Текст книги "Вдова Далила; Ужас"

VII
С шести часов вечера до десяти часов утра

Выйдя из почтовой конторы, Онэсим Кош постарался успокоиться. Ему хотелось узнать и испытать все, что выпадает на долю преступника, но за три дня он не ощутил ничего, кроме тревоги и чувства мучительной неизвестности. К тому же за эти три дня он ни разу не менял белья; репортера смущал его сомнительной чистоты воротничок, манжеты его были грязными, и от всего этого ему было не по себе. К тяжелому нравственному состоянию примешивалось и физическое недомогание. Кош решил зайти к себе домой поздно вечером, после того как будут потушены уличные фонари, чтобы его не узнал швейцар. Около полуночи он остановился у дверей своего дома. Жавель все это время оставался на посту. Увидев журналиста, он незаметно приблизился к нему и улыбнулся с торжеством охотника, выследившего добычу. Затем он вернулся на свой пост, не теряя из виду входных дверей.

Прошло полчаса, Кош все не возвращался. Жавель подумал: «Неужели у него хватит смелости переночевать у себя? Конечно, если он не виновен и его отъезд не имеет никакого отношения к убийству, то в этом нет ничего удивительного. Он вошел вместе с начальником в дом на бульваре Ланн и мог выронить эти бумажки. И все же…»

Инспектор так жаждал выяснить истину, что даже не чувствовал холода. Прохожих на улице становилось все меньше, и наблюдать было все удобнее. Жавель ходил взад-вперед вдоль фасада здания, уверенный в том, что, если журналист выйдет, он не сможет не заметить его. Около двух часов ночи дверь наконец отворилась. Кош постоял минуту неподвижно, потом тихо притворил ее. Жавель видел, что он колеблется. Затем репортер осмотрелся и быстро пошел вперед. Инспектор, немного выждав, отправился следом. Так они прошагали по улице Ришелье, по набережной и перешли Сену.

– Не понимаю, куда он ведет меня, – проворчал Жавель, видя, что журналист направляется к бульвару Сен-Мишель.

Кош свернул на бульвар и в нерешительности остановился возле Люксембургского парка.

«Что это значит? – подумал Жавель. – Он, наверно, знает этот квартал… а между тем как будто колеблется, куда ему идти…» И он прибавил вполголоса:

– Ну же, голубчик, пора ложиться спать…

Как раз в эту минуту Кош обернулся. Взгляды мужчин встретились. Жавель не шелохнулся, но репортер вздрогнул и направился быстрым шагом в сторону обсерватории. На бульваре не было ни души, и полицейский отчетливо видел темную фигуру журналиста, стремительно идущего по тротуару. Это путешествие к неизвестной цели раздражало его. Он начинал чувствовать усталость и холод. Время от времени у него появлялось желание броситься на Коша и арестовать его. Но если тот не виновен, то какой будет скандал! И инспектор продолжал идти, сжимая кулаки и сдерживая злобу. В конце концов Кош войдет в какой-нибудь дом, и ему придется прождать его до утра, стоя на морозе с пустым желудком, замерзшими ногами и онемевшими пальцами. Вдруг он услышал позади себя голос:

– Здравствуй, Жавель!

Он обернулся и узнал сослуживца. Инспектор приложил палец к губам, взял своего товарища под руку и проговорил:

– Тсс! Тише…

– Ты за кем-то следишь?

– Да, вон он, перед нами, метрах в двадцати… Послушай, если ты не очень устал, проследи за моим человеком; это, может быть, очень перспективное дело…

– А нельзя ли узнать подробности?

– Не сейчас. Утром… Я ног под собой не чувствую, да к тому же, кажется, он меня заметил и обо всем догадался. Тебя он остерегаться не будет. Идет?

– Идет, – ответил приятель. – Итак, мне нужно уложить его спать?..

