Текст книги "Дни нашей жизни"

Кипяток

В школьной столовой было два негласных правила. Первое: нельзя занимать место за столом, если ты ничего не ешь или не пьешь. Второе: кипяток не бесплатный и стоит один рубль.

Но на всех переменах, кроме большой, предназначенной для обеда, школьная столовая пустовала, погруженная в тишину, и отлично подходила для интеллектуальных занятий и размышлений. Открыв в ней такое свойство, я проводил здесь все перемены, всякий раз покупая кипяток за право пребывания на чужой территории. Там же впервые за долгое время я вновь начал писать и с удивлением обнаружил, что изменился и в творчестве: я больше не мог написать ни сказку, ни фантастическую повесть. Все, что приходило мне в голову, было пропитано реализмом и трагизмом и отчетливо напоминало настоящую жизнь.

В каком-то смысле творчество меня спасало, позволяло сублимировать эмоции. После разрыва отношений с Глебом я думал, что уже никогда не заживу как прежде: голову занимали только мысли о том, что мы делали. Это приводило меня в ужас; мне казалось, что теперь вся моя жизнь будет подчинена одним только этим желаниям. Неужели так живут все? Или я просто приобрел зависимость?

И тогда я решил снова начать писать, чтобы отвлечься. Написанное я анонимно публиковал в интернете и, получая восторженные отзывы от читателей, все больше приходил к пониманию, что всю жизнь искал себя не там. В школе мне внушали про отсутствие литературного таланта, и я в это легко поверил, ведь скачивал сочинения из интернета и был не способен проанализировать ни одно классическое произведение так, чтобы сказать о нем хоть что-то внятное. Нет, я, конечно, мог бы написать, что вообще ничего не понял, но это было запрещено. А потому я жил в уверенности, что не умею писать, не понимаю литературу и вообще не достоин иметь к ней какое-либо отношение.

А тут вдруг непредвзятые посторонние люди говорят, что у меня талант… Или даже круче – «большой талант». И все стало неважным: если у меня есть талант, значит, есть дело всей жизни, а если есть такое дело, значит, все обретает смысл: моя жизнь, мои мысли, мое будущее. Мне всегда казалось, что во всем, чем человек занимается, должна быть какая-то великая цель и польза для общества, и очень переживал, что у меня такого дела нет. А когда оно появилось, я задумался: «Разве стоит тратить время на отношения? Время, которое можно посвятить искусству… Это же кощунство».

Обретение смысла жизни превратило меня в еще большего затворника. Даже в школе я прятался ото всех – в столовой. Научился незаметно писать на уроках и старался ни одной минуты не тратить на ерунду (а уроки в школе – это, конечно, самая большая ерунда). Ребята смотрели на меня как на сумасшедшего, но старались не беспокоить. Все-таки чем ближе старшие классы, тем проще находиться среди ровесников – их все меньше волнует, что ты странный.

Лишь однажды меня потревожили в столовой. Это сделал Глеб.

Не поздоровавшись, а сразу сев рядом, он спросил, не глядя на меня:

– Что ты хочешь за удаление тех видео?

На самом деле я уже почти забыл и о нем, и о том разговоре. Но сдавать позиции было рано, и я сказал:

– Ничего. У тебя переписка, у меня видео. Если не сольешь наши разговоры, то я не солью видео… с твоими навыками.

– Видео – это похлеще, чем переписка, – заметил Глеб. – Я готов заплатить за них.

Я опешил.

– Мне не нужны твои деньги.

– А это нужно? – Он положил руку мне на колено.

– Убери, – четко сказал я.

И заметил: это приятно, но удовольствие больше не управляет мной. Я остаюсь в трезвом уме и способен держать себя в руках.

Руку он не убрал. Произнес:

– Пойдем отсюда.

– Убери, – еще раз повторил я. – Последний раз прошу по-хорошему.

Когда его рука начала ползти выше, я дернулся. Гнев, отвращение и желание дать ему понять, что он не имеет никакого права вот так вот приходить и трогать меня, заставили меня вспомнить о стакане кипятка. В тот момент я бы предпочел винчестер, но на войне все средства хороши.

