Текст книги "Дни нашей жизни"

Супермен

Лев не любил никаких проявлений чувств, и особенно ему не нравилось делать это при «зрителях». И если проявлять чувства на улице не приходило в голову никому из них двоих, то дома Слава то и дело демонстрировал мне степень своей любви ко Льву. А Лев демонстрировал степень нежелательности таких действий, уворачиваясь от поцелуев, как Спайдермен.

Наблюдая за этим, я чувствовал, как в моей голове что-то трещит. Сейчас я думаю, что это был шаблон. Раньше, вживую, я ничего такого не видел. Я только видел, как ужасно неприятно и слюняво целуются в фильмах, и думал, что никогда в жизни не буду ничем таким заниматься.

Слава и Лев долго не могли прийти к единому мнению на этот счет. Закрывали двери и начинали выяснять, кто прав, кто виноват (и еще раз, взрослые: не существует таких межкомнатных дверей, способных изолировать ребенка от ваших суперсекретных разговоров!). Так что я все слышал и, конечно, переживал, чувствуя себя причиной какого-то раскола между ними.

– Ребенок должен видеть, что люди в одной семье любят друг друга и могут это друг другу показать, – говорил Слава. – Иначе он сам никогда не научится проявлять чувства.

– Ну, наверное, его надо учить не на таких примерах. – Лев говорил намного тише, чем Слава, и к нему надо было усиленно прислушиваться.

– А чем мы плохой пример?

– А ты не понимаешь? Там, на улице, другой мир, не тот, который мы тут вокруг него создали. Он пойдет в школу и узнает, что реальная жизнь сильно отличается от его жизни с нами. Больше никто так не живет.

– Реальная жизнь? А мы что, нереальны?

Слава говорил настойчиво, с нажимом. Лев – будто бы защищаясь.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать…

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, – соглашался Слава. – Я не понимаю, почему ты это говоришь. Ты собирался всю жизнь играть в друзей?

– Ничего я не собирался, – раздражался Лев. – Я и жить с ребенком не собирался.

Стало тихо. Скрипнул стул.

Наверное, то, что я тогда почувствовал, можно сравнить с мыслями ребенка, который узнал, что должен был стать абортом. Они меня не хотели.

Я заплакал. Тихонько, чтобы не привлекать внимания.

После тишины, продлившейся больше вечности, Слава наконец произнес:

– Семья – это то, что с тобой навсегда. Вещи, красота, партнеры пришли и ушли, а семья никогда не уйдет. Он – моя семья. Если ты не планировал быть ее частью, то я тебя не держу.

– Планировал, я не это имел в виду! – быстро ответил Лев.

Шаги зазвучали ближе, и я метнулся к коробке с игрушками – делать вид, что упоительно играю и ничего, совсем ничего, вот даже чуть-чуть, не слышал.

Уже открыв дверь комнаты, Слава обернулся на пороге и сказал:

– Тогда я больше не хочу этого слышать.

Они не разговаривали до вечера, а у меня не очень получалось чем-то себя занять. Я не понял слова про мир и про реальность, и у меня не было ни малейших догадок о том, что они значат. Непонимание тревожило еще больше, а чувство вины за произошедшее легло в груди тяжелым камнем.

Я уснул с тоскливыми мыслями, и первым, кого я увидел утром, был Лев. Этого я ожидал меньше всего. Он обычно не обменивался со мной больше чем двумя фразами и уж тем более не будил меня по утрам.

Да и тогда не то чтобы разбудил. Сел на край кровати, явно чувствуя себя не в своей тарелке, и спросил неестественно бодрым голосом:

– Хочешь, сходим сегодня погулять? Вдвоем.

Я не хотел. Но сказал:

– Хочу.

Я понял, что это как-то связано с их вчерашней ссорой и, наверное, это Слава его попросил. Мне было важно не расстраивать Славу, поэтому я согласился.

Думаю, у Льва были те же мотивы.

Мы молчали всю дорогу. Молча дошли до детской площадки, где я в своем молчаливом одиночестве пару раз съехал с горки, поковырялся в песке и вернулся к нему, молча наблюдавшему за мной со скамейки. Только тогда он спросил:

– Ты закончил?

