Текст книги "Дни нашей жизни"

In vino veritas

Утром я проснулся потерянный, уставший, с опухшими от слез глазами. Совсем другой, не вчерашний. И, умываясь, копался дольше всех, будто пытался отмыться от вчерашнего дня.

Когда я проходил через толпу ребят из своего отряда, то почувствовал, как за руку меня схватила Лена. Она попыталась подозвать меня к себе, но я показал ей средний палец и одними губами ответил: «Иди на хуй».

В столовую я шел позади всех, очень медленно. Подвернулся местный кот – я отпнул его от себя. Он противно вскрикнул, а я злорадно улыбнулся.

Ближе к обеду я понял, что оставаться там не могу. Не мог я больше видеть ее лицо.

Позвонил родителям и попросил, чтобы меня забрали. Слава долго пытался выяснить, что случилось, потом заметил, что до конца смены всего пять дней. Я разозлился:

– Скажи спасибо, что я звоню и прошу меня забрать, а не сам бегу. Думаешь, я не могу отсюда уйти? Могу, но тогда нашу семью окончательно объявят неблагополучной и возьмут на контроль, будешь каждый день общаться с органами опеки и участковым. Так что лучше не доводите.

И бросил трубку.

Вожатым я сказал, что родители скоро за мной приедут, и начал собирать вещи. Тут ко мне и пристал Ярик.

– Ты что, домой? – спросил он испуганно.

– Как видишь, – буркнул я.

– Почему?

– Тебе какое дело?

Он стушевался, потому что такие ответы раньше мне были не свойственны. Но все равно переспросил:

– Что-то случилось? – Он вдруг придержал рукой мой рюкзак, в который я как попало, комкая и не складывая, запихивал свои вещи. – Мики, я с тобой.

Я выпрямился и повернулся к нему.

– Ярик… Ты что, гомик?

У него дыхание сбилось, как бывает, когда хочется заплакать. В тот момент остатки совести кольнули меня, но я мысленно их растоптал. И добил его:

– Оставайся, тут для тебя подходящая компания. С Леной можешь пообщаться.

На самом деле, по моим подсчетам, он должен был уже расплакаться. Он вообще казался человеком, который очень легко плачет или опускает руки: самый щуплый в классе, с длинными, какими-то девчачьими ресницами.

Но тогда он даже взгляда не опустил. И, глядя мне в глаза, произнес:

– Она вообще того не стоит.

– Чего? Твоего общения?

– Того, что ты сейчас делаешь.

– А что я делаю? Просто домой хочу.

– Ты озлобляешься.

И тогда я вспомнил один момент, связанный с Яриком.

Вспомнил, как в первом классе после уроков все ребята часто задерживались на игровой площадке. В тот день мы учились прыгать с качелей на ходу: кто дальше. И Ярик, самый маленький в классе, тоже решил попробовать прыгнуть. А я сказал ему по-доброму, даже с заботой: «Ты сломаешься». Он засмеялся в ответ.

А теперь я, выросший в однополой семье, смотрю ему в глаза и говорю: «Ты гомик». Откуда это взялось?

Я по-быстрому впихнул оставшиеся вещи в рюкзак, накинул его на плечи и попытался отодвинуть Ярика с дороги. Он не сдвинулся.

– Уйди! – раздраженно сказал я.

– Уйду, – вдруг ответил он. – Только ты сначала послушай. Послушай, а потом я уйду.

Я вопросительно посмотрел на него, давая понять, что готов слушать.

– В жизни есть главное и неглавное, – торопясь и будто бы волнуясь, заговорил Ярик. – Главное – это родители, друзья, ты сам, в конце концов. А какие-то случайные люди, предатели – это не главное. Ты из-за нее озлобиться на всех готов, а она того стоит?

– Стоит! – сказал я. – Она – всего стоит!

– Верю, – вдруг тихо ответил Ярик. И, отступая в сторону, добавил: – Побей свою боксерскую грушу, когда будешь дома. Станет легче.

Да, он прав. Дело в боксерской груше. Здесь, в лагере, бить мне нечего, и я срываюсь.

