Текст книги "Дни нашей жизни"

Человеку плохо

Мне было не по себе. Я стоял на берегу и кидал плоские камни в воду, но у меня не получалось никаких блинчиков. Еще и руки дрожали.

В своей ровной и спокойной жизни я никогда так остро не реагировал на проблемы других людей. А тогда что-то меня раскачало. И почему-то я почувствовал себя виноватым перед этими детьми, особенно перед кричащим мальчиком. И чем больше я убеждал себя, что нет моей вины в том, что я живу в семье, а они – нет, тем больше проникался этой неуютной детдомовской жизнью.

За спиной по песку прошуршали чьи-то шаги – и замерли. Раньше я бы и внимания не обратил, но что-то нервы у меня стали ни к черту, и я резко обернулся, будто готовый отразить невидимый удар.

Передо мной стоял тот самый Ваня, еще недавно цеплявшийся за Славу. Теперь я смог его разглядеть: маленький, хрупкий, в необъятной толстовке. Взгляд наглый и нетерпеливый, совершенно не вызывающий сочувствия. На вид ему было не больше восьми лет, и он спросил то, что я меньше всего ожидал услышать:

– Есть закурить?

– Не курю, – машинально ответил я.

– А что ты тут делаешь? – Мальчик нервно дергал рукава толстовки.

– Просто стою.

Он вдруг резко рванул и отбежал в сторону на приличное расстояние. Потом как ни в чем не бывало вернулся и сказал:

– Показалось, что эти идут…

«Эти» – это, наверное, работники детского дома.

– Ты че тут делаешь? – спросил я, стараясь говорить так же развязно, как он. Специально, чтобы он не подумал, что со мной можно нахальничать.

– Просто стою, – в тон мне ответил Ваня.

Он молчал и странно смотрел на меня. У меня появилось предчувствие неясных проблем. Чтобы их избежать, я сказал:

– Вот иди обратно и продолжай стоять там.

– Не хочу, – тихо ответил мальчик.

– Почему? – спросил я, а сам подумал: «На кой черт я в это влезаю?»

– Бить будут…

– Кто?

Ваня принялся монотонно объяснять:

– Тут такой закон: или я с ними, или опять драться, а мне уже надоело драться, я обычно беру палку и иду на них, хотя страшно, но что поделаешь…

Я ничего не понял: кто «они», что за закон, с кем драться?

Ваня вдруг сказал:

– Зато я никого не боюсь, и мне не страшно, если бьют. – И повторил еще раз: – Мне не страшно.

Но я услышал горечь в его словах.

Ваня произнес с неприязнью:

– Тебя, наверное, никогда не били…

Что тут скажешь? Я был ему невыносим. Я мог бы рассказать ему про те два случая, когда мне досталось от Льва, но и без этих глупых соревнований понятно, кому из нас двоих хуже.

Я все-таки попытался поддержать диалог, как мог:

– Почему тебя бьют?

– Они так… развлекаются…

Я чуть не сказал: «Ну и ты развлекайся. Пока». Какое мне до него дело? Если я его обратно в детдом потащу, он упрется, это и так понятно. Куда мне его тогда деть? Домой вести? Но у нас же не приют для сирот.

Короче, надо было валить. Но я стоял и смотрел на него. И сам себя спрашивал: «Почему я не ухожу?»

А он стоял и смотрел на меня. Думает, наверное, что я его одного не брошу. А с чего он взял-то, что не брошу?

– Ладно, пошли, – вздохнул я.

– А куда?

– Погуляем.

Мы пошли вдвоем вдоль берега. Ваня рассказывал мне, что ребята в детдоме один хуже другого. Критерии хорошего человека у него были очень просты: уметь драться, плевать на два метра и плохо учиться. Конечно, идеал хорошего человека воплощал в себе сам Ваня.

