Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

V

«С каким-нибудь рассудительным человеком», – сказал Гамбертен.

На четыре лье в окружности не было иных рассудительных людей, кроме учителей и кюре. В нашей бедной деревушке не было школы, но зато была церковь, напоминавшая своей колокольней большой сарай с голубятней на крыше. Старый священник недавно умер и был замещен кюре, только что окончившим семинарию. Случайно Гамбертен это знал, хотя обычно он мало интересовался тем, что происходит в нынешнем веке.

– Я недолюбливаю духовенство, – сказал он, – я совершенно не разделяю их образа мыслей. Но этот еще молод; так как он еще не знает жизни, то, вероятно, пока еще искренен. Пойдемте поговорим с этим молодым пастырем.

Аббат Ридель принял нас с веселой снисходительностью, глядя нам прямо в глаза и не пряча от нас своих рук.

Мы заговорили о его прихожанах.

– Превосходные души, – сказал он, – но преследуемые страхом перед дьяволом. Не Бог их влечет к себе, а боязнь ада толкает их к Небу. И это вполне понятно, потому что Сатану они не видят, ни один кумир не изображает его, так что они с легкостью представляют себе его присутствие повсюду, тогда как изображение Бога они видят на каждом шагу… и не предвидят от Него никакой опасности для себя… О, ужас перед неизвестным – какая это могучая сила!

Эти слова удивительно подходили к нашему положению. Гамбертен сделал мне незаметный знак глазами, и аббат Ридель занял место среди уважаемых нами лиц.

– Несчастье заключается в том, – продолжал он, – что мои предшественники пользовались этим страхом – да немало моих коллег и посейчас пользуется этим, – чтобы привлекать свою паству в лоно церкви. Я не признаю этого метода, и предо мной громадная задача…

– Не собираетесь ли вы, – вставил Гамбертен, – пользуясь тишиной сельской жизни, возобновить ваши любимые занятия? Углубиться в научные или литературные труды, которые вы предпочитали в семинарии.

– Я надеялся заняться археологией, – ответил священник, грустно улыбнувшись, – но я считаю, что все мое время принадлежит моей пастве, так что я теперь изучаю медицину…

– Ветеринарную? – позволил себе добавить Гамбертен.

Кюре не обратил на это никакого внимание и продолжал:

– Доктор живет далеко, и зимой по снегу ему трудно приезжать, да и, кроме того, заниматься археологией в этой местности, где нет ни одного памятника…

– Да, – сказал Гамбертен, – археология довольно хорошая вещь… это палеонтология жилищ… она начинается там, где первая кончается… Видите ли, господин кюре, я – палеонтолог.

– Я знаю это, граф.

– Да… палеонтолог… так что вы сами поймете, что во мне мало данных для церковного старосты.

– Отчего же? Я не вижу, почему одно мешает другому!

– Как? – воскликнул Гамбертен. – Как, вы хотите, чтобы я верил в то, что мир создан в семь дней, когда я вижу, касаюсь пальцами наглядных доказательств того, что он образовался очень медленно, постепенными тысячелетними наслоениями? Как я могу допустить возможность внезапного появление пары взрослых людей в старом лесу среди зрелых уже при создании плодов, когда все мои находки доказывают, что в азойскую эру существования Земли нечем было дышать, что годы изменяют индивидуальность людей и что эволюция рас происходит на громадном промежутке времени? Наконец, чем объяснить эту Божью бездеятельность с… начала вечности… если можно так выразиться… А затем ваш так называемый Всемирный потоп, который, в сущности, локализировался около горы Арарат!.. И этот Ноев ковчег, да, господин кюре, Ноев ковчег!..

– Милостивый государь, в то время, когда не считали еще, что без науки не может быть счастья, святой Августин ответил бы вам: «Чудеса может творить только Господь. Их существование доказывает Его существование, а грандиозность их является только доказательством Его могущества». Но современникам уже мало слов святого Августина, ведь с тех пор, как люди сделались такими образованными, они значительно улучшились – не правда ли? Ныне появились особые толкователи Библии ко всеобщему удовлетворению.