– Я тебе серьезно говорю: не уезжай за мной, – повторил я.

– Я все равно поеду. Позвоню отцу и поеду.

Я не знал, что ему сказать. И вдруг почувствовал, как меня настигло какое-то отвращение, которое я пытался подавить в себе с тех пор, как поговорил с Леной. Отвращение к Лене, к родителям, к Ярику, ко всем этим… гомикам. Так я их тогда называл мысленно – гомики. И оно все равно захлестнуло меня, хотя я старался от него убежать.

Утопая в этом отвращении, я сказал ему главное:

– Я не люблю тебя.

И ушел.

Ни с кем не попрощался. Вышел за ворота и стал ждать родителей. Встретил Лену по дороге, она спросила:

– Ты что, из-за меня?

А я сказал:

– Да, из-за тебя. Рожу твою видеть больше не могу.

Родители приехали за мной на машине. Пока Слава разговаривал с администрацией, Лев допрашивал меня, что случилось да что случилось. Я каменно молчал. Не знаю даже, как мне это удалось, я так злился!

Слава вернулся, мы поехали, и они уже вдвоем продолжили свой допрос. В конце концов я не выдержал:

– Отвалите вы от меня.

– Повтори, – спокойно попросил Лев.

– Отвалите. Вы все равно ничего не поймете.

– Что не поймем?

– Ничего! – выкрикнул я. И вдруг меня совсем понесло: – Надоело уже, вообще нет нормальных людей вокруг, все такие… как вы!

Машина вдруг так резко остановилась, что я больно стукнулся грудью о переднее кресло. Лев сказал металлическим тоном:

– Выходи.

– Чего? – не понял я.

– Выходи. Дальше пешком дойдешь.

– Здесь часа два идти.

– Прогуляешься, – пожал плечами Лев. – Зато избавишь себя от такой ненормальной компании, как мы.

– Дай тогда денег на проезд.

– Не дам.

Слава на выдохе попросил:

– Лев, не надо…

Но Лев почти закричал на меня:

– Вышел из машины! Быстро!

Я знал, что если извинюсь, то он, наверное, отменит свое решение. Но извиняться я не собирался. Посмотрев ему в глаза через зеркало заднего вида, я усмехнулся и вышел. Хотел громко хлопнуть дверью, но потом подумал: «Это глупо и по-детски» – и аккуратно ее закрыл.

Шел и думал: «Во что бы вляпаться? Чтобы они на всю жизнь пожалели, что так со мной поступили. Может, что-нибудь с собой сделать? Прыгнуть под машину или, еще лучше, – под трамвай. Чтобы они сидели и думали: не выгони мы его, он бы не умер. Чтобы жили с этим чувством вины, чтобы обвиняли друг друга и поругались из-за этого».

Я свернул во дворы, к гаражам, где всегда ошиваются сомнительные личности. Быстрее и безопаснее идти по основной дороге, но мне не хотелось безопасности. Состояние у меня было такое, когда чем хуже – тем лучше.

Будто откликаясь на эти мысли, меня позвали:

– Эй, пацан… – Но не нагло и с наездом, а как-то даже по-дружески.

Я оглянулся: за мной стояли двое парней примерно моего возраста. В старых, выцветших спортивных костюмах и рваных кедах, совсем как беспризорники. Однако чистые умытые лица и какая-то наивность в глазах выдавали в них домашних детей. Неблагополучных, но домашних.

Тот, что повыше, совсем беззлобно спросил меня:

– Можешь нам алкашку купить вон там? – Он указал на какой-то обшарпанный маленький ларек во дворе. – Денег мы дадим.

– Да мне не продадут, – ответил я.

– Не, там продадут…

– Тогда сами и купите, – пожал я плечами.

– Там тетка нас уже запомнила, – пояснил парень пониже ростом. – Она говорит, что больше нам продавать не будет… Но тебе продаст.

Я подумал, что тут какой-то подвох. Подстава. И обрадовался: пускай. Я же хотел во что-то вляпаться.

Кивнул им:

– Давайте деньги. Что купить?

