Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

– Следите за моими указаниями, – говорил он. – Эта кость, часть которой видна в земле, доказывает присутствие здесь большого скелета. Я, со своей стороны, предполагаю в ней ребро. Сначала мы изолируем весь куб земли, в котором покоится все животное целиком, а затем, не разбивая костей, разделим этот куб на пронумерованные глыбы такого размера, чтобы их можно было целиком уносить одну за другой на телегу. Дома мы восстановим весь куб по мере привоза глыб. Тогда нам останется только соскоблить покрышку, для того чтобы обнажить хрупкие кости. Чтобы избежать распыления, мы их покроем особым составом по мере появления их из земли… Это вовсе не так хитро.

Не прерывая своей речи ни на минуту, Гамбертен рыл землю с упорством крота; я видел при свете факелов, как его хилая фигурка поворачивалась во все стороны и напоминала сказочного гнома. Благодаря стеклам его пенсне казалось, что у него огненные глаза.

Он радостно вскрикнул.

– Что случилось?

– Случилось, что вы принесли мне удачу. Мы имеем дело с птеродактилем, и не вредного размера. Я так надеялся, чтобы это снова не оказался игуанодон!

– Почему?

– Потому что мне совсем не хочется иметь больше одного представителя каждой семьи, а в этом углу бездна игуанодонов. Я предполагаю, что целый выводок их, спасаясь от извержения, попал нечаянно в болото и там увяз.

– Пусть будет птеро… как его там, – проговорил я, задыхаясь от усиленной работы. – Что это за зверек?

– Скажите, пожалуйста! Теперь у нас появился хвастливый тон!

– У меня? А разве я трусил у вас на глазах?

– Будет! Не защищайтесь! Я тоже прошел через это. Что касается птеродактиля, то это первое полетевшее на земле существо, нечто вроде воздушной ящерицы – конец игуанодона и начало летучей мыши, которое причинит вам немало сюрпризов.

– Но все же расскажите мне…

– Бросьте! Лучше поторопимся! Чем меньше вы потеряете времени, тем скорее вы узнаете, в чем дело…

Мы возвращались в пещеру тридцать дней подряд, приблизительно до двенадцатого мая, и когда наша работа прервалась, то мы дошли почти что до двух третей ее. Вот почему она прервалась.

Жара все усиливалась. Даже ночью нечем было дышать. Ежедневные путешествия были изнурительны, и голодающая Жаба напоминала зверя из Апокалипсиса. С другой стороны, внутри грота почти невозможно было оставаться, так как температура в нем повышалась еще быстрее, чем снаружи; кроме того, там царила нестерпимая сырость.

Гамбертен относился ко всему хладнокровно. Он объяснял это явление временным проявлением деятельности, бесплодной яростью старческого вулкана. И действительно, стоило сделать несколько шагов по коридорам лавы и сланца, как чувствовалось, что с каждым шагом вас все сильнее охватывала огнедышащая атмосфера. Как-то раз, потрясая факелом, я довольно смело направился по одному из коридоров, решив исследовать его до первого ответвления, но заглушенный шум раската грома заставил меня повернуть обратно. В глубине души я вовсе не был огорчен тем, что мог придраться к этому случаю.

– Вы слышали приближение грозы? – спросил я.

Снова раздались раскаты грома, более продолжительные. Крестьяне радостно смеялись при мысли, что гибельная засуха прекратится, и в знак удовольствия с громкими криками награждали друг друга тумаками.

Мы не могли отказать себе в удовольствии бросить работу и выйти на воздух, чтобы помокнуть под дождем.

Но никакого дождя не было, и на нестерпимо блестящем небе не было видно ни единого облачка. Сухой неподвижный воздух угнетающе действовал на настроение; было тяжело дышать…

Новый чуть слышный раскат донесся до нас из отверстия пещеры; мне показалось, что под моими ногами прокатилась волна. Я пошатнулся. Все остальные, точно по команде, повторили то же движение. Гамбертен совершенно хладнокровно, даже не повышая голоса, заявил:

– Землетрясение.

Наших четырех спутников-крестьян я больше не встречал ни разу в жизни. Они убежали со всех ног.

А между тем это незначительное колебание почвы больше не повторилось…

В течение недели Гамбертен, Тома и я мужественно возвращались к пещере. Но ввиду того, что подземная температура продолжала держаться на том же невыносимо высоком уровне, мы решили подождать, пока она понизится, а пока принялись за компсоньята.

Я должен сознаться, что обрадовался этому решению: мрачные горы не на шутку беспокоили меня.