Обо мне он узнал, что я не дерусь и до недавнего времени учился неплохо, потом мы посоревновались в плевках на дальние расстояния, и я проиграл. Тогда Ваня сообщил, что я абсолютно пропащий человек. Чтобы реабилитироваться в его глазах, я рассказал ему про драку с Ильей, но он лишь с грустью заметил:

– Потенциал был, но толку из тебя не вышло.

Я и смеялся, и раздражался, но слушать эти размышления было интересно. «Отличник – двоечник», «плюется – не плюется», «дерется – не дерется» звучит смешно, а многие и во взрослом возрасте пытаются уложить людей в такие примитивные схемы. И некоторые ведь укладываются – люди бывают удивительно бессодержательными.

И все-таки разговаривать с Ваней оказалось непривычно. Все, что он говорил, я невольно пропускал через призму его сиротства и того истошного вопля: «Заберите меня отсюда!» Но я пытался держаться с ним непринужденно и не ударяться в жалость, ведь, как говорил Горький, жалость унижает человека.

Потом я учил Ваню кидать плоские камни так, чтобы на воде они прыгали «блинчиками». Оказывается, он этого не умел.

Когда я запускал очередной камень, Ваня спросил:

– Почему ты со мной пошел?

Я повернул к нему голову. Он смотрел прямо и требовательно.

Я помнил этот взгляд. Я помнил это мгновение. Я помнил этот характер. Я помнил этот вопрос. Я помнил ответ. Я все это уже где-то видел.

– Есть такой жанр – святочный рассказ, – проговорил я. – Перед Рождеством путник встречает малыша и помогает ему.

«Сейчас скажет про осень», – подумал я.

И Ваня сказал:

– Сейчас осень.

Я в тот раз тоже так сказал.

Покидав камни, мы пошли в обратную сторону – в сторону детского дома. Ваня не воспротивился этому, и я подумал: «Хорошо, так сейчас и доведу его».

– Знаешь, где мои родители? – неожиданно спросил Ваня.

– Где?

– Умерли. Я был маленький, когда они гуляли со мной, и на них в парке напал преступник. Он убил моих родителей, а я выжил, потому что меня защитила мама.

Что-то в этой истории напомнило мне несчастную судьбу маленького Гарри Поттера.

– Жуть, да? – спросил меня Ваня.

Я кивнул, соглашаясь.

– А я соврал, – легкомысленно признался он. – Но я не один такой. У нас все кучу историй напридумывали. Что они чуть ли не дети президента. Кругом одни вруны, которые сами в свое вранье поверили.

Ваня совершенно не смущался того, что он врет, да и вообще ничего – говорил дерзко и уверенно, только глаза отводил. А если мне и удавалось поймать его взгляд, то взгляд этот обжигал. Много в нем было взрослой боли и нетерпимости.

– Но врать – полезно, – назидательно сказал он.

– Почему ты так думаешь?

– От правды никому не легче. Если я скажу, что по правде это мой отец убивал других, тебе станет легче?

Вот как. Выходит, для него вранье – это украшение для неприглядной правды.

– А если я посреди улицы закричу, что человеку плохо, когда это не так, – это полезное вранье? – усмехнулся я.

– Это тупое вранье.

– А если человеку плохо, но никто этого не скажет?

– Тоже тупое.

– Значит, вранье не всегда полезное, – заключил я.

Ваня усмехнулся:

– У тебя примеры как для первоклашек, как у училки какой-то.

– А ты в каком классе?

– Во втором!

– Перешел во второй класс и теперь яростно отделяешь себя от первоклашек? – спросил я, не скрывая иронии.

Ваня, не дослушав меня, сорвался с места и резко побежал в обратном направлении. Растерявшись, я сначала обернулся ему вслед, а потом снова посмотрел вперед – и увидел две стремительное приближающиеся к нам фигуры. Это были молодые парни, на рубашках у которых болтались бейджики, и я понял, что они из детского дома. Они кричали мне издалека, чтобы я схватил Ваню, что он сбежал из детского дома, но я не двинулся с места.

