Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Глава XII
Действие на расстоянии

Будучи черным быком, я поклялся, что как только вернется ко мне мой прежний образ, я убегу отсюда, один или с Эммой. Но осень уже близилась к концу, а я все еще оставался в Фонвале.

Теперь я пользовался совершенно другим режимом.

Я мог распоряжаться своим временем как угодно. Первое, что я сделал, – отправился в лес к яме с останками, чтобы уничтожить совершенно следы моей работы. К счастью, во время моего пребывания в шкуре быка никто сюда не приходил и не заметил моих раскопок. Возможно, что они нашли новое кладбище или не производили больше опытов над живыми существами.

(В тот день я констатировал нечто, отчего мне стало гораздо легче на душе. Я боялся, что душа доктора Клоца была тоже заперта в какое-нибудь животное. Но его оболочка – помните стихотворение Бодлера? – уничтожала это подозрение. Мозг мертвеца был налицо и обнаруживал свои многочисленные и глубокие извилины. По числу и глубине извилин можно было заключить, что мозг принадлежит человеку, и, таким образом, здесь имела место самая обыкновенная смерть.)

Я уже упомянул, что мог распоряжаться по желанию своим временем.

Любвеобильный и кающийся Лерн, пока я не выздоровел, находился у моего изголовья. О, не тот Лерн, веселый товарищ моей тетки Лидивины… но и не тот страшный кровожадный хозяин, в присутствии которого душа уходила в пятки.

Когда он увидел, что я встал на ноги, он позволил Эмме посещать меня и сказал ей в моем присутствии, что я излечился от припадка слабоумия и что теперь она может меня обожать сколько ей угодно.

– Что касается меня, – продолжал он, – то я отказываюсь от борьбы, которая уже не подходит моему возрасту. Эмма, твоя комната рядом со мной теперь твоя собственная. Я прошу вас обоих только об одном: не покидайте меня. Полное одиночество только увеличит мое легко вам понятное горе, которое, однако, скоро пройдет – работа его скоро рассеет… Не волнуйся, дочь моя, самую большую пользу из моего открытия извлечешь ты. В этом отношении все остается по-старому. И Николай не будет обижен, я упомяну о нем в своем завещании… за то, что он твой возлюбленный. Любите друг друга сколько хотите!

Сказав это, профессор снова принялся за свои электрические машины. Эмма нисколько не удивлялась. Она доверчиво и наивно выслушала тираду моего дяди и захлопала в ладоши. Я же, как опытный актер, сказал себе, что он проявляет столько доброты только для того, чтобы скрыть свои настоящие цели: либо он хотел оставить меня у себя, боясь моих разоблачений, либо он придумал против меня что-нибудь новое. Но от двух операций мой разум и сила суждения сильно пострадали. «Зачем, – сказал я себе, наконец, – сомневаться в этом человеке, который добровольно освободил меня от кромешной тьмы? Он вступил на новый, справедливый путь. Все к лучшему!»

Так началась новая жизнь. Жизнь, полная любви и свободы для нас и полная труда и видимых лишений для него. Мы были скромны. Мы с Эммой в своих излияниях – дядя в своем отречении.

Профессор был трудолюбив и очень обходителен. Кто мог бы поверить, глядя на него теперь, во все эти кровавые жертвоприношения, в ловушки, в которые он вовлекал меня, в убийство Клоца? В Нелли – Мак-Белла, который не переставал, как и прежде, посылать к звездам и тучам свои жалобные стоны?

Собака все еще была здесь.

Я был поражен, что Лерн так долго тянул эту месть, которая должна была с тех пор, как Эмма не принадлежала ему, потерять для него всякий смысл.

Я решил высказать дяде свое удивление.

– Николай, – ответил он, – ты разбередил мою самую больную рану. Как это восстановить?.. Для того чтобы вернуть прежнее положение вещей, надо чтобы тело Мак-Белла возвратилось сюда. Какой хитростью можно принудить отца снова прислать сюда сына? Подумай. Помоги мне. Я обещаю тебе сейчас же все привести в исполнение, как только ты придумаешь что-нибудь путное.