Я кивнул, и мы пошли в сторону дома.

Мы вернулись бы домой через тридцать минут, но помешала судьба, или Вселенная, или, может, сам Иисус плюнул с небес, но, в общем, дома мы оказались не скоро.

По дороге нам надо было пережить всего лишь один пешеходный переход. Он был красивый, со светофором и сводил к минимуму наши шансы умереть. В тот день мы стояли перед ним рядом с какой-то женщиной и ждали, когда загорится зеленый свет. Я не брал Льва за руку, когда переходил дорогу, а он не настаивал. За светофором я тоже не наблюдал и, когда женщина рядом со мной пошла вперед, рефлекторно двинулся за ней.

Лев тут же схватил меня за плечо и вернул на место. Раздраженно начал говорить, что еще горит красный и надо самому думать, а не повторять за другими, как обезьяна. Звук визжащих тормозов оборвал его речь. Мы одновременно подняли головы и увидели, как перед пешеходным переходом отчаянно пытается затормозить автобус, а женщина, у которой были все шансы остаться целой и невредимой, в последнюю секунду решает пробежать перед ним.

Но шансов не оказалось ни у кого из них.

Автобус глухо стукнулся о ее тело, и она упала. Все произошло так медленно, что, кажется, я даже успел рассмотреть, в какой неестественной позе женщина падает на асфальт.

Пассажиры повалили из автобуса и окружили ее плотным кольцом. Водитель тоже вышел, страшно ругаясь. Я заметил, что стою один, а Лев, не говоря ни слова, продирается через толпу.

Я тоже подошел, но мне было не пробраться – слишком маленький. Я ходил кругами, пытаясь протиснуться то через одни ноги, то через другие, но никто меня не пропускал.

Лишь тогда, когда кто-то вышел из толпы и люди встали посвободнее, я смог разглядеть эту несчастную женщину на асфальте и Льва рядом с ней.

Тогда я подумал: «Она умерла».

Как мама.

Как парень из фильма про любовь.

И заплакал.

Так сильно заплакал, что привлек внимание сердобольных женщин.

– Мальчик, ты с кем? – спросила меня тетенька с очень красными губами.

Я плакал и не отвечал.

– Ты один здесь? – спрашивала она, наклонившись так близко, что я чувствовал запах ее духов – таких же, как у моей бабушки.

– Не-е-е-ет! – простонал я сквозь слезы.

– А с кем?

– С п-а-а-апой!

– А где твой папа?

– Та-а-а-ам, – и я показал пальцем в сторону Льва.

Сжав мою руку, женщина потащила меня через толпу. Передо мной замелькали ноги-ноги-ноги.

– Пропустите мальчика к папе! – голосила она, призывая людей расступиться.

И вот я оказался в первом ряду и стал наблюдать за странными манипуляциями Льва над женщиной. Он несколько раз спрашивал ее имя и просил не закрывать глаза. Я плохо помню, что происходило, потому что сидел на корточках и хныкал, заглушая для себя весь окружающий мир.

Я старался никуда не смотреть, уткнувшись в колени, и вернулся к реальности, только когда почувствовал, что меня подняли в воздух. Потом обнаружил, что сижу на руках у Льва.

– Все хорошо, – неожиданно ласково сказал он мне. – С тетей все хорошо. Пойдем посмотрим.

Он подошел к носилкам, на которых женщину загружали в машину. Она была в сознании и, кажется, даже слегка мне улыбнулась.

Санитары захлопнули двери, отделяя ее от нас.

– Мужчина, а вы что, не поедете? – спросила у Льва та женщина, которая протащила меня через толпу.

– Зачем? – не понял он.

– Это же ваша жена!

– Это не моя жена! – ответил он странным тоном, будто нет ничего хуже, чем быть мужем такой женщины. Понимаю, я бы тоже не хотел жену, которая прыгает под автобусы.

– А чего вы тогда с ней сидели?

– Я просто врач.

Какое-то время мы шли домой молча. А потом из меня посыпались вопросы:

– Ты ее спас?

– Просто убедился, что она не пострадала слишком сильно.

– Врач – это как спасатель? Ты можешь спасать людей? Ты можешь сделать так, чтобы люди не умирали? А как стать врачом? Я тоже хочу спасать! Если кому-то станет плохо, я тогда смогу ему помочь? А ты от чего угодно можешь спасти?