В общем, купил я им какое-то дешевое вино. Никакой подставы не случилось. Раздосадованный этим, я отдал им бутылку и уже хотел уйти, а они говорят:

– Если хочешь, можешь с нами выпить.

Тут мои шансы добраться домой без проблем улетучились. Конечно, я согласился.

Так мы и стояли за гаражами, по очереди передавая друг другу бутылку и отпивая из нее. Такая гадость! Я морщился, но все равно пил. Минут через пятнадцать я вдруг ощутил себя каким-то невероятным, всемогущим, мы разговорились, и я давай им рассказывать, как Илью избил. Рассказывал и страшно гордился тем, что говорю.

А тот, что повыше, тоже начал хвастаться, только девчонками. Рассказывать, каких у него только не было и что он с ними делал, во всех красках. Врал, наверное, больше половины, но слушать все равно было интересно. По окончании своего рассказа он сплюнул и сказал:

– Да все бабы шлюхи.

А я сказал:

– Да.

А он сказал:

– Все они одинаковые.

Я снова поддакиваю. А потом вдруг говорю:

– А у меня, прикиньте, родители – гомики.

Они как давай ржать – не поверили. Я все равно продолжил:

– Гомики, отвечаю. Два мужика.

Они еще сильнее заржали:

– Ты че несешь?

Какое счастье, что мы все были пьяными. Я им такого наговорил, что вспоминать противно, но тогда я чувствовал себя просто богом, всемогущим, и говорил-говорил все, что приходило в голову.

– Я устал так жить, у меня вся жизнь из-за них пошла под откос…

«Жизнь пошла под откос» – и где только я набрался таких выражений?

– Щас домой вернусь и скажу им все, что о них думаю.

А те двое покатывались со смеху и отвечали:

– Ну иди, иди.

– И пойду, – сказал им я.

И пошел. Голова немного кружилась, но пошел. Махнул рукой парням:

– Спасибо за приятный вечер.

Они еще сильнее заржали. Наверное, потому что был день.

А мне идти было час, не меньше. И только одно могло спасти: если бы за час голова проветрилась и я передумал бы.

Крепкий чай

Как я дошел до дома – не помню. Помню с того момента, как упал в подъезде, когда поднимался по лестнице. Еле-еле встал, поднялся на наш этаж и шумно врезался в дверь. Хотел просто облокотиться, но получилось так, что врезался. А когда дверь неожиданно открылась, я упал прямо в руки Льву.

На самом деле тогда я уже не был таким пьяным, чтоб вообще ничего не соображать. Но все равно хотел высказать ему все до конца и потому начал кричать то же самое, что говорил тем парням: и что они гомики, и что жизнь мне сломали, превратили меня в лгуна и притворщика.

– Меня в школе все голубым считают, потому что я за вас заступился! – орал я. – А вас кто-нибудь голубыми считает? На работе?! Считают? Нет! Я за вас отдуваюсь, всю жизнь!

Я, конечно, гипертрофировал всю ситуацию. В школе ходили лишь слабенькие слухи, что я гей, потому что избил Илью за его высказывания, но никто не верил в эти сплетни всерьез, потому что я встречался с Леной.

Но тогда я выкрикивал это совсем по-другому, на полном серьезе, с бешеным надрывом.

И еще я даже сказал, что лучше бы меня после смерти мамы сдали в детский дом, чем отдали им.

А Лев молча слушал. Не знаю, где был Слава, наверное, не дома, потому что он не вышел на мои крики. И мне сначала нравилось, что Лев молчит, я сразу подумал, что я прав. А потом резко разонравилось: почему молчит? Его что, не задевают мои слова?

А я хотел задеть. И начинал выкрикивать слова всё жестче и жестче. Хотел вывести его на крик, а лучше – разозлить его так, чтобы он снова ударил меня, как тогда, в восемь лет.

И он ударил. Когда я назвал его членососом.

Даже в мою пьяную башку за секунду до этого пришла мысль, что не надо, что это – слишком. Но я все равно сказал, потому что было уже все равно, потому что больше всего на свете хотел извести его. Именно его. Если бы дверь открыл Слава, я бы не так орал, а может, вообще орать не стал бы и сразу бы успокоился. Но Лев действовал на меня как красная тряпка на быка, а потому, завидев его, я начал орать, орать, орать.