Я вылил на него воду: аккурат на ноги и, конечно же, на междуножный крендель, заменявший Глебу мозг.

Он вскрикнул, отпрянул от меня, закричал, что я идиот. С кухни кто-то прибежал на его крики, а я, быстро схватив свой блокнот, ушел.

В этот раз, конечно, было не как с Ильей. Я сделал это не импульсивно, а взвесил свое решение и даже прикинул, как лучше перевернуть стакан, чтобы получилось символично. Ошпарить кипятком все это ненавистное мне сексуально озабоченное мироустройство людей.

Я не жалел о своем поступке и не испугался его. Все-таки кипятком содержимое стакана было минут пятнадцать назад, когда я только его взял, так что яйца у Глеба не свернутся, разве что поболят денек-другой. Осознание свершенного возмездия придало мне сил, и я с ужасом подумал: «Теперь я знаю, почему люди убивают».

Пока шел до кабинета, размышлял: «Я, наверное, очень злой. Уже давно злой, и с возрастом моя злость становится все опасней. Конечно, можно сказать, что три года назад Илья пострадал от меня намного сильнее, чем Глеб сейчас. Но тогда меня официально оправдали состоянием аффекта, а сейчас я отчетливо понимал, что делаю. И оттого, наверное, мой поступок еще гаже и хуже, а мне даже не жаль».

И когда во мне поселилась эта злоба? В какой момент? Все свое детство я испытывал ужасное противоречие между собственной семьей и миром за ее пределами. У семьи были одни правила, у мира – другие. И люди по этим правилам всегда играли против нас. Наверное, тогда моя злоба и получила свое начало. Злоба в душе – она как навозная муха, может летать там сколь угодно долго, и никто о ней не узнает; вот только у мух есть свойство откладывать яйца, и со временем ты будешь настолько полон этих грязных насекомых, что схватишься за стакан кипятка, и рука не дрогнет.

В общем, я знал, что я злой. Хуже этого знания было другое: если бы я себе позволил, то был бы еще злее.

Меня вызвали к директрисе прямо с урока. Я пришел туда равнодушно-спокойный, все еще ни капли не чувствуя себя виноватым. Она сидела за столом, сверкая стеклами очков, так что было трудно понять, куда она смотрит.

– Ну, рассказывай, – как-то лениво потребовала она.

– О чем?

– Зачем перевернул на человека кипяток?

– На Глеба, что ли? – Я посмотрел на нее невинным взглядом. – Так я не специально, просто стакан стоял на самом краю и упал. Случайно.

– А Глеб сказал, что ты взял стакан в руку и сделал это намеренно.

– Странно, зачем он так говорит… Мы ведь друзья. – И абсолютно наивно спросил: – А что с ним?

– У него ожог. Почему-то твоему другу скорую помощь вызывала повариха, а не ты сам.

– Я думал, ничего серьезного, пошел на урок. Вода же была едва теплой. – Я понимал, что несу чушь, но мне это было уже безразлично.

– У него ожог, – повторила директриса. – То есть ты вину не признаешь?

– Нет.

– Я сообщу о случившемся вашим родителям. Думаю, тебе будет тяжело доказать свою непричастность…

– А я не собираюсь ничего доказывать, – перебил я ее. – Он обвиняет – пусть он и доказывает.

Директриса вздохнула и взялась за телефонную трубку. Я с удивлением наблюдал, как она по памяти набирает номер телефона Славы. Но это, скорее, была заслуга Вани: он постоянно влипал в мелкие драки и оказывался в ее кабинете.

– Здравствуйте, Вячеслав Александрович… Да, вы меня уже по голосу узнаете… Нет, сегодня не по поводу Вани… Да, к сожалению… Пострадавший утверждает, что Микита вылил на него стакан кипятка… Ну а что он может говорить? Отрицает, конечно. Тот мальчик тоже трудный, но в данном случае в больницу-то увезли его… Вы подойдете? Хорошо.

Я вдруг подумал, что они говорят так, как будто хорошо понимают друг друга. Совсем не так, как в первый раз, на педсовете.