Я бежал рядом с ним вприпрыжку, перевозбужденный от случившегося. Тогда я и посмотрел на Льва по-другому. Он же… Он же… Как Супермен!

Дома, прямо с порога, я накинулся на Славу со своими впечатлениями и затараторил что-то бессвязное:

– Представляешь! Мы шли! А там автобус! И тетенька пошла! Хотя был красный! Я тоже чуть не пошел! Но я не пошел! А потом все завизжало! И бах! Она упала! А папа!..

От неожиданности я оборвал сам себя и молча уставился на Славу. Он слышал, что я сказал? И почему я это сказал?

Слава помог мне. Невозмутимым тоном он спросил:

– Ну? Что сделал папа?

– Он спас ее… – только и ответил я.

Первые уроки осторожности

То, что первым прозвище «папа» получил Лев, стало неожиданностью для всех, включая меня самого. Впрочем, он действительно был больше похож на папу, чем Слава. Старше, серьезнее, носит костюмы, придумывает режим дня, контролирует поедание сладкого и ведет себя просто невыносимо.

Слава же, которого я обожал по умолчанию и которому не пришлось бороться за мою любовь, столкнулся с другой проблемой: очень сложно отделаться от роли «старшего брата». Между нами было шестнадцать лет разницы и воспоминания о том, как он разрешал мне все-все-все в отсутствие мамы. В двадцать один год ему было тяжело резко занять серьезную позицию и сменить роль брата на роль отца, а мне – начать воспринимать его по-другому.

Мы часто играли в сообщников – когда я утягивал лишнюю конфету из буфета, а он наблюдал за этим испытующим взглядом, я просил:

– Давай только папе не рассказывать?

Он соглашался:

– Давай.

Но однажды, вступив со мной в сговор, Слава вдруг резко передумал:

– Нет, давай все-таки расскажем.

Тогда я обиделся на него, но сейчас думаю, что это был не столько отказ от моей просьбы, сколько отказ от позиции «брата». Так он сделал первый шаг к роли отца.

Но шагов впереди было еще много. Даже когда первый год нашей жизни втроем подходил к концу, я все еще называл Льва папой, а Славу – Славой. И хотя мы понемногу становились похожи на настоящую семью, чувство, что что-то не так, не покидало меня.

И не только меня. Казалось, мы все жили с этим ощущением, делая вид, что всё в порядке.

Но в первый раз реальная жизнь постучалась к нам на мой шестой день рождения. Она пришла в гости в облике бабушки.

Льва в тот день дома не было – он дежурил на работе. Пока я в своей комнате копался с новыми игрушками, бабушка вполголоса разговаривала со Славой в зале.

– Сколько вы еще собираетесь жить вместе? – спрашивала она. – Вы же взрослые люди, а не студенты…

– Да хватит об этом, – устало прервал ее Слава.

– А почему хватит? Ну сколько вы уже так живете? Ладно ты, но в его-то возрасте пора уже иметь семью и детей. А он сам не заводит и тебя тормозит, ты же даже девушку привести домой не сможешь.

– Какую еще девушку?

– Вот именно, что никакую. А если бы не он, какая-нибудь уже была бы.

Тогда у меня мелькнула мысль подойти к бабушке и успокоить ее, сказать, что все хорошо, семья уже есть и она может не переживать об этом. Но что-то внутри меня подсказывало: это плохая идея. А «что-то не то», давившее на меня весь год, вдруг задавило сильнее. Смутно я почувствовал, ощутил, что это – та самая реальность, о которой говорил Лев, и что я вот-вот с ней столкнусь.

– Как всегда… – Бабушка заговорила на тон выше. – …Вместо того чтобы подумать о будущем, ты опять занимаешься какими-то глупостями. Нормальные люди так не…

– Хватит! – рявкнул Слава.

Бабушка притихла. Я тоже – это было неожиданно.

Слава продолжил:

– Я больше не могу. Всю жизнь, с самого детства, я это от тебя слушаю! Да хватит с меня! Я живу не «вместо», а так, как хочу! Так, как ты себе позволить не можешь! Лучше тебя! Ясно?!