В конце концов они догнали его сами: издалека я видел, как они повалили его на песок, а потом скрутили, будто преступника, а Ваня орал и вырывался. Они так и провели его под руки мимо меня; он всхлипывал и задыхался от борьбы. А потом заглянул мне в глаза и как закричит истошно:

– Человеку плохо!

Я видел. Я видел, что человеку плохо, но что я мог сделать? Как я мог уберечь этого мальчика с беспомощно-нахальным взглядом от волчьей жестокости? Что мог сделать я, подросток из седьмого класса, измотанный мелкими проблемами и раздавленный теперь историей о разрушенной детской судьбе? Если бы я только знал, как вытравить это ползучее гадство, это сиротство при живых родителях, эти серые безэмоциональные рожи социальных работников, это равнодушное, брошенное девочке «прекрати выдумывать»…

Толку, что они дотащили его обратно? Он же все равно опять сбежит и будет убегать до бесконечности. Потому что ничто его не держит в этом чужом государственном учреждении, полном чужих людей, где он ходит неприкаянный, одинокий и никому не нужный, где его регулярно бьют, но никому до этого нет дела, потому что такие дети – они как утиль, бракованный материал, никто не надеется вырастить из них достойных людей. Они как болячка на слаженно работающем теле системы.

Я шел домой и злился. Потому что не знал, как помочь Ване. И не знал тех, кто может знать. Почему в школах не учат ничему полезному? Не рассказывают, как помочь человеку? Тысяча знаний, полученных за семь лет, в случае с Ваней годились лишь на то, чтобы их забыть и выкинуть.

Мышеловка

Проснувшись следующим утром, я понял, что жить стало еще тяжелее, будто на плечи мне взвалили невидимый груз. Оказалось, что не знать – это иногда даже лучше, чем знать. Незнание позволяет жить беззаботно, в то время как знание омрачает жизнь.

Взросление в однополой семье – это тайное знание, которое досталось мне, и никуда от него не деться.

А тайное знание детей из детского дома – в том, что они жертвы чьих-то взрослых ошибок и теперь обречены жить с этим бременем, выдумывая себе то родителей-героев, то родителей-насильников, чтобы были хоть какие-то родители, хоть в этом наивном вранье – но были, потому что от этой обреченности хочется куда-нибудь сбежать. И, погрузившись в тайное знание Вани, я будто мотылек опалил об него собственные крылья.

Я вдруг испытал какое-то острое чувство одиночества. Приказав себе подняться, я все-таки встал и принялся медленно одеваться и убирать постель.

Был выходной день, и в квартире стояло хаотичное движение. Слава играл с Сэм, Лев занимался с моей боксерской грушей. Я попытался к нему присоединиться, влиться в общую суету, но это не помогало. Тяжелое настроение и какая-то необъяснимая тоска подавляли меня.

Я пытался спросить сам себя, что такого случилось, но никакого ответа не приходило.

Промаявшись так до обеда, я все-таки подошел к Славе. Он рисовал, сидя за графическим планшетом, а я сел рядом, будто бы хочу посмотреть, но на самом деле думал, как начать разговор.

– А тот мальчик, Ваня… Ты про него ничего не знаешь?

Слава неопределенно повел плечом.

– Только знаю, что он там лет с трех. Убегает часто.

– А почему он туда попал?

– Этого не знаю. Это же конфиденциальная информация.

Я вздохнул:

– Понятно… И он что, постоянно вот так? Когда кто-то приходит, цепляется за него?

Слава вдруг посмотрел на меня очень серьезно. Сказал:

– Не «кто-то», а я.

– То есть он только за тобой так? – удивился я.

– Вроде бы да…

Меня неожиданно резанули и злость, и какое-то облегчение.

– Тогда почему ты ничего не делаешь? – спросил я сердито и с напором, хотя напор получился какой-то неубедительный.

Слава не растерялся и просто сказал:

– А что я должен делать?

