Текст книги "Токио"

39

Холодало, тучи грозили пролиться дождем. У машин, стоящих в ожидании зеленого сигнала светофора, окна плотно закрыты. Ветер взвихрялся возле углов, подхватывал мусор и мчался с добычей в подземный переход. Я вышла из электрички за несколько кварталов до дома Фуйюки, запахнулась плотнее в куртку и быстро зашагала вперед, используя красно-белую токийскую телебашню как ориентир, поскольку улиц не знала. Здесь было много маленьких ресторанов и заведений, где готовили лапшу. Я прошла мимо магазина оптового торговца, который назывался «Мясо нарасхват». Замедлила шаг, невежливо уставилась на покупателей, которые загружали в багажники огромных автомобилей двадцатифунтовые части туши. Мясо. Япония и Китай годами потребляли протеины только в виде кузнечиков, коконов гусениц шелкопряда, змей, лягушек, крыс. Теперь у них появились заведения «Мясо нарасхват».

Мясо, думала я, остановившись возле металлической ограды дома Фуйюки. Мясо. Один из гаражей был открыт. Мужчина в комбинезоне полировал большой черный автомобиль Фуйюки. Окна машины были открыты, ключ вставлен в зажигание, из магнитофона звучала песня, которую, как мне показалось, пели «Биттлз». Садовник поливал из шланга дорожку. Я взялась за ограду и подняла глаза к пентхаузу. Черные зеркальные окна отражали холодное небо. Ши Чонгминг думал: то, что хранится в тайне у Фуйюки в квартире, требует особой бдительности. Особенно если это средство опасно или его трудно перевозить…

Напротив дома стояла телефонная будка, и я в нее вошла. Возле монетоприемника были расклеены фотографии японских девушек в панталончиках. Я пошарила в кошельке, вынула визитную карточку Фуйюки и посмотрела на нее. Зимнее Дерево. Зимнее Дерево. Я откинула со лба челку и набрала номер. Подождала, кусая ногти. Раздался щелчок, и механический женский голос сказал по-японски: «Извините, этот номер недоступен. Проверьте, пожалуйста, и перезвоните».

Садовник поливал клумбы. Декоративную капусту обвязали шнуром, чтобы в зимнее время она не потеряла формы. Я повесила трубку, сунула в сумку визитную карточку и направилась домой. Сегодня мама Строберри подавала напитки. В такое время она бывала в хорошем расположении духа. Снова спрошу, что она имела в виду, когда советовала мне не есть у Фуйюки.

Когда вечером я увидела Джейсона, казалось, между нами ничего не произошло. В маленькой гардеробной у зеркала я поправляла макияж. Он остановился по пути в бар и сказал:

– Я знаю, что тебе нужно. Знаю, что сделать, чтобы ты чувствовала себя лучше. – Он указал на мой живот и лукаво подмигнул. – Нужно лишь избавиться от небольшой неловкости, вот и все. Мы все устроим, когда вернемся домой.

Он ушел, а я осталась сидеть, глядя в зеркало на свое отражение. Удивилась, что ничего не чувствую. Совершенно ничего. Есть нечто жуткое в том, как быстро я ухожу в себя. Должно быть, выработалась такая привычка.

Вечер был странный. Я мало говорила с посетителями, так что некоторые девушки спрашивали, хорошо ли я себя чувствую. Время от времени я замечала, что Джейсон доверительно поглядывает на меня, стоя у бара. Однажды он поднял брови и губами изобразил какое-то слово. Я не поняла и не ответила.

Мама Строберри пила текилу. Я краем глаза наблюдала за ней, видела, как она зажигает сигареты и тут же забывает о них, оставляя тлеть в пепельнице. Она присаживалась на колени посетителей, при ходьбе крутила бедрами. Улучив момент, когда она осталась одна, я подошла к столу и села напротив.

– Строберри, – сказала я. – Мне по-прежнему нужно знать. Я хочу знать, какие истории вы слышали о Фуйюки.