В общем, он меня ударил. Гораздо сильнее, чем в первый раз, я даже подумал: «Вот как, выходит, несколько лет назад он рассчитал силу». Теперь удар был мощнее, злее, сильнее, и я отлетел к двери. Тут же схватившись за эту дверь, я открыл ее и выскочил в подъезд.

Сел на ступеньки между первым и вторым этажами; по лицу кровь текла, а мне было все равно. Дрожащими пальцами достал телефон из кармана и думал: «Сброшусь. Сейчас найду подходящую многоэтажку с незапертой крышей – и сброшусь. Надоело. Уже даже не назло, а потому что тошно и ничего не хочется».

Хотел на карте подходящие дома поискать, но увидел сообщение от Ярика. Он писал: «Я в городе, недалеко от тебя, если буду нужен – приду». И тогда я ответил: «Приходи». А потом еще раз написал: «ПРИХОДИ», но уже большими буквами. Не знаю почему.

Вышел из подъезда, сел на скамейке и начал ждать. Потом понял, что нельзя ждать там, что Слава может вернуться, и станет еще хуже, чем было, поэтому дошел до ближайшего парка и написал Ярику, чтобы шел туда. Снова сел ждать. Уже забыл, что хотел искать многоэтажку и сбрасываться. Мысли скакали как бешеные: то умру, то не умру.

Люди на меня таращились. Я представил, как выгляжу со стороны, и мне стало смешно: как я вообще опустился до такого за один день? Я ведь благополучный, положительный, вежливый, прочитал много книг, всегда презирал вредные привычки и сквернословие, никого никогда не обижал, только Илью, да и то было за благую идею. А что теперь? Обидел Ярика, напился, обматерил родителей и сижу в парке с кровью на лице, грязный от нескольких пьяных падений… Это все так сильно не было на меня похоже, что я начал смеяться, но смех перешел в слезы, и в конце концов я лег на скамейку и зарыдал.

А потом кто-то потрепал меня по волосам, и я поднял глаза, а это Ярик. Я поднялся, чтобы он смог сесть, и вдруг почувствовал, что меня сейчас вырвет. Меня никогда раньше не рвало, только иногда тошнило от страха, но это ощущение ни с чем не перепутаешь. Я быстро наклонился к мусорному ведру, стоящему возле скамейки, куда меня и вывернуло.

Ярик вытащил из рюкзака воду и жвачку и молча протянул мне.

Пока я сидел и полоскал рот водой, пытаясь избавиться от отвратительного привкуса, Ярик с неподдельным сочувствием смотрел на меня. Иногда я ловил его взгляд и думал: «Черт возьми, хуже, чем сейчас, я, наверное, уже не смогу выглядеть. Он только что смотрел, как я, грязный, пьяный, бледный и с разбитым носом, блюю в мусорку, а этот взгляд обожания и готовности всегда быть рядом никуда не делся. Почему?» Я и себе-то был противен в тот момент до невозможности. Если бы я мог отказаться тогда общаться сам с собой, я бы именно так и поступил.

– Чего ты со мной возишься? – прямо спросил я.

Он слегка хмуро ответил:

– Хочу и вожусь.

Когда меня вырвало, сразу стало как-то легче. Яснее. На смену слепой злости пришла переоценка поступков.

Я сказал ему:

– Ты, наверное, когда флаг в моей комнате увидел, решил, что я гей или типа того, да?

Ярик выдохнул:

– Тогда – да. Теперь уже не знаю.

Я думал о том, что ему можно все рассказать. Если бы я рассказал, что хочу совершить теракт, он бы, наверное, тут же нашел для меня оружие.

И я сказал:

– Это не я гей, а мои отцы. У меня два отца.

Он и в лице не изменился. Будто что-то такое можно услышать каждый день. Только продолжал смотреть, словно ожидая, что я еще что-то скажу.

Я тогда и сказал:

– Видишь кровь? Это один из них мне врезал.

