Текст книги "Дни нашей жизни"

Недостойный

Когда я шел домой, мне казалось, что все прохожие знают, что произошло, точно случившееся написано в моих глазах и транслируется каждому, кто на меня посмотрит. И вот я шел по улице, как прокаженный, и представлял, как проходящие мимо люди кричат мне вслед.

Родители тоже узнают. Они поймут по моему взгляду, прочтут, словно написанное большими буквами у меня на лбу. Наверное, мне вообще не стоит возвращаться домой, потому что я их подвел. Гей, воспитанный геями, ходячий стереотип, радость православных борцунов и разочарование ЛГБТ-сообщества – вот кто я.

Я все еще чувствовал вкус того поцелуя и не знал, как от него избавиться. Купил мятную жвачку, но все равно не помогло. Вдруг это теперь навсегда? Вдруг я всегда буду жить с этим привкусом, с этой тяжестью в груди, с этим запахом лака для волос (им были уложены волосы Глеба), который все еще будто витал вокруг. И всегда буду помнить.

Я хотел забыть. Хотел навсегда стереть произошедшее из своей жизни. И глубоко дышал, силясь убедить себя, что этот сладковато-приторный вкус мне только мерещится.

Дойдя до дома, я еще с минуту стоял перед дверью, поправляя на себе одежду и разглядывая во фронтальной камере свое лицо: все ли с ним в порядке, нет ли чего-то, что может меня выдать? Лишь убедившись в этом в десятый раз, я негромко постучал.

Дверь открыл Лев. Без всякой подозрительности он непринужденно спросил:

– Вы так поздно закончили?

А меня обдало страхом – он все знает. Я посмотрел на него, ожидая, что сейчас, вот сейчас он скажет что-то типа «Как ты мог?», но он спросил:

– Ты почему такой мокрый?

Мокрый. Я мокрый. Почему я такой мокрый, что мы такого делали, что я мокрый?!

Черт, на улице дождь. Я просто шел под дождем и не замечал этого.

– Я остался убрать сцену, – только и произнес я.

Лев странно посмотрел на меня. Сбегая от его взгляда, я быстро снял верхнюю одежду и заторопился в комнату.

– Ты сегодня оставил сценарий в зале на столе, – сказал он мне вслед.

– Можете его выкинуть, – откликнулся я. – Он больше не нужен.

Я не хотел видеть никакого сценария, не хотел даже брать его в руки. Он писался для Глеба, он связан с Глебом, и он должен исчезнуть, как и все, случившееся сегодня.

За ужином я почти ничего не съел. Родители с нескрываемым беспокойством смотрели, как я вяло ковыряюсь в тарелке, и спрашивали, все ли хорошо прошло и все ли у меня в порядке вообще. Я отвечал свое дежурное:

– Все нормально.

Ваня сидел рядом, с аппетитом ел и болтал в воздухе ногами. Его легкомысленная беспечность почему-то раздражала меня.

Я надеялся, что больше никто не захочет со мной разговаривать и меня оставят в покое.

На следующий день в школе я впервые за учебный год сидел на переменах в классе, не выслеживая Глеба. Пытаясь что-то доказать себе или напомнить, я смотрел на фотографии Лены и с отчаянием сознавал, что больше ничего к ней не испытываю. Сердце перестало болезненно, ревностно и даже зло екать, когда я вспоминал о ней. Впрочем, была и хорошая новость: я больше не хотел видеть и Глеба, меня от него тошнило.

Я старался не вспоминать случившееся и уверял себя в том, что отчаянно вытесняю это из памяти как нечто травматичное, неприятное и болезненное, хотя глубоко в душе знал, что дело в другом. Просто, вспоминая, я понимал, что хочу, чтобы все повторилось…

На самом-то деле я был не против увидеть Глеба еще раз. Но теперь думал о нем в какой-то странной, неестественной для меня парадигме. Вдруг стало все равно, что он любит, чем занимается, стало плевать и на этот его театр, и на улыбку и голубые глаза; на все в нем, что очаровывало и заставляло любоваться им целыми днями; на все, от чего я не мог оторваться, почему боялся заговорить, боялся к нему прикоснуться, как к какому-то экзотическому цветку. Все стало липким, грязным, бессмысленным. Осталось только тупое животное желание повторить тот поцелуй, попросить его прижаться ко мне еще раз.