– Ага, господин врач поневоле[2]2
  «Врач поневоле» – название одной из комедий Мольера.


[Закрыть], вы изменили все это.

– Ничего подобного! Но слова Моисея, касающиеся мироздания, не представляют пересказа Божьих слов, а являются только его вдохновенной догадкой. Следовательно, допустимы все разъяснение их в тех случаях, когда церковь не высказалась определенно…

И кюре затеял ученый спор, подробности которого я не могу припомнить, несмотря на все мое желание… Проклятая память!.. Во всяком случае, я помню, что спор затянулся и что Гамбертен, не желая прерывать его, увел кюре завтракать к себе в замок.

Что касается меня, то я, несмотря на терзавшие меня мысли о таинственном посетителе, очень внимательно следил за спором, надеясь на то, что встречу в нем научное подтверждение догматов веры. Но я постоянно был одного мнение с тем, кто говорил, и в конце концов моя нерешительность возрастала по мере того, как с той и другой стороны увеличивались доказательства. В результате антагонисты соглашались по большинству вопросов, но, возвращаясь к началу мироздания и дойдя до вопроса, откуда взялись первичные клеточки, Гамбертен утверждал:

– До этого пункта наука была в состоянии все объяснить, следовательно, она осветит и это явление, как и другие, как только будет располагать достаточно могущественными способами исследования.

А кюре, опровергнув теорию внезапного самозарождения, отвечал:

– К чему же ждать сомнительного будущего, когда творческая воля Бога так просто рассеивает наши сомнения?

Мне казалось, что они вертятся в каком-то заколдованном кругу, причем они спорили с особенной горячностью, потому что имели слушателя.

Но один из упреков кюре был обоснованнее других: указывая на библиотеку, он обратил внимание Гамбертена на слишком односторонний подбор книг:

– Сколько у вас тут биологов и философов! Фламмарион, Спенсер, Геккель, Дарвин, Дидро, Вольтер, даже Лукреций, этот дарвинист древних… Но для своей защиты я нахожу только Библию без комментариев да детское издание Нового Завета… А где же Катрфаж, где?..

Гамбертен перебил его довольно невежливо и ответил, на мой взгляд довольно бестолково, что у него также нет и книг на китайском языке, потому что он не понимает по-китайски.

Спор привел его в возбужденное состояние. Полагая, что его раздражительность может довести его до грубостей, о которых он впоследствии пожалеет, я постарался отвлечь его внимание, указав на густые черные тучи, появившиеся на так долго бывшем безоблачным небе.

Кюре решил вернуться к себе до дождя.

– Ну что, – спросил Гамбертен после его ухода, – кажется, он не принял нас за сумасшедших?

– Скоро мы сами будем знать, как нужно относиться к этому вопросу. Взгляните!

Полил проливной дождь.

Прекратился он только на следующий день. При виде освеженной листвы и повеселевших полей Тома и его жена наполнили замок своей шумной радостью. Я думаю, что все окрестные жители разделили их радость и отпраздновали плодотворный дождь.

Нам этот дождь должен был помочь открыть тайну, и мы его благословляли.

С невинным видом вышедших прогуляться без определенной цели людей, чтобы не привлечь к себе внимание Тома, мы направились к рощице индийских жасминов.

Грязь осталась девственно чистой, так что гипотеза о птице выплыла с новой убедительностью.

Но, бродя вокруг деревьев, мы были поражены видом чинара, стоявшего поодаль от этой рощицы: он претерпел участь остальных своих предшественников. Его ветви были обезлиственны до высоты остальных деревьев, а на коре были видны характерные царапины. У подножия дерева влажная истоптанная почва сохранила отпечатки лап гигантской птицы.

Это вовсе не устраняло предположение о птице громадной величины, и я с ужасом стал думать о гигантском орле Синдбада-морехода из арабских сказок. Но мне пришло в голову пойти по следам этого животного.

Местами следы были стерты, точно после прохода животного тут проволокли тяжелый мешок по земле.