– Тсс! – прошипела она, испуганно взглянув на меня. Ее голубые линзы отразили свет соседнего небоскреба и засветились, как бриллианты. – Ты забываешь всё, что говорит тебе Строберри. Всё.

– Я не забываю. Почему вы сказали, чтобы я ничего не ела?

Она глотнула текилы и неуклюже принялась вставлять сигарету в мундштук. Прежде чем она в этом преуспела, сломала три или четыре штуки. Наконец зажгла и посмотрела мне в лицо водянистыми глазами.

– Послушай, – сказала она другим, более мягким голосом. – Я тебе что-то скажу. Расскажу о матери Строберри.

– Я не хочу слушать о вашей…

– О матери Строберри, – настойчиво сказала она. – Очень интересная женщина. Когда она была девочка, маленькая девочка – вот такая, – в Токио не было еды. – Я хотела было прервать ее, но рука мамы Строберри меня остановила. Она говорила очень внушительно, а глаза ее смотрели куда-то поверх моей головы. – Знаешь что, Грей? Все голодные.

– Знаю. Они умирали от голода.

– Да. Да. Умирали. Ужасно. Но затем что-то случилось. Что-то удивительное для матери. Вдруг заработали рынки якудзы.

– Черные рынки.

– В Токио никто не называет их черными. Их называют голубыми. Рынки голубого неба. – Она улыбнулась в пространство, раскрыла ладони, словно описывала появление солнца. – Голубое небо, потому что только там в Токио нет облаков. Только там в Токио есть еда.

Она посмотрела в окно, за качающуюся Мэрилин. Был дождливый вечер, неоновые огни шипели и плевались, далеко внизу, на мокрой мостовой, сверкали маленькие искры. За пеленой дождя мерцала неясная линия горизонта, словно иллюстрация к забытой сказке.

– Там был самый большой рынок. – Она указала в ночь. – В Синдзюку. «Сияние над Синдзюку».

Я читала о рынках мафии в Синдзюку. Всегда думала, что в разбомбленном Токио они были невероятным зрелищем. Такое впечатление создавали сотни электрических лампочек. Рынки были видны за много миль, их огни сверкали над закопченными городскими крышами, словно луна над мертвым лесом. На прилавках лежали китовые консервы, колбаса из тюленьего мяса, сахар. Должно быть, на улицах царила атмосфера праздника, с деревьев свисали фонари, шипели угольные горелки. Мужчины, прислонившись к прилавкам, пили касутори[76]76
  Низкосортный напиток из пивной гущи; брага.


[Закрыть] и сплевывали на землю. В те дни касутори было единственным заменителем сакс. Говорили, что третий стакан приводит к слепоте, но кого это заботило? Что значит слепота, когда все вокруг умирают?

– Мать Строберри любит рынок «Голубое небо». Всегда ходит с другими детьми смотреть машину босса якудзы. Она смотрит на машину, а место, где рынок, для нее словно небо. Она покупает там одежду, и хлеб, и тушенку дзанпан. — Строберри помолчала и искоса на меня посмотрела. – Грей-сан знает, что такое дзанпан?

– Нет.

– Тушенка из остатков. Которые остаются на кухне. В дзанпан мало мяса. Если якудза кладут в дзанпан больше мяса, они просят больше денег. Это все динь-динь. – Она изобразила звук монет, падающих на прилавок. – Динь-динь, динь-динь! Якудза едут в глубь страны, в Гумму и Канагаву[77]77
  Гумма и Канагава – префектуры Японии.


[Закрыть], и крадут у фермеров мясо…

Она подняла на меня глаза и покаянным жестом сложила на столе руки. Неожиданно она показалась мне очень маленькой и юной.

– Что? – спросила я. – Что это такое?

– Дзанпан.

Ее голос снизился до шепота. Губы, густо накрашенные ярко-красной помадой, блестели.

– Вот что я хочу сказать, Грей-сан. Мать Строберри нашла что-то странное в дзанпан на рынке «Сияние над Синдзюку».

– Странное? – Я тоже заговорила шепотом.

