Текст книги "Дни нашей жизни"

Напряжение

Дверь мне открыл Лев. Я задрал голову, чтобы посмотреть ему в лицо, и на секунду мне показалось, что ничего не было. Не было никакой ссоры и вообще ничего плохого. Он смотрел на меня привычным супергеройским взглядом, и казалось, что прямо сейчас можно попросить его поднять меня на руки и покружить в воздухе, как это сделал бы Супермен.

Но я посмотрел на его руку, которой он опирался на дверной косяк, вспомнил, как эта рука сжалась в кулак и ударила меня, и опустил взгляд.

Он молча сделал шаг назад, и я зашел в квартиру. Мы ничего друг другу не сказали.

Из коридора я видел кусок зала – Слава сидел на диване и следил за мной взглядом. Но он тоже ничего не говорил. Я думал, они кинутся на меня с расспросами и нотациями, – но ничего подобного.

Они позволили мне молча снять верхнюю одежду в коридоре, и, лишь пройдя в свою комнату, я услышал за спиной шаги. Как обычно, это был Слава. Он выполнял свою обычную роль дипломатического курьера между несговорчивыми державами.

– Как ты? – спросил он, аккуратно закрыв за собой дверь.

Я пожал плечами:

– Нормально.

Он подошел и ладонями повернул мое лицо к себе, оценивая нанесенный ущерб. Но у меня только губа была прокушена. Он тяжело вздохнул и пригладил мои волосы.

– Прости, – сказал он. – Я должен был вмешаться.

Сначала я хотел буркнуть что-то вроде: «Да ничего». Но меня захлестнула обида. Я думал, что сдержусь, что не заплачу, но в итоге бросился к нему. Обнял, уткнулся лицом в рубашку, которая пахла гуашью или еще какой-то краской.

Слава гладил меня по волосам, приговаривая, что все хорошо. Когда я немного успокоился, мы сели на кровать, и он начал вытирать мне слезы тыльной стороной ладони.

Потом сказал:

– Он очень переживал, когда ты пропал. И сейчас очень переживает из-за того, что сделал. Правда.

Я подумал над этими словами. По-честному подумал. Но все равно сказал, и довольно жестко:

– Тогда почему здесь сейчас ты, а не он?

Слава как-то грустно улыбнулся.

– Потому что мне легче говорить о чувствах, чем ему. Но он с тобой тоже поговорит, я обещаю.

Я дернул плечом.

– Да не надо…

– Надо. Вам надо обсудить то, что случилось.

– Не хочу ничего с ним обсуждать.

Слава притянул меня к себе, посидел молча. Потом сказал:

– Он не знал, что все так получится. Не знал, что ты так отреагируешь. Он просто тебя не понял, а ты его. Ты тоже его обидел.

– Значит, ему обижаться можно, а мне нет… – проговорил я внезапно охрипшим голосом.

Слава долго молчал. Я вытер слезы.

– Я знаю, я виноват. Но он из-за этого на меня так… Как будто он меня ненавидит!

– Прости его. Я знаю, что он может быть резким. Это издержки профессии, у него очень тяжелая работа, каждый день ответственность за чужую жизнь. И за чужую смерть. Это огромный стресс, иногда он просто не знает, как им управлять.

– Я-то тут при чем? – буркнул я.

– Ни при чем. Он не прав, он совершил непозволительное. И он знает это. Просто не ожидал, что ты так отреагируешь. Его самого в детстве отец постоянно бил, да и многих так, поэтому он не подумал, что для тебя это будет так травматично.

– Я не «многие»! – с вызовом ответил я.

– Я ему это уже объяснял. Что ты другой.

Я вдруг подумал про веснушчатого парня, которого встретил у рельсов. И спросил:

– Почему мой папа меня ударил, а какой-то чужой человек потом подобрал, согрел и успокоил?

Слава опять тяжело вздохнул.

– Так тоже в жизни бывает…

– Как?

– Когда близкий человек предает, а чужой спасает. Думаю, это был полезный жизненный урок.

Мы посидели молча. Я не смотрел на Славу, но чувствовал, как он на меня смотрит.