IV

Месяц прошел у нас спокойно. Ничего не случилось такого, что бы не было известно всем. Наступил июнь. Солнце жарило невероятно. Было жарко как в пекле. Все задыхались. На покрытых пылью полях работа почти прекратилась, так как труд становился настолько же невозможным, как и бесполезным. Не желавшие считаться с этим падали жертвами солнечных ударов, были случаи сумасшествия, говорили, что даже животные производили впечатление помешанных. За тень готовы были платить, стада свиней приходили теперь в лес рыться во мху, всеобщее бедствие создало некоторое оживление даже в этой пустынной местности.

Компсоньят начинал обрисовываться. Но расположенная под палящими лучами солнца оранжерея скоро сделалась необитаемой для нас, и нам пришлось отказаться и от этой работы.

Праздность воцарилась полным властелином. Конечно, праздность физическая, так как Гамбертен продолжал обучать меня, и мы вместе проводили время в глубине библиотеки за наглухо закрытыми окнами и спущенными шторами и портьерами, читая при свете лампы сочинение по палеонтологии. Мы дошли даже до того, что к средине лета спускались для занятий в погреб.

Выходили мы по вечерам. В сумерки бывал короткий момент сравнительной свежести, и мы пользовались им, стараясь вернуться домой до того момента, как жара начинала усиливаться к ночи. Во время наших прогулок мы встречали таких же одиноких людей, которые выходили с той же целью воспользоваться коротким моментом передышки. Встречалось много змей, бесстрашно покидавших свои извилистые тайники, над головой парили орлы, прилетевшие издалека в поисках воды – жажда вернула им забытую смелость приближаться к человеку.

Это еще было не все. Поднялся жгучий ветер – разрушительный сирокко.

Тогда крестьяне принялись молиться без отдыха и срока, так как решили, что близится конец света, катастрофа, противоположная потопу.

Тома, по-прежнему неверующий, ограничивался тем, что аккуратно поливал остатки былого парка; несмотря на ослепительные лучи солнца, он неустрашимо ежедневно накачивал все в меньшем количестве появлявшуюся воду в свои лейки из крана, приделанного к стене оранжереи.

Как-то утром он вошел в библиотеку с озабоченным лицом. Я уже освоился с его наречием, так что теперь я просто буду переводить.

– Сударь, – сказал он Гамбертену, – на нас свалилось новое несчастье… у нас появилась саранча. – Он стиснул зубы. – А… грабительницы! Они объели у меня мое лучшее дерево!..

– Пойдите посмотрите, в чем дело, если вам это доставляет удовольствие, Дюпон. Что касается меня, то я предпочитаю оставаться в тени, – сказал Гамбертен.

Малейшая деталь сельской жизни привлекательна для горожанина. Я пошел за Тома.

Из всей богатейшей листвы индийского жасмина сохранился только маленький букетик листьев на самой верхушке. Внизу остались только голые остроконечные ветви, дерево напоминало объеденную рыбью кость.

– Зачем они это оставили, дряни! – повторял Дидим. – Нет, почему они не все сожрали, паршивые!..

Ничего такого, что могло бы меня задержать надолго, не произошло. Я вернулся в комнату.

– Ну что? – спросил Гамбертен.

– Что? – повторил я. – Там паровая баня, но какое это восхитительное зрелище – эта восточная лазурь неба, этот воздух, который ласкает вас, как живое существо, находящееся в лихорадке. Его можно ощупать, этот воздух, его видно, он колеблется перед глазами, как морская зыбь. Можно подумать, Гамбертен, что он двигается под звуки грандиозной спрятанной где-то арфы… арфы, звуки которой не слышны оттого, что они слишком низки по тембру.

– Ну вот! Ну вот! Недурная речь для палеонтолога. Вы были рождены, чтобы сделаться превосходным негром… или идеальнейшим ящером! Вот и все, что это доказывает.

– Как это так?

– Да вот как! Жара по термометру пятьдесят градусов. Так что климат, которым мы сейчас наслаждаемся, свойствен тропикам, Ю или вторичному периоду существования земли, так как в то время теперешняя экваториальная температура простиралась равномерно по всей земле, не меняясь соответственно временам года. Как бы вы себя тогда чувствовали, блуждая по лесу из гигантских папоротников или укрывшись под грибом величиной с Дом инвалидов!.. Правда, что солнце было еще туманно и менее ясно освещало пейзаж, правда, что водяные испарения частью скрывали их красоты, но разве всего этого было бы мало, для того чтобы спеть, как вы: «Какая потрясающая громадина!..» Как умно, что гордый человек догадался появиться много позднее!.. Вы представляете себе, как я, Гамбертен, карлик между пигмеями, пробираюсь в этих лесах? Да ведь мы-то с вами были бы блошками этих папоротников!..