– Грей-сан знает, кто правит «Сиянием над Синдзюку»? Банда Фуйюки.

– И что ваша мать нашла в тушенке?

– Жирная. Вкус плохой. Ненормальный. И кости. – Она заговорила почти неслышно. Подалась вперед, засверкала глазами. – Кости длинные. У свиньи таких костей не бывает, а для коровы они слишком тонкие.

Мне показалось, что в глазах ее засветилась печаль, она словно видела что-то постыдное. За окном качалась взад и вперед Мэрилин.

– У какого животного могут быть такие кости? – спросила я.

Она сузила глаза и посмотрела на меня, саркастически улыбнувшись.

– На рынке «Голубое небо» ты можешь купить что угодно. Можешь купить ошака.

Ошака. Где-то я это слово слышала. Ошака…

Строберри хотела еще что-то сказать, но в это время звякнул стеклянный лифт, и мы одновременно повернули головы. Алюминиевые двери распахнулись, и в вестибюль, как всегда неуклюже, слегка повернув голову с блестящими волосами, вышла незабываемая фигура. Медсестра Фуйюки. На ней был бежевый дождевик и такого же цвета кожаные перчатки. Очевидно, она явилась с приглашением.

Казалось, Строберри кто-то силой поставил на ноги. Она сильно покраснела, и даже макияж этого не скрыл.

– Господи! – прошипела она. – Ты знала, что она придет?

– Нет.

Не отрывая глаз от медсестры, я перегнулась через стол и прошептала ей.

– Что такое ошака? Скажите, что такое ошака?

– Тсс! – Она вздрогнула и передернулась, словно ей за шиворот кто-то сунул кусок льда. – Не говори так громко. Заткнись. Это небезопасно.

Фуйюки послал медсестру выбрать девушек для вечеринки в его квартире. Новость мгновенно облетела клуб. Я сидела за столом, в голове стучало. Смотрела, как сестра тихо переговаривается с мамой Строберри. Та стояла перед ней с опущенной головой. Лицо Строберри мрачнело по мере того, как она записывала имена. Во время переговоров медсестра указала в нашу сторону пальцем и что-то пробормотала. Золотое перо Строберри зависло над блокнотом. Она встретилась со мной взглядом, и на мгновение мне показалось, что она собирается возразить. Потом, должно быть, передумала – закусила губу и вписала еще одно имя.

– Тебя выбрали, – сказал Джейсон, подойдя к столу.

Вечер еще не закончился, но он снял галстук-бабочку и взял в руки сигарету. Задумчиво посмотрел на медсестру.

– Еще одна вечеринка. Нам только этого и надо.

Когда я не ответила, он пробормотал:

– Посмотри на ее каблуки. Знаешь что? – Он смотрел на ее ноги и на тесную юбку. – У меня возникла замечательная идея, чудачка. Тебе понравится.

Он заскользил прочь от стола и поравнялся с медсестрой возле лифта. Встал близко к ней, лицом к лицу. Она была необычайно высокой. Пока она слушала его, я смотрела на ее длинные, затянутые в перчатки руки.

– – Ты думаешь, он собирается сунуть руку под юбку Огавы? – сказала мне мама Строберри.

Она смотрела на Джейсона и говорила мне прямо в ухо. Я чувствовала сильный запах текилы.

– Можешь со мной поспорить, Грей. Когда он сунет руку под юбку мисс Огавы, что он там найдет? А? – Она пьяно пошатнулась и ухватилась за меня, чтобы удержаться. – А? Спроси Строберри. Джейсон собирается найти в ее трусиках чин-чин. Спроси Строберри – Огава похожа на мужчину.

– Строберри, что за мясо было в дзанпане? Она крепко сжала мне руку.

– Забудь, – прошипела она. – Это все слухи. Не повторяй.