Этот ответ рассеял все мои предубеждения против дяди. Я не спрашивал, отчего Лерн в одну ночь так переменился. Я думал, что он одумался и раскаялся. Я не сомневался, что и все другие свойства его характера вернутся к нему постепенно и что даже его словоохотливость снова возродится.

Его познания были почти безграничны. В этом я убеждался с каждым днем все больше и больше. Мы опять возобновили наши прежние прогулки, и каждая мелочь вызывала у него целые потоки научных сообщений. Какой-нибудь древесный листок вызывал лекцию по ботанике, козявка влекла за собой все учение о насекомых. Дождевая капля – и на меня извергались потоки химических формул. Мне столько приходилось выслушивать мудрости из уст Лерна во время прогулок, что я сам мог за это время сделаться ученым.

Надо было видеть его, когда он неумолимо останавливался на опушке леса. Он становился на пограничный камень и читал свою диссертацию на фоне далекого горизонта и высокого неба. Его обобщения были так гениальны, что, казалось, природа раскрыла ему свои тайны до самого сердца земли, до края вселенной. От его слов расступались холмы, разверзалась земля, зажигались невидимые звезды. Он знал происхождение облаков и ветров, рисовал картины доисторического мира, предсказывал будущие ландшафты. Вся неизмеримо огромная панорама – от ближайшей пылинки до далекого синего горизонта – получала образ и смысл. Одно его слово – и вещь или явление определено, разъяснено или комментировано. Когда он указывал широким жестом то на ту вот реку, то на эту вот церковную башню, его рука казалась рукой какого-то бога, и от каждого мановения ее зажигались там вдали яркие огни.

Обратный путь в Фонваль был большею частью менее насыщен ученостью. Возвращаясь, дядя отдавался различным выкладкам, которые были, кажется, слишком сложны для моего ума. При этом он мурлыкал свою любимую мелодию, заимствованную им, должно быть, у своих сотрудников немцев: «Румфидельдум фидельдум».

Как только мы возвращались в замок, дядя немедленно отправлялся в лабораторию или оранжерею.

Очень часто мы выезжали в моторе. Тогда дядя оседлывал другого своего конька – и начинал вводить мою машину в категорию живых существ и изображать животных прошлого, настоящего и будущего. Между последними, конечно, займет свое место автомобиль. Это пророчество заканчивалось всегда хвалебным гимном моему восьмидесятисильному двигателю.

Затем ему захотелось научиться управлять машиной. Через короткое время это ему удалось. Он правил вместо меня, и я был очень этим доволен, потому что последствием двух перенесенных операций было ослабление слуха и зрения. Но я ничего не говорил об этом дяде, не желая отягощать его совесть новыми угрызениями.

После одной из таких прогулок я чистил мою машину – этого я не доверял никому – и нашел под сиденьем маленькую записную книжечку, которую, как видно, уронил дядя. Я засунул ее в карман с намерением вернуть по назначению.

Но вдруг вспыхнувшее любопытство заставило меня убежать в мою комнату, избегая встречи с дядей.

Я принялся с жадностью изучать свою находку. Это было нечто вроде дневника, масса заметок. Много бегло набросанных рисунков. Тут была запись работ в лаборатории, конспект каких-то исследований. Рисунков я не понял. А текст состоял чаще всего из немецких слов. Только одна заметка в конце показалась мне менее хаотичной в литературном отношении и как бы резюмировала все предыдущее. Несколько французских слов и смысл, на который они намекали, разбудили во мне снова сыщика и лингвиста. Эти существительные, разделенные немецкими выражениями, гласили следующее: «Трансмиссия… мысль… электричество… мозг… гальванический столб…»

С помощью словаря, похищенного из комнаты дяди, я расшифровал эту якобы тайнопись; к счастью, некоторые выражения повторялись в ней по нескольку раз. Я привожу перевод, сделанный очень поспешно. Я ведь хотел как можно скорее вернуть этот дневник по принадлежности.

«Выводы и заключения на 30.

