Текст книги "Дни нашей жизни"

Как я провел лето

Я понемногу читал зеленый дневник, но не по порядку. Мама хорошо писала, очень складно и красиво; у меня даже мелькнула догадка, что, наверное, таланты передаются по наследству. И от мысли, что мне от мамы передался не просто цвет глаз или волос, а целый талант, становилось очень хорошо.

Там же я наткнулся на запись о том, как она узнала, что Слава – гей. Ему тогда было тринадцать, как мне в то время.

А еще я узнал, что она верила в Бога, потому что она написала:

«Мне кажется, люди неправильно трактуют решения Бога. Я думаю, он послал мне такого брата, чтобы научить меня понимать, принимать, любить даже то, что раньше казалось мне диким. А теперь я знаю, что это не дико. Я помню брата с первого дня его жизни. Как я могу думать о нем что-то плохое?»

И еще, чуть ниже:

«Мне кажется, в каждой семье есть такой человек, благодаря которому мы становимся лучше. В нашей семье это Слава, только мама, наверное, так и не поймет его. Она слишком верит в то, что говорят другие люди».

Я улыбнулся этой записи и беззлобно подумал: «А у меня, значит, двойная – ударная доза благотворного влияния».

Родители сказали, что мне нужно пойти к другому психологу. Не к школьному. Мы поехали в какой-то медицинский центр, где на двери красовалась табличка: «Психотерапевт». Будто я разницы не понимаю.

Я немного надулся на них за это, но виду не подал. Спросил у Славы, пока ждал начала приема:

– Она спросит, зачем я пришел. Что сказать?

– А тебя ничего не беспокоит?

– Нет.

– А ситуация с Леной?

Я пожал плечами. Что в ней беспокоящего? Все уже случилось.

Но когда я зашел, то сразу понял, что родители на что-то пожаловались заранее, потому что никаких причин посещения у меня особо и не спрашивали. Разговаривала со мной женщина, очень спокойная и мягкая – наверное, мозгоправов этому учат. Школьный психолог разговаривала в похожей манере.

Она спросила, как я себя чувствую. Я сказал, что нормально. Она спросила, хочу ли я чем-то поделиться. Я сначала сказал, что нет, а потом вспомнил, что Слава упоминал про Лену. И рассказал про Лену. Сначала думал, что получится коротко, в двух словах, а меня прямо понесло, я начал и уже не мог остановиться: все выложил, от нашего первого дня знакомства до ее поступка.

Она спросила, злюсь ли я, но я сказал, что нет.

А она спросила:

– Может, внешне ты не проявляешь к ней злость, но внутри все-таки чувствуешь?

И я вдруг сказал:

– Я ее ненавижу.

Психотерапевт закивала, будто мечтала об этом услышать.

– Ненавижу ее, – повторил я. – Мне ночью приснилось, что я ее избил.

– Как?

– Я стал чемпионом мира по боксу и чемпионом России по самбо и избивал ее так, что слышал, как у нее хрустят кости. – Это так жутко прозвучало в тишине кабинета, что, испугавшись собственных слов, я быстро добавил: – На самом деле я бы не стал так делать.

А то еще подумает, что я психованный или из тех, кто избивает своих жен, когда вырастает. Хотя как я могу знать, что я не из таких? Я ведь и сам не понимаю, на что способен.

Она вдруг спросила про родителей, и оказалось, что она знает, что они геи. Она спросила, не тяжело ли мне жить в таких условиях.

– Когда кто-то спрашивает меня о семье, я могу на ходу насочинять всякую чушь и так привык врать, что больше не краснею.

– А на родителей ты злишься? – спросила она.

– Когда как. Иногда я их понимаю. А иногда такое про них думаю, что самому страшно.

Я имел в виду те моменты, когда называл их «голубыми» и другими нехорошими словами. Но пояснять не стал.

Потом мы занимались абсолютной чушью: я рисовал свою злость в виде какого-то чучела, рассказывал, где в моем теле это чучело живет и какое оно. Еле-еле дождался, когда пройдет час. Родителям потом сказал, что все было нормально.