Он увлекся. Я испытывал бесконечное удовольствие, слушая его рассказы, так что в этот день мы не вспоминали больше о саранче.

Эти насекомые продолжали свою разрушительную деятельность с приводящей в отчаяние настойчивостью, но довольно странным способом.

В десять ночей такое же количество индийских жасминов было лишено своей листвы, но каждый раз граница несъеденных листьев слегка повышалась, так что одиннадцатое дерево было объедено целиком вместе с верхушкой. Должен добавить, что все пораженные деревья были приблизительно одинаковой высоты.

Заинтересованный этими происшествиями Гамбертен решился наконец выйти на порыжевшую от зноя поляну, чтобы посмотреть, в чем дело.

После краткого раздумья он сказал:

– Это, должно быть, особая разновидность африканской саранчи, занесенной сюда сирокко. Маленькие боковые жилки съедены… как странно… затем эти пучки листьев, которые они раньше оставляли на верхушках, а теперь не оставляют более… потом эти ночные выпады… Надо разобраться, в чем тут дело, Дюпон. Мы устроим сегодня ночью засаду и посмотрим, что из этого выйдет.

Я не смел отказаться, но, на мой взгляд, Орм слишком часто служил ареной для всякого рода ненормальных явлений. Тут не было покоя, необходимого для хорошего пищеварения, и я охотно покинул бы эту местность. Я воздерживался только из вежливости.

– Хорошо, – сказал я, – будем выслеживать саранчу.

– Бедные листья, – заметил Гамбертен, – беззащитные листья…

– Неужели вы хотели бы, – сказал я, улыбаясь, – чтобы они были вооружены с ног до головы?

– Есть и такие, мой друг, их ворсинки ощетиниваются, и когда безрассудное насекомое садится на них, ворсинки захватывают его, и лист съедает насекомое.

– Не может быть!

– Это тоже остаток опыта природы. Но, попробовав произвести такое растение, природа пришла к заключению, что опыт неудачен, и не продолжала его.

– Как, существует плотоядное растение?

– Помните, Дюпон, что все органические вещества и существа происходят от одной и той же первичной материи; все, и вы, и я, и этот кусочек моха, – все происходит от одного и того же. Сейчас вы отличаетесь от них колоссальным различием, но это различие соизмеримо, а ваши предполагаемые предки, при условии что они были современниками, тем меньше отличались друг от друга, чем ближе были по времени к нашему общему первичному предку…

– Да, студень, желе, сироп… – сказал я с отвращением…

– Ну да, протоплазма.

Я собирался высказать некоторые соображения, когда нac перебил прибежавший Тома. Его голос дрожал:

– Сударь, старая цистерна, что на ферме, пуста. Я хотел набрать там только что воды, потому что в моем колодце сегодня нет воды… И вдруг… там тоже ни капли…

– Ну что же… это от жары…

– Сударь, на прошлой неделе цистерна была полна до краев. Никакая жара не в состоянии осушить такой глубокий водоем в неделю. Тем более что с двенадцати часов она в тени.

Я попытался пошутить и сказал не особенно убедительным тоном:

– Может быть, это тоже саранча…

Гамбертен пожал плечами:

– Говорю вам, что это от жары.

Затем он вернулся домой.

И действительно, цистерна превратилась в прямоугольную яму, увешанную мокрыми водорослями. На дне, в грязноватой луже, прыгали лягушки.

Я было тоже направился домой, как вдруг ржание привлекло мое внимание в сторону конюшни. Несчастная Жаба не выходила больше оттуда с тех пор, как раскопки были прекращены. Я пошел погладить ее. Она была совершенно взмылена, как лошадь, только что вернувшаяся после долгого пути, так что я сильно заподозрил Тома в том, что он плохо ходит за лошадью.

Я совершенно откровенно заявил об этом конюху.

– Сударь, – ответил он мне, – я давно уже не запрягал Жабу, а уход за ней лучше, чем за новорожденным ребенком. Если она тоща, то это происходит потому, что пища ей не впрок, а получает она полную меру, поверьте мне. Но представьте себе – может быть, и тут виновата жара? – что с некоторого времени я всегда застаю ее в таком же виде всякий раз, как прихожу по утрам засыпать ей корм.

– Когда мы ездили в пещеру, – возразил я, – нам приходилось отправляться в путь довольно рано, а между тем на лошади не было ни одного мокрого волоска, несмотря на жару…

– Конечно нет! Это началось дней восемь тому назад…

– Восемь дней! – вскрикнул я. – Да что же здесь такое происходит за последнюю неделю?..