– Может быть эта борозда образовалась от хвоста? – сказал Гамбертен. – Но она недостаточно глубока. Значит, игуанодоны ходили не так, как кенгуру, опираясь на свой хвостовой придаток… Какая головоломка!

Случай пришел нам на помощь.

Порывом ветра наклонило тополь. В своем падении он уперся в мощный дуб, так что образовался косой портик. Животное прошло под ним; и в этом месте среди следов лап оказалось два отпечатка плоских рук, снабженных длинным утончающимся большим пальцем. Нагибаясь, животное на секунду встало на четыре ноги.

Сомнениям не оставалось больше места: это была не птица и не саранча – наш ночной посетитель был самый настоящий, самый несомненный игуанодон.

Ни одного слова не было произнесено. Но подтверждение факта, возможность которого мы как-никак предвидели, внезапно остановило наше преследование. Перепуганный приключением, я опустился прямо в грязь.

– Только не это, Дюпон, – сказал Гамбертен, – надо идти по следам, пока мы не найдем логовища зверя.

– Что вы там поете? – закричал я, придя в себя благодаря вспышке гнева. – Вы хотите вступить в бой с этим аллигатором, у которого к каждому пальцу приделано по сабле? С какой целью? И так видно, что его следы ведут к горе и даже прямо в пещеру! Он вышел из пещеры, ваш поганый зверь вышел из вашей поганой пещеры, слышите ли? А теперь вернемся домой, и поскорее! Я вовсе не жажду встречи, от одной мысли о которой меня охватывает ужас.

Гамбертен, пораженный моим бешенством, безропотно дал увести себя домой.

Как ни ужасно было то, что мы открыли, все же я чувствовал себя спокойнее, после того как тайна разъяснилась.

Когда мы очутились в библиотеке, Гамбертен воскликнул:

– Благодарю вас, Дюпон, вы помешали мне поступить неосторожно! Но сегодня – лучший день моей жизни. Сколько сомнений он рассеет… Но все же меня удивляет одна вещь, – добавил он другим тоном, – в ту ночь, когда мы видели птицу, она временами махала крыльями…

– Вспомните! – сказал я. – Его форма сливалась с тенью леса. Мы приняли за птицу голову игуанодона, шевелящего ушами…

– Уши у ящера! Вот это здорово! Вернее, что это были обрываемые листья, потому что не подлежит никакому сомнению, что мы видели голову. Вы правы!.. Но почему верхушки оставались сначала нетронутыми?.. Признаюсь, что ничего не понимаю…

Меня осенило вдохновение.

– Скажите, пожалуйста, Гамбертен, ведь это животное не особенно большого роста в сравнении с остальными его породы?

– О нет! Судя по оставленным им следам, он приблизительно такого же роста, что тот игуанодон, скелет которого находится в оранжерее…

– Следовательно, – продолжал я, – наш сосед… молод?

– Ах да… черт возьми!..

– Мне кажется, что этим можно было бы объяснить то, что он с каждым разом доставал все выше, так как он с каждым днем становился выше ростом…

– Это, конечно, подходящее объяснение, но оно идет вразрез с моим предположением.

– С каким?

– Я вспомнил о сообщении, что внутри булыжника нашли живых жаб… Ящерицы, к которым принадлежит и разновидность игуанодонов, – братья бесхвостых гадов, а эти пресмыкающиеся отличаются исключительной живучестью; так что я предположил, что наш игуанодон мог быть заключен в скале, которая разбилась от недавнего землетрясения… Но в таком случае он должен был выйти на свет божий совершенно взрослым, следовательно, громадного роста; разве только теснота его темницы или недостаток питания и притока воздуха атрофировали его…

Он подумал, а затем добавил:

– Нет, это не то! То, что допустимо для нескольких лет, недопустимо для веков, а тем более для промежутка времени в сто раз большего. Жизнь все-таки имеет свои пределы, как бы они ни были растяжимы в известных случаях. Всякое существо начинает умирать с самого дня своего рождения…

– Следовательно…

– Я положительно теряюсь… В конце концов, эти животные настолько не похожи на нынешних…

– Не говорили ли вы мне, – сказал я вдруг, – что допотопные животные и растения имели кое-что общее между собой, причем общие черты были тем заметнее, чем ближе они приходились к их общему предку?