А я знал, что если не приду сам, то придет он, потому что после такого невозможно делать вид, что ничего не было.

И он пришел. На четвертом уроке, во время географии, я получил от него сообщение с просьбой выйти из кабинета. Можно было придумать миллион отговорок: и реальных, и выдуманных, – но вместо этого я незамедлительно поднял руку и отпросился.

Он ждал в коридоре. Встретил меня своей фирменной улыбкой Иванушки, но она не сработала. Я не растаял.

– Ты прямо как в тех глупых историях. – Глеб театрально закатил глаза. – «Ах, наутро он мне даже не позвонил…»

Я сдержанно молчал – мол, говори, чего хотел.

– Почему ты не написал? – уже серьезнее спросил он.

– А что надо было написать?

– Ну… – Глеб, кажется, растерялся. – Типа… Хоть что-нибудь. Нестандартная же ситуация.

– А мне показалось, что для тебя – стандартная.

– Это ты так комплименты делаешь? Намекаешь, что я хорошо целуюсь? – усмехнулся Глеб.

Его какая-то растянутая, несколько жеманная манера разговора, которой я не замечал раньше, вдруг начала меня раздражать. И это раздражение придало мне сил.

– То, что случилось вчера, неправильно. Я думаю, нам обоим стоит забыть об этом. И друг о друге.

– Почему? – Спросив это, Глеб медленно отошел к подоконнику, вынуждая меня пойти за ним, чтобы закончить разговор.

– Мне не нравятся парни. Это не для меня.

Он будто и не слушал меня, так увлеченно разглядывал фикус. Даже спросил: как я считаю, не вянет ли он? Я сказал, что нет.

Потом, словно опомнившись, он вернулся к разговору:

– Совсем не нравятся? – И я почувствовал, как его рука слегка касается ткани моих брюк.

Он едва до меня дотронулся, но то удушающе жаркое состояние стремительно вернулось. Борясь с ним, я проговорил:

– То, что я на тебя реагирую, это нормально. Просто гормоны, переходный возраст.

Я почти не дышал, потому что, если бы дышал, это было бы то вчерашнее дыхание, как после тяжелой пробежки.

А потом все закончилось. Он просто убрал руку. В этот момент я испытал разочарование; с ужасом я понял, что хочу попросить вернуть ее и сдерживают меня только мой внутренний стыд и мое отвращение к происходящему.

– Мне нужно отлить, – сказал он. И, уже было развернувшись, вдруг уточнил, видимо, решив, что я не понимаю намеков: – Я иду в туалет на втором этаже.

Вот и все. Это будет только мое решение. Я могу не пойти, могу вернуться в класс, он оставил мне выбор, и то, что я сейчас выберу, меня и определит. Если я такой убежденный гетеросексуал, если это просто случайные реакции и гормоны, почему бы мне не остаться тут? Почему я вообще стою и торгуюсь сам с собой, думая, пойти за ним или нет? У гетеросексуалов однозначные решения, у меня – нет.

И кем я буду, если пойду? Неужели я запрусь с ним в школьном туалете, в какой-нибудь грязной, исписанной матом кабинке?

Кажется, да.

Я пошел за ним.

Так все и началось. В расписании было три урока, с которых можно уйти надолго без лишних подозрений: география, биология и технология. Каждый предмет шел один раз в неделю, значит, всего я запирался с Глебом в туалетной кабинке трижды. Глеб подстраивался под мое расписание и говорил, что ему на «кудахтанье всяких престарелых куриц» наплевать. Мне, в общем-то, тоже было плевать, и я все чаще думал о том, что уходить так с уроков можно хоть каждый день или даже не один раз в день. Удерживали меня от полного погружения, как сказала бы моя бабуля, «в блуд» только чувство стыда, смесь внутренней гомофобии с отвращением и склонность к самоедству.