Приходилось мне в жизни присутствовать при отвратительных зрелищах. Но я не помню случая, чтобы ужас охватил меня с такой силой, как тогда.

Тут что-то крылось. Это уже было не только предположением. Совпадение сроков связывало события, по-видимому, не связанные друг с другом ничем, кроме какой-то внутренней цепи странностей. Все это должно было быть следствием одной и той же причины. Но какой? И могла ли эта причина быть не необыкновенной?

Господи боже мой, в чем тут было дело?

Я вспомнил о саранче. Нужно было во что бы то ни стало выследить ее тайную работу.

День тянулся очень медленно. Меня охватило странное волнение, и я не мог оставаться подле Гамбертена. Я лихорадочно бегал по всему замку и вымышлял самые невероятные гипотезы. Всякий, кто когда-либо ждал ответа на вопрос чрезвычайной важности, поймет мое душевное состояние. Я убежден, что если бы нам грозило немедленное и тайное осуждение, я не волновался бы сильнее.

Обед прошел в молчании. Гамбертену не удалось вывести меня из моей озабоченной молчаливости. Я всей душой призывал ночь, надеясь, что она принесет с собой разгадку тайны.

Мы просидели не больше десяти минут за столом.

В этот момент отдаленный шум заставил меня насторожить уши. Гамбертен взглянул на меня.

Шум повторился. Он напоминал отвратительный скрип вагонных колес, которые внезапно затормозили.

– Вы очень бледны, Дюпон! Не больны ли вы?

– Этот… шум… Что это такое?.. Разве отсюда слышно, как проходят поезда?

– О, да успокойтесь же, Дюпон! У вас нервы молоденькой новобрачной. Возможно, да и очень может быть, что ветер дует со стороны станции… Свисток паровоза?..

– Да нет же, это не свисток!

– Да почем я знаю, наконец! На равнине постоянно занимаются разными работами, более или менее шумными…

– Звук доносится со стороны гор, я убежден в этом. Можно было бы допустить, что это эхо поезда, но…

– Знаете, что я вам скажу: вы трус! Выпейте бокал вина и замолчите!

На этом наш разговор и кончился.

Три часа спустя наступила долгожданная ночь. Мы притаились в кустах неподалеку от нетронутых еще деревьев.

Было так жарко, что казалось, будто находишься в огненной печи.

Мы не спускали глаз с неба, поджидая появление саранчи. Звезды сияли на славу.

Мы разговаривали шепотом. Гамбертен рассказал мне, что жаркая погода продолжает свое опустошительное действие: пропало еще несколько свиней. Солнце ли повлияло на их мозг, лес ли разбудил в них жажду к бродячей жизни – неизвестно, но в хлев они не вернулись. Кроме того, начинался неурожай, и зимой неизбежно предстоял голод.

Несмотря на разговор, мы чувствовали, как нас мало-помалу охватывало оцепенение жаркой летней ночи. Саранча не показывалась, но звезды нас гипнотизировали.

Подкрепленный повторными отхлебываниями коньяка, я отдался во власть экстазу этого часа:

– Какое очарование, Гамбертен!

Он, предвидя восторженную тираду, высмеял меня.

– Да-да, смейтесь, пожалуйста, – сказал я ему. – Дело в том, видите ли вы, что я глубоко люблю природу, точно мне угрожает возможность никогда не видеть ее больше, как выздоравливающий любит жизнь…

Треск ветвей сзади нас перебил меня. Мы вскочили на ноги, но наши глаза, ослепленные блеском звезд, не могли ничего различить в густой тени леса. Треск сучьев раздавался все дальше от нас… и прекратился.

– Черт возьми! – закричал Гамбертен, – Да держитесь же бодрее, Дюпон, что за мальчишество! Я слышу, как у вас зубы стучат. Причина этого шума – свинья, какая-нибудь заблудившаяся свинья, о которых я вам только что рассказывал.

– Вы думаете, что…

– Ну конечно! Что же тут может быть другое? Да, конечно, черт возьми, что же это может быть другое? Постоянно этот ужасный вопросительный знак!

Мы снова принялись стеречь.

Ни за какие блага мира я не согласился бы оторвать свой взор от небосвода. Я чувствовал, что моя нервная система возбуждена донельзя, так что я готов поверить всяким галлюцинациям. Мне казалось, что я вижу серебристое небо, усеянное черными точками.

Когда наступила заря, я был весь в поту и дрожал, как Жаба.

Мы внимательно осмотрели все, но чуть смятые кусты не выдали своего секрета.

Гамбертен был убежден, что саранча почуяла наше присутствие. Уходя, он решил переменить тактику.