– Я думал, что сбегать из дома ты начнешь гораздо позже, – невесело усмехнулся он. – Видимо, ты рано взрослеешь.

– Видимо, – хмуро согласился я.

– Раз так, то я хочу попросить тебя, как мистера Восьмилетнего…

Я чуть улыбнулся на этих словах. А он придвинулся поближе и поймал мой взгляд.

– Помиритесь, пожалуйста. Я уже устал между вами разрываться. Мне тяжело от ваших ссор, потому что я вас обоих люблю.

Его искренность и то, с какой открытостью он сказал мне об этом, меня смутили. Я отвернулся и, подумав, сказал:

– Хорошо. Мы помиримся.

Он поцеловал меня в лоб и вышел из комнаты.

Я решил, что первым со Львом не заговорю. Если он тоже хочет мириться – пусть делает шаг навстречу. Ведь шаг назад, от меня, он тоже сделал первым.

На следующий день после моего возвращения мы словно прикинулись, будто никакого побега и не было. Я не хотел никого изводить специально, но сам не заметил, что, обращаясь ко Льву, невольно начал говорить как Антон.

Например, за обедом я ему сказал:

– Папа, я буду тебе премного благодарен, если ты передашь мне хлеб.

А получив хлеб в руки, ответил:

– Спасибо, это было очень любезно с твоей стороны.

Со Славой же я общался как прежде и сам себе не мог объяснить, что на меня находит в разговоре со Львом.

В течение того дня таких случаев было сразу несколько. Я поддержал беседу родителей о медицине, сказав, что «врач – самая благороднейшая профессия на земле, даже не знаю, что бы мы делали, если бы не эти великие люди». Когда Лев читал очередную книгу по реаниматологии, я пожелал ему приятного чтения и сказал, что потом с удовольствием послушаю его ценное мнение о прочитанном.

За ужином конфликт дошел до предела. После моего вопроса «Не соблаговолишь ли передать соль?» вилка Льва полетела на пол.

– Пошли вы на хрен, – четко сказал он, вставая из-за стола.

Я изображал недоумение, но внутренне злорадствовал.

– Сядь на место, – попросил его Слава.

Он не сел, но на пороге комнаты все-таки передумал уходить и повернулся ко мне.

– Ты что, до конца жизни мне это припоминать собрался? – спросил он. – Ну прости меня! Я не подумал, я идиот, быдло, все время забываю про вашу творческую тонкую душевную натуру!

– Это не похоже на извинение, – скептически заметил Слава.

Лев развел руками.

– А что поделать? Может, когда-нибудь я дорасту до вашего интеллигентного уровня.

Когда он ушел в другую комнату, Слава тихо спросил меня:

– Зачем ты издеваешься?

– Я просто вежлив с ним. Я же тогда ему нагрубил, обозвал его. А теперь вежлив.

– Ты не вежлив. Ты изводишь его специально. Тебе его не жаль?

Я подумал и честно ответил:

– Такого, как сейчас, не жаль.

«Я тебя люблю»

Самым ярким событием, случившимся, когда мне было восемь, стало то, что из-за меня чуть не расстались родители. Виной всему были тот дурацкий удар и мое злорадное поведение.

У нас со Львом упорно не получалось помириться. Когда я все-таки перестал вести себя нарочито вежливо, в моих разговорах с ним вновь зазвенела холодность, и это чувствовали все мы. Лев старался разговаривать со мной бодрым и будничным тоном, но чем больше он старался, тем искусственнее звучал.

По-настоящему прощения он так и не попросил. Ни через неделю, ни через месяц, ни через два. В этой холодной ощетиненности мы даже встретили Новый год. Внешне жизнь казалась прежней, но внутри у меня словно сидела льдинка, которая никак не могла оттаять.

Слава часто говорил об этом со Львом. Убеждал, что если он спокойно поговорит со мной, то нам обоим станет легче. Но Лев упорно считал, что не обязан просить прощения, потому что я их обоих оскорбил. И хотя я признал, что был неправ, за оскорбления я тоже не спешил извиняться.