– Да, и не отходить от его двери. Завтра утром, часов в десять, дай мне знать, где он провел остаток ночи и куда мне прийти сменить тебя. Я буду ждать перед домом номер шестнадцать на улице де Дуэ. Но ради бога, не отставай от него ни на шаг. Возможно, нам никогда больше не представится такой блестящий случай…

– Все это очень хорошо, но все же мне хотелось бы знать…

– Ну так слушай, – сказал Жавель, чувствуя, что его товарищ колеблется и что нужно играть в открытую, чтобы не испортить дело, – я выслеживаю убийцу с бульвара Ланн.

Он еще окончательно не убедился в виновности Коша, но понимал, что друг откажется ему помогать, если не будет уверен в том, что дело стоящее. Тот округлил глаза от удивления. Жавель добавил:

– Теперь ты понимаешь, что с этим делом стоит повозиться.

– Можешь положиться на меня. Я все сделаю.

– Главное – осторожность. Он парень хитрый…

– Да и я не дурак.

– Значит, в десять часов пришлешь кого-нибудь на улицу де Дуэ, к дому номер шестнадцать?..

– Будь спокоен…

Жавель поблагодарил друга и направился к центру Парижа. Кош от него не ускользнет, а если он ошибся, никто не узнает про его ночные похождения, кроме его товарища, которому теперь тоже болтать невыгодно.

От самого Люксембургского парка Кош шел, не поворачивая головы. Он двигался вперед, инстинктивно угадывая грозившую ему опасность. Иногда он замедлял ход и прислушивался. В ту минуту, когда двое полицейских встретились, он подумал, что спасен. Но вскоре звук шагов стал еще отчетливее, и репортер понял, что за ним идет уже не один человек, а двое. Коша вновь охватила тревога, уже испытанная им однажды, когда в ночь убийства он шел по опустевшим бульварам. Тот же страх перед чем-то неизвестным, та же зловещая тишина; чем дальше он шел, тем больше спешил и тем медленнее, как ему казалось, продвигался вперед. Кош спиной ощущал устремленный на него взгляд. Его нервное возбуждение было столь велико, что он сжал в руке револьвер, решив повернуться и выстрелить. Но от этого безумного поступка его удержала странная мысль: он испугался, что, обернувшись, никого не увидит и поймет, что находится под влиянием галлюцинации.

Подумав о том, что его рассудок может пошатнуться, репортер пришел в ужас. Между тем он чувствовал, что не в силах больше владеть собой. Страх парализовал его волю, мешая рассуждать здраво. Вскоре Кош почувствовал усталость, ту внезапную усталость, подкашивающую ноги, с которой невозможно бороться и которая заставляет забыть все: горе, опасность, угрызения совести.

В самом конце улицы Орлеан, возле заставы, журналист заметил круглый фонарь гостиницы. Он постучал в дверь, подождал, прислонившись к стене, пока ему откроют, заплатил за номер и бросился одетый на постель, не заперев даже дверь на ключ. Сон моментально овладел им, тяжелый, как смерть.

Через несколько минут полицейский, не имевший ни малейшего желания провести ночь под открытым небом, в свою очередь постучал в дверь гостиницы и самым невинным тоном попросил слугу:

– Дайте мне, пожалуйста, номер рядом с комнатой моего приятеля, который только что вошел. Не говорите ему, что я здесь, а как только он проснется, предупредите меня. Я хочу устроить ему сюрприз…

Полицейский осторожно поднялся по лестнице и, когда слуга вышел, приложил ухо к стене. Кош дышал тяжело и ровно. Тогда полицейский растянулся на своей постели и, уверенный в том, что добыча не ускользнет, тоже заснул.

В эту ночь Кошу снилось, что он в тюрьме и что за его сном наблюдает тюремщик: он и не предполагал, насколько его сновидение близко к действительности. Репортер уже несколько часов не был свободным и превратился в затравленного зверя, вокруг которого мало-помалу сужается кольцо из загонщиков…

В 8 часов утра Жавель вновь был на своем посту перед домом номер шестнадцать на улице де Дуэ. Он мог бы сразу подняться в квартиру Коша и поговорить с прислугой, но не хотел встречаться со швейцаром. Инспектор предпочел подождать на улице. Он был уверен, что очень скоро ему удастся пройти незаметно. И в самом деле, через несколько минут швейцар вышел. Жавель моментально прошмыгнул в подъезд. Он не знал, на каком этаже жил журналист, но это его нисколько не смутило. Инспектор позвонил в первую попавшуюся дверь и спросил:

– Здесь живет господин Кош?

