Текст книги "Токио"

62

Мертвая девочка была совсем маленькой, с пуповиной длиной в сантиметр. Высушенная, коричневая, мумифицированная, она была такой легкой, что я удерживала ее на ладони. Легкая, как птичка, крошечная. Сморщенное, коричневое личико новорожденного ребенка. Руки вытянуты над головой – она словно тянулась к кому-то, когда мир для нее померк.

Ног у нее не было, и вся нижняя половина тела практически отсутствовала. То, что осталось, было изрезано, выскоблено медсестрой. Все потому, что богатый старик грезил о бессмертии. Она не могла воспротивиться, выбрать человека, который бы смотрел на нее или трогал. Не могла выразить протест, когда, лежа в резервуаре, она смотрела в стенку, не в силах шевельнуться, и ждала… кого? Того, кто придет и повернет ее лицом к свету?

Если бы я не нашла ее в саду и посмотрела бы не в ту сторону, возможно, она осталась бы там навсегда. Одна, в темноте, и только крысы да сменяющийся лиственный покров составили бы ей компанию. Она исчезла бы под снесенным домом, и над ней вместо дерева вырос небоскреб. Там бы нашла она свою могилу. Когда я раскрыла мешок и развернула пакет, я уверилась в том, что Ши Чонгминг был прав: прошлое взрывоопасно, и осколки, которые в тебе сидят, всегда могут выйти наружу.

Я сидела в его кабинете. Открыв рот, смотрела в точку над его головой. Воздух в комнате вдруг стал затхлым и мертвым.

– Ваша дочь?

– Он забрал ее во время войны. В Нанкине. – Ши Чонгминг откашлялся. – Кто, по-вашему, запечатлен на пленке, если не Дзюндзо Фуйюки и моя жена?

– Ваша жена?

– Конечно.

– Фуйюки? Он был там? В Нанкине?

Ши Чонгминг выдвинул ящик и бросил что-то на стол. Это были два гравированных личных знака, привязанные кстарой пожелтевшей ленточке. Оттого что они были нена цепочке, я не сразу узнала, что это солдатские опознавательные знаки. Я взяла их и большим пальцем потерла поверхность. Иероглиф стал хорошо виден. Зима и дерево. Я взглянула на Чонгминга.

– Дзюндзо Фуйюки.

Ши Чонгминг не ответил. Открыл шкафы, стоявшие вдоль стен, и указал на них. Все полки были заставлены стопками бумаг, пожелтевших, оборванных, связанных веревкой, лентой, резинкой, соединенных скрепками.

– Дело всей моей жизни. Основное мое занятие за последние пятьдесят лет. Официально я профессор социологии. На самом деле я всю жизнь ищу свою дочь.

– Вы не забыли, – пробормотала я, глядя на бумаги. – Вы все время помнили Нанкин.

– Да. Зачем, вы полагаете, я выучился хорошо говорить по-английски? Для того, чтобы найти дочь и рассказать обо всем миру.

Он вытащил стопку бумаг и со стуком уронил ее на стол.

– Можете себе представить, через какие трудности я прошел, сколько времени ушло на то, чтобы разыскать Фуйюки? Подумайте о тысячах японских стариков по имени Дзюндзо Фуйюки. Вот я стою перед вами, маленький человек, которого уважают в научном мире за работу в области, не представляющей для меня никакого интереса. Она служит лишь удобным прикрытием моей настоящей цели, с ее помощью я получил доступ к этим документам.

Он подал мне верхнюю бумагу, фотокопию со штампом исторической библиотеки Национального министерства обороны. Теперь я вспомнила, что видела этот логотип на некоторых бумагах в его папке несколько недель назад.

– Отчеты подразделений имперской японской армии. Копии. Оригиналы хранятся в Японии и США в строгой секретности. Но мне повезло – после долгих лет ожидания яполучил доступ к архивам и нашел то, что нужно. – Он кивнул. – Да. В Нанкине в 1937 году был только один лейтенант Дзюндзо Фуйюки. Только один. Янь-ван Нанкина. Дьявол, повелитель ада. Он охотился за человеческой плотью, чтобы излечить себя.

Ши Чонгминг потер лоб.

– Как почти все японцы, вернувшиеся из Китая после войны, Фуйюки привез с собой ящик. – Ши Чонгминг показал руками форму и размер ящика.

Он висел у него на шее.