40

Нанкин, 20 декабря 1937

Сначала мы отнесли лепешки Шуджин, затем втроем вышли из переулка. Мы двигались по улицам, бросая бдительные взгляды на забаррикадированные двери. Нанкин, – думал я, – ты город-призрак. Где твои граждане? Прячутся в закупоренных домах? Скрываются в загонах для животных и в погребах? Было раннее утро, снег тихо падал на наши шапки и куртки, собирался в хлопья, желтел на старом козьем навозе. Мы не видели ни души.

– Посмотрите сюда.

За десять минут мы добрались до боковой улицы, ведущей к дороге Чжонцзян. Мальчик показал рукой на ряд черных домов. Они, должно быть, сгорели недавно, потому что еще дымились.

– Это он. Янь-ван. Он делает это, когда ищет. Мы с Лю переглянулись.

– Ищет?

– Женщин. У него такая привычка.

Мы открыли рты, хотели что-то сказать, но мальчик прижал палец к губам.

– Не сейчас.

Он осторожно пошел вперед, а мы последовали за ним по улице. Наконец остановились возле двойных дверей фабрики. Крыша из оцинкованного железа была выше других зданий. Я ходил мимо этого дома сотню раз, но никогда не интересовался, чем здесь занимаются. Мы стояли, топая ногами и хлопая в ладоши, чтобы разогнать кровь. Бросали на улицу тревожные взгляды.

Мальчик снова прижал к губам палец.

– Вот здесь он и живет, – шепотом сказал он. – Это его дом.

Он осторожно приоткрыл дверь. Я разглядел в щель какие-то станки, мокрые цементные стены, ремень конвейера. У противоположной стены стояли старомодные, плетенные из тростника корзины.

– Что это? – прошептал Лю, и по его голосу я понял, что он, как и я, не хочет переступать порог. Фабричный воздух напомнил мне скотобойню на окраине города. – Зачем ты нас сюда привел?

– Вы хотели знать, почему кричала женщина. Мы замялись, глядя на дверь.

– Не бойтесь. – Мальчик заметил выражение наших лиц. – Можно войти. Его там сейчас нет.

Он отворил дверь чуть пошире. Послышался скрип, его подхватило эхо, отразившееся от стен пустого здания. Мальчик просунулся в щель и исчез. Мы с Лю переглянулись. Мои глаза слезились от страха. Глупо, подумал я, дьявола не существует. Тем не менее я не сразу набрался храбрости, чтобы открыть дверь и войти в дом. Лю пошел за мной. Мы постояли немного, привыкая к свету.

В этом здании, должно быть, была шелкопрядильная фабрика: я заметил цистерну для варки коконов, четыре-пять ткацких станков и десятки шестиугольных шелковых бобин. Мальчик стоял в углу, рядом с маленькой дверью, и манил нас. Мы подошли к нему, наши шаги громко звучали в этом промышленном соборе с высокими потолками. Он толкнул дверь и встал, держась за ручку. Комната когда-то была кабинетом начальника. Мы встали за спиной мальчика. Увидев то, что находилось в комнате, я закрыл рукой рот и схватился за стену, пытаясь устоять на ногах.

– Отец небесный, – прошептал Лю. – Что здесь происходит? Что здесь происходит?

41

Некоторые вещи более ужасны, чем можно вообразить.

В машине, по дороге к Фуйюки, я вспомнила, что означает слово ошака и где я об этом прочитала. Я выпрямилась на сидении и стала глубоко дышать, чтобы унять дрожь. Мне следовало бы остановить водителя. Мне следовало бы открыть дверь и выскочить прямо из движущегося автомобиля, но меня словно парализовало: ужасная мысль вползла в мой мозг, словно змея. Когда подъехали к дому, я чувствовала, что на шее и под коленками выступила испарина.

Мой автомобиль был последним, и, когда я поднялась наверх, люди уже садились обедать. На улице было холодно, в промерзавшем бассейне отражались звезды. Нас ввели в столовую с низким потолком. Оттуда был хорошо виден бассейн. С другой стороны открывался вид на токийскую башню. Она была так близко, что ее красно-белые огни заливали круглые обеденные столы.