– Нет, на четвертом этаже.

– Извините, пожалуйста…

На четвертом этаже ему отворила дверь старуха.

– Ваш хозяин дома? – спросил инспектор непринужденным тоном.

– Нет, – сурово ответила женщина.

Жавель приветливо улыбнулся:

– Cкажите ему, что это я пришел… он меня примет… Только назовите мою фамилию…

– Говорю же вам, что его нет дома…

– Я думал… Как это неприятно… Вы не знаете, когда он вернется?

Старуха подняла руки к небу:

– Я понятия не имею! Вот уже четыре дня как он уехал… Он может вернуться с минуты на минуту, а может и не вернуться.

– Видите ли, – проговорил Жавель, – мне бы очень хотелось повидаться с ним…

– Что ж, если вам так хочется, пройдите, подождите… может, он и вернется…

– Да… я подожду немного…

Инспектор вошел в кабинет и уселся, спрашивая себя, как лучше начать разговор. Но ему не пришлось долго думать. Не дожидаясь вопросов со стороны гостя, старуха забормотала:

– Вот уже четыре дня как его нет. Это очень странно – обычно он никогда не уезжает, не предупредив. Ему приносят письма, телеграммы, его спрашивают, и никто не знает, что сказать…

– Может быть, он поехал к родным?

– Нет-нет! Его чемодан здесь… и потом, он так странно уехал…

– Вы присутствовали при его отъезде?

– Нет. Я пришла сюда утром и увидела неубранную постель. Вечерний костюм был брошен на стул… Меня очень удивило, что его нет… обычно он никогда не выходит из дома раньше одиннадцати. Я вернулась к себе завтракать, но все время об этом думала, и знаете, что мне пришло в голову? Я подумала, может быть, он уехал драться на дуэли. Один раз такое уже было.

– О, это вряд ли! Я бы знал…

– Теперь и я того же мнения. Но в ту минуту я была уверена в том, что он с кем-то поссорился. Ведь вы его друг и знаете, какой он аккуратный…

– Да, да, – поспешил подтвердить Жавель, – очень аккуратный…

– Между тем его рубашка была запачкана кровью, а манжетка разорвана, к тому же он потерял одну из своих запонок, знаете, которые он так любил…

– Золотые с бирюзой?

– Не знаю, как это называется.

– Такие маленькие голубые камушки, – пояснил Жавель, захлебываясь от радости.

– Да-да, они самые и есть. Так вот, петля была разорвана, и запонка пропала. Вы бы так же, как и я, решили, что он поссорился с кем-то. Он добрый малый, но…

Жавель жестом остановил старуху. Все, что она могла еще рассказать, теряло свою значимость в сравнении с этими невероятно важными деталями – кровью на рубашке и в особенности исчезновением запонки, по описанию похожей на ту, которую нашли на месте преступления! Но инспектор захотел сам во всем убедиться. Поэтому он сказал, притворившись удивленным:

– Уверены ли вы в этом?

– Уверена ли я? Если вы знаете, как выглядят его запонки, посмотрите сами. Я нарочно оставила его рубашку, на тот случай, если он сам ничего не заметил: чтобы он не подумал, что это я ее испортила. Я вам сейчас покажу…

Старуха прошла в спальню и почти тотчас воскликнула:

– Этого еще недоставало! Он приходил вчера и сменил белье! Все ящики перерыты… Загляните в корзину: вот его фланелевая рубаха, вчера еще ее тут не было…

Жавель последовал за женщиной в комнату, удивленно повторяя:

– Что вы говорите?.. Кош был здесь?