А однажды родители серьезно из-за этого поругались. Из кухни до меня доносились лишь обрывки Славиных фраз, зато Льва я слышал отчетливо.

– Я не собираюсь перед ним унижаться за то, что один раз его шлепнул! – говорил Лев. – Кстати, за дело.

Слава, кажется, сказал, что просить прощения – не унизительно. И что это не Лев униженный, а я.

– Да других детей постоянно бьют в наказание! И куда хлеще, чем я его. Может, тебя самого в детстве никогда не били?

– Хватит говорить мне про других.

– Извини, я забыл, что у нас особенная снежинка, – насмешливо отвечал Лев. – Голубая кровь и нежное воспитание. Мы что, принцессу выращиваем?

После недолгой паузы Слава сказал:

– Давай так: или ты просишь у него прощения и вы миритесь, или дальше я буду «выращивать» его один.

– Ты серьезно?

– Серьезно. – Ответ действительно звучал серьезнее некуда. – Ты поступил глупо и деспотично, а теперь не признаёшь этого и не сожалеешь. Уж лучше я один выращу из него «принцессу», чем вместе с тобой – невротика.

Они что, с ума сошли? Как они могут решать такое без меня? Почему они меня не спросили, как я хочу, чтобы меня «выращивали»?

Я перепугался и начал бесшумно плакать. Меня затошнило от тревоги, от мыслей, от ощущения того, что грядет что-то плохое. Я прекрасно знал, что нужно сделать. Если выбежать к ним сейчас и сказать, что я не жду никакого прощения, что я и так все забуду и прощу, лишь бы они не расходились, – тогда они, наверное, и не станут расставаться. Но я не выбежал. Я сидел в своей комнате, плакал и дрожал от страха, склонившись над учебником по английскому и не переставая делать вид, что учу.

Ответа Льва я ждал с удушающим ужасом, будто чувствуя чьи-то руки на своей шее.

Он долго молчал, прежде чем ответить:

– Пойду соберу вещи.

И руки будто сжались на моем горле. Дышать стало трудно, и я закашлялся – то ли от страха, то ли от слез.

Я слышал, как Лев прошел в спальню и как открылись дверцы шкафа. Он правда это сделает? По-настоящему? Соберет вещи и уйдет, как это происходит в семьях у других детей?

В школе я слышал сотни таких историй – про вечно ругающихся родителей, которые в конце концов расстаются. И все эти истории были ужасно горькими, наполненными болью и тоской по ушедшему родителю, который присутствовал теперь в жизни ребенка только по воскресеньям. Но я не хотел себе такого. Не хотел никакого «воскресного папу», пускай оба моих папы будут рядом всегда, семь дней в неделю, без перерыва и выходных, и пускай ругают меня, пускай даже ссорятся, я на все это был готов, лишь бы оставаться с ними вместе, втроем.

Но ничего этого я не мог сказать и продолжал плакать.

Когда ушел Лев, я не понял, потому что, измотанный слезами, уснул прямо за столом, на учебнике. Проснувшись утром в школу, я обнаружил, что лежу в своей постели, а Льва уже нет дома. Обычно в это время он собирался на работу, а я – в школу, но теперь возился только я один.

Когда я зашел на кухню, Слава поставил передо мной миску с молоком. В ней плавали шарики «Несквик», которые Лев никогда не разрешал мне есть на завтрак. Будь он здесь, я бы уже давился кашей, омлетом или яичницей, мечтая о шоколадных хлопьях. Но теперь они стояли передо мной, а я их совсем не хотел. Они были мне противны. Неужели я больше никогда не буду есть кашу на завтрак?

Я поднял глаза на Славу. Он выглядел уставшим и бледным.

– Он ушел? – спросил я прямо.

Слава кивнул.

Тогда я сказал очень честно и прямо:

– Я его люблю.

– В этой ситуации самое глупое – то, что мы все друг друга любим, но она все равно случилась.

Я подумал, что, если все всех любят, значит, что-то еще может наладиться. В мультиках обычно так. И в фильмах тоже.