Задание: пересадка личности без пересадки мозга.

Основание всех исследований: прежние опыты показали, что каждое тело обладает душой. Душа и жизнь неотделимы друг от друга и каждый организм в промежутке между рождением и смертью обладает более или менее дифференцированной душой, в зависимости от того, примитивнее или сложнее сам организм. Таким образом, от человека до полипа и до мха каждое живое существо имеет особую душу. (Разве растения не спят? Разве они не дышат? Не переваривают? Почему бы они не могли думать?)

Это показывает, что душа есть даже там, где нет мозга.

Значит, душа и мозг независимы друг от друга.

Таким образом, можно пересаживать души, не имея надобности переносить мозг из одного существа в другое.

Опыты трансмиссии.

Мысль – электричество, поскольку наш мозг – гальванический столб или аккумулятор, не знаю еще наверняка, но очевидно, что трансмиссия душевных флюидов аналогична передаче электрических токов.

Опыт № 4 показывает, что мысль передается по проводнику.

Опыт № 10 показывает, что она может быть передаваема без проводника при помощи эфирных волн.

Следующие опыты показывают на критический пункт.

Душа, которую я посылаю в организм, без его ведома, так сказать, угнетает ту душу, которую в нем находит, но не изгоняет ее вполне. И эта душа, которую я посылаю вторгнуться в другой организм и покорить его, как вражескую страну, сама остается связанной с прежним телом (со своей родиной, своим отечеством) и сохраняет какой-то необъяснимый душевный стебелек (корень? патриотизм? тоска по родине?).

Эти корни так крепки, что до сих пор не достигнуто полное разделение между душой и телом.

Но если оба существа сходны и согласны между собой, взаимная трансмиссия не удается по той же причине. Главная сущность души водворяется в организме своего партнера; но этот проклятый душевный стебелек препятствует как одной, так и другой вполне расстаться с тем телом, из которого она должна уйти.

Чем проще организм-приемник в сравнении с организмом-отправителем, тем совершеннее проникает душа последнего в первый и тем больше в нем находит простора – и тем тоньше и неустойчивее становится стебелек, который тянется к организму-отправителю, но все еще существует.

20-го я духовно переселился в Иоганна.

22-го водворился в кошку.

24-го – в дерево.

Подступ с каждым разом становился легче, проникновение все совершеннее, стебелек оставался.

Я подумал, что этот опыт лучше всего должен удаться с трупом, так как в нем не имеется такого флюида, который препятствовал бы проникновению внутрь. Но я не принял во внимание, что душа и смерть несовместимы, что тут жизнь – необходимое условие. Ничего не вышло. Одна мерзость.

Теоретически… что нужно для того, чтобы пропал этот стебелек? Нужно иметь организм-приемник без души, но не мертвый. Иначе говоря, нужно живое тело, которое еще не жило. Но это невыполнимо.

Следовательно, практически мы можем уничтожить этот стебелек только с помощью организмов-приемников», о которых мы не имеем представления.

Эксперименты этого периода дали курьезные результаты… Мы констатировали следующее:

1. Человеческий мозг почти вполне удерживается растением.

2. От человека к человеку при взаимном соглашении обмен личностями удается вполне, несмотря на душевный стебель; души получают братское сходство и делаются подобными, как сиамские близнецы.

3. От человека к человеку без взаимного соглашения достигается, несмотря на несовершенство опыта, отступление (под давлением другой души) души-приемника и осуществляется частичное и мгновенное воплощение индивидуума-отправителя. Крайне интересное воплощение; когда оно будет не частичным, а совершенным, будет достигнута моя цель.

Но это мне кажется недостижимым».

Вот над чем так самозабвенно и с такой страстностью работал дядя!

Поразительная теория! И я действительно был поражен. Здесь был уклон к спиритизму, который у такого материалиста, как дядя, представлял чрезвычайно редкое явление. Новая доктрина выявлялась в одежде какой-то фантасмагории и должна была ошеломить педантов. Но я не сразу оценил ее. Я в то время был еще не вполне здоров. Я понял приблизительно, что я перевел какое-то немецко-французское мене-текел-фарес. Я усвоил себе, что «живое существо, еще не жившее» немыслимо и что профессор сомневался в том, что ему когда-нибудь удастся уничтожить стебелек.