– За что?

– Я ему наговорил всякое, – признался я и подумал, что сижу как на исповеди. – Что они мне жизнь сломали, что лучше бы я жил в детдоме. Голубым назвал. И гомиком. – После паузы, тяжело вздохнув, я добавил: – И членососом.

Ярик цыкнул, как-то невесело усмехнулся и покачал головой. По-моему, это был первый жест неодобрения, который я увидел от него в свой адрес.

– Люди обычно напиваются, когда хотят рассказать что-то очень личное, в чем-то признаться, но боятся, – сказал он. – А ты напился, чтобы наговорить гадостей… Герой…

Он был прав. И он был разочарован. Ну и к лучшему: нечего ему за таким дерьмом, как я, бегать.

Но он вдруг спросил прежним своим заботливым тоном:

– Тошнит?

– Немного.

– Пойдем ко мне. Я чай заварю. Крепкий помогает.

Я попытался вяло пошутить:

– Откуда ты знаешь? Ты алкоголик?

Ярик в ответ слабо улыбнулся. Никому смеяться не хотелось.

У него дома мы пили чай, и он пытался отвлекать меня разговорами на посторонние темы. Рассказывал, что хотел бы заниматься музыкой, но отец отдал его в секцию плавания, и что все теперь не так… Я слушал его как будто издали, словно у меня заложило уши, и вроде бы понимал, что он говорит, но никак не мог сосредоточиться.

Стало темнеть, и я спросил:

– Можно у тебя остаться?

Мне было стыдно возвращаться домой.

– Только родителей предупреди.

Я покачал головой.

– Предупреди, или не разрешу, – строго сказал Ярик.

Я тогда встал с табурета и пошел к двери. Он меня за руку схватил, остановил. Видимо, понял, что я все равно домой не пойду: лучше под забором переночевать, чем вот так просто вернуться.

– Я сам позвоню. Дай номер.

Я не дал.

Но Ярик хитрый. На вид он вроде наивнейший, но хитрый. Написал нашей старосте и спросил телефонный номер моего отца. В итоге сам и позвонил.

А его родители мне обрадовались. Видимо, это потому, что у Ярика не очень много друзей.

Его мама постелила мне на полу. Но мы долго не могли уснуть. Я слышал, что он тоже не спит, потому что часто дышит – чаще, чем спящий.

Я тогда спросил:

– Чего не спишь?

Он сказал:

– Думаю.

– О чем думаешь?

– О твоих родителях. Мне кажется, зря ты так с ними. Если бы у меня были такие родители…

Я его перебил:

– Ты сейчас начнешь их идеализировать, потому что сам гей.

– Я не об этом. Вообще не про то, что они геи. А про то, что они способны принять тебя таким, какой ты есть. Даже вот такого.

– Это ты на каком основании решил?

– Ну сам подумай. Тебя за слово «членосос» ударили всего лишь один раз. Ну чего ты так смотришь, как будто это было несправедливо? Несправедливо, конечно. Надо было больше. Ты Илью и за меньшее чуть не убил.

Я ничего не ответил. Что тут скажешь? Он прав.

– Только больше так не говори, – попросил он. – Это делает тебя даже хуже, чем Илья. Он просто так эту чушь выкрикивал, в пустоту, ни про кого. А ты про самых близких людей такое говоришь. – Он повернулся на другой бок и добавил: – Я спать, а ты не спи. Тебе нельзя. Думай, что завтра им скажешь.

И я не спал. Думал.

Лучшее решение

Я лежал в своей комнате и смотрел в потолок. Только что вернулся домой, но родителям так ничего и не сказал. Меня Слава впустил, но он мне тоже ничего не сказал, только проводил до комнаты каким-то странным взглядом. Таким, будто он меня понимает.

Вот теперь, в комнату, пришел ко мне именно он. Я еще подумал: «Всегда так. Ругаемся со Львом, а мириться приходит Слава».

Он сел рядом и поцеловал меня в лоб.

– Ну? – сказал он. – Что такого сделала Лена?

– Откуда ты знаешь, что это она?