– Да, – тихо подтвердила я.

Я вспомнила. Белый ритуальный ящик, освещенный и выставленный в коридоре квартиры Фуйюки рядом сТокийской башней. В таких ящиках в Японию привозили пепел погибших товарищей, но Фуйюки воспользовался им с другой целью.

– И вместе с ребенком он привез что-то еще. – Ши Чонгминг грустно посмотрел на стопки бумаг. – Он привез горе родителя. Протянул нить отсюда… – Он приложил руку к груди: – …к вечности. Нить, которую невозможно перерезать или порвать. Никогда.

Мы долго молчали. К нам долетал скрип деревьев, раскачиваемых ветром, ветви легонько постукивали по оконному стеклу. Наконец Ши Чонгминг утер глаза, поднялся из-за стола и, слегка согнувшись, прошел по кабинету. Он вытащил проектор на середину комнаты, включил провод в розетку и неуклюже, без палки, направился к шкафчику, стоявшему возле окна.

– Фильм здесь, – сказал он, отпирая нижний ящик, и достал кассету. – Сейчас его впервые увидят. Я уверен, что человек, снявший это на пленку, раскаивался. Уверен, он непременно обнародовал бы это по возвращении в Японию, даже если бы ему грозила смерть. Но он умер в Китае, а его фильм здесь. Фильм, который я сохранил. – Он покачал головой и мрачно улыбнулся. – Ирония судьбы.

Я ничего не сказала, и он протянул мне кассету.

– Вы покажете его мне, – прошептала я, глядя на пленку.

Вот оно, подтверждение слов, написанных в оранжевой книжке, свидетельство, которое я разыскивала много лет, доказательство, что я ничего не придумала – ни единой детали.

– Да. Вы заранее знаете, что почувствуете, да? Вы много лет изучали Нанкин, прочитали о нем все, что появилось в печати. Вы сотни раз прокрутили в своей голове этот фильм. Думаете, что вам уже все известно и что фильм будет ужасен. Так?

Я кивнула.

– Ошибаетесь. Вы увидите нечто большее.

Он надел очки и вставил пленку в проектор, наклонился к аппарату и что-то поправил.

– Вы увидите это и нечто большее. Уродливое, как вы и представляли, такое же уродливое, как Янь-ван из Нанкина, но вы увидите кого-то еще, более уродливого.

– Кого? – тихо спросила я.

– Меня. Вы увидите, что я гораздо хуже Фуйюки. Он кашлянул, отошел к стене и выключил свет. В темноте я услышала, как он подходит к проектору.

– Это и есть главная причина, по которой никто не видел фильма. Потому что старик, произнесший тысячу мудрых слов о прошлом, не может, не может принять собственное прошлое.

Проектор заработал, и стало слышно потрескивание пленки.

Ши Чонгминг знал, как следует хранить пленку: не было ни осыпания, ни растворения полимеров. Не было теней и перекручивания изображения.

Прошли первые рамки, экран очистился, и появился человек – худой, напуганный. Он стоял посреди заснеженного леса. Согнувшись, он смотрел в камеру дикими глазами. Казалось, он вот-вот прыгнет на оператора. Я покрылась гусиной кожей. Это был Ши Чонгминг, молодой Ши Чонгминг. Он сделал шаг вперед и беззвучно крикнул что-то в объектив. Похоже, он готовился прыгнуть, когда что-то отвлекло его. Он повернулся и побежал в противоположном направлении. Камера последовала за ним и вышла на тропинку. Взмахивая руками, Ши Чонгминг прыгал через ветки и канавы. Он был таким худым – не человек, а палка в мешковатой стеганой одежде. Впереди него, в конце тропы, появились две неясные фигуры, одетые в пальто с меховыми воротниками. Они стояли спиной к камере, близко друг к другу, и смотрели на лежавшее на снегу тело.

Проектор громко трещал. Когда камера приблизилась к лежащей фигуре, картинка дернулась, и один из стоявших людей удивленно обернулся. Его глаза ничего не выражали. Прищурившись, он посмотрел сначала на крошечного китайца, который бежал к нему, размахивая руками, а затем – на оператора. В следующие несколько кадров попали только снег, листья и ноги.

Я представляла себе шум на горном склоне, пыхтенье, треск камеры и веток под ногами. Затем камера снова поднялась, в этот раз она подошла ближе, встала в футе от второго человека. Затем настала пауза, чувствовалось замешательство оператора. Но вот камера двинулась вперед, и человек резко обернулся, уставился прямо в объектив. Блеснула звезда на фуражке.