Припоминая его прежние великие деяния, я верил, что он способен на всякие чудеса; и меня удивляло и поражало лишь одно – его бессилие.

Я пошел разыскать дядю, чтобы вернуть ему его дневник.

Повстречавшаяся мне Барбара, несшая свою грудь на животе, а живот между ног, сказала мне, что Лерн гуляет в парке.

Я нигде не находил его. На берегу пруда я заметил Вильгельма с Карлом, наблюдавших за чем-то показывавшимся время от времени на поверхности воды.

Я терпеть не мог этих двух болванов с их обмененными мозгами и как только мог избегал их; но то, что их приковывало к берегу, влекло и меня, и я подошел к ним.

То, что они рассматривали, выпрыгивало из воды, разбрызгивая кругом алмазную пыль. Это был карп, который порхал, плясал и двигался плавниками, точно крыльями, как будто пробуя улететь.

Несчастный! Он старался изо всех сил! Это была рыба, в которую Лерн вселил душу дрозда. Закрепощенная в чешуйчатую оболочку, птица покорялась прежнему зову своей крови, стремилась в воздух, в небесную лазурь. В конце концов, при последнем отчаянном прыжке карп упал на берег, тяжело вздымая жабры. Вильгельм поднял его, помощники унесли свою находку. Они насвистывали, подражая дрозду, и разразились бессмысленным ржанием, не подозревая, что последнее удается им неизмеримо лучше, чем пение.

Я остался у пруда и задумался над текучей тюрьмой, в которой несчастное существо стремилось к своему гнезду и свободе. Эта широкая водяная поверхность, на которой оно так отчаянно билось, снова невозмутима, почти мертвенно спокойна, А его мучения закончатся, должно быть, в кастрюле… Когда же прекратятся муки другой жертвы, Мак-Белла? Бедный Мак-Белл!.. Как освободить его?..

Еще одна мягкая волна, и вода заснула. Небеса отражались глубоко, глубоко… Вот зажглась в глубине вечерняя звезда. Разнообразные листки одной розы – одни круглые, другие серповидные – изображали все фазы луны на сонной поверхности воды.

«Мак-Белл! – думал я. – Мак-Белл! Что делать?»

В это время вдали зазвучал колокольчик. Неужели в этот час кто-нибудь мог приехать? Но ведь сюда никто не приезжает.

Я поспешно обошел замок и в первый раз подумал о том, что случилось бы с Николаем Вермоном, если бы в Фонваль приехал судебный следователь.

Я выглянул из-за угла.

Лерн стоял перед калиткой и читал только что полученную телеграмму. Я вышел вперед.

– Дядя, вот записная книжка, я думаю, что это ваша. Вы оставили ее в автомобиле.

Я услышал шелест платья и обернулся.

К нам подходила Эмма. Она вся была облита вечерним солнцем, которое каждый вечер окрашивало в другой цвет ее дивные волосы. Напевая песенку, она подошла своей танцующей походкой.

Колокольчик привлек и ее внимание. Она спросила, что это за телеграмма.

Профессор не ответил.

– Что случилось? Боже мой, что опять случилось? – спросила она.

– Что-нибудь плохое, дядя? – вставил я.

– Нет, – ответил Лерн. – Донифан умер. Вот и все.

– Бедный мальчик! – сказала Эмма. Потом, помолчав немного: – Разве смерть не лучше безумия? Для него это самое лучшее. Не делай такого лица, Николай! Пойдем! Пойдем!

Она взяла меня за руку и повела в замок. Лерн ушел.

Меня как будто ударили по голове.

– Пусти меня! Оставь меня! – внезапно закричал я. – Это ужасно! Донифан!.. Бедняга!.. Ты не знаешь, ты не можешь понять… Оставь меня!