– Ярик по телефону сказал, что ты из-за нее. Но без подробностей.

Я прикрыл глаза и произнес:

– Она лесбиянка.

Слава не удивился.

– У нас было такое предположение.

– Просто использовала меня, чтобы никто ничего не подумал…

– И чтобы самой об этом не думать, – закончил за меня Слава. – Ты же понимаешь, почему так получилось…

– Нет, – честно ответил я. – Не понимаю. Я давал ей понять о своем отношении к этому, у нее не было причин бояться мне рассказать.

– Да она не тебе боялась рассказать. А себе. В таком обществе, среди таких порядков и предрассудков, в этом не хочется признаваться даже себе.

Я приподнялся на локтях и внимательно посмотрел на него:

– Зачем ты оправдываешь подлость? Просто потому что она «своя»? Гомосексуальная, так сказать?

– Я не оправдываю.

Я запальчиво начал объяснять:

– Оправдываешь. Говоришь, что проблема в обществе и в предрассудках. Только одни люди в таком обществе живут честно и никого не используют, а другие… вот так. Потому что, если ты внутри себя сволочь, ты в любом обществе будешь сволочью.

Слава не стал со мной спорить. Даже кивнул, будто согласился. Потом сказал:

– Не переживай, все бывает в первый раз. Первое похмелье, первая любовь, первая нелюбовь… А у тебя все как-то еще и неудачно совпало.

Когда он сказал последние слова, я заплакал. Так мне почему-то себя жалко от них стало.

Слава принес мне воды и половину какой-то таблетки. Я выпил, не спросив зачем. Потом он укрыл меня теплым пледом и положил мою голову к себе на колени, и мне стало хорошо и спокойно, как в детстве, когда я часто-часто так лежал. Появилось ощущение полной защищенности.

– Все будет хорошо? – шепотом спросил я.

– Конечно, – ответил Слава. – Успокаивайся. Я рядом. Я всегда буду рядом.

Засыпая, сквозь сонную пелену, я слышал, как дверь в комнату тихонько приоткрылась. Некоторое время было тихо, потом Слава негромко сказал:

– Ну а что ты хотел? У нас мальчик…

– А то я не знал, – так же негромко ответил Лев.

– Ты же не думал, что родительство похоже на прогулку в парке.

Лев как-то невесело засмеялся:

– Это похоже на нападение в парке.

Я проспал целые сутки, до следующего утра. Никогда я так много не спал и даже сам этого испугался, когда посмотрел на часы. Пробуждение как после комы.

Родители собирались уходить на работу. Я высунулся из комнаты в коридор. Лев перед зеркалом завязывал галстук и на меня не посмотрел. В отражении я видел, что у него плотно сжаты губы, а глаза холодные и жесткие.

Когда он закончил с галстуком, то повернулся ко мне.

– Мы оставили кое-что у тебя на столе. Посмотри потом.

– Пап…

Он поморщился, как от боли, и перебил меня:

– Просто не забудь.

Когда они ушли, я вернулся в свою комнату и посмотрел на стол: там стояла потрепанная коробка, похожая на обувную. Только мягкая – наверное, от старости, и без всяких логотипов. Я повертел ее в руках: сбоку было что-то приклеено. Криво вырезанный тетрадный листок в клеточку, на котором будто второпях что-то написали.

Я смог разобрать почерк только с третьего раза:

«Если Мики останется с тобой, передай ему всю коробку. Если с мамой – только розовый дневник (не зеленый!!!). Прочитай первый и сам реши, когда лучше передать. Главное – чтобы ему это было очень нужно. Я тебя люблю».

Прочитав, я резко опустил коробку обратно на стол. Страшно стало, я задрожал от необъяснимой тревоги. Понятно, что это от мамы и что, когда я коробку открою, все уже станет не как раньше. Я узнаю что-то, чего не знал все эти годы, и это изменит меня навсегда. Так бывает в фильмах и книгах. Даже подумал: «Лучше тогда не открывать, лучше мне не знать ничего».

Я отошел от стола, сел на кровать. Смотрел на эту несчастную коробку несколько минут. Все пытался решиться. И отступить уже не мог: я ведь знал теперь, что она есть, эта коробка с секретами.