– Да, я знаю, что говорю. Вот его фланелевая рубашка, которую он надевает только по утрам; вчера в корзине была только его фрачная рубашка с пятном крови… и с разорванной манжеткой, вот тут… А что касается второй запонки, так вот же она… на камине… видите, я не вру…

Если бы полицейскому дали в руки самый великолепный из всех драгоценных камней, он не рассматривал бы его с такой любовью и радостью, как эту вещицу. Он разглядывал запонку со всех сторон и все больше убеждался в том, что она совершенно схожа с той, которую нашли в комнате убитого.

Итак, менее чем за сутки ему удалось раскрыть тайну, казавшуюся всем неразрешимой! Пока все улики против Коша сводились к одному лишь обрывку конверта, он не решался сформулировать свое подозрение, но теперь все становилось совершенно ясно. Пятно на рубашке? Брызнувшая кровь! Разорванная манжетка, сломанная запонка? Жертва отчаянно защищалась, была борьба, рукопашная схватка!

Одно только оставалось непонятным – насмешливое поведение Коша после совершения преступления, его спокойствие, его желание увидеть вместе с приставом тело жертвы – его жертвы! Наконец, чем объяснить то, что человек уравновешенный, преуспевающий, уважаемый разом превратился в вора и убийцу? Разве только в припадке сумасшествия… Но это уже Жавеля не касалось. Он не побоялся начать расследование на основании улики, которую все остальные считали ничего не значащей, и это привело его к желанной цели; больше он ничего не хотел. Через час Кош будет арестован и заключен в тюрьму… если только товарищ его не упустил… Эта мысль привела его в ужас.

Жавелю не терпелось как можно скорее получить известие о том, кого он уже считал своим пленником, поэтому он посмотрел на часы и сказал старухе:

– Я не могу больше ждать. Я ухожу, но обязательно вернусь…

Произнося эти слова: «Я вернусь», Жавель невольно улыбнулся. Он почувствовал особую прелесть в этой фразе, вроде бы простой и вместе с тем полной грозного смысла. В прихожей он встретился со швейцаром, но не остановился поздороваться. Когда инспектор вышел на улицу, была ровно половина девятого. Перед домом прохаживался какой-то человек. Завидев Жавеля, он решительно направился к нему и сухо спросил:

– Инспектор Жавель?..

– Да, – ответил инспектор, по внешнему виду тотчас определив, что перед ним один из стражей порядка. – Где он?

– В гостинице на углу улицы Орлеан и бульвара Брюн… вместе с нашим коллегой.

– Отлично. Сейчас же отправляйтесь туда и постарайтесь задержать его на час. Если будет нужно, свяжите его. Всю ответственность я беру на себя; не бойтесь ничего, все идет прекрасно.

Полицейский удалился быстрым шагом. Жавель остановил извозчика и поехал в участок, потирая руки от удовольствия. Он не думал о вознаграждении или повышении по службе – Жавель наслаждался осознанием своего успеха. Приехав, он встретил на лестнице товарища, который сказал ему:

– Поднимайся скорее. Тебя ждет начальник.

Жавель недоуменно пожал плечами. Он ожидал получить от пристава выговор за то, что ушел, не предупредив. Но дело приняло такой оборот, что у него не было времени, да и в голову не пришло соблюдать формальности. Он ничего не имел против холодного приема: в этом случае его сообщение произведет еще больший эффект. Рассуждая подобным образом, Жавель вошел в кабинет начальника.

Пристав был сильно раздражен. Он узнал, что дело об убийстве сегодня переходит к следователю и ему придется отчитаться в проведенном расследовании. А сказать-то и нечего. Конечно же, пристав решил воспользоваться случаем и сорвать гнев на подчиненном.

Какая неслыханная дерзость! Почему инспектор позволяет себе так своевольничать? Кто разрешил ему не являться на службу вовремя? Другие инспектора были заняты, потому пристав рассчитывал на Жавеля, ждал его до восьми часов. Если бы инспектор не пропадал бог знает где, они наверняка отыскали бы верный след. Что Жавель на это скажет? Чем оправдает свой поступок?