На следующую ночь мы устроились у окна коридора во втором этаже, откуда был виден весь парк.

К несчастью, луна взошла как раз против нашего окна, так что на темной массе леса деревья парка не были видны и можно было разглядеть только верхушки их, освещенные лунным светом. Вдобавок как раз в это время и произошло таинственное событие, которое нам так и не удалось разъяснить.

Сначала мы увидели, как зашевелилась верхушка одного дерева, и поняли, что, значит, низ этого дерева подвергся нападению; затем среди верхних ветвей, освещенных луной, появилось нечто вроде большой птицы, и постепенно один за другим исчезли все листья. Но дерево так мало возвышалось над кучей остальных деревьев леса, что мы не могли разглядеть всю птицу целиком.

Таким образом, мы обладали одним, хотя и отрицательным элементом истины: саранчи не было.

Гамбертен задумался, наморщив лоб.

– А все же, – сказал я ему, – вчерашний шум… ну, знаете, шум железной дороги?..

– Ну так что же?.. Дальше!

– А если… это… крик?

– Крик?.. Я слышал все голоса природы… Нет это не крик!.. Впрочем… пойдемте спать, – сказал он внезапно. – Я сплю наяву!

Но он не лег спать. Его шаги раздавались безостановочно. И я, со своей стороны, бодрствовал, стараясь вывести заключение. Но все мои рассуждения ни к чему толковому не приводили.

При первых лучах солнца я побежал к деревьям и внимательно осмотрел их.

Я констатировал два факта.

Птица (?) не оставляла больше и жилок – у жертвы не оставалось ни малейшего намека на лист. Кроме того, на половине высоты дерева было содрано с него приблизительно около метра коры.

В остальном ничего особенного.

Какое вывести заключение? Я уселся на опушке леса в тени чинары, чтобы пораздумать внимательно над всем этим.

Лежавший на земле лист привлек мое внимание. Я поднял его. Он был вязок – можно было подумать, что он обмазан слюной, и на нем ясно виден был след точно от большой буквы V.

Этот отпечаток был мне знаком. Мне показалось, что мои глаза где-то видели такое же изображение. Где бы это могло быть?.. Ах да! Гамбертен нарисовал его на стене… это было… да нет… не может быть!

Я бросился в оранжерею и сравнил отпечаток на листе с рисунком на стене. Сходство было поразительное… Чей-то клюв, совершенно подобный клювам игуанодонов, прикусил этот лист.

Вошел Гамбертен. Я, не находя слов и заикаясь, поделился с ним своим открытием.

– Да ведь это сумасшествие! – воскликнул он. – Живой игуанодон!

– Но послушайте, – возразил я, – речь идет вовсе не об этом. Я думаю о птице, так как мы ведь видели птицу…

– Нет ни одной птицы, у которой клюв был бы так устроен!

Я предчувствовал невозможное и сказал помимо своей воли:

– Хорошо, пусть клюв исчез, но раз птица происходит от игуанодона, то не встречалось ли в доисторические времена птеродактилей, которые были снабжены такими же клювами?

– Никогда! Первые, взлетевшие на воздух, обладали клювами, снабженными клыками от края до края. Были ли они только плотоядными или всеядными – я не знаю. Во всяком случае, их укус оставлял след укуса зубами, за это я ручаюсь!

– В таком случае, Гамбертен, при данных обстоятельствах одно из двух: или я сошел с ума, или в вашем парке прогуливается по ночам игуанодон.

– Но это недопустимо! Абсолютно недопустимо! – повторял Гамбертен.

Тем не менее в его глазах блистал задорный огонек, и я видел, как безумно этому сумасшедшему маньяку хотелось, чтобы то, что он так страстно отрицал, оказалось правдой.

– Такое животное при такой тяжести оставило бы следы своих шагов! – сказал он.

– Земля тверда, как камень!

– Да, но каким образом ящер мог бы дожить до нашей эпохи?

Я молчал, не зная, что ответить.

– Вы сами прекрасно видите, что это безумие… Безумие!

Он сравнил свой эскиз с листом:

– И вы утверждаете, что теперь уничтожаются и все жилки?.. Но почему же этого не было раньше?.. А на коре следы царапин когтей?.. Но почему раньше он не трогал верхушек деревьев?.. И эта пена!.. Эта слюна, свойственная только жвачным!.. Дюпон, мне кажется, что я тоже начинаю сходить с ума! Ничего удивительного в этом нет, если принять во внимание это проклятое солнце. Нужно посоветоваться с каким-нибудь хладнокровным и рассудительным человеком, чтобы убедиться, что мы оба не сошли с ума.