На третий день я пришел в недоумение от того, что это происходит на самом деле. Как такое вообще возможно? Сказали уйти – и он сразу ушел. Насовсем. Три дня без него – целая вечность, даже больше чем вечность.

Привычные вещи перестали приносить мне радость. Странно: это была жизнь, о которой я иногда втайне мечтал. Стать «нормальным» мальчиком из «нормальной» семьи. Теперь все происходило и правда «по-нормальному»: можно было приводить друзей в гости, говорить всем, что у меня один папа, и не лгать, – но все это вдруг стало ненужным. Я не хотел приводить никаких друзей. И, говоря об одном отце, чувствовал себя еще поганее.

На четвертый день нашей жизни вдвоем Слава сказал мне:

– Странно, что вы в такой конфронтации. Ведь вы удивительно похожи, прямо как отец и сын.

– Чем же? – не понял я.

– Своей принципиальностью и бараньим упрямством, – усмехнулся Слава. – Он принципиально не попросил у тебя прощения, а ты принципиально его не простил. Вы оба вели себя как бараны.

Я не обиделся на это сравнение. Слава был прав: я баран и вел себя глупо. Если бы можно было все вернуть, я бы так и сделал.

А на пятый день, в школе, я почувствовал себя плохо. С самого утра у меня болела голова и все тело ломило от слабости, но я привык списывать эти симптомы на переживания из-за родителей, а потому дома не остался. На первом уроке у меня начался кашель, который так стремительно усиливался, что уже к концу занятия казалось, будто у меня серьезный бронхит.

Тамара Васильевна пощупала мой лоб и сказала, что у меня, наверное, температура и я зря пришел «раскидывать бациллы». Она хотела позвонить Славе, чтобы он меня забрал, но я остановил ее.

– Можно за мной придет другой человек? – попросил я. – Он врач.

– Родственник?

– Да.

– Ну звони. Главное – чтобы тебя забрали.

Я позвонил Льву. Он почему-то не удивился моему звонку или мастерски прикинулся, что не удивлен.

Тамара Васильевна отправила меня ждать в вестибюль, потому что кашлял я все сильнее и сильнее. Там я продолжил это делать, и охранник даже предложил мне воды. Я попил, но это не помогло: кашель усиливался, и дышать становилось все труднее; пытаясь сделать хотя бы один полноценный вдох, я слышал свист откуда-то из собственной груди. Мне было жарко, но я не чувствовал себя больным. Мне просто нечем было дышать.

Раздался крик охранника:

– Позовите медсестру!

Кто-то стремительно пробежал мимо меня. Я вдруг обнаружил, что почти сполз со скамейки и, опершись руками о сиденье, продолжал кашлять.

У меня плыло перед глазами, и я смутно видел, как вокруг меня суетится охранник.

– Может, ляжешь? – предлагал он. – Можешь лечь прямо на скамейку.

Я последовал его совету, но стало только хуже. Едва я лег, грудь точно сдавило, и я понял, что даже закашлять теперь не могу. Ничего не могу. Только безуспешно глотать воздух.

Тогда я заплакал от страха. Неужели я умираю? Я поссорил своих родителей и теперь умираю, бездарно и глупо, испортив все и ни с кем не успев попрощаться.

– Почему воротник застегнут? – услышал я над собой и в тот же миг почувствовал, как кто-то развязывает галстук у меня на шее, расстегивает верхние пуговицы рубашки.

Я попытался сфокусировать взгляд. Это он или мне уже кажется?..

– Папа… – судорожно выдохнул я, вцепившись в руку Льва.

И больше я ничего не помню, потому что потерял сознание.

Прежде чем очнуться на кушетке в очень белом кабинете, я дважды открывал глаза.

Первый раз – еще в школе: надо мной нависал Лев.

Второй раз – в машине скорой помощи, где надо мной нависали люди, прижимавшие к моему лицу какую-то странную штуку.

А окончательно я очнулся, лежа на кушетке. Как сквозь вату, я слышал голоса. Один принадлежал Льву, а второй, незнакомый, женщине.

– Раньше приступы уже случались? – спрашивала она.

– Нет, первый раз.

– Предпосылок тоже не было? Бронхитом недавно не болел?