Я постояла, оглядывая помещение. Все выглядело безобидно. Крошечный, худой как скелет Фуйюки сидел в своем кресле. На нем была красная куртка автогонщика с вышитой на ней эмблемой «BUD». Он сидел во главе стола с сигарой и добродушно кивал гостям. За столом возле окна оставалось лишь несколько свободных мест.

Я уселась и сдержанно кивнула соседям, двум пожилым мужчинам, после чего схватила салфетку и долго ее разворачивала.

В углу, за витриной, находилась маленькая кухня. Официанты бегали с подносами и бокалами. Посреди кухни стояла хладнокровная, вопреки общей суматохе, медсестра. На ней был ее фирменный черный костюм. Она немного отвернулась от столовой, так что блестящий парик скрывал часть лица. В данный момент она рубила мясо на большой деревянной доске. Присыпанные белым порошком руки орудовали с чрезвычайной ловкостью. Джейсон, стоя в дверях и держась за косяк, наблюдал за ней. В руке он держал зажженную сигарету. Время от времени отступал в сторону, пропуская официанта с тарелкой или с бутылкой. Я положила салфетку себе на колени. Мои движения были деревянными, автоматическими. Я не в силах была оторвать взгляд от рук медсестры. Что за странное мясо они намерены приготовить? Как ей удалось вынуть внутренности человека так, что его наручные часы во время этого процесса ничуть не пострадали? Девушки, сидевшие неподалеку от кухни, бросали на нее встревоженные взгляды. Когда видишь, что человек так ловко управляется с ножом, трудно сохранять спокойствие.

К нашему столу подошел официант. Он несколько раз двинул рукой, и в центре стола вспыхнуло голубое пламя. Некоторые девушки вздрогнули и захихикали. Официант поправил огонь и поставил на него большую кастрюлю из нержавеющей стали. Вскоре появились первые пузырьки, готовые подняться на поверхность. Официант сбросил в воду с серебряного блюда горку нарубленной моркови, грибы, капусту, горсть квадратиков тофу. Размешал суп, накрыл кастрюлю крышкой и перешел к другому столу.

Я посмотрела на стоявшую передо мной подставку. Рядом лежал сложенный льняной нагрудник, миниатюрные бамбуковые щипцы и стояла маленькая чашка, соус в ней отливал жирным блеском.

– Что это? Что мы собираемся есть? – спросила я у соседа справа.

Он улыбнулся и надел на шею нагрудник.

– Это сабу-сабу. Вы знаете, что такое сабу-сабу!

– Сабу-сабу! — Я почувствовала, как стянуло кожу возле рта. – Да. Конечно. Я знаю сабу-сабу.

Нарезанная говядина. Мясо, подаваемое на стол сырым. Мама Строберри не стала бы здесь есть сабу-сабу. Она вообще ничего не стала бы есть в этом доме из-за историй о странном мясе, которым торгуют рядом с прилавками. Ошака. Это странное слово означает что-то, прошедшее через вторые руки, либо выброшенное за ненадобностью. Такое явление – редкость в послевоенном Токио, ведь здесь все то, что не годится для еды, сжигают. В автомобиле я вспомнила, что у этого слова есть и еще одно, зловещее значение: якудза играли со словами осака и шака для описания весьма специфических «выброшенных» вещей. Когда Строберри произнесла слово ошака, она имела в виду внутренности мертвецов.

Официант снял крышку с кастрюли, и над столом поднялся сладкий пар. В кипящей воде крутились и кувыркались кубики тофу.

По тарелкам разложили говядину. Она была нарезана чрезвычайно тонко, так что через нее просвечивала тарелка. Я позволила официанту поставить слева от меня блюдо, но не стала немедленно накручивать мясо на щипцы, как делали мои соседи. Сидела и смотрела на него. К горлу подкатывал комок. Все ели, поднимали сырые куски говядины, похожие на розовый мрамор с белыми прожилками, окунали их в кипящую воду, водили взад и вперед, после чего макали в соус и, откидывая голову, целиком забрасывали в рот. На подбородок стекали капли жира.