– Ну да!

– Во вторичную эру эти общие свойства…

– Должны были быть еще довольно значительны.

– Ну, в таком случае подождите немного. У меня мелькает надежда, что я что-то открыл. Что, я сам не знаю, но что-то я нашел!

Я выбежал из комнаты.

Через меньший срок, чем нужен для того, чтобы рассказать это, я примчался обратно, потрясая как знаменем номером журнала «Пулярка».

– Читайте! – крикнул я, указывая ему на статью «Египетский прибор для высиживания цыплят».

Гамбертен внимательно прочел статью.

– Эге, – сказал он, окончив чтение, – я тоже вижу какую-то путеводную звездочку. Но давайте рассуждать. И, ради бога, побольше хладнокровия.

Он поправил пенсне.

– Основываясь, с одной стороны, на истории с египетскими зернами, которые произросли после долгого периода бездеятельности, а с другой – на отдаленном сходстве между зерном растительного мира и яйцом животного, некий господин построил прибор, в котором куриные яйца могут лежать около трех месяцев, не теряя своей жизнеспособности.

Посмотрим, каким образом это происходит. Зерна ржи, найденные в пирамиде, пролежали там четыре тысячи лет или около того:

1) без света;

2) в постоянном соприкосновении с большим количеством воздуха;

3) в сухой атмосфере, предохраненные от сырости ежегодно разливающегося Нила толстыми стенами пирамид;

4) находясь все время в постоянной температуре, которая была все время ниже температуры окружающей пирамиду местности.

Прибору следует только подражать примеру пирамиды.

И действительно:

1) он темен;

2) воздух в нем постоянно возобновляется, потому что яйцо, пробывшее пятнадцать часов без притока свежего воздуха, гибнет;

3) приспособления, наполненные едкой известью, поглощают атмосферную сырость;

4) грелки расположены таким образом, что в приборе поддерживается все время температура в тридцать градусов, то есть та именно, которая недостаточно высока, но и недостаточно низка для того, чтобы прекратилась жизнеспособность яйца, но в то же время не достигает той температуры, которая необходима, для того чтобы начался процесс зарождения цыпленка.

Итак, вот при каких условиях находятся зерно в пирамиде и яйцо в приборе, для того чтобы мирно дремать, не умирая но и не начиная жить.

Что же должно произойти, для того чтобы разбудить их, чтобы началось шествие к настоящей жизни?..

Свет? Он не необходим! Наоборот, зерно, находясь в земле, а яйцо – под курицей, не нуждаются в этом.

Воздух? Не в большем количестве, чем то, что они имеют и без того.

Нужно больше тепла!

Для яйца даже необходима вполне определенная температура.

Что же касается влажности, то яйцо, не нуждаясь в ней для развития при нормальных условиях, требует большого количества ее в случае запоздалой высидки, так как зародыш в этом случае ссохся; ну а зерно постоянно, при всяких условиях требует большого количества влаги для произрастания.

Итак, при соблюдении этих условий зерно даст ростки, а цыпленок запищит.

Теперь нам остается только применить к нашему случаю эту гениальную, но, должен сознаться, совершенно новую для меня теорию.

Зная, что жизнь колоса ржи, получаемого из зерна, продолжается около года и что удалось заставить запоздать этот срок на четыре тысячи лет (приблизительный возраст пирамид), мы получим существование, которое запоздало на четыре тысячи раз своей продолжительности.

Для куриного яйца эти цифры сильно понижаются (на пять лет нормального существования – опоздание всего-навсего на три месяца).