– Хоть что-нибудь! – обреченно ответил я. – Если он за тобой бегает, значит, он к тебе привязался. Значит, ты ему нравишься. Просто свалишь теперь в свою Канаду, оставишь его одного?

– А что я могу?

– Мы в ответе за тех, кого приручили! Так сказал классик.

– Я помню… Но что я могу? – повторил Слава.

– Не знаю! – беспомощно сказал я. – Ты же взрослый, тебе виднее, что ты можешь… Вот и придумай!

– Легко сказать «придумай». Я не могу его усыновить.

– Конечно, не можешь, – раздосадованно произнес я. – Поступки совершать – это не так легко, как болтовней меня воспитывать…

Слава не обиделся. Ответил тихо и с какой-то грустью:

– Я не могу не потому, что это тяжело. А потому что шансов почти нет. Никто не даст ребенка одинокому мужчине.

– Но у тебя же уже есть ребенок, – возразил я. – Это показатель того, что ты не просто одинокий мужчина, а отец.

– Да, и этот ребенок стоит на учете в комиссии по делам несовершеннолетних, – иронично заметил Слава. – Хорош отец…

Этот разговор услышал Лев. Зайдя в комнату, он как бы вскользь заметил:

– Почти все детдомовцы – дети алкоголиков и наркоманов…

– Ну и что?! – воскликнул я и почувствовал, что сейчас постыдным образом разревусь.

Лев отвечал спокойно:

– Склонность к зависимостям и психическим расстройствам передается по наследству. А если речь идет о ребенке, который вырос в этой детдомовской среде, то, скорее всего, он уже асоциален.

Я обиженно проговорил:

– Тебя если послушать, так таких детей вообще нет смысла растить, раз уж все предрешено!

– Нет, я говорю о том, что нужно учитывать риски и свои педагогические способности на тот случай, если в ребенке проявятся его худшие гены. Те, кто усыновляет ребенка за красивые жалостливые глазки, первыми же потом сдают его обратно, потому что оказались не готовы к тому, что он обворует их квартиру. Лично я к такому тоже не готов, мне хватает и одного асоциального типа, склонного к нарушениям в психике…

– Чего?! – возмутился я.

– Он про меня, – сгладил Слава конфликт.

С той поры у меня в жизни появилась одна точка спокойствия. Везде, в любом транспорте и при поездке на любые расстояния, меня выматывали приступы удушья, тревоги и сердцебиения, иногда я не мог выйти даже в соседний магазин за хлебом – но если знал, что сегодня еду в детский дом, то оставался в каком-то решительном спокойствии. Будто мне было неловко за свою постыдную панику, когда я еду туда, где дети видели… такое… В общем, ТАКОЕ. И я держался.

А в детдом я ездил к Ване, но на территорию меня не пускали, поэтому я приходил в то время, когда у них прогулка, и мы переговаривались через забор. Он рассказывал, что делал в первой половине дня, или какую-нибудь очередную выдумку про своих родителей («На самом деле они были космонавты» или «Ну ладно, сейчас точно правду скажу: они артисты цирка…»), а однажды рассказал, как подрался с кем-то из своей группы, и хвастался фингалом под глазом.

– За что огреб? – спросил я.

– Юра мне подножку поставил за то, что я назвал его сукиным сыном. – И вдруг проговорил: – Если бы меня так назвали, я бы не обиделся. Это же правда, что моя мать – сука. А у кого-то здесь не такая, что ли?

– Но твоя мама – артистка, сам только что сказал.

– Да! – тут же весело согласился Ваня. – Они с отцом были канатоходцами. Когда они ходили прямо под куполом цирка, канат и оборвался.

Я посмотрел ему в глаза. В этот раз он не отводил их, а разглядывал меня в ответ, буквально просвечивал, как рентген. У него способность такая – врываться в душу без стука и спроса, и взгляд у него открытый, очень честный, хотя он уже весь передо мной изоврался.