Слава, конечно, приехал, поулыбался ей и пообещал принять меры. Нас отпустили.

В машине он спросил меня:

– Ты же знаешь, что я в любом случае на твоей стороне, поэтому просто скажи честно: это действительно было случайно?

И я сказал честно:

– Нет.

Слава кивнул и спросил:

– Это было справедливо?

И я снова ответил честно:

– Нет.

Он, кажется, не ожидал.

– Тогда зачем ты это сделал?

Я устало пожал плечами: мол, не знаю.

Дальше мы ехали молча. Ругать он меня не стал. Он меня вообще почти никогда не ругал, потому что знал, что вечером мне в любом случае достанется от Льва.

Дома у нас была бабушка, которая иногда любила прийти, чтобы что-нибудь приготовить. В тот раз дома пахло тыквенным пирогом.

Увидев меня, она вдруг начала рассказывать, что какой-то Игорь отправил какого-то деда в психушку, потому что тот вообще не в себе и кидался на детей с топором. Я ничего не понял: какой Игорь, какой дед, какие дети…

Так и спросил:

– Что за Игорь?

– Да отец твой! – ответила она таким тоном, будто это было очевидно. Интересно, как бабушки умудряются всё обо всех знать?

– Ну мне-то какая разница, – пожал я плечами.

– Как это – какая? – удивилась она. – Это, получается, он твоего деда, психопата старого, в психушку отправил.

– И что?

Я не понимал, к чему она ведет. Какое мне дело до деда, которого я никогда в жизни не видел, пускай он даже «мой»?

– Да я это на заметку говорю, – вдруг крикнула она так, чтобы было слышно в соседней комнате. – Для тебя, Слава, между прочим! В какой-то передаче, у Малышевой, по-моему, рассказывали, что психические расстройства наследуются через поколение. То есть у сына его, может, ничего и не будет, а вот у внука…

Очень она это, конечно, вовремя сказала. Слава тут же появился на кухне и, поморщившись, попросил:

– Мама, перестань рассказывать ему эту чушь…

– Так это правда! – возмутилась бабушка.

– А раньше он на людей с топором кидался? – спросил Слава.

– Раньше… Да я откуда ж знаю? Нет, наверное, если первый раз в психушке…

– Тогда это просто старость, мама! – убедительно сказал Слава. – Маразм, деменция. Что ты ребенку всякую ерунду внушаешь?

И добавил, уже для меня:

– Не слушай ее, Мики. Все с тобой нормально.

А бабушка начала рассуждать о том, что если у нее по жизни не было склонности рубить людей топором, то она и сейчас, в старости, в такой маразм не впадает… А Слава согласно кивал:

– Да-да, ты в другой впадаешь…

А мне вспомнилось, как один из психотерапевтов, к которому я ходил, сказал мне, что иногда при взгляде на меня ему кажется, что перед ним готовый психопат. Лев, узнав об этом, очень разозлился и сказал, чтобы я больше никогда к этому недоучке не ходил, а потом доказывал мне, что ни один нормальный специалист не будет приписывать подростку в разгар переходного возраста психопатию.

Любые намеки на то, что за моей депрессивностью и тревожностью кроется какой-то зверь пострашнее, пугали моих родителей. Люди, допускавшие это, становились неугодными, а мне буквально закрывали уши: «Не слушай, с тобой все хорошо, ты здоров».

Но теперь я все чаще вспоминаю, с каким жутким хладнокровием вылил кипяток на человека, по которому (подумать только!) когда-то целый месяц сходил с ума…

Дом

В ноябре случились два значимых события: выход в прокат «Богемской рапсодии» и мое решение окончательно и бесповоротно, навсегда и на всю жизнь «переключиться» на девочек. Только на девочек. С той минуты я разрешал себе думать исключительно о них. О мальчиках запрещалось думать даже как о друзьях, а то мало ли на что внезапно перескочит мысль…

В общем, девочки. Я, конечно, подумал, что два этих события можно объединить и позвать какую-нибудь девочку в кино на «Рапсодию».