Ярик, с которым я сидел за одной партой почти на всех уроках, заметил схему и уловил ее закономерность. Если вначале он смотрел на меня с недоумением, то к третьей неделе взгляд его стал каким-то тоскливым. При этом он никогда ничего не спрашивал и не говорил. Казалось, что он все знает или по крайней мере о чем-то догадывается, потому и не спрашивает.

Возвращаясь, я часто замечал его тяжелый взгляд. Почему-то мне постоянно казалось, что я его обманываю.

Дома я превратился в тень. Старался лишний раз не выходить из комнаты, родителям отвечал только «Да» и «Нет», не вступая в долгие разговоры. Время от времени мне было стыдно перед ними за себя – будто я неудавшийся эксперимент. Словно весь ученый свет мира взял нашу семью на контроль и сказал: «Вот, сейчас на ваших глазах два гея вырастят достойного гетеросексуала», а в итоге вырос я – мало того что гей, так еще и недостойный, обжимающийся в грязных туалетных кабинках, без чувств, без любви, без хоть чего-нибудь светлого.

А иногда вина сменялась злостью: «Они сами во всем виноваты. У меня не было перед глазами образца других отношений, поэтому это все со мной происходит. Пропаганда существует. Геям нельзя воспитывать детей».

Отрицание смеялось гневом, а гнев – торгом: «Может быть, я не гей? Была Лена. И все тоже было по-настоящему. Как я страдал по ней – такое не придумаешь…»

Эти стадии сменяли друг друга, но принятия так и не наступало. Целый месяц я стыдливо линял с уроков, а возвращаясь, не мог смотреть в глаза никому в классе. Если бы они знали, что только что случилось, они бы никогда со мной больше не общались.

Поговорить мне было не с кем. Парадокс заключался в том, что я находился в окружении людей, которые могли бы меня понять и сказать что-нибудь толковое: и Ярик, и родители. Но я боялся. Боялся обидеть Ярика своей жестокостью, боялся растоптать его чувства. Боялся стать разочарованием родителей, еще одним камнем в их огород.

И я молчал. С Глебом мы перебрасывались лишь короткими репликами, которые касались исключительно происходящего между нами в тесной кабинке. Наверное, лишь однажды, приводя себя в приличный вид после очередного такого действа, мы заговорили. Он назвал меня своим парнем, а я сказал:

– Я не твой парень.

– Разве?

– У нас же не отношения, чтобы ты так меня называл.

– А что это? – Он как-то неопределенно повел рукой.

Я честно подумал. Сказал неуверенно:

– Это… ничто. Отношения строятся на любви, а не на… этом.

– Я тебя люблю, – очень легко сказал Глеб. Слишком легко. Так о любви не говорят.

– Ты не можешь меня любить, потому что ты меня не знаешь, – ответил я.

И больше мы не разговаривали.

В какое же животное я превратился… Жадное и изголодавшееся животное. С этим знанием о себе я стал одиноким, абсолютно одиноким и отгородился от всех своим скафандром.

Клеймо

Все выходило из-под контроля. Во вторник я не пошел в школу.

Накануне Глеб сказал, что завтра его родителей не будет дома до вечера и он планирует остаться дома. Не хочу ли я тоже?.. У него.

Я сказал, что не хочу. Сразу сказал, даже не рассуждая. Глеб криво усмехнулся:

– Не любишь комфорт? Больше нравится в туалете?

Я не ответил на его иронию, но с той минуты мысли о квартире, в которой никого не будет и в которой мы можем делать все что угодно, не боясь быть застигнутыми, меня не отпускали. Я думал об этом на всех уроках, ведя внутренний спор с самим собой.