– Нет.

– Странно, на типичного астматика не похож…

Я слышал, как скребет шариковая ручка по листу. Наверное, она что-то пишет.

Потом она спросила:

– Вы отец?

– Нет, я врач и… друг семьи. Но отец уже едет.

– Мальчик вроде вас папой называл…

– Перепутал. Сами понимаете, в таком состоянии…

На секунду стало тихо. Потом женщина иронично заметила:

– Я в одном психологическом журнале прочитала, что астма – это психосоматика. Слово такое модное сейчас придумали. Мол, родители не ладят, а ребенок раз – и выдает астму, чтобы сплотить их своей болезнью… Но это не тот случай, раз вы говорите, что матери нет.

– Угу.

– Да и не верю я в эту ерунду.

– Я тоже.

Еще с минуту я лежал тихо, делая вид, что продолжаю спать. Потом пришел Слава, и я решил «очнуться».

Пока я надевал в вестибюле верхнюю одежду, Лев рассказывал Славе, что случилось и как я перепугал всю школу.

– Ты и меня перепугал, – вдруг признался мне Лев.

– Почему? Ты же врач.

– Это с другими людьми я врач. А когда что-то случается с теми, кого я люблю, я чувствую себя очень-очень беспомощным.

Было неожиданно услышать от него такое. Но я уловил, что он хотел сказать. Ответил:

– Я тоже тебя люблю. – И прибавил: – Возвращайся домой.

Агент социализации

Случившееся ненадолго принесло мне популярность в школе. В медицинскую карточку я получил диагноз «бронхиальная астма», а в аптеке нам бесплатно выдали ингалятор. Целую вечность я слушал подробные инструкции от родителей, что отныне и навсегда я должен иметь его при себе и использовать сразу, как почувствую, что мне становится плохо.

Когда я пришел в класс, ребята с некоторым почтением выдохнули: «О-о-о-о…» А Игорь, один из близнецов, сказал:

– Классно ты вчера чуть не умер!

Я только снисходительно улыбнулся в ответ, чувствуя себе супергероем, вышедшим живым из огня.

Со всех сторон посыпались вопросы:

– А что с тобой было?

– Тебя на настоящей скорой увезли?

– Ты лежал в больнице?

– Что тебе сказали врачи?

С важным видом я веско произнес:

– Да так, ерунда. Бронхиальная астма…

Ребята снова протянули: «О-о-о-о».

– А что это значит? – спросил кто-то.

– Это значит, что я могу задохнуться и умереть в любой момент, – хвастался я.

– Даже сейчас?

– Даже сейчас.

Рассказывая это, я чувствовал себя настоящим мучеником, живущим под постоянным риском смерти и готовым принять ее в любой момент. Но, конечно, никакого приближения смерти я на самом деле не ощущал.

Вытащив из рюкзака новенький ингалятор, я продемонстрировал его остальным:

– Это на случай, если начну умирать.

– Кру-у-уто, – протянули все вразнобой.

Даже Илья смотрел на меня с некоторым уважением. Надо же: всего-то надо чуть не умереть, чтобы сразу всем понравиться!

Со мной начали общаться сразу много-много человек, а девочки – почти все. Они сочувственно смотрели на меня и называли «бедненьким».

Я получил приглашение на три дня рождения, но сходить смог только на самый первый – к Эвелине. В этот раз я не допустил прошлых ошибок и подарил имениннице куклу, потому что бабушка сказала, что все девчонки любят кукол. И оказалась права: схватив куклу, Эвелина радостно побежала показывать ее маме.

А на следующий день я простыл и на остальные дни рождения не попал. Думаю, мой организм мне подыгрывал. Я не хотел быть на этих праздниках, уже через пятнадцать минут от всего уставал и начинал звонить домой, чтобы меня поскорей забрали. Я всегда умудрялся заболеть в подходящий момент – когда мне чего-то очень не хотелось.