Уходя, бабушка сказала Славе, что разочарована в нем. Что он рушит планы семьи и вырос никудышным. Слава раздраженно поторапливал ее, держа дверь открытой:

– Уходи уже…

– Вот он вырастет и будет разговаривать с тобой так же, как ты со мной, – пообещала она на прощание.

Я смотрел на Славу из своей комнаты, и он казался очень уставшим, будто перед этим долго и тяжело работал. Вернувшись в зал, он лег на диван.

Я вышел из своего укрытия.

– Слава, – негромко позвал я, подходя ближе.

Он повернул голову в мою сторону и протянул ко мне руки. Угодив в его объятия, я спросил:

– О чем она говорила?

Помолчав, Слава сказал:

– Раньше люди думали, что наша планета плоская.

– Когда еще не было науки?

– Да. Очень давно.

– Ого…

– Но были ученые, которые старались доказать, что Земля имеет форму шара. Другие люди с ними не соглашались и очень их не любили. Под угрозой казни их заставляли отказываться от своих взглядов.

– Почему, если они были правы?

– Потому что они говорили непривычные и непонятные вещи. Другим людям оказалось тяжело принять то, чего они не понимали. Даже если ученые говорили правду, народу было проще их убить, чем изменить свои взгляды.

– Ого-о-о… – снова протянул я.

– Но так было всегда. Это работает веками. Помнишь, мы смотрели фильм «В погоне за счастьем»?

– Ага…

– Там были чернокожие актеры. Еще совсем недавно люди с таким цветом кожи и шанса не имели стать актерами. В Америке они были рабами.

– Это как?

– Их не считали за людей. Люди с белой кожей, как у нас, заставляли их работать на себя, били, могли сделать с ними все что угодно.

Я слушал Славу, открыв рот. Для меня эта история про нравы прошлых веков звучала как злая сказка…

– Но почему?

– Только из-за другого цвета кожи, он им был непривычен. Так и с теми учеными. И еще со многими вещами в мире. И с нами.

– А с нами что? – удивился я.

– Большинство мужчин любят женщин, а большинство женщин – мужчин. Большинство родителей – это мужчины и женщины. Ты и сам это заметил. Такие семьи, как наша, непривычны, поэтому мы не нравимся людям.

Меня сковал страх. Ученых хотели казнить, а чернокожих делали рабами… Что будет с нами?

Об этом я и спросил:

– Нас убьют? – В голосе у меня звенели слезы.

– Нет! – поспешно сказал Слава.

Он сел на диван и усадил меня рядом. Сказал, стараясь заглянуть мне в глаза:

– Нас никто не убьет. Но нам нужно быть осторожнее.

– Как?

– Здесь, дома, мы в безопасности. Тут спокойно, и нам ничто не угрожает. Но с другими людьми мы не можем вести себя так же, как дома. Нельзя никому рассказывать, как мы живем.

– А что тогда надо рассказывать?

– Надо говорить, что ты живешь со мной. Только со мной. И все.

Я нахмурился:

– Врать плохо.

– Иногда это нужно для безопасности.

Я молчал. Слава провел рукой по моим волосам, но я ее откинул.

– Мики…

– Нет.

– Послушай…

– Не хочу слушать твои дурацкие истории!

– Я знаю, что тебе страшно. Думаешь, я этого не понимаю? Но мы должны быть осторожны.

– Не должны!

– Существует такая вещь, как родительские права.

– Что это? – Я посмотрел на Славу.

– Это документы, которые разрешают взрослому заботиться о ребенке. И только тот, у кого они есть, может за тебя отвечать. Твои документы – у меня. Но их могут забрать.

– Кто? Почему?

– Органы опеки. Такие семьи, как наша, им не нравятся. Нас никто не убьет, но, чтобы быть вместе, мы должны быть осторожны.

– Мы покажем им, что у нас все хорошо, и они ничего не сделают.

– Мики…

– Я скажу, что люблю вас, и они меня оставят…

– Нет, Мики, им бесполезно что-то говорить! – Он повысил на меня голос.

Я с удивлением посмотрел на него, а он – на меня.

– Просто немного осторожности – и все будет в порядке, – сказал Слава.