Ходил отмечаться к участковому, а он обязал меня какую-то лекцию про СПИД слушать. Мне это запомнилось, потому что, когда я оттуда уходил, одна из организаторов мероприятия стояла с ребятами и рассказывала:

– СПИД в основном распространен среди гомосексуалистов, потому что они не могут быть верны одному партнеру.

Я даже влез в этот диалог. Сказал:

– Элтон Джон живет с мужем.

А она сказала:

– Мы не знаем, как он с ним живет. Даже когда они вроде бы живут парой, эти отношения чаще всего остаются свободными и открытыми. Для таких людей нет ничего плохого в измене…

Я разозлился и пошел на выход, а когда проходил мимо нее, задел плечом, будто бы случайно, но на самом деле специально.

По дороге домой старался вспоминать что-нибудь хорошее про своих родителей: как мы куда-то ходили вместе, или как они отмечают День святого Валентина только вдвоем, или как забавно переругиваются, – но эти дурацкие слова про верность и СПИД не вылезали у меня из головы. Я пытался от них отделаться, но у меня не получалось. Шел и думал: «Придурок, они больше десяти лет вместе, какое отношение это имеет к ним?» – но эти слова застряли поперек моего сознания – и ни туда ни сюда.

Весь мой остаток лета проходил в каких-то странных, туманных мыслях. О чем бы я ни думал, каким-то образом мои мысли все равно упирались в Лену, и я опять начинал представлять, как избиваю ее. Потом я вспоминал слова про СПИД и думал, может ли Лена умереть от СПИДа, и мне становилось как-то легче от мысли, что с ней именно это и случится. Я даже переставал ее мысленно избивать.

Я попытался начать снова писать, но у меня не получалось. В конце концов все занятия перестали приносить мне удовольствие, я бросил театральную студию и музыку, только продолжал ходить к психотерапевту, на баскетбол и бить грушу, потому что это помогало не бить никого по-настоящему.

Бабушка причитала, что я бездарно провожу лето, и смотрела на меня с осуждением. Или, что еще хуже, говорила:

– Мой отец к четырнадцати годам обманом смог вырваться на войну…

Я не понимал: к чему она это? Я что, тоже должен засобираться на какую-то войну? Я и так на войне, просто она о ней ничего не знает.

Зато как спрошу что-нибудь серьезное, например про женщин и отношения с ними (мне ведь больше не у кого спрашивать о женщинах, родители у меня ничего о них не знают), – так она сразу говорит, что мне надо учиться, а не о глупостях думать. А чуть что – так давай, на войну. Взрослым очень легко рассуждать. Сидят и говорят: «Надо быть мужчиной, надо быть собранным, надо быть сдержанным, надо быть порядочным, надо…»

А сами и объяснить не могут, что все это значит.

Мне про «надо» только Ярик ничего не говорил, поэтому я с ним больше всех общался. Он ко мне часто в то лето приходил, учил печь печенье и маффины. Один раз я спросил, кто его всему этому научил, а он сказал, что сам, по рецептам. Я спросил:

– А зачем?

Тогда у него глаза будто потускнели, и он сказал, что у него мама болеет и часто готовить не может.

Вот так вот. Иногда думаешь, что Ярик – это просто Ярик и все люди – просто люди, а вечером каждый возвращается в свое собственное несчастье, о котором ты ничего не знаешь.

Вообще-то мы с ним неплохо общались, разговаривали на разные темы, и я даже смеялся. Но смеюсь – и чувствую, что все будто бы не по-настоящему. Вот я здесь, с ним, а мысли у меня далеко-далеко.

В сентябре начался седьмой класс, а еще в гости прилетали Пелагея с Ромой и их трехлетней Юлей. Я на эту Юлю смотреть не мог – она в разных носках по дому ходила и Лену мне этим напоминала. Но все равно мне с ней больше всех приходилось играть.

Один раз вот так играли, а взрослые в зале с какими-то документами копались, шушукались, я только и разбирал: «Канада, Канада…» Еще и Юля шумела. Я ей предложил поиграть в «тишину», но она молчала секунд пять, за которые мы еще раз услышали слово «Канада», а потом заявила:

– А ты скоро в Канаду уедешь, я знаю! Это очень далеко и на самолете, как мы сюда прилетели!