Сначала я позвал одноклассницу Настю. Критерий выбора был прост: она казалась мне красивой и неглупой, а при таком сочетании, мне думалось, проще всего влюбиться или хотя бы очароваться ею. Можно даже безответно. Лучше безответно. Чтобы только думать и страдать, в полную мощь ощущая, насколько же это все-таки гетеросексуально – вот так убиваться по девушке.

Мы сходили на фильм, а потом пришли ко мне домой. Родителей не было дома. Я сделал Насте чай, потом она поиграла на Ванином пианино и попела, а после я сыграл ей под гитару и тоже спел. Затем мы посмотрели концерт Queen, сидя рядом и уминая шоколадку, и вскоре с работы пришли родители.

Ничего не было.

А если бы я был гетеросексуал… Что сделал бы гетеросексуал? Может, он поцеловал бы ее, или хотя бы взял за руку, или вел бы себя неловко? Но я ничего такого с Настей не хотел.

Мы вежливо попрощались и с тех пор только здоровались в школе.

Тогда я решил, что хочу посмотреть «Рапсодию» еще раз, и позвал Иру из девятого класса, которая ходила в театральную студию и все время пыталась со мной заговорить.

Свидание наше прошло по старой схеме: мы посмотрели фильм, а потом посидели у меня дома до прихода родителей. Вместо концерта смотрели интервью Queen на ютубе и обсуждали творчество Майкла Джексона.

Ничего не было.

Потом еще были Рита и Маша, с которыми я тоже сходил на «Рапсодию» и к которым тоже не посмел притронуться. Но пять – хорошее число. Я надеялся, что в пятый раз мне повезет, что я наконец-то почувствую какое-то желание сблизиться с девочкой, хотя бы поцелую ее, пускай даже просто в щеку.

Вечером я сообщил родителям, что собираюсь пойти на «Богемскую рапсодию» в пятый раз. Лев как-то скептически скривился:

– Потом опять приведешь домой какую-то принцессу?

«Принцесса» звучало в его устах так презрительно, что я даже обиделся.

– Что значит «принцессу»? – насупился я.

– Да они у тебя все на одно лицо. Ты их что, по внешности выбираешь?

– Ну а как еще? Я их пока толком не знаю.

Лев странно усмехнулся.

– Ну что? – не понял я. – Плохо, что ли, что они красивые?

– При чем тут «плохо»? – возразил он. – Просто это неверный критерий выбора. Нет никакой связи между красотой и любовью. Людей любят всяких: и некрасивых, и больных тоже. Так что приведи лучше какую-нибудь обыкновенную девочку.

Обыкновенную девочку… Тогда я выбрал самую непопулярную и самую неприметную одноклассницу – Катю. Не знаю, правда, что в ней было такого непривлекательного. Я с ужасом замечал, как тяжело мне вообще оценивать привлекательность девушек и как шаблонно я мыслю в их отношении: если большинству девчонка нравится – значит, красивая, а чем и почему – непонятно. В общем, к Кате я тоже применил шаблон: она большинству не нравилась.

Когда мы сидели у меня дома, именно с ней случилось странное. Я смотрел на нее и все время ощущал между нами толстую стенку. Стеклянную, но абсолютно непробиваемую. И стекло это могло отражать: глядя на Катю, я все равно видел себя. Всего себя с этим отчаянным желанием выглядеть «нормальным». Я пытался внушить себе, что я должен к ней что-то почувствовать, хотя бы физическое. Думал только о том, как бы решиться хотя бы на поцелуй. И таким я себе показался жалким и противным – хоть вешайся. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь, вот пускай даже Катя, сказал бы мне: «Мики, с тобой все хорошо, ты не противный, и ты заслуживаешь права быть собой». Но она сказала:

– Сегодня каток залили. Пойдешь?

– Пойду.

Куда угодно пойду, чтобы провести этот день так, как будто я обыкновенный.

Народу на катке было много, и все чувствовали себя как-то уж слишком хорошо: люди вертелись, увлеченные хороводами, догонялками и хвастаньем своими навыками катания.