– Можете быть уверены, – проговорил инспектор, тщательно подбирая слова, – что только очень важные причины могли помешать мне исполнить мои обязанности, как вы того требуете. Следуйте за мной, и через час я вам покажу убийцу с бульвара Ланн. Вам останется только арестовать его. Вы видите, я не терял времени даром. А что касается вашего расследования – если только вам не известно то же, что и мне, – оно и гроша ломаного не стоит.

Пристав слушал инспектора, раскрыв рот. Все, что сказал Жавель, казалось ему до такой степени невероятным, что он спрашивал себя, не насмехается ли над ним инспектор.

– Повторите, – сказал пристав, желая убедиться, что не ослышался.

– Я говорю, что поймал убийцу с бульвара Ланн.

– Но как вам это удалось?

– Послушайте, я совершенно уверен, что он у нас в руках, однако нельзя терять время. По дороге я сообщу вам все подробности, какие вы захотите узнать. В данную минуту я скажу лишь одно: человек, зарезавший старика на бульваре Ланн, человек, которого я выслеживал всю ночь и которого один из моих товарищей сторожит теперь на улице Орлеан, носит имя Онэсим Кош.

– Да вы с ума сошли!..

– Не думаю… И, когда я вам скажу, что на камине, в доме номер шестнадцать по улице де Дуэ, лежит точно такая же запонка, как та, что была найдена около трупа убитого, вы согласитесь со мной, что не мешало бы спросить Онэсима Коша, где он провел ту зловещую ночь.

VIII
Тревога

Онэсим Кош проснулся около половины одиннадцатого с тяжелой головой и затекшими членами. Всю ночь его преследовали кошмары, так что теперь он с трудом мог собраться с мыслями. В первый момент он очень удивился, обнаружив, что находится в совершенно незнакомой комнате и лежит на постели в верхней одежде. Было очень холодно. Из-за заржавленной печной заслонки торчали старые тряпки. Стены, оклеенные светлыми обоями с розовыми и голубыми цветами, были покрыты пятнами от сырости или жира. Постель была сомнительной чистоты. Из заштопанного одеяла местами торчала желтоватая вата, а на стоявшей в стороне вешалке висела грязная женская юбка. Лишь когда репортер осмотрелся, к нему вернулись воспоминания о возвращении домой, о бегстве через весь Париж по темным улицам и бульварам, о твердой уверенности, что за ним следят. Кош решил хладнокровно обдумать свое положение.

Его преследовали? Правда ли это? Или человек, с которым он столкнулся на углу бульвара Сен-Мишель, был всего лишь мирным прохожим?.. Но он же все время шел за ним! И что с того? Ведь они оба шли не по безлюдному кварталу и не по деревенской дороге! Человек этот мог возвращаться домой… И все же, когда их взгляды встретились, неизвестный невольно вздрогнул.

И снова Коша охватила тревога. Как неуютно ему было в этой комнате, в этой конуре, видавшей на своем веку много людских пороков и преступлений. Он, человек свободный и невиновный, спал на той самой продавленной постели, на которой, может быть, проводили ночи воры или мошенники, притаившись, с широко открытыми в темноте глазами и ножами в руках. Кош понимал теперь, что преступник, измученный, ожесточенный, чувствующий себя затравленным зверем, забивается в угол, чтобы уже там, притаившись, дождаться своих преследователей и внезапно броситься на них – не для того, чтобы дорого продать свою жизнь, а для того только, чтобы затопить пролитой кровью весь ужас проведенных им бессонных ночей. В уме Коша рисовалась страшная драма ареста. Он видел себя поваленным, связанным, чувствовал чье-то горячее дыхание на своем лице и начинал проникаться каким-то странным преступным геройством.

Репортер встал, подошел к окну и, слегка отодвинув штору, осторожно выглянул на улицу. По тротуару медленным шагом взад-вперед ходил человек. Боясь, что он поднимет на него глаза, Кош попятился назад, не переставая наблюдать за незнакомцем; тут ему опять показалось, что человек посмотрел на него. Холодный пот выступил у Коша на лбу. Сомнений не оставалось: этот человек поджидал кого-то, за кем-то следил, и этим кем-то, судя по всему, был он, Кош! Репортер хотел прогнать эту нелепую мысль, но не мог избавиться от нее.