Но впереди опять замаячила череда февральско-мартовских праздников, которые увенчало мое девятилетие. Бабушка сказала, что раз все эти ребята позвали меня к себе на день рождения, то я должен сделать ответный жест вежливости и пригласить их. А это значит в два раза больше гостей, чем в прошлый раз! Ведь мне снова придется позвать Игоря и Кирилла, потому что они иногда со мной общались, и Антона, потому что его всё еще никуда не звали. До чего же трудно быть социально активным…

Слава был главным агентом моей социализации. В то время я не мог влиться в компанию мальчиков во дворе. Они часто играли в футбол, и однажды Слава предложил мне попроситься к ним в игру вдвоем. По плану мы оба должны были начать с ними играть, чтобы он потом по-тихому свалил, но я оказался абсолютно бездарен в футболе. Я уворачивался, когда в меня летел мяч, или, что еще хуже, подставлял руки. В итоге я ушел на скамейку и тоскливо оттуда наблюдал, как раз за разом Слава пытается выйти из игры, а дети ноют: «Ну, пожалуйста, пожалуйста, не уходите, с вами так весело!»

На самом деле я был даже рад, что Слава всем нравится. По крайней мере, это очень полезно на детских праздниках: я получаю подарки, гости получают Славу, и все счастливы!

На мои дни рождения мы со Славой обычно ходили к маме. Там я оставлял цветы, рисунки, конфеты, иногда игрушки, рассказывал о своей жизни, а потом мы уходили. Слава никогда ничего не рассказывал, но всегда на прощание дотрагивался до памятника. Мама на памятнике была очень красивая. Жаль, что я совсем не помню ее вживую.

А мой девятый день рождения выпал на субботу и совпадал с приходом гостей. Слава сказал, что к маме мы пойдем завтра, чтобы сегодня успеть подготовиться к празднику. Прийти должны были шесть человек – в тыщу раз больше, чем в прошлый раз!

Я расплакался и заявил, что к маме надо приходить день в день, а не потом, потому что ей будет обидно. Слава отвечал, что он не может разорваться. А Лев сказал:

– Я съезжу с ним, не разрывайся.

Вот это ого! Лев со мной никогда к маме не ходил!

Я собрал все самое ценное, что собирался оставить у мамы, и начал торопить Льва, как будто мама может нас не дождаться.

Кладбищ я никогда не боялся. До того как впервые там побывал, я думал, что они выглядят так же страшно, как в фильмах и мультиках. Но на самом деле они не такие мрачные, потому что тут и там оставлены цветы и покрашены ограды. Если светит солнце, то здесь бывает даже уютно.

Я был главным в нашем походе и вел Льва за собой, потому что он не знал дорогу до маминой могилы.

– Ты здесь первый раз? – спросил я.

– Нет, я был на похоронах, но уже не помню, куда идти.

– А я был на похоронах?

– Нет.

Ну и хорошо. Кладбищ я не боялся, зато боялся мертвых. Однажды я видел из окна дома, как из соседнего подъезда вынесли гроб. Слава сказал, что люди собираются пронести его через весь двор, кидая гвоздики, – такая странная церемония прощания. Я наблюдал за приготовлениями до тех пор, пока один мужчина не подошел к гробу, чтобы открыть его. Мысль, что тот, кого я там сейчас увижу, совершенно и бесповоротно мертв и представляет собой не более чем бездыханное тело, испугала меня настолько, что я отпрянул от окна раньше, чем крышку успели поднять. Сердце у меня бешено скакало. Я не был готов увидеть труп. Хотя в школе некоторые ребята видели и говорили, что это не страшно – как будто человек спит. Но я ведь боюсь не зрелища, а собственного пугающего осознания того, что он не спит…

– Ты был знаком с моей мамой? – спросил я у Льва.

– Совсем немного.

Пока мы шли, я расспрашивал его, какой она была. А он рассказывал все то же самое, что уже по десять раз рассказали мне и бабушка, и Слава, но я все равно каждый раз интересовался, потому что хотел слушать снова и снова.

– А где твоя мама? – решил поинтересоваться я.

– Она в другом городе.

– А папа?

– Он умер.

– От чего?

– Не знаю. Наверное, от стыда, – грустно усмехнулся Лев.

Я удивленно поднял голову.