– Кто тебе это сказал?

– Мама!

Я тогда решил потревожить их обмен секретностями. Пошел в зал, остановился на пороге, а они замолчали и документы перебирать перестали. Смотрели на меня как-то… странно. На меня в последнее время все взрослые смотрели странно, сочувствующе. Будто я тяжело больной и им всем меня очень жаль.

– Вы в Канаду уезжаете? – спросил я у родителей.

– Мы, – поправил Лев.

– Вы, – четко произнес я. – Счастливого пути.

И вернулся к Юле. А Пелагея сказала:

– Какой он у вас строгий.

Я даже и подумать ничего не успел. Так и решил: пускай едут куда хотят, но без меня, потому что я никуда не хочу. Буду жить с бабушкой, не пропаду.

В комнату зашел Слава, взял Юлю на руки и отнес в зал, потом снова ко мне вернулся, закрыл плотно дверь.

– Давно вы это решили? – спросил я первым.

Он не стал врать:

– Давно.

– А мне почему не сказали?

– Сначала из-за Лены, из-за ваших отношений. Побоялись, что ты не захочешь с ней расставаться. Теперь вы вроде как сами расстались, но… – Он замялся.

– Но?..

– Ты сейчас немного в расшатанном состоянии. Арина Васильевна сказала, что тебе новые потрясения ни к чему.

Арина Васильевна – это психотерапевт. Надо же, «в расшатанном состоянии»! Тоже, видимо, меня жалеет.

– Это все не так быстро делается, Мики, – будто начал оправдываться Слава. – Прямо сейчас ведь мы никуда не едем. Не в этом году и даже не в следующем.

Я посмотрел на него и сказал из последних сил:

– Я понимаю, почему вы приняли такое решение, и понимаю, почему вам это нужно. Я вас поддерживаю.

И даже улыбку из себя выдавил.

Он ушел, обрадованный тем, что я сказал что-то взрослое и умное, а у меня на этом все и кончилось. Дальше я просто разревелся, и все. И думал: «Хорошо бы, чтобы все это было настолько долго, что мне уже исполнится восемнадцать и никуда ехать не придется».

Нож и цитрамон

Родители купили мне щенка той осенью. Повода не было – купили просто так, я о собаке никогда не просил. Мне кажется, все это было какой-то воспитательной мерой, взращиванием во мне терпения, умения заботиться и любить.

Заподозрив в этом какие-то психологические хитрости, я разозлился. Сказал, что пускай сами гуляют с ней и кормят, потому что я не напрашивался.

Лев мне спокойно возразил:

– Ты будешь вставать в шесть утра и гулять с собакой.

– Не буду.

– Будешь.

– Не буду.

– Будешь.

– На каком основании? Я не просил ее мне дарить.

– На том основании, что я твой отец и могу тебя заставить.

Я хотел ответить, что он мне не отец, но сдержался: какой смысл? Опять доводить дело до драки? Я промолчал, а сам подумал, что на первой же прогулке ее «потеряю».

Будто услышав мои мысли, Лев пообещал:

– Сделаешь что-то с собакой – я с тебя сам шкуру спущу.

Мне от этой фразы еще сильнее захотелось что-то с ней сделать. Но будто совесть напомнила о себе, я подумал: «Я же не такой. Не живодер какой-нибудь там. А если я ее на улице просто так отпущу, она, скорее всего, к настоящим живодерам попадет».

Я тогда подумал, что еще не совсем озлобился и это хорошо. Интересно: когда вырасту, озлоблюсь совсем?

Пришлось на полном серьезе гулять с собакой, мыть ей лапы, кормить… Я злился, но почему-то не решался перестать заботиться о ней. Иногда мне казалось, что я качусь в какую-то яму и могу совсем пропасть, вырасти агрессивным, жестоким, из тех, кто может человека убить и не дрогнуть. И мне нужно цепляться за любую возможность не погрязнуть в своей агрессии совсем, поэтому я продолжал заботиться о собаке, ненавидел ее, хотел ударить, но вместо нее бил грушу или пинал мусорные баки, если дело было на улице.