Они вскоре заметят, что я не ем, подумала я. Взяла кусок мяса, окунула его в кипящий бульон, поднесла ко рту и чуть-чуть откусила с краешка. С трудом проглотила, не чувствуя вкуса. Внезапно подумала о Ши Чонгминге. Остаток мяса опустила в чашку с соусом и поспешно глотнула красного вина. Бизон, сидевший за одним столом с Фуйюки, тоже не ел. Он беспокойно поглядывал на русских двойняшек, сидевших по обе стороны от него: они поглощали мясо с энтузиазмом. «Это потому, что ты знаешь, Бизон, – подумала я. – Знаешь все об ошака и дзан-пане и о том, что Фуйюки верит, будто это делает его бессмертным. Я права? Ты знаешь правду».

Официанты больше не бегали в кухню, и Джейсон вошел туда. Он стоял рядом с медсестрой и о чем-то тихо с ней разговаривал. Всякий раз, когда я смотрела в ту сторону, видела, что он настойчиво что-то ей внушает, старается в чем-то убедить. Она не прерывала своего занятия, словно его не было рядом. Однажды он повернулся, посмотрел на гостей и заметил, что я за ним наблюдаю. Должно быть, я была очень бледна и шокирована и сидела за столом очень прямо. Он открыл рот, словно собираясь что-то сказать, затем показал глазами на медсестру и улыбнулся мне, приглашая разделить его чувства. Провел кончиком языка по нижней губе и нажал на нее, так что на мгновение стала видна его ротовая полость.

Я опустила глаза к остывающему мясу. На нем появилась жирная пленка. Желудок непроизвольно сжался, я почувствовала отвращение.

За другим столом Бизон и Фуйюки обсуждали худенького молодого человека с оспинами на коже и осветленными волосами. Это был новенький, и он заметно нервничал.

– Подойди сюда, чимпира, – сказал Фуйюки. – Давай, чимпира. Подходи.

Слово чимпира ранее мне не было известно. Лишь спустя несколько месяцев я выяснила, что так называли младшего члена мафии. Буквальное его значение – «маленький половой член». Чимпира встал перед Фуйюки, а старик откатился от стола и, пользуясь тростью, поднял мешковатый пиджак чимпиры. Под ним, вместо рубашки, оказалась черная футболка.

– Взгляни на это, – обратился он к Бизону. – Вот как нынче одеваются!

Бизон слабо улыбнулся. Фуйюки втянул щеки и печально покачал головой. Затем опустил трость.

– Ох уж эта молодежь. Стыд и позор.

Фуйюки подал знак официанту. Тот пошел в кухню. Кто-то принес стул, и гости подвинулись, чтобы чимпира сел рядом с Фуйюки. Молодой человек сел, нервно запахнул пиджак, чтобы Фуйюки не видел столь разочаровавшей его футболки. Лицо парня было бледным, он поглядывал на гостей. Только когда официант поспешно вернулся с подносом и снял с него две маленькие негла-зированные чашки, кувшин с саке, пачку толстой белой бумаги и три маленькие миски с рисом и солью, чимпира слегка расслабился. Перед ним лежала на блюде рыба, вперившая мертвые глаза в потолок. Чимпира смотрел на приготовления к ритуалу сакадзуки. Для него это была хорошая новость: Фуйюки приглашал его в банду. Ритуал начался – с рыбы сняли чешую и бросили ее в саке, насыпали горстку соли. Фуйюки и чимпира произнесли клятву. Я заметила, что все гости внимательно наблюдают за ритуалом, а на кухню никто не обращает внимания. Там медсестра, отложив кухонный нож, споласкивала под краном свои большие руки.