Но мы имеем дело с игуанодоном, то есть существом хотя и несущим яйца, но все же отчасти в некотором роде принадлежащим к растительному миру – существом, находящимся приблизительно на равном расстоянии по времени от нас и от первичной протоплазмы. Таким образом, он наполовину больше принадлежит к растительному миру, чем теперешние животные.

Итак допустим, приняв во внимание все вышесказанное, что яйцо игуанодона – яйцо постольку же, насколько и зерно, – может пробыть, не портясь, в состоянии бездействия не в четыре тысячи раз больше, а только в две тысячи раз больше своего нормального существования.

Но сколько лет могли прожить ящерицы?

Эти животные втрое больше слона – надо думать, что и жить они могли втрое дольше. Я слышал, что есть слоны, которым не меньше двухсот лет.

С другой стороны, ящеры принадлежали к породе пресмыкающихся, продолжительность жизни которых просто парадоксальна.

Обратив внимание на оба эти явления, я полагаю, не будет преувеличением, если я скажу, что, будь они только громадного роста, ящеры должны были бы жить по крайней мере пятьсот лет, что, в сущности, даже не составляет полной тройной жизни слона, но они были также пресмыкающимися, и это, вероятно, удваивало продолжительность их жизни; но я хочу быть скромным и поэтому прибавлю не пять веков, а только два.

Итак, они жили по крайней мере семьсот лет.

А мы имеем возможность задержать высиживание их яйца на срок в две тысячи раз больший, чем продолжительность их жизни, что дает нам цифру в миллион четыреста тысяч лет.

– А довольно ли этого? – спросил я, ослепленный цифрой.

– Даже слишком много! Середина вторичной эры, судя по плотности слоев, находится от нас на расстоянии только миллиона трехсот шестидесяти тысяч лет… Теперь я задаю себе вопрос: каким образом яйцо игуанодона могло очутиться в нужных условиях, для того чтобы пролежать такой долгий срок, не портясь, и почему он внезапно вылупился из яйца?

– Прежде всего, – заметил я, – надо было бы знать, какая температура нужна для высиживания яиц его породы.

– Эти животные не высиживали яиц, – сказал строго Гамбертен. – Как большая часть их сородичей, за исключением игуаны, они оставляли свои яйца на открытом воздухе. Впрочем, если бы они даже и высиживали их, это ничего не меняет в наших данных. Это были животные с холодной кровью, и поэтому они применялись к окружающей температуре.

– А она была…

– Повсюду пятьдесят градусов, я говорил вам уже об этом, – температура наших тропиков. Так что эти животные с холодной кровью были горячее нас. Если применить к нашей задаче условие вашего прибора, о котором говорится в журнале, то температура сна для яйца игуанодона должна колебаться между сорока и пятьюдесятью градусами. Нужно допустить, что слой более холодного воздуха окутал это яйцо, как только оно было снесено…

– Черт возьми, да обвал же! – закричал я.

– Возможно… Обвал, как вы сами убедились, оставил ряд полых пространств между громадами скал. Яйцо чудом сохранилось в одной из этих пустот, а это, несомненно, чудо, потому что достаточно было малейшего толчка, чтобы разбить это яйцо без скорлупы. В глубине подземных галерей, вероятно, поддерживалась однообразная температура благодаря соседству вулкана; там было темно, а воздух возобновлялся благодаря входному отверстию. Образовался идеальный прибор.

– Да, но почему он вылупился?

– О, это совсем просто! Кипящая лава вызвала недавно маленькое землетрясение. Вы помните, что тогда в пещере появилась влажность, а воздух нагрелся до такой степени, что стало жарче, чем снаружи; затем установилась продолжительная жара, градусов, должно быть, в пятьдесят. Сначала яйцо переносило эту температуру, а затем к этому, должно быть, присоединились испарения ручья – и жизнь восстановилась в этом растительном яйце, или, если хотите, животном зерне.