Целую неделю я не давал ей имени, называл просто Собака. Потом решил, что пускай будет Сэм.

Родители спросили, почему такое имя.

– Гендерно нейтрально, – съязвил я. – Когда вырастет – сама определится.

Я докатился до самоповреждений.

Однажды на прогулке Сэм сорвалась с поводка и побежала за кошкой, а я, когда догнал ее, со злости этим же поводком и хлестнул. Сэм заскулила, и мне тут же стало стыдно, я принялся просить прощения. В следующие разы, когда хотелось ее ударить, я бил себя. Чаще всего разбивал кулаки об стену до полного онемения в пальцах, но пару раз порезал себя в области плеч, потому что они обычно недоступны для посторонних глаз.

Сэм я не любил, а она меня полюбила сразу. Когда после прогулки я отмывал ей лапы, она мне мои разбитые пальцы всегда начинала вылизывать. Однажды я даже не выдержал, заплакал и сказал:

– Зачем ты это делаешь? Я не люблю тебя, я злой, нехороший.

Но ей было все равно. Не знаю, почему меня так довел этот жест. Наверное, потому что я знал: собаки лижут руки от благодарности, а благодарить меня не за что – я говно еще то.

Вытащил ее из ванны, а сам пошел в комнату реветь. Сэм пошла за мной, прыгнула на кровать и положила голову мне на колени.

– Я не хочу жить, – сказал я сквозь слезы.

Она посмотрела мне в глаза. На коленях, где она лежала, разливалось такое приятное тепло… Только в них теперь и была жизнь. Все остальное жаждало смерти.

Может, умереть… Может, умереть?

Что будет с родителями? Они, понятное дело, расстроятся, но в конце концов человек всегда утешается после потери. А так я бы облегчил им жизнь. Я же знал, что им тяжело со мной, особенно в последнее время. Еще и эта Канада… Уедут и будут думать, что виноваты передо мной, что бросили меня, раз я с ними не поехал. А так я умру, и это даже удобно.

А кроме родителей я и не нужен был никому. Ярику? Он влюбленный или просто странный, но эта привязанность ко мне его отпустит. С моей смертью – даже быстрее.

«Ты не видел ни мира, ни жизни», – сказал я сам себе мысленно. И тут же сам себе ответил: «Я и не хочу ни на что смотреть, мне это на хрен не надо».

«Ты никогда не целовался и не занимался сексом, и ты не узнаешь, как это». – «Ну да, это обидно».

И как только мне пришла в голову эта мысль, я рванулся на кухню за самым острым ножом. Сэм пискнула от того, как резко я ее спихнул, но тут же тревожно засеменила за мной.

А я думал о том, что это жесть, полный провал. Если единственный аргумент за жизнь – это поцелуи и секс, то жизнь правда ничего не стоит. Оставаться здесь ради секса? Да черта с два, кто я такой, чтобы идти на такие сделки?

Но, схватив кухонный нож, я замер с ним в руке. Оказалось, что вот так вот просто полоснуть себя по венам – страшно. И я не могу этого сделать.

От осознания собственной трусости и неспособности даже принять смерть я начал реветь, думая о том, как ненавижу себя, всего себя, особенно свои руки, которые не могут даже решиться на роковое движение и положить всему конец.

Нужно что-то проще. Что-то, не требующее такого болезненного действия. Я полез на полку, где обычно лежали лекарства, когда я болел, но в тот день там не было ничего, кроме леденцов от кашля и двух пластинок цитрамона. И это в семье врача? Жесть.

Я взял цитрамон, сам не зная для чего, потому что понимал: даже если выпью все эти таблетки, едва ли умру.

Сел в зале, вытащил телефон и принялся гуглить, от какой дозы цитрамона можно умереть, но ответ пришел прямо ко мне домой: в этот самый миг в дверях повернулся ключ. Вот как бывает интересно: в самые неподходящие моменты что-то случается – и человек появляется дома раньше обычного. Или наоборот – в подходящие?