Мой здравый смысл кричал, что нельзя к нему идти, однозначно нельзя. Ведь там все может зайти как угодно далеко.

В ответ на эту мысль возникала уже какая-то другая, неподвластная разуму: все может зайти как угодно далеко, и именно этого я хочу.

Утром я встал с ясным намерением пойти в школу, добросовестно собрался и сложил учебники в портфель. Уже у самого выхода получил сообщение от Глеба: «Я остаюсь дома, приходи, если передумаешь».

Я ничего не ответил, но про себя мрачно решил: «Не передумаю».

До школы мы шли вместе с Ваней. Он подпрыгивал и увлеченно рассказывал мне про какой-то супергеройский фильм, через каждую фразу уточняя:

– Круто, да?

А я апатично кивал:

– Угу. – Хотя не слушал.

Подходя к школе, я неожиданно для самого себя сказал Ване:

– Иди вперед. Мне нужно завязать шнурок покрепче. – И присел, делая вид, что действительно затягиваю шнурки.

Ваня без лишних вопросов так же радостно ускакал вперед, где, едва шагнув за школьные ворота, оказался в кругу друзей. Он был совсем другим, удивительно непохожим на меня.

А я остался за воротами и глупо стоял как истукан. Воровато оглянувшись, пошел назад – к остановке. Заметил, что веду себя подозрительно: постоянно верчу головой в страхе наткнуться на знакомых.

Как бы растягивая время, я зашел в ближайшую кофейню и взял кофе, хотя не люблю его. Сначала хотел взять чай или какао, но мне вдруг пришла в голову странная мысль, что с кофе я буду выглядеть значительнее. Не знаю для кого, все равно никто бы не понял, что у меня в стаканчике. Ну а еще кофе ассоциируется со всякими страданиями и раздумываниями «о нем». А мне как раз надо было «о нем» подумать.

Выйдя, я сел на лавочку, исписанную маркерами. Самая яркая надпись гласила, что «Юля – шлюха». Мне стало жаль незнакомую Юлю, ведь, скорее всего, она этого не заслуживает. А я заслуживаю. Если кто-нибудь так написал бы про меня, я бы вообще не обиделся.

Я допил кофе и осознал: за это время уже раз пять можно было вернуться в школу, даже не опоздав.

Нужный автобус подъехал к остановке почти сразу, и я заскочил в него быстрее собственных мыслей, которые начали бы уговаривать меня: «А может, не надо?» Но я так устал от этого бесконечного спора… И поэтому заскочил. То, что я оказался внутри, означало только одно: я сбежал от школы, от Вани и от возможности передумать.

Мысли в моей голове были абсолютно противоречивыми, будто бы надерганными от разных людей и сложенными слипшейся кучей в моем буйном черепке.

Я думал, что есть еще шанс не наделать глупостей. Выйти на следующей же остановке и вернуться домой. Я в любой момент могу вернуться, даже если буду уже у него, смогу отказаться и пойти обратно.

И вместе с тем я фантазировал о том, что мы будем делать, как далеко я готов зайти и нужно ли что-то заранее обсудить. Если нужно, то что?

Я думал и думал, и это почти физически сдавливало мой мозг. Одна половина меня была в ужасе от принятого решения, вторая – в экстазе рисовала себе самые смелые желания.

Мне казалось, что другие люди в автобусе смотрят на меня с осуждением, будто я как-то неестественно себя веду, будто знают, куда я на самом деле еду.

Он готовился. Видимо, понимал, что я слабак и все равно приду. Встретил меня с голым торсом и чупа-чупсом во рту, который он, чтобы со мной поздороваться, медленно-медленно вытянул изо рта.

«Придурок», – подумал я. Но в жар меня, конечно, все равно бросило.

– Знаешь, о чем я подумал? – веселым тоном спросил Глеб, пока я разувался в коридоре. – Тот поцелуй в актовом зале выглядел так, будто я расплатился с режиссером за главную роль.