И наконец открыл.

Внутри все оказалось очень упорядоченно: сверху лежал конверт, на котором было написано: «Начни с письма».

Глубоко вздохнув, я взял его дрожащими пальцами.

Письмо было написано четкими, почти печатными буквами:

«Здравствуй, мой сыночек. Я не знаю, сколько тебе сейчас лет, и не знаю, помнишь ли ты меня. Наверное, я теперь только неясный образ в твоих воспоминаниях, но это к лучшему.

Если ты сейчас читаешь это письмо, значит, ты живешь со Славой, и я очень этому рада. Я и друзьям, и бабушке, и Славе – всем сказала, что хочу, чтобы ты остался с ним. Это была моя последняя воля, и я счастлива, что ее исполнили.

Я хочу, чтобы ты знал, почему для меня это важно. В первую очередь это важно для тебя. Если ты будешь взрослеть с ним и (я очень на это надеюсь) с его любимым человеком, то получишь непростой, но бесценный, уникальный опыт. Даже если иногда ты с этим не согласен, в будущем ты будешь благодарен за него. Извини, если я звучу как зануда, но это правда. За общественными ярлыками ты научишься видеть настоящих людей, но самое главное – ты научишься мыслить свободно. Многие люди к этому так никогда и не приходят, а ты будешь получать это, взрослея, и, хотя это очень, очень тяжело, оно того стоит.

Бабушка очень тебя любит, она бы тоже воспитала тебя в любви и заботе, даже не сомневайся. Но она бы никогда не научила тебя тому, что ты получаешь от жизни со Славой. Никогда. Ты бы вырос закостенелым, а я этого не хочу. У тебя огромный потенциал для того, чтобы вырасти очень мудрым человеком.

Жаль, что я не смогу наблюдать за этим.

Прочти, пожалуйста, все, что лежит в этой коробке. Может быть, позже, когда захочешь к этому вернуться.

Бесконечно люблю тебя, мой мышонок Мики. Надеюсь, ты не перестал выдумывать свои замечательные сказки?

Твоя мама».

Я заплакал еще на середине письма. Потому что почувствовал ту любовь, с которой писалось письмо и которую я совсем не помнил. И уже ничего нельзя было сделать, никак нельзя ответить на эту любовь. От этого плакать хотелось сильнее всего.

В коробке лежали личные дневники, розовый и зеленый, и стопка фотографий. Зеленый дневник датировался числами, когда маме было лет одиннадцать, а розовый оказался про меня. Как я родился, когда первый раз улыбнулся, каким было мое первое слово. Я не смог начать их читать, но пролистал.

И только в зеленом зацепился взглядом за одну из последних записей, которая заканчивалась словами: «Я хочу, чтобы они вдвоем воспитывали моего сына». А до этого речь шла о Льве, но вчитываться я уже не мог, потому что ничего не разбирал от слез.

Фотографий было много, но почти ни одну из них я до этого не видел. Где-то мама, когда еще была маленькой, где-то детские фотографии Славы или их совместные, а еще несколько фотографий, где я один и где мы с ней вместе.

До вечера я просидел дома, не отвечал ни на какие телефонные и дверные звонки и просто ждал родителей. Думал, что, когда Лев вернется, мы поговорим.

Но на самом деле мы только перекинулись парой фраз:

– Прочитал?

– Да.

– Ну вот…

– Прости меня, пап.

– И ты меня.

Мы даже не смотрели друг на друга. Почему-то трудно это было.

А перед сном я еще раз пролистал зеленый дневник, но больше обращал внимание на последние записи, когда мама уже болела.

В одной из записей она рассуждала:

«…Может, быть ребенком в однополой семье еще сложнее, чем быть геем: терпеть придется не меньше, только еще и непонятно, в чем виноват. Но я так хочу, чтобы он вырос человечным, что готова пожертвовать его беззаботным детством. Может, я не права в своих решениях, может, я плохая мать? Не знаю…»

Засыпая, я подумал: «Спасибо, мама. Это было лучшее решение».