После дежурства Лев возвращался домой раньше. Я тогда об этом и забыл.

Бросив на меня короткий взгляд, он прошел на кухню за водой. Я замер. Нож и таблетки на столе. Можно, конечно, попытаться отмазаться…

– У тебя голова болит? – спросил он из кухни, будто подкидывая мне подсказку.

– Да, – ответил я, но голос предательски дрогнул.

Неужели я сейчас снова зареву…

Видимо, заметив эту дрожь, Лев решил зайти ко мне. Остановился на пороге зала и какое-то время смотрел на меня оттуда. Я еще не плакал слишком явно, но чувствовал, как горячеют, будто наливаются теплом глаза.

Он прошел в комнату и остановился недалеко от меня, напротив.

– Ты хотел умереть?

И в этом вопросе, прозвучавшем вроде бы спокойно, я почувствовал столько разочарования и горечи, что мне стало очень стыдно и еще показалось, что я потерял что-то важное, будто себя прошлого, себя до всего плохого, и не знал, в какой момент это произошло и как мне к себе вернуться.

Кулаки у меня были сжаты. Лев подошел ближе, взял мои руки в свои и разжал их.

– Иди сюда. – Он мягко потянул меня за собой, и я поднялся.

Мы сели на диван, он обнял меня одной рукой, и я уткнулся лбом ему в плечо. Немного помолчав, он сказал:

– Я тоже раньше много об этом думал. Но так ни разу и не решился.

– Почему? – спросил я, не поднимая головы.

– Обидно столько всего пропустить. Я бы тогда Славу не встретил. Может, ты бы жил сейчас с каким-то другим типом. А представь, если бы он был даже бо́льшим мудаком, чем я? – На этих словах Лев засмеялся.

Но я, упираясь ему в плечо, слышал, как бешено стучит у него сердце. Ему на самом деле не смешно. Он просто пытается быть спокойным, чтобы я тоже успокоился.

Я помог ему, отшутившись в ответ:

– А что, бывает хуже?

– Бывает, – кивнул Лев. – Я хотя бы обаятельный.

Я засмеялся, на этот раз по-настоящему. Он подбадривающе сжал мое плечо и сказал:

– Я знаю, что тебе сейчас плохо. И я не буду тебе врать, что это пройдет завтра, или через год, или через два. Скажу честно: я не знаю, когда это пройдет. Но всю жизнь ты так жить не будешь. Мои тридцать лет…

– Тебе не тридцать, – перебил я. – Тебе больше.

– Я округлил в обратную сторону… В общем, мои тридцать лет совсем не похожи на мои тринадцать. С тех пор куча всего случилось, о чем я и подумать тогда не мог. И у тебя будет точно так же – это факт. Может, уже через десять лет у тебя будут жена и какой-нибудь спиногрыз. Может, ты даже будешь не таким хреновым отцом, как я.

– Нет, – покачал я головой. – Таким же. Слава говорит, что мы похожи.

– Ну ладно, – согласился Лев. – Это тоже неплохо, могло быть и хуже. Я хотя бы обаятельный.

Мы как-то неловко друг другу улыбнулись, а потом он неожиданно и резко обнял меня, крепко-крепко прижав к себе, и проговорил:

– Мики, глупый… Ты же самое дорогое, что у нас есть.

Я понял, что у него больше нет сил выдавливать из себя непринужденные шутки. И что это – один из самых искренних моментов в наших отношениях.

Я крепко зажмурился, чтобы не потекли слезы, и прошептал:

– Прости.

– Я люблю тебя, – сказал он, отпуская меня. И, заглядывая мне в глаза, добавил: – Больше всех на свете.

А я увидел, что глаза у него такие же влажные, как у меня самого. Меня это удивило и испугало одновременно. Лев и слезы… Я думал, что это несовместимые понятия, что он даже при рождении не плакал.

Как же он испугался за меня, если сейчас эту каменную неприступную стену вдруг пробило?

– Ты ничего не видел, – сказал он, быстро вытерев глаза рукавом.