У меня прервалось дыхание. Прошло более пятидесяти лет, а узнать человека было очень легко. Молодое лицо, казалось, было вырезано из дерева, и оно было больным, очень больным. Серым и потным. Но глаза – все те же. Глаза и мелкие, как у кошки, зубы, это было видно, когда он оскалился.

Механизм камеры, должно быть, заело, потому что картинка исчезла, проектор загремел, словно поезд, готовый сойти с рельсов, но неожиданно изображение снова появилось, теперь уже под другим углом. Камера смотрела на Фуйюки. Он стоял, обливаясь потом, тяжело дыша, маленькие струйки пара поднимались в воздух. Фуйюки слегка согнулся, и, когда камера чуть отошла в сторону, я увидела, что он вставляет штык в ружье. Возле его ног лежала на спине женщина, платье задрано выше талии, брюки порваны, и живот весь на виду.

– Моя жена, – сказал Ши Чонгминг. Он смотрел на экран, словно видел сон. – Это моя жена.

Фуйюки что-то кричал в камеру. Он махал рукой и улыбался, выставляя кошачьи зубы. Камера словно присела под его взглядом, медленно отошла назад, обзор стал шире, на картинке появился склон горы, деревья, мотоцикл. В углу кадра я увидела второго солдата. Он снял пальто и большими руками удерживал Ши Чонгминга, рот которого был открыт в безмолвном отчаянном крике. Ши Чонгминг выворачивался и боролся, но солдат держал его крепко. Никого не трогали его мольбы. Все смотрели на Фуйюки.

То, что произошло потом, не отпустит меня долгие годы. Началось все так, как и в достопамятной оранжевой книжке, но теперь я видела реальную картину, то, чему никто не верил, утверждая, что это игра моего воображения. Теперь я видела правду, в ее черно-белом воплощении. Она отличалась от картины, которую я себе представляла: в моей версии разрезы были чистыми, фигуры четкими, не дергающимися, само действие – быстрым и красивым, похожим на танец самурая. Сверкание меча с последующим очищением его от крови. На снегу – яркий павлиний хвост.

На самом деле все было по-другому. Сцена выглядела некрасиво и неуклюже. Фуйюки вставил в винтовку штык и взял оружие двумя руками, как лопату; за спиной вверх и вниз двинулись локти, толстые и черные на фоне снега. Этот человек, натренированный с детства в умении работать штыком, со всей силы вогнал оружие в беззащитный женский живот.

Ему понадобились два движения. При первом ударе она дернулась, подняла руки, как это иногда делают женщины, разминая уставшие плечи. Из руки на снег выпал нож. После второго удара она, казалось, хотела сесть, выставив перед собой руки, как кукла, но силы ее оставили, и она повалилась назад, слегка повернувшись набок. Теперь она была неподвижна, двигалось лишь пятно, расправлявшее ангельские крылья.

Это произошло так быстро, так неожиданно жестоко, что я почувствовала, как пятьдесят три года назад лес вздрогнул от ужаса. Лицо второго солдата исказилось, оператор, должно быть, упал на колени, потому что изображение дернулось. Затем он, вероятно, взял себя в руки и выправил камеру. Лейтенант Фуйюки копался в кровавом отверстии. Он вытянул сначала руку, а потом и целого, невредимого ребенка, за которым тянулась пуповина, и бросил его на снег. Затем встал над телом матери и, задумчиво кусая губы, пошевелил штыком в ее пустом животе, словно предполагал найти там что-то еще. Младший солдат не выдержал: он поднес руки к горлу и, шатаясь, побрел прочь, выпустив Ши Чонгминга. Ши Чонгминг бросился вперед, к темнеющему снегу. Упал на четвереньки, схватил дочку и завернул ее в свою стеганую куртку, затем неуклюже подполз к жене. Он находился в нескольких дюймах от нее, кричал ей в лицо, в ее мертвые глаза. Затем оператор чуть двинулся в сторону и показал Фуйюки. Тот стоял над Ши Чонгмингом с нацеленным ему в голову револьвером.

Прошла минута, другая, прежде чем Ши Чонгминг понял, что происходит. Почувствовав упавшую на него тень, он медленно, с трудом, поднял голову. Фуйюки снял оружие с предохранителя и вытянул свободную руку. Этот простой жест поняли бы в любой стране. Отдай. Дай мне.