Я был страшно взволнован. Я вырвался из рук Эммы и побежал к Лерну. Я увидел его на пороге лаборатории, разговаривающим с Иоганном, который читал телеграмму. Когда я подошел к профессору, немец вошел в дом.

– Дядя! Дядя! Вы ему ничего не сказали, не правда ли?.. Ничего? Ничего не сказали Иоганну?..

– А в чем дело?

– О, он скажет другим! Он им расскажет о смерти Мак-Белла, и Нелли узнает об этом, дядя! Они скажут ей, я уверен… Дядя, поймите меня наконец: душа Донифана узнает, что ее человеческая оболочка исчезла! Этого не нужно! Не нужно!

Дядя возразил с непоколебимым спокойствием:

– Никакой опасности, Николай. Поверь мне.

– Никакой опасности? Откуда вы знаете? Эти кровопийцы-немцы все расскажут, поверьте мне! Заклинаю вас, дядя! Это очень рискованно… Время уходит… впустите меня, прошу вас!.. Прошу вас, уйдите на одну секунду… одну секунду… ради всего святого…

Я извлек пользу из своего пребывания в бычьей шкуре. Я оттолкнул его как бы рогами. Дядя опустился на траву и выругался. Толчок в дверь, и верный Иоганн, стоявший сзади на страже, разбил об нее нос. Я посреди двора! Я твердо решил взять к себе собаку и не отдавать ее, чего бы это ни стоило.

Стая рассеялась по углам. Я сразу увидел Нелли. У нее была отдельная конура. Ее большое изголодавшееся опаршивевшее тело вытянулось позади решетки.

Я позвал:

– Донифан!

Она не двигалась. Много собачьих глаз подстерегали меня. Дворняжки ворчали.

– Донифан!.. Нелли!..

Ничего.

Я понял. И здесь смерть сделала свое дело.

Да, Нелли окоченела. Вокруг шеи висела цепочка. Ее как будто удушили. Я хотел удостовериться. Лерн и Иоганн были тут же.

– Убийцы! – вскричал я. – Вы убили его!

– Heт! Клянусь тебе! – сказал дядя. – Ее сегодня утром нашли в таком состоянии.

– Вы думаете, значит, что он сам… что он сам себя удушил!.. Ужасно, ужасно!..

– Может быть, – сказал Лерн. – Но можно сделать еще один весьма вероятный вывод. Было нечто другое, что душило его, так же как эта цепь… Это тело было очень болезненно, нет никаких сомнений, что он уже давно впал в бешенство. Я от тебя ничего не скрываю, Николай, я тебе объясняю решительно все, видишь…

– О! – прошептал я. – Бешенство!

Лерн продолжал с величайшим спокойствием:

– Возможно, что мы чего-нибудь и не знаем. Собаку нашли еще теплой в восемь часов утра! Смерть наступила за час до этого. – Профессор показал мне телеграмму и прочитал: – «Мак-Белл умер сегодня в семь часов утра». Значит, как раз в тот же самый момент.

– От чего умер? От чего?

– Тоже от водобоязни.

Глава XIII
Опыты или галлюцинации?

Эмма, Лерн и я сидели после завтрака в маленькой гостиной, как вдруг с профессором сделался обморок.

Это случилось не впервые. Я уже несколько раз замечал, что дядино здоровье сильно подорвано. Но эти припадки были какие-то особенные. Вот почему я хочу рассказать о них. Случайный наблюдатель приписал бы их умственному переутомлению. И действительно, дядя работал выше всякой меры. Его уже не удовлетворяли лаборатория, оранжерея и замок. Он включил в круг своей деятельности и парк. В это время весь Фонваль был утыкан стержнями, антеннами, мачтами и необыкновенными телеграфами. И так как некоторые деревья мешали его опытам, то потребовалась целая толпа дровосеков, чтобы их убрать. За это кощунство над старыми святынями парка меня вознаграждало только восстановление свободы передвижения по имению. Вся котловина, называемая Фонвалем, превратилась в мастерскую, и профессор лихорадочно метался от одного здания к другому, от одной машины к другой, ко всем этим приборам, которые должны были вырвать, наконец, тот роковой стебелек. Иногда, впрочем, на него нападала слабость. И именно тогда, когда он напряженно задумывался и фиксировал глазами какой-нибудь предмет, именно посреди интенсивной мозговой работы. Тогда он становился все бледнее и бледнее, и затем краска сама собой возвращалась на его лицо. Но после таких напряжений его охватывала смертельная усталость. Вся его самонадеянность пропадала, и однажды я даже слышал, как он, совершенно разбитый, прошептал: «Я никогда… никогда… не буду этого…» Несколько раз я собирался с ним поговорить об этом. Сегодня я решил это сделать непременно.