Катя неслась впереди меня, только лезвия коньков мелькали, а я старался не отставать, но мне было скучно. Катя сказала, что обожает кататься, но я ее интереса не разделял. На катке даже разговаривать невозможно, особенно на такой скорости.

Но Кате я этого, конечно, не говорил. Я старался выглядеть обычным, заинтересованным, будто бы у нас свидание, а у меня с ней – первая любовь.

Катя остановилась и повернулась лицом ко мне, дожидаясь, когда я подъеду. А я вдруг решил ехать на нее не останавливаясь. Подумал: «Все равно смелости не хватит, так хоть врежусь в нее, а дальше будь что будет». В следующий миг я мягко на нее налетел и, обняв, повалил на лед нас обоих. Мы свалились на бок, Катя при этом громко смеялась и спрашивала:

– Ты что, дурачок?

Я делал вид, что мне тоже смешно. И вот мы лежали.

Ее лицо было совсем близко. И тогда я сделал это: прижался своими губами к ее губам, грубо и неумело. Мне, кстати, опять не понравилось. Я ничего не почувствовал. Это даже не было отвратительно, потому что не вызывало никаких желаний.

Потом я отпустил ее и устало перевернулся на спину, будто после тяжелой работы. С серого неба мне на лицо падали огромные хлопья снега, и я совсем спокойно подумал: «Я больше никогда не встану. Наверное, я сейчас умру».

Не знаю, почему мне в голову пришла такая мысль, но я был уверен, что вот так вот сейчас закрою глаза, а снег продолжит падать мне на лицо, только больше не будет таять.

Катя толкала меня в плечо, но я не реагировал. Тогда она поднялась на ноги и нависла надо мной.

– Тебе что, плохо?

– Нет, мне не плохо, – скучно ответил я.

– Почему ты не встаешь?

– Не знаю.

– Вставай, и пойдем.

– Да не хочу, – совсем слабо огрызнулся я. – Мне нравится смотреть на снег.

– Ты псих, что ли? – испуганно спросила она.

– Не знаю.

– Тогда я пошла.

– Уходи.

Она вроде бы начала отъезжать от меня, но потом снова вернулась. Сказала, что нормальный человек не будет вот так лежать на льду и пялиться в небо.

Тогда я закричал:

– Значит, я ненормальный человек! Сказал же: уходи!

Когда она ушла, я встал, отряхнулся от снега. И понял, что не могу добраться домой один: меня знобило, кружилась голова. Что теперь делать? До остановки минут двадцать идти через парк, а снегопад не прекращается. Скоро совсем стемнеет…

Я позвонил Льву и попросил за мной приехать.

Когда я сел в машину, он некоторое время смотрел на меня, не говоря ни слова. Потом спросил, как все прошло. Я покачал головой – мол, никак.

Лев вздохнул.

– Завязывай с этим.

– В смысле? – не понял я.

– Ты пудришь мозги и себе, и девочкам.

Я молча уставился на него. А он – на меня.

Так и сидели, пока он не завел машину и мы не тронулись с места. Тогда он сказал:

– Ладно, видимо, тебе проще, когда я делаю вид, что ничего не вижу…

Похоже, он все сразу понял, еще когда увидел засосы, а может, и еще раньше. Может, даже раньше, чем появился Глеб. Может, еще за год до Глеба, когда я сохранял в альбоме «ВКонтакте» фотографии мужчин. Интересно, к чему тогда он говорил со мной про «принцесс»?

Какой позор… Удивительно, что он до сих пор не перестал со мной разговаривать. Я их подставил. Вырос таким же, опозорил. Теперь им лучше до конца жизни избегать вопроса о сексуальной ориентации сына, чтобы не выслушивать обвинения в пропаганде и совращении, или вообще делать вид, что нет никакого сына; может быть, только Ваня, уж он-то, надеюсь, не подведет.

Лев заметил, что я готов вот-вот расплакаться. И сказал совсем неожиданно, будто между прочим:

– Ричард Пиллард проводил научное исследование, которое позволило ему выявить, что у гомосексуалов чаще всего есть другие гомосексуальные родственники по материнской линии.