Ши Чонгминг поднялся на колени, прижимая к груди ребенка и не спуская глаз с протянутой руки Фуйюки. Медленно, медленно Фуйюки положил палец на курок. Ши Чонгминг вздрогнул, тело его обмякло. В него не выстрелили, это было лишь предупреждение, но колени его подогнулись, он задрожал. Фуйюки сделал шаг вперед, приставил к его голове дуло револьвера. Дрожа, плача, Ши Чонгминг смотрел на своего палача. В его глазах было все – и отражение деревьев, и долгая мучительная история его жены и ребенка, и вопрос: «Почему мы, почему сейчас, почему здесь?»

Я откуда-то знала, что произойдет в следующий момент, и поняла, почему Ши Чонгминг столько лет скрывал этот запечатленный кошмар. Сейчас я видела его терзания: он оценивал и взвешивал свою жизнь, соизмеряя ее с жизнью ребенка.

Он так долго смотрел на протянутую к нему руку, что камера опустилась и картинка снова дернулась. Когда изображение снова появилось, он все еще смотрел. По щеке побежала слеза. Я приложила пальцы ко лбу, не решаясь вздохнуть. Мне тяжело было присутствие Ши Чонгминга, молчаливо сидевшего позади меня. Сказав что-то – то, что имело значение только для него самого, – Ши Чонгминг поднял ребенка и осторожно положил его в руки Фуйюки. Он наклонил голову, с трудом поднялся на ноги и устало пошел за деревья. Никто его не остановил. Он шел медленно, спотыкаясь, хватаясь за деревья.

Никто не двигался. Второй солдат стоял в нескольких ярдах оттуда, закрыв лицо руками. Даже Фуйюки не шевелился. Затем повернулся, сказал что-то в камеру и поднял ребенка за ногу – осматривал его, словно освежеванного кролика.

Я не дышала. Вот оно. Наступил решающий момент. Фуйюки смотрел на девочку странным, напряженным взглядом, словно новорожденная должна была ответить на важный вопрос. Затем свободной рукой вытащил резиновый ремень, обернул им ножки ребенка, после чего крепко привязал его к поясу. Девочка повисла головой вниз. Она некоторое время дергалась. Затем ее руки обмякли.

Я подалась вперед, схватившись за ручки кресла. Да. Я была права. Ее руки двигались. Рот несколько раз открылся, грудь поднималась и опадала, лицо морщилось в плаче. Она была жива. Она дергалась и инстинктивно пыталась схватить Фуйюки за ногу. Когда он повернулся, рука ребенка разжалась и описала дугу вокруг его бедра, словно юбка танцовщицы. Он повернулся раз, другой, позируя перед камерой. Тельце ребенка стукнулось об него раз, другой. Фуйюки улыбался и что-то говорил. Когда остановился, ребенок уже перестал инстинктивно за него хвататься.

Пленка прокатилась через направляющие и соскочила с бобины. Мне казалось, что я задохнулась. Встав на колени, я наклонилась вперед, словно в молитве. Экран опустел, на нем остались лишь пятна и полоски. Ши Чон-гминг наклонился, выключил проектор и встал, глядя на меня сверху вниз. Тишину в кабинете нарушало тиканье старых каминных часов.

– Это то, чего вы ожидали?

Я вытерла лицо рукавом.

– Да, – сказала я. – Она была живой. Так написано в книге. Дети появлялись на свет живыми.

– Да, – шепотом сказал Ши Чонгминг. – Да, она была жива.

– Многие годы… – Я вытерла глаза. – Все думали, что я это сочинила. Говорили, что я сумасшедшая, что я все придумала, что ни один ребенок такого не переживет. – Я порылась в кармане в поисках платка, скомкала его и промокнула глаза. – Теперь я знаю, что ничего не выдумала. Это все, что я хотела узнать.

Я слышала, как он уселся за столом. Когда подняла глаза, он смотрел за окно. Снежинки на улице неожиданно стали яркими, словно подсвеченные снизу. Помню, мне подумалось, что они похожи на крошечных ангелов, опускающихся на землю.