Я покачал головой:

– А на вид такой честный мальчик…

– Те, кто на вид честные, на самом деле самые лживые, – со знанием жизни заметил Ваня.

– А правду ты мне когда-нибудь расскажешь?

– А правду я сам не знаю.

– То есть?

– То и есть, – нахмурился Ваня. – У меня ни папы, ни мамы – никого. Их просто нет. И где они – я не знаю. Все ребята хоть что-нибудь знают, а я – вообще ничего. Я так не хочу, не хочу, когда я вообще никто и ничто.

И вот я смотрел, как мальчик, о существовании которого я еще недавно ничего не знал, горько расплакался, а я не понимал, что мне делать, куда деться от нахлынувшей нежности к нему и собственного стыда за то, что не могу его успокоить. С тех пор как я побывал в детском доме, я словно попал в мышеловку. Только мне не палец прищемило, а сердце.

Ваня не отворачивался и не зажмуривал глаза, как обычно бывает, когда плачут дети. Он плакал с широко открытыми глазами, только крупные слезы катились по щекам.

– У меня тоже нет мамы, – вдруг неожиданно сказал я.

Заметив, что Ваня перестал всхлипывать и прислушался, я продолжил:

– А мой отец от меня отказался.

– А с кем ты приходил?

– Это мамин брат. Если бы его не было, я бы тоже оказался в детском доме, здесь. – Про бабушку я решил не уточнять, чтобы мое сравнение было ему понятнее. – Так что в детстве мне тоже хватало всяких социальных работников и органов опеки, пока решалась моя судьба. Но этого было, конечно, мало, и я почти ничего не помню.

Ваня всхлипнул и вытер лицо рукавом. Спросил:

– Теперь ты называешь его папой?

– Да. Его парня я тоже называю папой. Я, сколько себя помню, с ними живу, в однополой семье.

Говоря это, я думал, что Ваня возмутится, скажет «фу» или ляпнет гадость. Ожидал любое ругательство, потому что за это время понял, что бранный словарный запас у него очень хорош. Но Ваня только сказал:

– Меня упрекаешь, а сам тоже врун…

Он мне не поверил.

– Ну сам подумай, – заговорил я. – Когда хотят выдумать родителей, разве выдумывают их геями? Ты же сам говоришь то про артистов, то про космонавтов, а родителей-геев ты бы себе хотел?

Он снова поднял на меня свои глазища-рентгены и сказал, тихо, а оттого будто очень честно:

– Я бы себе любых хотел…

Я вспомнил, как в нашу первую встречу он говорил, что его отец – бандит. Он выдумал себе бандита. И был бы правда согласен на любых, даже самых плохих родителей, чем вот так… «никто и ничто».

Ваня снова сказал:

– Я себе иногда хочу голову отрезать, чтобы все забыть.

У меня от этих слов что-то защемило внутри. Я хотел просунуть через сетку забора руку, чтобы потрепать его по волосам, но у меня не получилось. Зато получилось у Вани – он сунул через забор свои худые ручки и, обняв, спросил:

– Зачем ты пришел сюда?

Он, наверное, спрашивал, зачем я приходил именно к нему. А я вспомнил, как в первый раз меня привел Слава.

Ваня пришел сюда, потому что у него нет родителей. Я пришел сюда, потому что у меня они есть.

Но я не стал так отвечать. Вообще никак не стал.

Кто-то из «надзирателей» заметил нас и прикрикнул, чтобы я ушел, а Ваня отошел от забора. Мы торопливо попрощались.

Отойдя на два шага, я сделал то, чего сначала делать совсем не хотел. Но слова Льва о том, что детдомовцы – воры и потенциальные преступники, все еще стояли у меня в ушах, поэтому я сунул руку в задний карман, где у меня были деньги.

– Вань! – окликнул я его, пока он недалеко ушел.

Он обернулся как-то нервно. Я сказал с улыбкой:

– Если получится потратить эти сто рублей, сделай это хотя бы с пользой.