– К чему ты это? – спросил я, хотя, конечно, понял к чему.

Он пожал плечами:

– Мысли вслух.

Мы больше никогда не возвращались к этому разговору.

Наконец доехали до дома. Я бросил свои коньки в коридоре, и вдруг мне показалось, что все стало каким-то особенным. Я даже застыл в своей обледеневшей куртке, с порога осматривая квартиру.

Было видно, как в зале сидит Слава и выводит что-то в блокноте. У него на коленях разместилась Сэм. Рядом с ними лежит на полу Ваня, играющий в приставку. Лев снимает пальто и вешает его на плечики, украдкой глядя на меня.

Мне вдруг подумалось, что, если бы это было в кино, после того разговора в машине мы со Львом, наверное, обнялись бы. И я бы, может, даже поплакал у него на плече от благодарности за то, что он все понимает. Но мы, конечно, не обнимались и не плакали, а просто смотрели друг на друга. И знали, что мы похожи, очень похожи и это, конечно же, навсегда.

Хорошо, что я пошел домой, а не остался с девочкой на катке.

Дома было тепло.

Эпилог

Родители усиленно готовились к переезду. Передвигаясь по квартире, приходилось то и дело перешагивать через коробки и сумки с упакованными вещами. И, хотя переезд планировался только к лету, начать мы решили загодя, ведь расфасовывать по контейнерам все нажитое за столько лет – дело нелегкое. Человек имеет удивительное свойство обрастать барахлом.

Слава подбадривал меня:

– У тебя будет комната с такими огромными окнами!

– Угу, – кивал я, совсем не испытывая радости.

И еще говорил:

– Мики, здесь у тебя никогда не будет такого образования, как там…

Потом поворачивал к себе за плечи и внимательно на меня смотрел. А я на него. И добавлял:

– Ну конечно, я понимаю…

Мне не хотелось волновать родителей своим упадническим настроем. Но, наверное, голос меня выдавал. И Слава снова повторял:

– Мики, там всем нам будет лучше. Это совсем другой уровень жизни. Здесь мы, наверное, никогда не доживем до такого уровня.

Я отвечал, что, конечно, не доживем и надо ехать. И, чтобы он поверил, что я правда хочу, спрашивал:

– Можно мне комнату, отдельную от Вани?

– Это вряд ли, – смеялся Слава.

Он шутливо тыкал меня под ребра и, когда я сгибался, обнимал, а я смеялся, смеялся из последних сил, чтобы он поверил, что я в порядке.

На самом деле мне не нужна была комната, отдельная от Вани. Мне и наша общая нравилась, в этой пятиэтажной хрущевке, в этом сером грязном городе, где я прожил всю свою жизнь, а дом стоял рядом с трамвайными путями, и летом в шесть утра, когда мимо проезжал первый трамвай, я всегда просыпался от раздражающего мерного стука, доносившегося из открытого окна. Раньше меня ужасно бесило это место. Я завидовал людям, которые палец о палец не ударили, чтобы родиться в какой-нибудь Европе или Америке, и живут в красивом частном доме, ездят в школу на желтом автобусе и все у них хорошо. Но сейчас, когда надо было уезжать насовсем, я вдруг понял, что ни на какой дом в Канаде не готов променять свою хрущевку. В их стерильной среде, где, кажется, даже от искусственных улыбок прохожих пахнет хлоркой, невозможно получить такой жизненный опыт, который я приобрел в России. Это точно. И ни в какой Канаде не живут и не встречаются такие люди, как мои родители. Это тоже точно.

Но я не спорил с отцами. Они сами знают, где им лучше. Не оставаться же здесь из-за меня одного.

Хотя в этой подготовке к переезду были и приятные моменты. Например, мы со Львом как-то собрались выкинуть старое барахло, которое пылится в кладовке со времен пришествия Христа (он так и сказал: «Со времен пришествия Христа»), и нашли там старые елочные игрушки, табачную трубку, пару тараканьих трупиков и тетрис. Не знаю, что именно из этого застало времена Иисуса – наверное, тараканы. А про тетрис Лев сказал:

– У меня был такой в детстве. В девяностых все в него играли.