– Не знаю, сколько она прожила, – сказал он. – Молю Бога, чтобы недолго. – Он потер лоб и пожал плечами, посмотрел вокруг, словно искал, на чем остановить взгляд. – Мне говорили, что Фуйюки после этого пошел на поправку. Он убил мою дочь, и вскоре после этого симптомы его болезни исчезли. Это эффект плацебо, случайный. Со временем приступы малярии все равно бы прекратились, убил бы он мою…

Он перестал водить глазами по комнате и встретился со мной взглядом. Мы долго смотрели друг на друга. Тогда, сидя на полу в кабинете Ши Чонгминга, я вдруг почувствовала нечто ужасное и неотвратимое: я поняла, что покоя мне не будет. Живые или мертвые, наши дети нас не отпустят. Так же, как Ши Чонгминг, я буду вечно связана со своим мертвым ребенком. Ши Чонгмингу было за семьдесят, мне – за двадцать. Она будет со мной навсегда.

Я встала, взяла сумку, поставила ее перед ним на стол, положила на нее руки, опустила голову.

– Моя девочка тоже умерла, – сказала я тихо. – Вот почему я здесь. Вы знали?

Ши Чонгминг оторвал глаза от сумки и перевел на Меня взгляд.

– Я понятия не имел, почему вы ко мне пришли.

– Из-за того, что сделала я. Сама. – Я утерла слезы тыльной стороной ладони. – Я сама ее убила – мою маленькую девочку. Убила ножом.

Ши Чонгминг ничего не сказал. В его глазах было страшное недоумение. Я кивнула.

– Знаю. Это ужасно, и мне нет оправдания. Я знаю. Но я не хотела… убить ее. Я думала, она останется жива. Я читала о детях Нанкина в оранжевой книжке, и я… не знаю почему, но подумала, что и мой ребенок будет жить, поэтому…

Я опустилась на стул, уставилась на свои дрожащие руки.

– Я подумала, что с ней все будет в порядке, что ее заберут и спрячут где-нибудь, чтобы мои родители ее не нашли.

Ши Чонгминг, шаркая, обошел стол и положил руки мне на плечи. После долгой паузы вздохнул и сказал:

– Я не понаслышке знаю, что такое горе. Но… у меня нет слов, чтобы утешить вас. Нет слов.

– Ничего. Вы были добры, пожалели меня, сказали, что невежественность не то же самое, что зло, но я-то знаю. – Я утерла глаза и попыталась улыбнуться. – Знаю. Вы никогда не сможете простить меня.

63

Как измерить власть ума над телом? Фуйюки никогда бы не поверил, что крошечный мумифицированный труп ребенка Ши Чонгминга не является панацеей, источником бессмертия. Он берег и скрывал его столько лет, понемногу отщипывая кусочки, а это было всего лишь плацебо, и то, что столько лет сохраняло ему жизнь, было его собственной неколебимой верой. Те, кто окружал его, тоже в это верили. Когда он умер во сне, две недели спустя после кражи ребенка Ши Чонгминга, все поверили, что произошло это из-за потери его секретного эликсира. Но были и скептики, которые втайне считали, что смерть Фуйюки наступила в результате стресса, вызванного внезапным интересом, проявленным к нему рабочей группой из Министерства юстиции США.

Это была небольшая команда, специализирующаяся на расследовании военных преступлений, и члены команды были рады познакомиться с неким профессором Токийского университета Ши Чонгмингом. Получив возможность предать останки дочери земле, Ши Чонгминг раскрылся, как раковина в горячей воде. Он шел к этому событию пятьдесят три года, добивался разрешения на въезд в Японию, боролся с бюрократией Министерства обороны, но сейчас, когда он нашел ребенка, все вышло наружу: его записки; солдатские личные знаки; фотографии лейтенанта Фуйюки. Все было упаковано и отправлено с курьером в Вашингтон, Пенсильвания-авеню. Чуть позднее за океан последовал 16-миллиметровый черно-белый фильм, благодаря которому команда опознала Фуйюки.

Возникли подозрения, что из фильма что-то вырезано, что какие-то кадры, по всей видимости, удалены недавно. Это была моя идея – убрать несколько кадров, на которых Ши Чонгминг отдавал ребенка. Я сама это сделала в комнате гостиницы Нанкина – грубо, с помощью ножниц и скотча. Я приняла это решение за него, решила, что он не должен мучить себя. Вот так все просто.