Он стыдливо втянул голову в плечи и побежал вперед, к площадке, не оборачиваясь.

Я не обиделся на него, потому что не питал никаких иллюзий насчет искренности этих объятий. Ему меня любить было не за что.

Взрослые решения

До самой весны я навещал Ваню через забор. Зимой было особенно неудобно: холодно, а мы стоим на улице. Иногда разговоры получались совсем короткими.

В марте мне исполнилось четырнадцать, и все отнеслись к этому как к особенной дате. Бабушка мне раз пять повторила: «Теперь ты уже взрослый, теперь все по-другому». Это, наверное, потому, что с четырнадцати лет наступает уголовная ответственность.

Но на второй день после своего четырнадцатилетия я вдруг подумал, что раз я теперь взрослый, то пора совершать взрослые поступки.

Второго апреля я решил встретиться с Кирой Дмитриевной – директором детского дома. До этого мы, конечно, никогда не пересекались. Вряд ли меня кто-нибудь пропустил бы внутрь, поэтому пришлось приехать рано утром, чтобы поймать Киру Дмитриевну у ворот.

К девяти она приехала на своей машине. На входе я поздоровался с ней, а она – со мной, будто и не удивилась. Тогда я сказал ей, что мне очень нужно с ней поговорить.

– Ну пойдем со мной, раз очень нужно, – усмехнулась она.

Мы прошли в здание мимо очень ленивого охранника, засыпавшего на посту. В кабинете она пригласила меня сесть за стол и предложила кофе. От этого жеста я почувствовал себя каким-то очень взрослым, будто бы приглашенным на светскую беседу. Кофе я не люблю, но ради такого ощущения согласился.

Садясь в свое мягкое глубокое кресло, Кира Дмитриевна спросила:

– Ты насчет Вани?

– А вы откуда знаете? – удивился я.

– Тебя уже весь персонал запомнил. – Она непонятно улыбнулась: то ли одобрительно, то ли иронично. – Первый раз у нас такое, что ребенок не от нас бежит, а к нам.

Я и не нашелся, что сказать. Конечно, я заранее планировал свою речь, но все слова вдруг пропали. А Кира Дмитриевна продолжала:

– Ваня всем говорит, что ты его брат. А они не верят, смеются. Но он все равно стоит на своем: брат, говорит, и все тут…

Тогда слова вернулись ко мне.

– Это правда, – звонко сказал я.

Кира Дмитриевна посмотрела на меня с интересом.

– Ну, я хочу это сделать правдой, – пояснил я. – Хочу стать для Вани братом.

– Этот вопрос не тебе нужно решать, а твоим родителям.

– Я поэтому и пришел. Понимаете, меня воспитывает только отец, а одиноким мужчинам обычно отказывают в усыновлении. Так что он не хочет даже пытаться…

– Да, – кивнула Кира Дмитриевна. – Обычно так и есть.

– Но он волонтер в этом детском доме уже целую кучу лет, – продолжал я. – Его здесь знают многие дети, и Ваня к нему тянется, спросите кого угодно. Он очень хороший человек. А еще он художник…

Директриса посмотрела на меня как-то насмешливо. Я понял, что она представила: этакого творца не от мира сего, который рисует картины маслом и живет в нищете. Поэтому я залез в рюкзак и вытащил оттуда папку. Я все подготовил.

– Он рисует компьютерные игры, – объяснил я. – Вот здесь его работы… Это очень хорошая профессия. И у нас есть квартира. И у него есть опыт воспитания детей, ведь я же уже почти вырос. И…

У меня было еще много аргументов, но Кира Дмитриевна мягко прервала меня жестом. Улыбнувшись, она сказала:

– Да, я вижу, что он хороший человек. Не думаю, что такого, как ты, мог воспитать плохой…

Она подвинула папку к себе и с полминуты рассматривала Славины работы. Потом закрыла и решительно сказала:

– Не существует такого закона, который запрещал бы мужчине усыновить ребенка. Мы поговорим с Ваней, и если он подтвердит свое желание, то я со своей стороны буду всячески способствовать тому, чтобы вы стали одной семьей. Но главное решение здесь не за нами, не за Ваней и даже не за судом. А за твоим отцом. Сюда должен прийти он и лично изъявить желание. Пока этого не случилось, мы ничего не можем делать, понимаешь?