– Нет ничего постыдного в слезах, – выдал я.

Но, столкнувшись с его скептическим взглядом, согласился:

– Я ничего не видел.

Он еще раз обнял меня, а я подумал, что случилось что-то очень важное. И теперь нам друг с другом должно стать намного легче.

«Заберите меня отсюда»

После несостоявшейся попытки суицида дома с родителями я стал ближе и спокойнее, но все остальное покатилось куда-то к черту, к тому же очень стремительно. Пребывание в школе стало для меня невыносимым испытанием, что угодно могло выбить меня из равновесия: шум в классе, крик учителя, трещание звонка. Сначала я чувствовал прилив агрессии, но из-за невозможности выразить ее прямо там, в школе, я начинал глубоко дышать и стараться думать о хорошем – тогда прилив отступал. Сначала я радовался, мне казалось, что я нашел способ совладать с собой, но очень скоро на смену невыраженной злости пришли приступы паники с нехваткой воздуха, сердцем, бьющимся где-то на уровне горла, и неспособностью ни на чем сконцентрироваться.

В предпаническом состоянии я проводил в школе все семь уроков: у меня постоянно дрожали руки и колотилось сердце, все время казалось, что вот-вот меня захлестнет этим приступом и ребята поймут, что у меня на самом деле едет крыша.

Оценки у меня стали ухудшаться. Мне было тяжело понять, что от меня хочет учитель, потому что всю информацию я воспринимал притупленно. И звуки, и картинки окружающего мира сделались приглушенными, как на старых кинопленках.

Была только вторая неделя сентября, когда, проснувшись однажды утром, я понял, что ни в какую школу сегодня не пойду. Я скорее умру, чем заставлю себя снова сесть за парту и переживать из урока в урок эти удушающие, сводящие с ума приступы.

С родителями мы выходили из дома примерно в одно время, так что я делал вид, что иду в школу, но сам садился в какой-нибудь незнакомый автобус и ехал в неизведанные части города, а затем пересаживался и ехал обратно.

Я делал так целую неделю. Ярик писал мне сообщения с вопросами, почему я не хожу в школу; я важничал: «Да плевать мне на школу, не хочу и не хожу», а сам в то время не мог ходить уже никуда.

Сначала в автобусах мне было спокойнее, чем в школе, но скоро стало понятно, что в России поездки не бывают тихими и спокойными: обязательно кто-нибудь начнет скандалить, шуметь, конфликтовать, и все это на фоне плачущих детей, а потому приступы стали преследовать меня везде, где бы я ни был.

Так я столкнулся с тем, что никуда не мог больше выйти. Жизнь за пределами квартиры приобрела для меня вид военных действий. Я старался скрывать это от всех, но в тот момент понял, что психотерапевту надо рассказать. Наверное, для этого они и нужны?

Я рассказал ей все: про агрессию, самоповреждение, суицид, приступы паники, неспособность выходить из дома. Арина Васильевна выслушала меня и попросила в следующий раз прийти со Славой. Я так и сделал. В итоге они разговаривали в кабинете только вдвоем, а я сидел в коридоре. Терпеть не могу эту привычку у взрослых: шушукаться о тебе, выставив при этом тебя самого за дверь.

С того дня началось мое путешествие по больнице, в которой работал Лев: сначала у меня два раза взяли кровь из вены, потом делали УЗИ щитовидной железы, потом МРТ. С МРТ было больше всего проблем: сначала меня засунули в продолговатую колбу, в которой я ощутил себя как в гробу и тут же начал плакать и просить, чтобы меня вытащили. Тогда Лев отвел меня на другой этаж, там была не колба, а какая-то нависающая прямо над лицом махина. Под ней я тоже запаниковал и заплакал, но там было свободное пространство по бокам, поэтому рядом сидел Лев и держал меня за руку. Это успокаивало, так что, борясь с приступами непреодолимого ужаса, я все-таки выдержал десять минут без резких движений.