Мы пьем кофе. Лерн сидит в кресле перед окном с чашкой в руке. Разговор прерывается долгим молчанием и наконец совершенно затихает, гаснет, умирает. Бьют часы. Дровосеки проходят по двору с топорами на плечах.

Куда направляется эта процессия ликторов? Кто из моих старых товарищей падет сегодня под их топорами? Тот каштан или бук? Они мне видны из окна. Багряные от осеннего солнца. Медные. Сосны стали гораздо темнее. Бесшумно падают листья. Никакого ветерка. Гигантский тополь высоко над всеми заносит свою вершину. Я его знаю давно. Он будит воспоминания из моих детских лет.

Вдруг над ним испуганно взлетает стая птиц; две вороны каркают на лету. Славка прыгает с сучка на сучок и перелетает на соседнее дерево. Очевидно, их напугал какой-то зверь, лазающий по стволу великана. Но мне ничего не видно. Кустарник скрывает от меня всю нижнюю часть тополя. Странно… Дерево вздрогнуло сверху донизу одним или двумя толчками и медленно покачивает ветвями. Как если бы вдруг поднявшийся ветер обвевал только его.

Я подумал о дровосеках, но не мог себе объяснить, какую роль они могли играть в этом деле. «Неужели дядя, – думал я, – указал им на этот тополь, на этого почтенного старца, короля Фонваля? Нет-нет, это было бы слишком жестоко».

Я хотел спросить об этом Лерна и повернулся к нему, как вдруг увидел, что он в припадке.

Он сидел недвижный, бледный, с остановившимся взором. Я понял, что именно он укрощал и гипнотизировал своими глазами сомнамбулы. То был тополь, этот милый старик; вдруг он приобрел вид такой же ужасный, как те финиковые пальмы в оранжерее, ветви которых не то злобно, не то сладострастно, как в любовной схватке, сплетались между собой… Я подумал о записной книжке Лерна. Не было ли таинственной связи между отсутствием этого человека и жизнью того дерева?

Вдруг зазвучало что-то похожее на удар топора по дереву. Тополь покачнулся, наклонился… и дядя подпрыгнул кверху так, что чашка разбилась со звоном. Когда краска вернулась на его лицо, он растирал свою ногу, как если бы топор ударил сразу по обоим: по человеку и стволу.

Лерн постепенно оправился. Я сделал вид, что ничего не заметил, кроме его припадка, и сказал, что он должен себя беречь, что такие частые обмороки сделают его совершенно больным. Знает ли он, по крайней мере, причину этих припадков?

– Да, – кивнул дядя.

Эмма хлопотала около него.

– Знаю, знаю, – сказал он наконец. – Сердцебиение… обмороки… я лечусь лекарством, укрепляющим сердце…

Нет-нет, профессор вовсе не лечился. Его здоровье было страшно подорвано. Кожа на нем висела. Эмма посоветовала ему:

– Подышите немного свежим воздухом. Вам станет получше.

Он вышел. Мы видели, как он, дымя трубкой, направился к тополю. Слышны были удары топора. Дерево наклонялось, падало… Дядю чуть не задело ветвями.

Фонваль, лишенный своей колокольни, сразу сделался каким-то плоским, как будто что-то вырвали у неба. Я искал глазами место, на котором росло это дерево. Дерево превратилось в легенду.