Перед лицом опасности человек, чувствуя свою слабость, становится ребенком. Детство оставляет такой глубокий след, что младенец говорит в нас всякий раз, когда в силу различных обстоятельств ослабевает рассудок. Разум Коша, измученный волнениями ночи, слабел и омрачался.

Репортеру начинало казаться, будто все, что он переживает, существует лишь в его воображении, а вокруг него царят незримые призраки. И в эту страшную минуту он невольно начал вести себя как преступник. В детстве, играя сам с собой в войну или охоту, он изображал одновременно и генерала, и солдата, и охотника, и зверя, переживая попеременно их волнения, пугаясь звука своего собственного голоса и угрозы своей собственной руки. Перед воображаемым зрителем, которым опять же был он сам, он разыгрывал страшные и неведомые драмы, рождавшиеся в его детской душе.

Теперь, в этой зловещей игре, Онэсим Кош играл роль преступника. Он знал, что за ним следят с улицы. Перед домом по-прежнему ходил полицейский. Другие пробирались по лестнице. Репортер слышал, как ступени скрипят под их шагами. Шум то прекращался, то возобновлялся снова. Сдавленный шепот временами достигал его слуха. Вскоре Кош смог различить слова:

– Он здесь… Осторожно… Не шумите…

Но вдруг все стихло… Как быть? Репортер был окружен со всех сторон… Под его окнами расставили стражу. Около камина находилась дверь, которая вела в соседнюю комнату, но она была забита двумя железными болтами – выломать ее у Коша не хватит времени… Так что же делать? Дождаться, пока отворится дверь на лестницу, и броситься на нападающих? Да, только это и оставалось…

Онэсим взял револьвер, снял его с предохранителя и, притаившись около окна, принялся ждать… Голоса становились все яснее. Мужской голос произнес:

– При малейшей попытке… Поняли?..

Все стихло. Даже на улице не стало слышно стука колес. Жизнь будто разом остановилась. Из соседней комнаты отчетливо доносилось тиканье будильника. Вдруг кто-то постучал в дверь. Кошу показалось это вполне естественным, хотя ему ни на минуту не пришла в голову мысль, что стучать может лакей. За дверью стояли слуги закона. Репортер затаил дыхание и сжал в руке револьвер. Вновь раздался стук: опять молчание; вдруг дверь распахнулась. Кош был абсолютно уверен, что дверь будут выламывать, поэтому стоял как громом пораженный – он совершенно забыл, что ночью не позаботился запереть ее. Он едва успел направить на вошедших револьвер, как его уже схватили за плечи и принялись выкручивать за спину руки. Боль была такой сильной и неожиданной, что Кош выронил оружие и, не сопротивляясь, позволил надеть на себя наручники. Тогда только он понял, что произошло, понял, что игра превратилась в действительность и что он арестован. Он продолжал стоять, так грубо пробужденный от своего сна, что самые необычайные события больше не удивляли его. Мало-помалу с настоящим пониманием вещей к нему вернулось и хладнокровие; он услышал насмешливый голос пристава, обращенный к нему:

– Поздравляю вас, господин Кош!

Этого голоса было достаточно, чтобы вернуть его на землю. И странное дело: репортер почувствовал облегчение. То, чего он так боялся в течение четырех дней, наконец совершилось: его арестовали! Теперь он сможет отдохнуть и заснуть спокойным сном невинного человека, которому не мерещатся кошмарные видения. В первый раз после ночи убийства он наконец-то ясно почувствовал, что близок к своей цели. Теперь-то и начнется его восхождение по карьерной лестнице. Напряженное выражение незаметно исчезло с его лица, и он улыбнулся с презрительной насмешкой.

Полицейские обыскали Онэсима Коша с головы до ног, перевернули тюфяк, подушки, простыни. Лишь после этого пристав произнес:

– Теперь в путь.