– Почему мы должны прятаться, как преступники?

– Я не знаю, – честно ответил он. – Но мы должны.

– Хорошо. – Я произнес это очень тихо, но Слава услышал и кивнул.

Пятьдесят слез

Здесь я хотел бы сделать небольшое отступление, вернуться и рассказать, как зародилось дело всей моей жизни.

Ведь редко так бывает, что обнаруживаешь его всего-то в четыре года.

В три года я выучил буквы, а в четыре – научился писать и читать. Сейчас я понял, что это было еще при жизни мамы, хотя мне всегда казалось, что без нее.

Учить меня читать взялся Слава, и это очень яркое воспоминание. У меня были маленькие книжки, где в стихотворной форме рассказывалось про буквы алфавита. Мы сидели в больничном саду (хотя всю жизнь я думал, что в каком-то парке) – видимо, ждали вестей от мамы или начала часов приема посетителей. У нас была только эта книга на случай, если я заскучаю, и карандаш.

– Давай я научу тебя читать, – вдруг предложил Слава.

Я неохотно согласился, представляя, как сейчас он долго и нудно будет рассказывать про буквы, – но делать все равно было нечего.

Слава открыл книгу на белом форзаце и простым карандашом написал слово по слогам. Затем объяснил, что нужно складывать буквы в слоги, а слоги – в слова. Я сразу догадался, что делать, и прочитал:

– «Ма-ма».

Затем он писал «дя-дя», «Ми-ки», «Сла-ва», а я прочитывал слова еще раньше, чем он успевал их дописать. Когда нам наскучило учиться по обычным словам, мы написали туда: «Ка-тя ду-ра» и «жо-па» (Кати, извините, пожалуйста, ничего личного).

Очень долго эта книга хранилась у меня в шкафу как воспоминание о моих первых литературных успехах, а потом бабушка куда-то сдала ее вместе с жопой и бедной Катей.

Научившись читать, я сразу же начал писать, и не что-то, а книги. Уже к пяти годам у меня была стопка из десяти сорокавосьмилистовых тетрадей, исписанных моими мемуарами. Читать свои шедевры я заставлял Славу и Льва, они вежливо кивали и говорили, что я молодец. Но мои чутье и эмпатия подсказывали, что пишу я посредственно и до гениальности мне далеко.

Поэтому я много писал и однажды сочинил сказку.

«Жил-был король…» – так начиналась эта сказка. Пока не гениально, но сейчас начнется.

«…Он правил Четырехдевятым Королевством и славился тем, что был очень жадным. Все его вещи были сделаны из золота, в его спальне были золотые стены, пол и потолок, а вместо кровати он спал на деньгах.

У короля был сын. Когда мальчику исполнилось десять лет, у него открылся удивительный дар: когда он плакал, его слезы превращались в золото. Узнав об этом, король решил, что хочет украсить свою корону пятьюдесятью золотыми слезинками, и велел слугам доводить сына до слез до тех пор, пока он не выплачет все пятьдесят слезинок.

Днями и ночами мальчика били розгами, собирая все слезы с его лица. Но на второй день он привык к боли и перестал плакать. Слуги всеми силами пытались заставить его зарыдать снова, но ничего не помогало. Кухарка даже принесла с кухни лук, но и это не сработало. Тогда король приказал:

– Приведите его мать и зарежьте у него на глазах.

Слуги были в ужасе, но приказ есть приказ. Поздно вечером они привели мать к мальчику в комнату и убили ее.

Тогда он снова заплакал от горя. Слуги обрадовались и принялись заново собирать его слезы. Но когда их общее число достигло сорока девяти, мальчик вдруг снова перестал плакать. Все были в отчаянии – ведь недоставало всего одной слезинки!

Как они ни старались дальше вызвать слезы у мальчика, больше ничего не срабатывало. Тогда слуги позвали короля, а он велел привести врача, чтобы тот объяснил, почему его сын больше не может плакать.

Врач осмотрел мальчика и сказал:

– У него просто кончились слезы. Он никогда больше не заплачет.

Поняв, что не сможет украсить корону слезами своего сына, король так расстроился, что от собственной жадности и жестокости заплакал сам. По его щеке скатилась слеза. Пятидесятая.