– Я был сценаристом, – буркнул я.

– Приближенным к режиссеру, – заметил Глеб. – Просто забавно: актеры ведь часто пробиваются в кино благодаря связям с режиссерами.

С брезгливостью я подумал о том, что таких ситуаций в его жизни наверняка будет предостаточно. По дороге в его комнату мне захотелось задать ему, наверное, самый серьезный вопрос за все время нашего общения.

– Ты думаешь о чем-нибудь еще, кроме самого себя и славы?

Глеб удивленно посмотрел на меня.

– О жизни, – начал накидывать я варианты. – О проблемах. У тебя есть проблемы? Ты о чем-нибудь грустишь?

– Только о том, что ты до сих пор меня не поцеловал. – Он самодовольно улыбнулся. Во мне даже дрогнуло что-то от отвращения.

Слишком просторно вокруг, это меня смущало. Глеб разместился на кровати, а я понятия не имел, что теперь делать. В тесноте туалетной кабинки изобретать особо было нечего, а тут – кровать, много места и куча горизонтальных плоскостей… Они-то меня и пугали. Если мы вдвоем окажемся в горизонтальном положении, ничем хорошим это не закончится.

– Сядь рядом со мной, – попросил Глеб притихшим голосом.

Я сел, подумав о том, что этот приглушенный тон идет ему гораздо больше прежнего, развязного. Он взял мою руку, поднес ее к своим губам и поцеловал кончики пальцев. Я только сказал:

– Не делай так. – Но еле слышно, у меня сел голос.

Я говорил себе, что это всего лишь пальцы и нужно дышать глубже…

– Прекрати, – повторил я четче и тверже.

Он не прекращал, однако я ведь и сам мог это сделать.

Нужно просто отдернуть руку – и все закончится. Но мне ведь не хочется, я чертов гомик и пришел сюда именно за этим. Хотелось злиться, плакать и продолжать одновременно. И я оттолкнул его от себя свободной рукой, грубо, с силой, так что он лопатками ударился о спинку кровати.

У меня пульсировало в висках и в такт пульсациям темнело в глазах. То ли от злости, то ли от возбуждения, то ли от всего вместе…

– Если я прошу чего-то не делать – значит, этого делать не надо, – холодно произнес я.

Глеб посмотрел на меня как-то по-новому. Будто ему открылось обо мне ранее неведомое знание. Придвинувшись ближе, он сказал совсем неожиданное:

– Поцелуй меня.

Я повернулся и встретился с его синими-синими глазами. Созданными специально, чтобы в них тонуть.

Одеваться и приводить себя в порядок мне пришлось прямо у него на глазах. Он флегматично курил, лежа на кровати, и смотрел на меня в упор, будто ему важно было запомнить, как я одеваюсь. А я с отвращением морщился и внутренне содрогался, ловя на себе его взгляд.

Когда я пошел в коридор, он бросил мне вслед:

– Я тебя люблю.

И меня снова передернуло. Я не ответил. Потом услышал, как он зашевелился, встал и прошел за мной.

– А ты? – спросил он, опершись о дверной косяк. – Ты любишь меня?

Мне вдруг захотелось сказать что-нибудь максимально едкое и гадкое, чтобы Глебу хоть отчасти стало так же хреново, как мне. Заглянув ему в глаза, я ответил негромко, но четко:

– Детка, у меня не останется времени на жизнь, если я вас всех буду любить.

Его поднесенная ко рту сигарета на секунду замерла в воздухе, а выражение лица стало наивно-растерянным, но уже было не совестно. Что-то в тот день во мне окончательно умерло, задохнувшись от этой тупой похоти. Может быть, это была совесть.

Выходя за дверь, я сказал:

– А я тебя ненавижу. Больше не пиши.