– Позвольте, – сказал Кош и обрадовался, вновь услышав твердость в своем голосе, – не будет ли нескромностью с моей стороны спросить вас, что все это означает?

– Разве вы сами не догадываетесь?

– Ваши люди бросились на меня, связали, надели наручники… но я совершенно не понимаю, в чем причина такого насилия. Надеюсь, что мне все это объяснят. Сколько бы я ни напрягал свою память, я не могу припомнить, чтобы совершил что-либо предосудительное. И если бы даже я и был виновен в каком-нибудь пустячном проступке, то вы бы не явились арестовать меня в сопровождении десяти полицейских, из которых один, – прибавил он, указывая на Жавеля, – был настолько любезен, что не расставался со мной со вчерашнего вечера.

Он говорил так спокойно и уверенно, что была минута, когда Жавель, пристав и все остальные подумали: «Это невозможно! Здесь кроется какая-то ошибка…» Но им тотчас пришла на ум одна и та же мысль: «Если этот человек не виновен, то почему он встретил нас с револьвером в руках?»

Приставу и Жавелю припомнилось еще одно важное обстоятельство, и оба задали себе вопрос: «Как объяснить, что одна из его запонок была найдена возле трупа?»

Этого было достаточно, чтобы их последние сомнения рассеялись. Кош со связанными руками сошел с лестницы в сопровождении двух полицейских. Хозяин гостиницы, увидев их, проворчал:

– Кто же теперь заплатит мне за номер?

– Я очень огорчен, – сказал Кош, – но эти господа сочли своим долгом отобрать у меня кошелек. Так что советую вам обратиться непосредственно к ним.

Репортера втолкнули в карету. Проходя через собравшуюся около дверей толпу, он внезапно почувствовал жгучий стыд. Когда карета тронулась, кто-то крикнул вслед репортеру:

– Смерть! Смерть убийце!

В толпе всегда найдется осведомленный человек. И на этот раз кто-то выяснил, в чем дело. Тотчас послышался грозный ропот:

– Смерть! Смерть ему!

В одну минуту карету окружили; мужчины, женщины, дети, цепляясь за колеса, за морды лошадей, вопили:

– Отдайте его нам! Мы убьем его! Смерть ему!

Один из полицейских высунулся в окошко кареты и крикнул кучеру:

– Чего ж ты не едешь? Трогай, чтоб тебя…

Подбежавшие полицейские отогнали народ от кареты. Она двинулась, сопровождаемая неистовыми воплями толпы. Некоторые пустились бежать следом, яростно крича:

– Смерть убийце! Казнить его!

Наконец на пересечении двух трамвайных линий кучеру удалось оторваться от преследователей.

С той минуты, как Кош сел в карету, он не проронил ни слова. Репортер произнес лишь тихое «спасибо», когда один из полицейских опустил шторки, чтобы избавить его от любопытных глаз толпы. Все эти крики и угрозы вызвали в нем сначала страх, а затем отвращение. Так вот какое оно, население Парижа, самое развитое во всем мире! В этой стране, колыбели свобод, где впервые прозвучали слова разума и справедливости, люди со слепой ненавистью бросаются на человека, о котором известно лишь одно – то, что его везут в тюрьму. Проклятия посыпались на его голову со всех сторон потому только, что один-единственный человек закричал: «Смерть ему!» Даже если бы из всей этой затеи Кош не вынес ничего, кроме представления о психологии парижской толпы, он бы не пожалел о пережитых им треволнениях. Теперь же дело должно было принять ожидаемый оборот: начиналась увлекательная игра в кошки-мышки.

Ирония, на минуту вернувшаяся к репортеру в момент ареста, исчезла бесследно. Правосудие представлялось ему теперь несравнимо более сложной машиной, чем он думал вначале. Рядом с полицией, рядом с судьями и присяжными стояла загадочная и грозная масса: народ.