На самом деле почти все в тот день наводило на меня ужас. Я никогда раньше не подвергался никаким медицинским манипуляциям, у меня не брали кровь, не водили по мне датчиком, я разве что делал флюорограмму, потому что заставляли в школе, но остальное переживал впервые. МРТ выглядело самым простым, ведь ты просто лежишь, и тебя даже никто не трогает, но выяснилось, что я не выношу замкнутых пространств. Этого я раньше о себе не знал.

Оказалось, что я здоров, и анализ крови у меня был почти идеальный. Я думал, это значит, что все хорошо, но после этого психотерапевт выписала мне лекарства. Я погуглил названия и испугался: не хочу пить то, что будет изменять мое сознание. Попробовал отказаться, и Слава был почти готов согласиться со мной, но Лев сказал:

– Насколько я знаю, болезни лечат медикаментами.

Мой протест привел только к тому, что мы в очередной раз сильно поссорились. В итоге я придумал следующую схему: лекарства нужно было принимать утром и перед сном, так что я прятал таблетку под язык и шел умываться, а в ванной сплевывал ее в слив раковины. Правда, таблетка быстро начинала растворяться во рту и горчить, так что я потом минут пять чистил зубы, чтобы быть уверенным, что ничего не проглотил.

Родители не сомневались, что я пью эти таблетки, но я их не пил, и легче мне не становилось. При этом я продолжал жить в уверенности, что смогу справиться своими силами, надо только чуть-чуть успокоиться, взять себя в руки, вот выйду завтра в школу и…

И у меня опять не получалось.

Я попросил родителей о переводе на домашнюю форму обучения. Лев был против:

– Ты решил совсем запереться в четырех стенах?

– Но мне тяжело…

– Ты ведь и так никуда не ходишь, ни с кем не общаешься.

Тут вмешался Слава:

– Я думаю, что здоровье важнее этого.

– Социальная дезадаптация – это тоже болезнь, – возразил Лев.

В итоге мы договорились, что я буду находиться на домашнем обучении только до конца седьмого класса, а в это время стану усиленно лечиться и не бросать занятия по баскетболу. Таков был наш компромисс.

Бабушка, узнав об этом, принялась меня отчитывать:

– Ты уже настолько обленился, что даже в школу ходить не хочешь…

– У меня медицинские показания, – негромко, но четко сказал я.

– Да какие медицинские показания! – в сердцах воскликнула бабушка. – Что это за болезни такие?! Люди войну и девяностые переживали и то не болели, а ему тут в тепличных условиях вдруг нехорошо стало!

Я стиснул зубы, чтобы не расплакаться. В комнату зашел Слава и молча вывел бабушку в коридор. Что-то тихо сказал ей.

– Да это все блажь! – отвечала бабушка.

Слава опять заговорил негромко, а бабушка опять ответила во весь голос:

– Ладно, не буду я с ним больше об этом разговаривать! Пусть только не ревет! Что за воспитание: чуть что – он сразу в слезы! А еще якобы мужчиной воспитан! Хотя ты сам не лучше, ходишь с сережками в ушах, как барышня…

Она и правда больше об этом не говорила. Только зашла и попросила сходить к ней домой, прибить гвоздь в стену, чтобы она могла повесить новые настенные часы. Я пошел, а пока прибивал, четыре раза заехал себе молотком по пальцам, но виду не подал, чтобы снова не слушать про воспитание.

Потом родители подкинули мне еще одну воспитательную меру. Ну, это теперь мне кажется, что она была воспитательной. Слава предложил кое-куда с ним съездить. Так и сказал: «кое-куда». Я еще спросил:

– Куда?

– Увидишь, – загадочно ответил он.

– Интригу выдерживаешь?

– Само собой.

Но я начал догадываться сам, когда он загрузил в багажник машины коробку с игрушками. Он ведь уже несколько лет занимался волонтерством в детских домах.

Перед этой поездкой я выгулял Сэм, но домой утянуть ее не смог – она пыталась заскочить в машину вслед за Славой. Он махнул рукой:

– Пускай едет с нами.

Я сел вместе с ней на заднее сиденье, и она развалилась у меня на коленях. Кажется, я начинал ее понемногу любить.