До дома я мужественно держал себя в руках. Даже пытался здраво рассуждать: «Глеб, в сущности, ни в чем не виноват. Это не его вина, что у меня такие загоны, и я обошелся с ним несправедливо».

Однако, вернувшись домой и посмотрев в зеркало, я увидел синяки у себя на шее. Засосы. И тогда я разревелся, усевшись прямо на полу, в коридоре. Я боялся, что что-то выдаст меня, – и вот оно. Родители все поймут, такое невозможно скрыть, ведь засосы не заживут до вечера. А завтра все узнают в школе. Теперь это мое клеймо.

Как я был себе отвратителен! Я смотрел на себя – заплаканного, в мятой школьной форме, с этими дурацкими отметками на шее – и ненавидел себя так, как ненавидел крыс или тараканов. Уже никогда я не смогу оттереться от того, что случилось. Разве так я себе представлял это таинственное действо, этот священный переход от юности к зрелости? Я думал, что это случится с прекрасной девушкой, с моей женой, не меньше, – а не вот так вот: обтирая кабинки туалетов с парнем, на которого теперь смотреть противно, грязно, некрасиво и по-звериному.

Карман у меня засветился, возвещая о новом сообщении. Я вытащил телефон. Это был Глеб.

«Ты лицемер и ханжа», – говорилось в первом сообщении.

Следом пришло второе:

«Лучше бы ты себя принял».

Я быстро напечатал ответ:

«Лучше бы ты сдох».

Блеф

Я ждал возвращения родителей с работы как страшного суда. Первым, наверное, придет Лев. Я открою ему двери… Или нет, лучше пусть открывает сам, своим ключом. Тогда можно будет не выходить и еще какое-то время прятать от него свое клеймо. Но потом он все равно заметит, например, когда зайдет в мою комнату спросить, как дела.

Тогда и начнется… Хорошо еще, если он решит, что я был с девочкой. Но вряд ли… Разве девочки так себя ведут?

Мне было сложно представить, чтобы все то, что я вытворял с Глебом, случилось между мной и какой-нибудь девчонкой. Даже если бы это была Лена. Девочки представлялись мне неприкосновенными, слишком драгоценными и хрупкими, и, хотя почти все парни в нашем классе только и делали, что отпускали похабные шутки про «баб», мне это казалось совершенно неестественным.

Нет, я допускал, что чем-то таким они все равно могут заниматься. Но представлял секс с девушкой как огромное проявление любви, красивое, словно снятая на профессиональные камеры художественная эротика с идеальным освещением, где у обоих партнеров гладкие, идеальные тела. В таких обстоятельствах я еще мог представить девочку, да и то не с самим собой.

Едва заслышав повороты ключа в замочной скважине, я тут же сел за свой письменный стол, открыл первый попавшийся учебник и принял спокойный и безразличный вид. А рукой, как бы невзначай, закрыл шею, будто потирая ее. И, когда Лев приоткрыл дверь комнаты, чтобы со мной поздороваться, он ничего не заметил.

Теперь можно было расслабиться до тех пор, пока он не зайдет еще раз или пока мне самому не придется выйти.

Через полчаса вернулся Слава. К моему ужасу, он не ограничился коротким приветствием, а прошел в комнату, спрашивая, зачем я задергиваю шторы, если на улице еще светло.

– У тебя тут как в склепе, – пошутил он, впуская в комнату дневной свет.

А потом, проходя мимо, потрепал меня по волосам и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. Похоже, и он не заметил.

Хорошо, что Ваня остался в гостях у одноклассника, иначе бы он сразу заметил и побежал рассказывать родителям, что у меня на шее ЧТО-ТО.

Когда меня позвали на ужин, я понял, что пришло время сдаться. И мужественно подготовился к тому, что сейчас меня будут ругать, допрашивать и стыдить.

Медленно (очень медленно!) я сел за стол напротив Льва. И посмотрел на него, как бы в ожидании и одновременно давая понять: «Я готов, можешь ругаться». В ответ он как-то скучно на меня взглянул, ни за что не зацепившись взглядом, и спросил у Славы, до скольки он завтра работает. А Слава ответил, что до трех.