Я поставила бокал и смотрела, как она вытерла руки полотенцем, пригладила парик и вынула из ящика большую канистру с откидывающейся крышкой. Открыла, погрузила в нее руки, покрутила их там. Когда вынула, руки были покрыты тонким порошком, возможно тальком или мукой. Огава стряхнула излишек порошка обратно в канистру, подняла глаза и что-то сказала Джейсону. Я вытянула шею, пытаясь понять смысл фразы по движению ее губ, но она отвернулась и, выставив перед собой набеленные руки, словно хирург, готовящийся к операции, прислонилась спиной к двери в дальнем конце кухни. Дверь открылась, и она ушла. Никто не заметил ее ухода. Джейсон вынул сигарету и посмотрел на меня. Он поднял брови, и на губах его появилась улыбка. Я не отвела взгляд, хотя и покраснела. Он мотнул головой в ту сторону, куда ушла медсестра, и показал мне влажный язык. Поднял руку и губами изобразил слово «пять», после чего ушел в ту же дверь, а я осталась сидеть, тяжело задумавшись.

Все это время я имела дело с чем-то, чего совершенно не понимала. Похоже, я должна была последовать за ним. Выждать пять минут, а затем найти его и медсестру, раздевающих друг друга. По всей видимости, мне следовало смотреть на них, чтобы увидеть неописуемую сцену, которую он сам себе нафантазировал. Затем я, вероятно, должна была к ним присоединиться. Неожиданно на память мне пришло описание японского танца, исполняемого проститутками жаркой весной. Он назывался «танец в реке». Проститутка заходила в воду, и с каждым шагом ей приходилось чуть выше задирать кимоно, чтобы не замочить одежду. Она открывала себя дюйм за дюймом. Белые икры. Бледная, поцарапанная кожа. Все сдерживают дыхание, ожидая, что будет дальше. Подол поднимается еще немного, еще… Как будет выглядеть обнаженная медсестра? О чем он будет думать, прикасаясь к ней? И о чем будет думать она, трогая его? Прикасаясь к живому человеческому телу, ощущала ли она разницу между ним и мертвой человеческой плотью, которую молола для Фуйюки? Будет ли Джейсон шептать ей то, что прошептал мне: «Ты знала, что я обожаю трахать уродов…»

Я зажгла сигарету, резко отодвинула стул и пошла к стеклянным дверям, ведущим к плавательному бассейну. Двери открыты, возле бассейна тихо, лишь шлепает вода по фильтру, да с автострады доносится приглушенный звук движущегося транспорта. Мое напряжение могли выдать только суженные зрачки, в остальном тело полностью подчинялось мне. Я неторопливо, бесшумно, словно змея, продвигалась вперед. Медленно шла через внутренний двор. Вокруг бассейна горели лампочки. Они напомнили мне о маленьких лампах буддистов, которые те зажигают рядом с покойником.

Куда ушли Джейсон и медсестра? Где бы они ни были, часть квартиры осталась без охраны. Джейсон понятия не имел, как помог мне. Я представила себе нижние комнаты, словно план квартиры был нарисован передо мной на окне. Я видела себя – или свой дух – шагающей по плюшевым коридорам, поворачивающей в комнату под бассейном. Видела, как я склоняюсь над стеклянным резервуаром, поднимаю что-то обеими руками…

Я оглянулась через плечо. Фуйюки и чимпира ели сабу-сабу. Бизон стоя беседовал с девушкой в открытом платье. Никто на меня не смотрел. Я открыла стеклянную дверь и шагнула в сырую ночь. Комната под бассейном, в которой я видела стеклянный резервуар, таилась в темноте. Я вздохнула и пошла вперед, каблуки стучали по холодному мрамору. Вдруг в столовой кто-то громко закашлял.

Я обернулась. Чимпира хлопал Фуйюки по спине. Лицо парня выражало озабоченность, он что-то тихо говорил старику. Инвалидное кресло отодвинули от стола. Фуйюки наклонили вниз головой, торчали ноги в дорогих туфлях. Его тело напоминало шпильку для волос. Все разговоры в комнате прекратились, все глаза устремились в одну точку. Фуйюки хватался за горло. Чимпира отодвинул стул, встал на ноги, бестолково замахал руками. Взгляд его метался от одной двери к другой, он словно ждал, что кто-то придет и поможет. Рот Фуйюки был широко разинут, голова откинута, потом неожиданно руки выпрямились, а грудь выгнулась, и тело приняло вид натянутого лука.