Мы нашли батарейки, и оказалось, что он даже работает. Меня это не очень впечатлило: видимо, я слишком привык к хорошей графике, чтобы всерьез воспринимать крошечный серый экран в двести пикселей, зато Лев увлеченно поиграл. Потом сказал:

– А я свой у Шевы на тамагочи обменял.

– Кто такой Шева?

Лев на секунду замялся.

– Кто-то вроде первой безответной любви.

Я немного удивился. Не привык думать, что у родителей друг до друга могли быть еще какие-то любови. Я не знал, стоит ли мне выразить сожаление тому, что любовь была безответной, но на всякий случай сказал:

– Мне жаль.

Лев усмехнулся:

– Поверь, это не самое трагичное.

– А что – самое?

– Наверное, то, что он покончил с собой в четырнадцать лет.

Сказав это, Лев замолчал. Мне стало неловко, я не любил такие ситуации: когда что-то говорят про смерть и ты не уверен, как правильно ответить. Я решил, что тоже помолчу – тогда мы вроде бы как на одной волне.

Но Лев продолжил:

– Через полгода его отец тоже покончил с собой. А мать в конечном счете спилась и умерла в сорок лет. Уснула в мороз пьяная под забором.

– Она пила до этого? – осторожно уточнил я.

– Нет, – покачал головой Лев. – Они вроде бы вообще были какими-то профессорами…

Мы говорили приглушенно, почти шепотом. Я все пытался представить себе этого Шеву: какой он был, что его мучило и почему он это сделал? Спросить у Льва напрямую я не решался. Лишь искоса глядел на него и удивлялся: ему уже самому скоро сорок, а Шеве – до сих пор четырнадцать. Навсегда четырнадцать. Мы с ним ровесники.

Лев сказал уже громче:

– Дети не должны умирать раньше родителей. Это противоестественно.

– Почему он это сделал? – все-таки спросил я.

Папа пожал плечами.

– Я не знаю. Но, когда тебе четырнадцать, у тебя впереди еще десятки лет и сотни возможностей исправить все что угодно.

И он зачем-то повторил, посмотрев на меня внимательней:

– Все что угодно, Мики.

Тогда мне показалось, что все это время мы говорили обо мне, а не о Шеве.

От нашего разговора у меня заболела голова. И, чтобы избавиться от этой боли, я снова зашуршал пакетами и коробками, стараясь шумом разрядить тяжелую атмосферу. Лев, прежде чем начать помогать, аккуратно отложил тетрис в сторону.

Так аккуратно, как будто завтра в него кто-то будет играть.

Но перед сном я, конечно, все равно об этом думал. Сидел на кровати и смотрел на полку со школьными тетрадями – где-то там, между ними, была спрятана моя предсмертная записка. Та, что «на всякий случай».

На какой такой случай? Так много людей старались, чтобы я жил. Моя мама, заботу которой я ощущал на себе даже после ее смерти. Мои отцы, которые не спали возле меня ночами, пока я болел, и в самые сложные моменты всегда были рядом. Моя бабушка с ее трогательным: «А сегодня я за тебя свечку поставила». Ну и что, что я не верю в силу этой свечки? Она верит. Она делает это, потому что хочет, чтобы я был в порядке. Разве может быть что-то сильнее этого?

Ведь если есть на свете сила, способная обесценить эту любовь, свести на нет всю мою жизнь, тогда получается, что ничего того не стоило. Ни роды в муках, ни мамина смерть, ни бережная забота родителей, ни любовь ко мне – ни-че-го.

И это накатившее на меня понимание оказалось таким жутком, что показалось страшнее всего. Страшнее переезда, депрессии, неопределенности. Страшнее будущего.

Я поднялся, подошел к полке и осторожно вытащил злосчастный конверт с надписью «Вскрыть, если я уже умер».

Посмотрев на него с полминуты, я подумал: не хочу, чтобы все вдруг стало неважным.

Я порвал его.

Я никогда себя не убью.