– Так бывает?

– Я бы хотел, чтобы так бывало, – ответил он. – Должна же существовать в мире справедливость.

Я не понял, о чем он, но спросил:

– Как думаешь, он встретился с моей мамой?

– Только в том случае, если за пределами этого мира есть какой-то еще.

Мы как раз подошли к могиле. Но меня заинтересовали его слова.

– Ты считаешь, что на небе ничего нет? – спросил я.

– Этого никто точно не знает, – вздохнул Лев.

Я нахмурился.

– Бабушка знает!

– Нет, Мики, она тоже не знает. – Он опять грустно улыбнулся. – Она просто верит.

– В смысле «верит»?

– Верит, что после смерти есть другая жизнь. Многие люди в это верят. Ты тоже можешь верить, если тебе хочется, но мы никогда не будем знать наверняка.

Я посмотрел на мамину фотографию на памятнике. Так что, может быть, она вовсе не наблюдает за мной с небес? Она просто перестала существовать, растворилась в вечности, превратилась в ничто? И я тоже стану ничем? И родители, и бабушка, и все-все люди на планете будут поглощены этой огромной и пугающей пустотой?

Я медленно сложил перед памятником сначала цветы, потом свой рисунок (я нарисовал себя девятилетнего), потом плюшевого мишку. Помолчал некоторое время.

– Ладно, пойдем. – Я взял Льва за руку.

– Уверен?

– Да. – И я коснулся памятника на прощание.

Мне вдруг расхотелось рассказывать что-либо маме. Даже как я чуть не умер от астмы и стал самым популярным в классе. Может, я взрослею? Ведь мне уже девять.

Когда мы вернулись домой, до прихода гостей оставался еще час. Я переоделся, помыл руки, поправил трубочки во всех стаканах, посидел на стуле за сервированным столом, походил вокруг него, подергал гелиевые шарики, снова поправил трубочки во всех стаканах. Так час и прошел.

Ко мне пришли три девочки, которые звали меня к себе до этого: Эвелина, Вилена и Евангелина. Все они сокращали свои имена до «Лины». Иногда родители так жаждут назвать своих детей необычно, что в итоге называют их одинаково.

Мальчики остались в том же составе, что и в прошлом году: Игорь, Кирилл и Антон.

В этот раз Слава ожидал, что мой интроверт снова даст о себе знать и я попытаюсь свалить с собственного праздника уже через полчаса. Поэтому он оказался неожиданно к этому готов. Неожиданно – потому что даже я не видел, как он готовился.

Он принес нарисованную карту ближайших дворов, на которой были обозначены стратегически важные места (качели, деревья, лесенки). Карта выглядела как древняя реликвия, и на ней даже красовался засохший воск от свечей. Все мы превратились в настоящих пиратов в поисках клада: по карте передвигались от одного тайника до другого, где находили подсказки для выполнения следующего задания. В некоторых точках мы обнаруживали небольшие подарки: шоколадки или игрушки, которые делили между собой.

Но настоящий клад был впереди – самый главный подарок. И принадлежал он мне.

По карте и подсказкам мы вернулись за ним в квартиру. Оказывается, мой подарок был спрятан в моей же комнате – под кроватью! Но накануне там ничего не было; я знал, потому что каждое утро свешивался головой вниз и смотрел под кровать (просто так).

А теперь была… Гитара! Настоящая гитара! Не глупая игрушечная, у которой даже нету струн, а самая настоящая, пахнущая лаком и древесиной. Неужели я дорос до того возраста, когда дарят настоящие вещи, а не их копию «для маленьких»?

Я говорил родителям, что хочу гитару. Один раз, мельком и не то чтобы всерьез, потому что не верил, что мне ее купят. А теперь вот она, передо мной. И я смогу стать настоящим музыкантом, как Джимми Хендрикс! Я буду писателем-музыкантом и… и… врачом!

Мы несколько часов играли в пиратов на моем дне рождения. А потом ребята снова начали беситься, шуметь и липнуть к Славе. В очередной раз он стал звездой моего праздника, и с этих пор в школе его делами интересовалось все больше и больше людей.