Лерн вернулся. Он не подозревал, что сделал глупость. Его легкомыслие возмущало меня. В жертву каким сомнительным экспериментам он отдавал свои силы! Я думал о переселениях душ, о которых я прочитал в его записной книжке.

Не при таком ли переселении я присутствовал только что? Я обдумывал происшедшее с каким-то предчувствием, с теми смутными чувствами в душе, которые владели мною только в Фонвале. Какая связь между волнением дерева и обмороком дяди? Что за таинственное совпадение – удар топора и этот прыжок дяди? Хотя ведь все могло произойти очень просто! Приближение дровосеков могло напугать птиц. А что касается вздрагивания дерева, оно произошло, должно быть, оттого, что один из рабочих влез на него с целью зацепить канат.

Я опять стоял на перекрестке. Какой путь вернее? Я еще не владел в полной мере своим рассудком. Это все еще были последствия операции. Кроме того, я был во власти страстной любви к Эмме. Откуда же мог я почерпнуть умственные силы? Страсть сделалась для меня ядом, я не мог больше жить без Эммы, как курильщик опиума без своей трубки или морфинист без шприца. (Прошу прощения, это сравнение неприлично, но верно.) Я так осмелел, что посещал Эмму даже в ее комнате и добивался там чего хотел. Однажды вечером Лерн застал нас врасплох и наутро воспользовался случаем, чтобы повторить наш договор: «Абсолютная свобода любви под условием, что вы останетесь здесь или откажетесь от всяких надежд на меня!» Это было сказано в особенности для Эммы, потому что он хорошо знал, что это для нее значит.

Поразительно, и даже более чем поразительно, то, что я согласился на такую позорную сделку. Но женщина сильнее самого могущественного чародея: таинственный взгляд, движение бедер – и наша личность претерпевает превращение гораздо более глубокое и радикальное (не говоря уже о том роковом стебельке), чем от волшебства величайшего мага.

Что такое был для меня Лерн в сравнении с Эммой?

Эмма!.. Я обладал ею каждую ночь, несмотря на близость ученого. Он спал за стеной. Мог слышать нас, если бы захотел. Мог видеть сквозь замочную скважину.

Но это еще более возбуждало меня, это придавало острый вкус нашей оргии.

Рассказывать ли, что это было за пиршество? И как оно становилось роскошнее от ночи до ночи?

Эмма умела придавать этим ночам какую-то неуловимую, необыкновенную новизну, ни разу не повторяясь и оставаясь неизменно оригинальной. О, как разносторонен был ее инстинкт, то деспотически-требовательный, то покорно-восприимчивый! Все ее тело было пронизано хитростью и радостью. Как оно было восхитительно изменчиво! Тело разнузданной куртизанки в следующее же мгновение дышало целомудренной прелестью или лежало недвижно, как тело только что расцветшей невинной девушки. О, это девственное тело с его детской наготой!..

Но тут случилось нечто такое, что я, если бы не ознакомился с дядиной записной книжкой, без сомнения, приписал бы своему нервному состоянию, последствию двух операций… Я продолжал бы быть отвратительной игрушкой в руках Лерна. Но, к счастью, я при первом же взгляде понял всю его тактику.

Однажды вечером я хочу подняться из нижнего этажа наверх, в комнату Эммы. Вдруг слышу над столовой, в комнате дяди, двигают стул. Обыкновенно в такой поздний час Лерн уже спал, но это меня мало трогало. Я не стал ступать тише из-за этого, ведь я не делал ничего незаконного. Я имел, так сказать, его санкцию.

Эмма причесывалась на ночь. К ароматам ее комнаты примешивался запах жженой бумаги, на которой она пробовала щипцы. Адский запах среди небесных благоуханий молодой девушки.

За стеной было тихо. Я закрываю на задвижку дверь из комнаты Эммы к Лерну. Теперь он не может войти неожиданно. Да это, в общем, вовсе не так страшно, только может оказаться несколько несвоевременным.

Сквозь замочную скважину – темно.

Никогда я еще не принимал столько мер предосторожности.

Со вздымающейся грудью привлекла меня Эмма к постели.