Конечно, голос народа должен замолкнуть у дверей суда; конечно, судьи должны руководствоваться только фактами. Но существует ли человек, достаточно сильный, достаточно справедливый и независимый, чтобы совершенно не считаться с непреклонной волей толпы? Для настоящего преступника приговор народа почти так же страшен, как и приговор судей. Что ни говори, наказания меняются вместе с переменами в общественном мнении. Преступление, наказуемое теперь несколькими месяцами тюрьмы, приводило в былые времена к вечной каторге. В середине XVIII века Дамьена колесовали за то, что он бросился на Людовика XV с ножом, а в XX веке его наверняка приговорили бы не более чем к двум годам тюрьмы за оскорбление главы государства!

После краткого допроса с Коша сняли наручники и поместили его в отдельную маленькую камеру. Время от времени какой-нибудь полицейский заглядывал к нему через потайное окошечко.

Около полудня его спросили, не голоден ли он. Кош ответил: «Голоден». Но в горле у него стоял комок, и от одной мысли о еде его мутило. Ему подали карту блюд соседнего ресторана, и, чтобы не показать своего волнения, репортер выбрал наугад несколько блюд. Ему принесли уже нарезанное мясо и овощи в дешевых железных мисках. От долгого употребления эмаль на них местами потрескалась. Кош начал было есть, но не смог проглотить ни куска, а только с жадностью выпил всю бутылку вина и графин воды, после чего стал ходить взад-вперед по камере, охваченный внезапным желанием двигаться, дышать, действовать. Наручники немного давили ему на руки, но в общем он не мог пожаловаться на неласковое обращение. Он всегда считал полицейских гораздо более несговорчивыми и грубыми людьми и собирался уже заранее громко заявить о своих правах и потребовать, чтобы с ним обращались как с невиновным, пока суд не приговорит его. Кроме того, он считал, что и сам будет держать себя совершенно иначе.

Когда Кош в течение последних дней думал о своем поведении после ареста, то воображал, что сохранит всю свою бодрость и присутствие духа, но несколько часов, проведенных в тюрьме, подорвали его решимость. Мало-помалу он начинал отдавать себе отчет в исключительной важности своего поступка и страшиться происходящего. Но все же, рассуждая, Кош приходил к утешительному выводу: «Когда мне надоест, я сам прекращу эту комедию, и дело с концом».

К вечеру его мысли приняли более печальный оборот. Ничто так не наводит на воспоминание о доме, об уютной теплой комнате, где тихо потрескивает камин, как предательский холод, закрадывающийся в мрачную камеру.

Полицейские, собравшись вокруг стола, зажгли лампу, и запах керосина присоединился к запаху мокрого сукна, с утра мучившего Коша. Но все же он, приподнявшись на цыпочки, жадно смотрел из тайного окошка на всех этих мирных людей, расположившихся вокруг стола, а в особенности на лампу с разбитым стеклом, покрытым коричневыми пятнышками, но все же дававшую немного света, которого ему так не хватало в камере. Около шести часов дверь отворилась. Репортер подумал, что сейчас его будут допрашивать, но один из полицейских вновь надел на него наручники и повел в участок.

Онэсим Кош оказался в обществе двух оборванцев, какого-то беспрестанно посмеивающегося воришки с папиросой в зубах и двух женщин, напомнивших ему особу, которую он встретил ночью на бульваре Ланн. Тюремный сторож пересчитал арестантов. Одного за другим их посадили в карету с одиночными отделениями, ожидавшую у дверей. Кош вышел последним и услышал, как один из полицейских обратился к сторожу, указывая на репортера:

– Следи хорошенько, особенно вот за этим!

Руки у Коша были скованы, и ему помогли подняться в карету. Репортера поместили в последнем отделении. Как только за ним захлопнулась дверца, карета, запряженная двумя старыми клячами, тронулась в путь, подпрыгивая на мостовой.

Кош говорил себе, что начиналась самая важная часть его предприятия. Как здорово будет провести судей и полицию, уличить их в ошибках и получить от них, да еще так, что они сами того не заподозрят, единственное в истории интервью, которое сразу же поставит его во главе самых блестящих журналистов.