Все возражение отпали: безошибочный расчет приводил нас к неопровержимому заключению. Пришлось примириться с фантастической правдой и согласиться, что дважды два не четыре, а а+b[3]3
  Господин Дюпон придавал громадное значение тому, чтобы все расчеты были напечатаны. По нашей настоятельной просьбе он согласился пожертвовать ими. Он даже согласился для большей понятности исключить кое-какие побочные доказательства, а остальные сократил по возможности. С той же целью всякий раз, когда это можно было сделать без вреда для точности изложения, он отбрасывал дроби и ставил круглые цифры. Может быть, он напечатает в другом месте эти подробные расчеты; у него имеется очень занимательная теория псевдо-Гамбертена о сродстве человека двадцатого столетия с растительным миром. (Примечание издателя этих записок.)


[Закрыть].

Я продолжал испытывать блаженный покой – я знал, в чем дело.

Гамбертен продолжал:

– Игуанодон сможет прожить до наступления холодов. Исключительная жара этого лета дает ему эту возможность. Умеренное лето убило бы его. Но он любит болотистые местности – сухие места вредны для него. К счастью, сушь уменьшается, а кроме того, я убежден, что он пользуется для утоления жажды и купания подземным ручьем. И это большое счастье, потому что он нуждается в громадном количестве воды. Держу пари, что это он выпил воду из старой цистерны! Того же происхождения и пена нашей старой Жабы – она обмирала от страха при виде этого чудовища… Теперь я хотел бы знать, почему его не видно при свете дня… А, знаю! Его глаза устроены так, что привыкли к свету неяркого солнца, смягченному вечными туманами. Наш яркий свет ослепляет его. Он выносит только свет ночи, зари и заката солнца.

Я спросил:

– Вы догадываетесь, почему он заходит так далеко от пещеры? Из предосторожности ему следовало бы оставаться в лесу, поближе к пещере.

– Он искал листья понежнее, так как его клюв еще недоразвит. В поисках нежной пищи он добрался до индийского жасмина, а затем, когда его клюв затвердел, принялся за чинары. Вы сами констатировали его первый опыт с этим деревом. Я не нахожу больше ничего непонятного в этой истории. А вы, Дюпон?

Я внезапно схватил его за руку:

– Гамбертен, а если их там несколько?

– Они все равно все умрут через несколько недель, осенью. Но он один.

– Откуда вы это берете?

– Следите за мной хорошенько. Если бы каким-нибудь сверхъестественным способом – чудом! – от обвала сохранилось бы несколько яиц и если бы их постигла участь яйца нашего игуанодона, то все животные вылупились бы одновременно, так как условия зарождения были бы тождественны для всех и до этого времени не встречались еще. Эти животные, появившись одновременно на свет божий, почувствовали бы одновременно голод, и инстинкт привел бы их одновременно к тому же месту. Они явились бы все вместе объедать наши деревья. А между тем…

– Да, но представьте себе, – возразил я, – что дело шло бы не об игуанодонах, а о других каких-нибудь ящерицах, ну, например, о компсоньятах…

– В этом случае их присутствие проявилось бы каким-нибудь образом, будьте в этом уверены. Но предполагать это – значит понапрасну создавать себе обстановку для страха. Подумайте только о тысячах случайностей, которые должны были совпасть, чтобы сделать возможным рождение в наш век игуанодона. Было бы безумием допустить, что те же случайности могут повториться несколько раз…

Мне показалось, что это объяснение страдает большими недостатками. Но должен сознаться, что мой страх покоился на слишком шатком основании, а действительность была настолько интересна, что не оставляла места для фантастических предположений в другой области.

К тому же Гамбертен отвлек мои мысли в другую сторону. Он решил поймать игуанодона живым, и мы придумывали способ заманить его в пустой сарай, чтобы запереть его там.

Гамбертен каждые десять минут предлагал новый план, но мы тут же убеждались в его неосуществимости. Я лично не сумел предложить ничего, чувствуя, что я ни с какой стороны не приспособлен к охоте на анахронизм.

Мы увидели игуанодона двадцатого июля, около полуночи. Мы стояли у окна коридора во втором этаже, откуда виден лес.