Я завернула кассету в мягкую обертку, тщательно написала черным маркером адрес на посылке. – «Доктору Майклу Бурана, IWG, Министерство юстиции». Я могла бы послать копии врачам в Англии и той медсестре, которая в темноте присаживалась у моей кровати. Могла бы отослать копию с засушенным цветком соседке по палате. Но делать этого я не стала. Я повзрослела и теперь очень много знала. Знания меня переполняли. Инстинктивно я различала, что происходит от безумия, а что – от невежества. Мне не надо было больше ничего и никому доказывать. Даже самой себе.

– Все завершено, – сказал Ши Чонгминг. – Теперь я знаю: моя жена была права, когда говорила, что время ходит по кругу. Вот и сейчас мы пришли к началу.

Было бело-голубое декабрьское утро. Отражаясь от снега, солнце слепило глаза. Мы стояли среди деревьев на Пурпурной горе над Нанкином. У наших ног была свежая неглубокая яма. Ши Чонгминг держал на руках маленький, завернутый в холст сверток. Он быстро нашел место, где отдал свою дочь Фуйюки. За пятьдесят три года на горном склоне кое-что изменилось: теперь среди деревьев сновали маленькие красные вагоны. На них туристов поднимали к мавзолею. Внизу вырос город двадцать первого века, с небоскребами и электронной рекламой. Но другие вещи остались неизменными, и Ши Чонгминг молча смотрел на них: солнце светило на бронзовый азимут, черные сосны гнулись под тяжестью снега, большая каменная черепаха до сих пор стояла в тени, безразлично глядя на деревья, а те росли и роняли на склоны семена, умирали и возрождались, умирали и возрождались.

Мы завернули останки ребенка в белый саван, поверх свертка я положила маленькую ветку желтого зимнего жасмина. Купила в магазине белое ципао, чтобы одеться для похорон согласно традиции. Мне показалось, что оно мне к лицу. На Ши Чонгминге был костюм с черной лентой на рукаве. Он сказал, что ни один китайский отец не должен присутствовать на похоронах своего ребенка. Встав в выкопанную яму и положив на землю маленький сверток, прошептал, что ему ни в коем случае нельзя становиться в могилу. Ему полагается стоять в отдалении и отводить глаза. «Но, – сказал он тихо, бросая землю на крошечный саван, – какое теперь это имеет значение?»

Я молчала. За нами наблюдала стрекоза. Странно было видеть в середине зимы живое насекомое, усевшееся на ветку возле могилы и наблюдающее за похоронами ребенка. Я смотрела на нее, пока Ши Чонгминг не тронул меня за руку и не сказал что-то тихим голосом. Я повернулась к могиле. Он зажег маленькую ароматическую свечу и воткнул ее в землю. Я нарисовала христианский крест, потому что не знала, что еще можно сделать. Затем мы пошли к автомобилю. Стрекоза слетела с ветки, а душистый дым от свечи медленно поднялся над горой мимо шелковичных деревьев в голубое небо.

Шесть недель спустя Ши Чонгминг умер в больнице на улице Чжонгшан. Я была возле его постели.

В последние дни он задавал мне один и тот же вопрос: «Как вы думаете, что она чувствовала?» Я не знала, что ответить. Мне всегда было ясно: человеческое сердце жаждет принадлежать кому-то, оно тянется к первому, ближайшему к нему теплу, так почему сердце ребенка должно в чем-то отличаться? Но я не сказала этого Ши Чонгмингу, потому что была уверена: в самые мрачные моменты его жизни он, должно быть, думал, что если его дочь дотянулась до единственного стоявшего возле нее на тот момент человека, то, должно быть, она испытала любовь к Дзюндзо Фуйюки.

И если я не могла ответить Ши Чонгмингу, то разве есть у меня надежда ответить тебе, моя безымянная дочь? Могу сказать только, что думаю о тебе каждый день, хотя никогда не узнаю, как измерить твою жизнь, твое существование? Может, ты еще не обрела душу, может, этот момент для тебя так и не наступил? Может, ты только вспышка света? Маленькая лунная душа.

Я никогда не перестану думать: где ты, возродишься ли в другом мире, а может, ты уже возродилась и живешь сейчас в любви и спокойствии в далекой стране, которой я никогда не увижу. Но в одном я уверена: если ты вернешься, то прежде всего поднимешь лицо к солнцу. Потому что, мое отсутствующее дитя, если ты хоть что-нибудь узнала, то поняла: в этот мир каждый пришел ненадолго.