Тогда я перевел взгляд на него и тоже выжидающе посмотрел. Заметив это, Слава спросил:

– Что?

Прозвучало так, будто он решил, что это с ними что-то не так, а не со мной.

– Ничего, – просто ответил я и начал есть.

Они ничего не сказали. Все было прекрасно видно, невозможно было не заметить, но они даже не удостоили мою шею взглядом. Просто непринужденно разговаривали между собой о каких-то личных делах, иногда привлекая меня к беседе, и… И все.

Облегчения я почему-то не испытал. Мне казалось, я совершил преступление и остался безнаказанным.

Зайдя на следующее утро в ванную и остановившись перед зеркалом, я увидел на полочке то, чего там абсолютно точно никогда раньше не было. Коробочку с презервативами, заботливо и ненавязчиво оставленную на видном месте.

Меня охватила смесь стыда и злости, и я демонстративно оставил ее нетронутой. Даже поставил ровнее, чтобы она выглядела максимально ненужной.

Зато в школе со мной никто не церемонился. Едва сдав вещи в гардероб, я сразу, как по закону подлости, наткнулся на директрису. Сначала она прицепилась к тому, что я опоздал, но, рассмотрев повнимательнее, тут же переключилась на следы у меня на шее:

– Это еще что за бесстыдство!

А я сначала подумал, что она так мое опоздание назвала. И сказал, что больше не буду.

– Не паясничай! – взвизгнула она. – Кошмар, и это в восьмом классе!

– Переходный возраст, – съязвил я. – Мальчик превращается в мужчину.

– Сказала бы я тебе, в кого ты превращаешься!.. Ах, да я, между прочим, тебя помню! Про тебя еще тогда, на педсовете, все было понятно…

А я устал от ее противного голоса и спросил:

– Если вам все понятно, можно я пойду?

Лицо у нее вдруг стало каким-то малиновым. Мне показалось, что у нее сейчас по-мультяшному пойдет пар из ушей.

– Дай дневник, – процедила она сквозь зубы. – Я лично впишу тебе замечание за твое хамское поведение.

Я скинул с плеча рюкзак, вытащил дневник и протянул ей, вежливо попросив:

– Занесите потом как-нибудь, а то я на урок опаздываю.

Уже поднимаясь по лестнице, я слышал, как она провизжала, чтобы я сейчас же вернулся, не то она вызовет отца, и даже попросила кого-то остановить меня. Тогда я просто побежал вверх по ступенькам, но никто за мной не погнался.

На математику я пришел на десять минут позже, а потому все ребята в классе повернулись в мою сторону. До парты я шел под чье-то тихое и скромное: «У-у-у-у». При Антонине Прохоровне выразить удивление громче никто не решался.

Сев рядом с Яриком, я тут же наткнулся на его вопросительный взгляд, но сделал вид, что не заметил немого вопроса. Зато остальные двадцать голов постоянно поворачивались ко мне с лукавыми улыбками, и кто-то из парней даже шутливо поиграл мне бровями.

Все оставшееся время Антонина Прохоровна безуспешно пыталась привлечь наше внимание к себе и математике, но атмосфера в классе уже так накалилась, что никому не хотелось ничего слушать, и я уже представлял, как на перемене меня завалят вопросами.

Самый первый, конечно, задал Ярик, еще во время урока. Прошептал:

– У тебя что, девушка появилась?

Я только отрицательно покачал головой. А сам подумал: «Надо, наверное, все-таки выдумать какую-нибудь девушку, иначе как я потом оправдаюсь?»

На перемене, конечно, кошмар что началось:

– Кто она?

– Где ты ее нашел?

– Как это было?

Я загадочно и многозначительно молчал, отчего событие приобретало еще большую важность. До меня с засосами приходил только один одноклассник, да и тот потом признался, что поставил их пылесосом.