Животное переходило через лужайку, направляясь к цистерне. Если оно не пользовалось подземным ручьем, то должно было сильно страдать от недостатка воды, так как жара все усиливалась, а грозы хотя и быстро следовали одна за другой, но мало помогали.

Вопреки мнению натуралистов-палеонтологов у игуанодона оказались уши, такие же, как у лошади или, вернее, у гиппопотама. Он передвигался, шагая торжественной и в то же время смешной походкой, таща за собой хвост, напоминая не столько настоящего дракона, сколько форму его, обтянутую парусиной, в которую наряжаются статисты, изображая дракона на подмостках. Ноги его передвигались так же, как наши, но казались слишком маленькими для такого грузного и громоздкого туловища. Что же касается рук, то они глупо и бесцельно болтались, как у манекена.

В общем, он производил впечатление гигантского, громоздкого и смешного существа.

Мы стояли совершенно тихо, не шевелясь.

Вдруг страшно взволнованный Гамбертен начал произносить:

– Пст! Пст! Пст!

Точно так, как подзывают кошку.

Я грубо зажал ему рот рукой.

Чудовище, остановившись, глядело на нас, выставив вперед свои ужасные большие пальцы. Затем, повернувшись к нам спиной, оно побежало, переваливаясь с ноги на ногу, как пингвин, двигая руками, как птица машет крыльями.

– Смотрите, смотрите! – кричал Гамбертен, вне себя. – Стремление полететь! Он хотел бы взлететь… и это стремление вызовет удлинение пальцев… и его потомки полетят…

– Гамбертен, Гамбертен, что вы наделали!

Мой друг посмотрел на меня со странным выражением в глазах.

– Я хотел пошутить, – сказал он наконец. – Нечего бояться какого-то травоядного…

– Но его большие пальцы!..

– Пустое… он не может меня достать на высоте второго этажа в окне, от которого я каждую минуту могу отойти…

– Это, положим, правда, но какая…

Меня перебил пронзительный, свирепый крик неслыханной силы. Действительно, он напоминал звук трения колеса о рельсы, звук, который произвел на меня такое впечатление как-то за обедом, но это сравнение было в данном случае неприменимо. Если бы обвал мог выть, то он бы издал крик такой силы. Получалось впечатление, точно тишину что-то прорезало, как молния спокойное небо. По моему мнению, животное зарычало у пещеры, перед тем как войти в нее.

С боязливым нетерпением, с не успокоившейся еще болью в ушах мы ждали повторения крика. Но все было тщетно.

Гамбертен пробормотал:

– Я никогда не предполагал, чтобы глотка игуанодона могла издавать такие звуки. Обратили ли вы внимание на оттенок злобы? Я думаю, что он недоволен моей маленькой шуткой… Уверяю вас, что это была простая шутка. Надо будет на будущее время принять меры предосторожности…

Мы были до такой степени взволнованы, что звук открываемой двери заставил нас привскочить. Тома и его жена вбежали в одних рубашках, напуганные криком.

Гамбертен, погруженный в свои мысли, не обратил на них никакого внимания. Я и сам был не меньше взволнован, так что мне с трудом удалось их успокоить.

– Ступайте обратно и ложитесь спать. Нам не угрожает никакая опасность. Должно быть, сбежавшие свинья дерутся, и крик их показался особенно ужасным благодаря молчанию и мраку ночи. Теперь все кончено, вы слышите, что все утихло. Только надо воздержаться на некоторое время от прогулок по лесу, потому что, должно быть, это взбесившиеся свиньи. Лучше не встречаться с ними.

Наконец супруги решились уйти. Гамбертен продолжал стоять у окна, внимательно присматриваясь к лесу.

– Ну довольно, – сказал я, – пойдемте спать!

Я положил ему руку на плечо. Но он, не оглядываясь, лягнул меня ногой. Очень спокойным тоном он разговаривал сам с собой:

– Я должен поймать его. Хоть один день я должен иметь возможность изучить его в живом виде… потом хорошо будет его анатомировать… я составлю описание… и мое сочинение займет место в библиотеках между Дарвином и Кювье…

– Гамбертен! – умоляющим тоном сказал я.