Ехали мы долго, проезжали какие-то совсем заброшенные части города, напоминающие поселки. А за очередным крутым поворотом виднелось белое обшарпанное здание – обычное такое, напоминающее почти любое забытое государством казенное учреждение.

Мы подъехали ближе, и через сетку забора я разглядел площадку, на которой играли дети. Одна-единственная молодая воспитательница горланила на толпу разновозрастных детей. Она показалась мне той еще стервой, типа вредной училки в школе, но, когда Слава вышел из машины, воспитательница при виде его приветливо улыбнулась. И даже сказала ему как старому приятелю:

– Привет, Слава!

А он поздоровался с ней как с просто Ксюшей.

Я не знал, выходить мне или сидеть в машине, и вопросительно глянул на Славу через окно. Он поманил меня рукой. Пришлось выйти. Сэм с радостным лаем выскочила вперед меня, а дети, услышав это, как по команде рванули к забору с криком:

– Собачка!

Воспитательница Ксюша виновато посмотрела на нас. Спросила:

– Можно им погладить?

Мы, конечно, разрешили.

И счастливые дети тискали нашу не менее счастливую собаку, не привыкшую к такому вниманию. А Ксюша стальным голосом постоянно одергивала их: то не обнимай так сильно, то там не трогай, то тут…

Только один мальчик не подошел к Сэм. Он сидел на качелях в стороне от всех и хмуро на нас поглядывал.

Эта строгость воспитательницы, обшарпанная детская площадка и блеклая, застиранная одежда на детях дохнули на меня какой-то неумолимой безысходностью. В этом мире, окутанном никомуненужностью и одиночеством, всем заправляли безучастные и жесткие люди. Или они только кажутся безучастными? Нет, и все-таки любви в них точно не чувствуется…

Я вспомнил, как кричал Льву, что лучше бы меня сдали в детский дом, и мне стало жутко.

Слава передал игрушки, и мы немного пообщались с детьми. Старшим из них было лет двенадцать. Одна девочка тут же принялась рассказывать нам, как ее избивал и насиловал отчим. А Ксюша раздраженно говорила ей:

– Прекрати выдумывать. Вчера рассказывала, что мать свою убила, сегодня отчим насиловал…

Другие дети засмеялись над той девочкой, а она, обиженно вытянув нижнюю губу, отвернулась.

Белобрысый мальчик в кепке спросил меня:

– Это твой папа? – и указал на Славу.

– Да, – ответил я.

И сказать это оказалось трудно. Как я им, наверное, в ту минуту был противен своей благополучностью…

А когда мы уходили, случилось странное. Мы уже почти вышли за калитку, как вдруг я увидел, что за нами сломя голову несется тот мальчик, который все время сидел на качелях. С криком и топотом он догнал нас и вцепился в Славу.

– Не уходите! – закричал он.

Слава попытался мягко его отодвинуть, но ничего не получилось.

– Вань, я не могу…

– Не уходите! Заберите меня отсюда!

Следом за этим мальчиком выбежала Ксюша. Она догнала его и принялась оттягивать от Славы, а потом, извиняясь, потащила назад, а он дергался, извивался и орал:

– Заберите меня! Пожалуйста! Не уходите!

Возвращался в машину я с каким-то другим пониманием реальности. Слава сказал:

– И так каждый раз.

– Каждый раз? – удивился я. – Ты с ним хоть раз разговаривал?

– Нет. Он не вступает в диалог.

– А почему он тогда… так?

Слава пожал плечами.

– Спроси что-нибудь полегче.

У машины я остановился. Понял, что ехать не хочу. Что если сяду сейчас и просто поеду домой, будто ничего не видел, то это не уляжется в моей голове как следует, не осмыслится.

– Тут пляж рядом, я погуляю там, – сказал я Славе. – Потом сам вернусь.

– Далеко же…

– Да нормально.

Я открыл дверцу, впустил Сэм в машину и пристегнул шлейкой. Сам остался снаружи.

Слава кивнул:

– На звонки отвечай. И сам, если что, позвони.

Прежде чем пойти к берегу, я обнял его. Очень крепко.