В какой-то момент это уважительное внимание, явно отдававшее завистью, начало льстить мне, и еще вчерашние стыдливые мучения ушли на второй план, однако появление Глеба на пороге кабинета заставило меня мгновенно подобраться. Жестом он попросил меня выйти. А в коридоре встретил своей обычной улыбкой, вскинул брови и светски проговорил:

– Доброе утро, Мики.

– Взаимно. – Я остановился.

– Как поживаешь? – с наигранной заботой спросил Глеб.

– Отлично, – ответил я ему в тон. – А у тебя как дела? Нигде не болит?

Он прищурил левый глаз и склонил голову набок. Сказал совсем буднично:

– Будешь мне хамить – устрою публичный показ скриншотов из нашей переписки.

Все внутри меня куда-то ухнуло. Стало очень холодно. Какой же я идиот. Со злости я удалил весь наш диалог, а его кинул в черный список, но у него-то все осталось…

Однако я не показал ему, что запаниковал. Ухмыльнулся, повел плечом, а сам лихорадочно подумал: «Ему ведь тоже ни к чему рушить свой образ бабника и альфа-самца, надо давить туда».

– Устраивай, – спокойно ответил я. – Если уже придумал оправдание тому, зачем сосался с парнем в школьном туалете.

– Такие подробности можно и опустить, – заметил Глеб.

Я снисходительно посмотрел на него и спросил:

– Знаешь, почему я всегда выбирал вторую кабинку? Потому что она лучше всего просматривается с подоконника, на котором лежала камера.

– Какая еще камера? – усмехнулся он, показывая мне, что не верит.

Но я заметил, как уголок его губ дрогнул, прежде чем вытянуться в ухмылку. И додавил:

– Я всегда оставлял телефон на подоконнике, не замечал? – Я подошел к нему ближе и прошептал: – Как раз на случай, если ты вдруг решишь меня шантажировать.

Вернувшись за парту, я наконец-то по-настоящему запаниковал. Глеб вроде бы и растерялся, а вроде бы и не слишком мне поверил. Замечал ли он когда-нибудь, как именно я располагал телефон на подоконнике? Я рассчитывал, что нет, но если да, то он вспомнит, что телефон всегда лежал плашмя и мог снимать только потолок, а значит, я блефую. Что, если мой блеф разозлит его еще больше и натолкнет слить переписку из мести? Это ведь можно сделать анонимно: никто не узнает, что вторым собеседником был он, а у меня самого ничего не осталось, я все удалил…

В голову мне тут же пришла спасительная мысль: «Он-то не знает, что у меня ничего нет. Значит, тоже блефует».

Так и продолжались эти терзания; я то успокаивался, решая, что Глеб никому ничего не расскажет, то паниковал: конечно же, расскажет, и это очевидно. Измотанный сомнениями, я даже расплакался вечером, прямо за ужином. Ваня удивленно на меня уставился:

– Ты че?

А мне стало так стыдно, что я вроде бы взрослый старший брат, а реву чаще, чем он, и от этого стыда я зарыдал еще сильнее.

Лев отложил вилку и предложил мне выйти. Мысль, что он сейчас будет меня о чем-то спрашивать, приводила в ужас, но реветь вот так вот, за столом, было еще хуже. Поэтому я пошел за ним, и мы сели на кровать в моей комнате.

Какое-то время он молча смотрел, как я судорожно всхлипываю. Потом просто спросил:

– Плохо, да?

Он не уточнил, что плохо, кому плохо… Но я закивал.

– Хочешь рассказать?

Я интенсивно замотал головой.

– Не хочешь или не можешь?

– И не хочу, и не могу.

Он кивнул.

– Ладно. Но если сочтешь нужным – пожалуйста, расскажи. – С этими словами он приобнял меня за плечо и поцеловал в висок.

Потом он ушел, а я остался в комнате один.

И было так темно…