Он повернулся ко мне:

– Идиот! Что, вам трудно придумать западню, вы, торговец велосипедами, болван, получеловек!..

– Гамбертен, пойдемте. Я придумаю западню, это решенное дело. Мне уже кое-что пришло на ум… трапп… завтра я объясню вам систему, если вы сейчас мирно ляжете спать.

После долгих уговоров мне удалось увести его, а затем и уложить спать.

Приключение принимало трагический оттенок.

Следующие дни я не спускал глаз с моего друга.

Боясь гибельного действия солнечных лучей на него, я всякими ухищрениями удерживал его днем в замке и тщательно оберегал его от возможности встречи с игуанодоном ночью. Мы много разговаривали о чудовище, но беседы велись в спокойном тоне, и рассуждения Гамбертена указывали на то, что его рассудок совершенно в порядке. Я решил, что припадок был временным. К тому же судьба пришла мне на помощь. Я заметил, что мои ночные предосторожности были излишни: игуанодон исчез. Цистерна заполнялась дождевой водой, лошадь не покрывалась больше пеной по утрам, никто не пожирал больше деревьев, крики не повторялись, не появлялось свежих следов после дождей.

Прошло несколько дней.

По всему можно было предположить, что животное куда-то исчезло, может быть, умерло.

Все-таки было бы грешно не воспользоваться этим представившимся случаем, вероятно единственным в жизни человечества, анатомировать последнего игуанодона, единственного оставшегося в живых представителя вторичной эры существование Земли. Боязнь, чтобы, умерев без нашего ведома, он не сделался добычей хищных животных, вынудила меня предложить Гамбертену свои услуги, чтобы пойти одному днем посмотреть, что делается около пещеры. Должен признаться, что смерть чудовища казалась мне несомненной. Ответ Гамбертена изумил меня и обрадовал, так как доказывал его полное выздоровление.

– И не думайте делать этого, – сказал он. – А что, если его отсутствие представляет собой военную хитрость?.. Может быть, глаза игуанодона привыкли к современному солнцу. Что вас тогда спасет от верной смерти? Как раз теперь климат великолепно подходит для его нормального существования: все время держится тропическая жара и по временам перепадает дождь… Очень возможно, что чудовище обосновалось вблизи какого-нибудь отдаленного болота в лесу… Кроме того, оно молодо, полно сил и прекрасно приспособлено к тому, чтобы свыкнуться даже с неблагоприятными для него условиями современной жизни. Вы возразите мне, что зародыш был стар и что животное достаточно долго прожило во чреве своего яйца, для того чтобы появиться на свет уже, так сказать, старцем… Но последний раз, когда мы его видели, оно выглядело здоровым, крепким, гибким… и растущим с невероятной быстротой. Значит, остается предположение о насильственной смерти. Но я его устраняю, так как никто – какое счастье, создатель! – никто, ни крестьяне, ни охотники, не бывает в лесу с тех пор, как появились эти взбесившиеся свиньи… Тома распространил эту легенду, и с тех пор крестьяне до того перепугались, что одни перестали выпускать свиней на пастбище, а другие пожертвовали ими и не пускают их домой, прогоняя обратно в лес, боясь занесение заразы…

– Странный прием!..

– Ну что же, они верят в дьявола, от которого приходят, по их мнению, все несчастья: засуха и наводнение, жажда и водобоязнь. Изгоняя своих зараженных, следовательно одержимых, свиней, они в то же время избавляются от дьявола… Это бедные, несчастные люди, Дюпон, они стоят на уровне развития средневековых крестьян… не надо опускаться до их уровня развития, решаясь на безрассудные предприятия. Так что послушайтесь меня и оставайтесь дома. Приближающаяся осень наверняка убьет игуанодона. Тогда, когда термометр укажет градус его смерти, мы пойдем его отыскивать.

– Ах, старый дружище Гамбертен! Вот вы наконец совсем образумились!

Он осмотрел меня с ног до головы:

– Разве я не всегда был таким?