Но она не превратилась в золото».

Когда Слава прочитал эту сказку, он долго молчал. Закрыл тетрадь и молчал. Я подумал, что что-то не так, что получилось плохо.

– Ты сам это написал? – наконец спросил он.

Я не знал, стоит ли признаваться. А вдруг что-то все-таки не так?

– Ну да… – неуверенно произнес я.

Он смотрел на меня очень серьезно.

– Это замечательно. У тебя талант.

Я разулыбался.

– Какой?

– Пожалуй, один из самых мощных, – ответил он. – Если не забросишь, сможешь делать людей самыми счастливыми и самыми несчастными, используя только слово.

– Вау… – выдохнул я.

Когда сказку прочитал Лев, он лишь сказал:

– Я уже представляю, как мы будем объясняться с детским психологом. – И, наткнувшись на мой непонимающий взгляд, добавил: – Написано правда очень хорошо.

Талант… Звучало круто. Конечно, я не собирался ничего забрасывать и уже видел, как книги с моим именем стоят на полках в магазинах. Именно тогда на вопрос «Кем ты хочешь стать?» я начал отвечать: «Писателем», – и этот ответ по сей день остался прежним.

Но все-таки, бывало, я отказывался от своего таланта. Это стало случаться, когда я пошел в школу.

Однако перед школой случилось еще много всего. Например, я начал называть Славу папой. Тут нет никакой особенной истории: я проснулся утром и сразу его так назвал. Словно просто настал нужный момент.

А еще перед школой случился важный разговор. Пожалуй, один из самых важных за все время.

В тот раз между комнатами даже не закрывались двери. Слава и Лев сидели в зале и вроде бы говорили о чем-то обыденном, как вдруг Слава сказал:

– Ему в следующем году в школу.

– Да, я помню, – ответил Лев. – И что?

– Тебе не кажется, что надо валить?

– Куда валить?

– Желательно туда, где не принято бить людей. То есть подальше от этой страны.

Лев неприятно усмехнулся.

– Ты что, издеваешься?

– Разве?

– Почему ты говоришь об этом сейчас? Мы что, соберемся и уедем за полгода? Такие вещи годами решаются.

– Хорошо, – согласился Слава. – Давай начнем решать это с сегодняшнего дня. И как все решим – уедем.

Лев помолчал. Потом сказал очень четко:

– Я никуда не поеду.

– Почему?

– Это ты свободный художник, который может болтаться в любой точке планеты и ни от чего не зависеть. А я – врач. Кому я там нужен со своим совковым образованием? Их медицина на полвека опережает нашу.

– Ничего, научишься, – ответил Слава. – Зато саморазвитие, станешь умнее.

– Я тебе сказал: я никуда не поеду.

Слава хмыкнул.

– Тогда зачем ты говоришь, что такие вещи надо решать заранее, если не собираешься решать их вообще? Так бы сразу и сказал, что ты трус и на ребенка тебе плевать.

– Мне не плевать на него.

– Тебе на себя не плевать, а как ему в школе учиться с такой семьей – побоку.

– Да ладно? – Лев как-то неестественно рассмеялся. – Разве не это было первым, что я сказал тебе, когда ты принимал решение?

– Я тебе уже говорил. – Голос у Славы стал металлическим и будто чужим. – Еще раз поднимешь эту тему в таком контексте – и мы уйдем.

Лев ничего не ответил. С минуту стояла напряженная тишина.

Ее нарушил Слава.

– Я должен был принять какое-то другое решение? Оставить его своей сумасшедшей мамаше? Или, еще лучше, государству? Чтобы через десять лет он даже на порог моего дома не ступил, потому что я пидор?

– Дверь открыта.

– Мне насрать.

Они снова замолчали. Я в соседней комнате сидел не шевелясь, почти не дыша.

– У него огромный потенциал, – наконец сказал Слава. – Я никому не позволю сделать из него быдло с «Жигулевским» в руках.

Лев, кажется, усмехнулся.

– Именно такая судьба его ждала бы, если бы я принял любое другое решение. – Этой фразой Слава будто поставил точку в разговоре.

После разговоров о переезде я больше не слышал. Не знаю, как им удалось найти компромисс, но первое сентября для меня наступило в России.