Все в комнате задвигались, повскакали со стульев, бросились к нему. Кто-то громко отдавал приказы, кто-то опрокинул вазу с цветами, попадали бокалы. Официант нажал кнопку вызова помощи. Надо мной на стене то гасла, то загоралась красная лампочка. Фуйюки пытался встать, его кидало из стороны в сторону, руки дергались. Рядом с ним стояла девушка. Она тихонько вскрикивала и стучала его по спине.

– Вон, вон отсюда.

Чимпира выталкивал девушек в коридор. За ними последовали и другие. Они побежали так быстро, что, наталкиваясь друг на друга, создали эффект домино. Лица у них были изумленные и напуганные, они торопились, словно спасались от погони. Чимпира оглянулся через плечо: Фуйюки свалился на пол. Он стоял на коленях, дергаясь и хватая себя за горло.

– Вон! – заорал чимпира девушкам. – Немедленно! Вон!

Я дрожала. Вместо того чтобы устремиться вместе с толпой, я отошла от стеклянной двери и быстро направилась к бассейну, держа путь к дальнему коридору. В патио было тихо, возле воды вспыхивал красный свет. Позади меня в освещенной столовой звонил телефон, кто-то хрипло отдавал приказы.

– Огава! Огава! – Впервые я услышала, как кто-то обращается к сестре по имени. – Огава! Куда ты, черт побери, запропастилась?

Высоко подняв голову, я шла к дальним дверям. Свет и крики остались позади. Когда я почувствовала себя почти свободной, дверь впереди отворилась и оттуда вышла медсестра. Она двигалась в мою сторону, оправляя парик и застегивая на ходу одежду.

Возможно, необычность ситуации только-только начала до нее доходить: она шла, как в трансе. Сначала мне показалось, что она меня не увидела, но когда мы поравнялись, она автоматически вытянула руку и оттолкнула меня. Я попятилась, посторонилась. Огляделась вокруг – в какую бы дверь проскользнуть? Но прежде чем приняла решение, откуда ни возьмись появился чимпира и ухватил меня за руку, словно ребенка.

– Отпустите, – сказала я, глядя на свою руку. Но он тянул меня назад, в столовую, следом за сестрой. – Пустите меня.

– Вон отсюда. Марш к другим. Живо!

И подтолкнул меня к дверям. Я снова оказалась в шуме и хаосе. В дверях появились мужчины, которых я не знала. По коридорам бежали люди. Я стояла на месте, девушки в растерянности толпились вокруг меня, не зная, что делать. Сквозь толпу протиснулась сестра, расталкивая всех локтями. В дальнем конце комнаты на пол с грохотом свалилась лампа.

– Моя сумочка! – завопила Ирина, поняв, что нас сейчас выставят из дома. – Я оставила там свою сумку. Где моя сумка?

Медсестра наклонилась и одним движением подняла Фуйюки. Она взяла его за талию, как годовалого ребенка, перенесла на диван возле окна. Взялась обеими руками за его грудную клетку, приложила лицо к его спине и надавила. Перед ее ногами поднялись его крошечные ножки, заболтались, как у марионетки. Сестра еще раз нажала. Его ноги снова затанцевали. На третий раз что-то, должно быть, выскочило, потому что кто-то указал на пол. Официант незаметно подобрал это салфеткой. Какой-то человек опустился в кресло, схватившись за виски.

– Аригате[78]78
  Большое спасибо.


[Закрыть] – облегченно вздохнул один из телохранителей. – Иоката.

Фуйюки снова дышал. Сестра донесла его до коляски. Я видела, как он в изнеможении свесил руки и голову. Официант пытался всучить ему стакан воды, сестра встала на колени возле коляски, взяла его запястье большим и указательным пальцем и считала пульс. Шанса остаться и понаблюдать у меня не было – в дверях появился толстый человек и вывел всех девушек по коридору к лифту.