Мы воспламеняли друг друга. Божественная комедия с ней, с Эммой, превращалась в комедию интриги. Здесь было все: пролог, перипетии, театральные эффекты, развязка.

И это было именно так, как в тех блестящих пьесах, где все происходит так, как вам хочется, и все-таки по-своему.

Но вдруг случилось нечто ужасное.

Вместо того чтобы достигнуть пароксизма страсти, я, как будто наоборот, катился по наклонной плоскости. Наслаждение падало по мере того, как оно должно было возрастать. Моя кровь разъярялась и тело крепло – но тем менее находил я удовлетворения. Это ужасное явление смутило меня. Сначала в высшей степени. А потом все меньше. Остановиться… но моя воля равнялась нулю. Я чувствовал, что мои телесные силы возрастают, а моя душа, принимая карликовые размеры, была бессильна управлять мускулами и не получала никакого удовольствия от всего этого. Мое тело не повиновалось мне… а между тем Эмма сияла от счастья.

Как будто чья-то чужая душа стала на место моей и пировала за мой счет. Мое «я» было загнано в уголок моего мозга, и другой обманывал меня с моей возлюбленной, и сама она обманывалась тоже.

Эти размышления в микроскопическом масштабе волновали мою карликовую душу. В самый крайний момент наслаждения мне показалось, что ее совсем нет.

Потом она снова вернулась и вошла во владение. И мысли мои вернулись ко мне. Я чувствовал в моих членах сильную, благодатную усталость, наследие Эроса – и судороги в правой икре. На моем плече в сладком бессилии покоилась Эмма…

Я снова пришел в себя. Только глаза мои все еще направлены в одну точку, как во все эти отвратительные минуты, – в замочную скважину, в комнату Лерна. Даже теперь я не в силах отвернуть головы.

Да, теперь… теперь могу…

За дверью дядиной комнаты задвигали стулом. Шум, как если бы кто-то вскочил с места и отошел на цыпочках. Замочная скважина была окном, за которым скрывается вся эта тайна.

Эмма вздыхает:

– Ты никогда еще не был так силен, Николай, кроме одного только раза…

Я молча выбежал из комнаты.

Теперь мне все ясно. Разве профессор не говорил мне: «Я задумал занять твое тело и заставить любить себя вместо тебя». Я наконец понял, почему он так торопился тогда спасти мое тело, и запись в его дневнике, и историю с тополем. Обмороки Лерна были именно эксперименты. Как будто он силой какого-то гипноза перемещал свою душу в другие предметы. Глядя в замочную скважину, он пронизал мой мозг своим «я». Его полузаконченное открытие давало ему возможность сделать это. Самое невероятное открытие в мире! Может быть, мне скажут, что я рассуждал неправильно? Но в Фонвале, где необыкновенное сделалось нормальным, всякое объяснение имело тем больше оснований, чем оно было абсурднее!

О, этот глаз Лерна у замочной скважины! Он был всемогущ! Он глядел на меня и преследовал меня, как взор Иеговы преследовал Каина! Я понял, что мне угрожала новая опасность. Теперь дело шло о том, чтобы от нее уклониться. Единственный выход давало бегство. Само собой разумеется, бегство с Эммой. Эмма ни за что не должна оставаться у дяди…

Но Эмма была не из тех, которые уступают чужой воле. Лерн обещал ей несметные богатства. И бедняжка верила в эту современную отвратительную сказку. Она не переставала думать о будущей роскоши. Она была глупа и жадна.

Я мог заставить ее последовать за мной, только дав ей уверенность, что она не потеряет при этом ни гроша.

А эту уверенность мог ей дать только Лерн.

Значит, надо было получить согласие Лерна!.. А для этого я должен был принять экстренные меры. Лерн был убийцей Мак-Белла. Лерн был убийцей Клоца. Я должен был пустить в ход против него самые решительные средства, чтобы он обещал то, что нужно Эмме, и тогда я увезу ее с собой!

Только так, только так можно добиться этого. Мой план был обдуман до мельчайших подробностей.