Уж это я прекрасно понимал. Выходил от Киры Дмитриевны вроде и с хорошим настроением, потому что она меня услышала и поняла, а вроде и со смесью раздражения и скуки. Если бы правда пришлось договариваться только со Славой – это одно. Он бы легко согласился. Но сейчас он начнет советоваться со Львом, а тот опять скажет про алкоголиков, наркоманов, преступников, генетику и ворье. Я, конечно, и сам убедился, что Ваня не сахар. Он через слово матерился, жаловался, что курить тянет («а тут эти суки следят»), почти каждую нашу встречу умудрялся у меня что-нибудь стянуть из карманов, да так, что я и не всегда замечал. Привести его вот такого домой, на попечение Льву, и правда страшно. За Ваню.

Я понимал, почему Ваня такой. Он жизни нормальной никогда не видел, каким ему еще быть? С самого рождения его предали, отказали ему в любви, а больше никто полюбить его и не пытался. Вот он и болтается в этой неуютной среде, бедный Ваня, раненный в самое сердце. Но, если Льва послушать, выходит, что раненый сам виноват, что его ранили. Не знаю…

На обратном пути, когда я шел вдоль ворот, меня поймала какая-то женщина с очень красными губами. Растрепанная вся, лохматая. Запыхавшись, она протараторила свой вопрос:

– Мальчик, ты из детского дома? Ты Леню Захарова знаешь?

Я, конечно, никакого Леню не знал. Так и хотел ей ответить, но она выпалила:

– Просто я его мама!

И тогда я посмотрел на нее внимательнее. Заметил попытки скрыть под толстым слоем макияжа отекшее лицо, по которому легко можно узнать алкоголика. А за навязчивым сладким запахом духов – запах спиртного.

– Я его знаю, – вдруг сказал я.

У женщины сразу глаза загорелись.

– Знаю, – повторил я. – Леня очень хороший парень. Лучше всех у нас учится, по всем предметам успевает, и в математике разбирается, и в языках.

Я сначала испугался своего вранья: а вдруг этот Леня маленький еще? Но потом решил, что, наверное, моего возраста, раз она у меня спрашивает. И продолжил заливать:

– К тому же очень творческий. Картины рисует. А песню с трех нот может угадать. Все учителя говорят, что растет великий человек.

Мама неизвестного Лени слушала про своего сына с нескрываемым восхищением. Даже не знаю, зачем я это все нес. Наверное, мстил за Ваню. Хотел показать этой горе-мамаше, что эти ребята и без таких пьющих забулдыг прекрасно справляются. Пускай они вам не нужны, а вы им – еще ненужнее.

Обойдя женщину, я бросил ей через плечо:

– Только это все не ваша заслуга. Просто Леня такой. Не благодаря вам, а вопреки.

Дома, конечно, ужас что началось. Лев сначала ругался на меня за то, что я, не спросив никого, поехал один решать вопросы, которые вообще меня не касаются. А почему они меня не касаются, если я уже полгода езжу к Ване? Потом Лев ругался со Славой, потому что Слава не поддержал его в этой ругани. Потом ругались мы втроем. Потом Лев сказал Славе:

– Я уйду, если ты примешь решение взять ребенка.

– Это шантаж? – спросил Слава.

– Это адекватность.

– Как интересно ты называешь шантаж.

– Вы что, не понимаете, какая это ответственность? – Лев посмотрел сначала на меня, потом на Славу. – Вы – две дурацкие утонченные личности, которые легко купились на грустные истории. Но воспитывать детдомовца – это не так классно, как вам представляется в вашем воображаемом мирке.

Тогда я сказал:

– Поэтому нам нужен ты.

– Зачем?

– Ты единственный среди нас логичен, адекватен и осознаешь в полной мере, что происходит, – пояснил я. – Поэтому без тебя это превратится в хаос. Но с тобой мы справимся.

Ему, кажется, были приятны эти слова, но он сказал:

– А потом именно на меня он будет спускать всех собак, прямо как ты.

– Да, – согласился я. – Ты умеешь ужасно раздражать.

– Вот видишь.

– Думаю, именно это в тебе особенно ценно.

Мне было тяжело объяснить, что я имел под этим в виду. Но мне действительно казалось, что самые яркие уроки домашнего воспитания были для меня в наших ссорах, в этих вспышках раздражения, даже в тех двух несчастных ударах. И именно они сблизили нас, превратили в настоящих отца и сына.

Лев перешел к другому аргументу «против», но это было хорошо. Если он менял аргумент, значит, предыдущий перестал работать.

– Мы собирались уезжать, – напомнил он. – Усыновление предполагает, что за нами не меньше года должны бдеть органы опеки. В таких условиях переезд в ближайшее время будет невозможен.

Это была хорошая новость. У меня даже настроение поднялось.

– Усыновление не отодвигает переезд навсегда, – сказал я. – В конце концов, судьба человека важнее какой-то там даты переезда, который в любом случае состоится.

– Вообще-то мы не в соседний дом переезжаем, а на другой конец света, – сказал Лев. – И мы к этому давно готовились.

Потом, будто вспомнив, он сказал:

– Кстати, вы вообще осознаете, кто мы такие?

– А кто мы такие? – спросил Слава.

– Гей-семья. С этого стоило начинать, кстати. Засунуть российского детдомовца, который дорос до… До скольки лет?

– Девяти, – сдержанно ответил я.

– До девяти лет! То есть он сформировался, впитал в себя всю грязь, пошлость и предрассудки окружающего мира, а мир вокруг него, кстати, куда более жесток, чем вокруг нас.

– Он говорил, что согласен на любых родителей, – возразил я.

– Да он не понимает, о чем говорит!

Мы так спорили почти до поздней ночи. Потом Слава сказал, что усыновление – не единственная форма опеки над ребенком. Можно не усыновлять, можно стать наставником, и Ваня будет просто ходить к нам в гости, проводить с нами выходные и каникулы, и это никого из нас ни к чему не обяжет. Лев был согласен. А я не был, потому что предполагалось, что мы скоро уедем и просто бросим Ваню, привязав предварительно к себе, но уже лучше это, чем ничего, и я сдержанно кивнул.

На следующий день я поехал к Кире Дмитриевне вместе со Славой.

Она внимательно выслушала его предложение про наставничество. Покивала. Сказала, что это возможно. Сказала, какие нужно предоставить документы, чтобы получить разрешение на времяпровождение с ребенком.

А потом все-таки сказала:

– У вас большие шансы получить разрешение на усыновление.

А Слава начал рассказывать, что это сейчас вообще не очень удобно и скоро мы планируем переехать, а с Ваней это вряд ли так быстро получится…

– Понимаю, – кивнула Кира Дмитриевна. И тут она посмотрела на меня: – Ваня, кстати, сегодня в твою честь такой переполох в столовой устроил! Опять его начали дразнить ребята, якобы он себе брата выдумал, и Юра, с которым у них вечный конфликт, ляпнул про тебя что-то обидное. Так Ваня встал со стаканом компота, спокойно подошел к Юре и вылил компот ему на штаны. Сказал так серьезно: «Не смей говорить гадости про моего брата».

Она, Кира Дмитриевна, молодец и настоящий профессионал. Не просто так она эту историю рассказала. Может быть, даже приукрасила. Она просто поняла Славу.

Ведь он в ту же минуту спросил:

– Какие документы нужны для усыновления?