Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Наша комната находилась над воротами отеля. До самого утра шумели автомобили. Мне снились страшные и глупые сны.

Когда я проснулся… я был один. Я тупо думал, что она сейчас вернется. Но ее место уже давно остыло, и я вскочил на ноги.

Я позвонил. Кельнер принес мне письмо, четырехугольный листок, который я булавкой прикалываю к этим запискам.

«Милый Николай!

Извени меня, если я тебе агарчаю, но это лучши для нас обоих. Я вчира встретила маво первого любовника, музщину, из-за каторого я подралась с Леони, маво Алсида. Это тот красавиц, который вчира был пабидителем в барьбе. Я вернусь к нему, патому что у меня по нем балит сердце. Я его бы никагда не аставила, если бы Лерн не абищал мне многа денег. А тибе я даставляла бы одни только нищастья и все-таки обманула бы тибя. Ведь ты только два раза был как следует: один раз, когда бык тебя праколол рогами, и другой, когда ты вдруг выбижал из маей комнаты. Пра астальное ни стоит и говорить.

Пращай на всегда.

Эмма Бурдише».

Мне оставалось только преклониться перед категорическим содержанием этого письма, притом еще выраженного на таком варварском языке. Мы были привязаны друг другу только плотски; я любил наслаждение, которое давала эта красивая женщина. Что же дальше?

У меня хватило энергии и мудрости на то, чтобы назавтра же прогнать всякую мысль об этом. Я и без того уже несколько охладел к ней. Осведомившись о ближайшем поезде в Париж, я послал за механиком, который помог бы мне сдать в багаж автомобиль, или, вернее, Клоц-машину.

Механик явился очень скоро. И мы оба отправились в гараж.

Машина исчезла.

Была ли какая-нибудь связь между исчезновением Эммы и пропажей автомобиля?.. Гм… Директор отеля сейчас же предположил кражу и побежал в полицию. Он вернулся и сообщил, что в окрестностях найдена машина под № 234—XV. Очевидно, она была брошена ворами из-за отсутствия масла и бензина. Резервуар был совершенно сухой.

Это вполне вероятно. Клоц захотел бежать, но не рассчитал запаса масла. Вот почему…

Я, конечно, не выдал никому своих догадок и приказал механику прикатить машину на вокзал как она есть… но прикатить.

– Обещайте мне это! – настаивал я. – Это очень важно. Мой поезд отходит, мне надо спешить… Поскорее. Но повторяю вам: не наливайте масла! Катите ее.

Глава XVI
Чародей окончательно гибнет

Наконец-то я очутился в квартире на улице Виктора Гюго, в помещении, снятом для Эммы. Я здесь наедине со своими воспоминаниями. Она предпочла отдать свои ошеломляющие прелести Алсиду. Но не будем говорить об этом.

Начало февраля. В камине трещат дрова.

Со времени приезда в Париж я ничего не делаю и ничего не читаю, только пишу по вечерам и утрам на этом круглом столике рассказ о моих необыкновенных приключениях.

Кончились ли они?

Автомобиль-Клоц здесь, в отделении гаража, которое я специально устроил. Механик, несмотря на мое запрещение, налил масла, и мой новый шофер потратил невероятный труд на то, чтобы привезти автомобиль сюда.

Было почти невозможно отвернуть кран, чтобы вылить бензин из резервуара. Потом мотор принялся разрушать своего преемника, двадцатисильную машину – последнюю модель… Что делать с этим проклятым Клоцем?

Продать его! Свалить на других такую муку. Ведь это было бы преступлением? Разрушить его? Покончить с профессором в его последнем перевоплощении? Это было бы убийством. И вот я его запер в сарае. Отделение снабжено высокими дубовыми перегородками, тяжелая дверь – замком и засовом.

Но новый зверь кричал и пел всю ночь, вызывая жалобы соседей! Я велел в моем присутствии снять роковой гудок. С бесконечными усилиями мы отвинчивали гайки и заметили, что они как будто бы срослись с машиной. Нам пришлось вырвать их силой, причем машина вздрогнула всем своим телом. Какая-то желтоватая жидкость, пахнущая бензином, сочилась из раны и капала из оторванной части. Я видел: металл превратился в органическое вещество благодаря той жизни, которая им овладела. Вот отчего так тщетны были мои усилия сделать новую спицу… потому что подобная операция теперь уже входила в область прививок и была таким же трудным делом, как пересадка палки на человеческую руку.

Но, несмотря на то что я отнял у него голос, он не замолчал. Он еще целую неделю нарушал покой обывателей, яростно бросаясь на дверь. Вдруг он затих, приблизительно месяц назад. Я думаю, что бензин или масло иссякли. Я строго-настрого приказал Луи не вмешиваться в это дело и не входить в клетку этого дикого животного.

Теперь мы спокойны. Но Клоц все еще здесь….

Луи прервал мои философские размышления, только что вылившиеся из-под моего пера. Луи ворвался в комнату с искаженным лицом:

– Сударь, сударь! Пойдите посмотрите на машину!

Я, не расспрашивая, последовал за ним.

Когда мы спускались по лестнице, он сознался мне, что позволил себе открыть сарай, потому что с некоторых пор оттуда ужасно скверно пахло. И действительно, воздух на дворе вызывал тошноту. Луи трагически воскликнул:

– Ну скажите сами, сударь, что за отвратительный аромат!

Машину нельзя было узнать.

Она вся опустилась как-то внутрь. Колеса погнулись, как будто они были из воска и воск наполовину растаял. Руль как будто резиновый. Фонари устали и потускнели, как мертвые. Я заметил, что подозрительные пятна, точно прыщи, разъели алюминий и насквозь пронизали железо. Сквозившие порами стальные части гноились, медь сделалась губкообразной. На всем желтовато-красный и зеленоватый налет, но это была не ржавчина и не окись меди. На полу гнил навоз в отвратительной сиропообразной желтоватой жидкости. Странные химические реакции заставляли эту гниющую металлическую плоть выделять время от времени какие-то пузыри, и внутренность механизма пучилась. Вдруг что-то похожее на коровий навоз упало и превратилось в неописуемую жижу… и так воняло, что я бросился бежать. Мне казалось, что я заметил принявшихся за работу червей.

Я пробовал убедить шофера, что иногда от сотрясений металл распадается и в нем происходят молекулярные превращения. Он слушал меня с заметным недоверием.

Клоц больше не существует. Автомобиль погиб. Профессор умер от своего собственного открытия.

Вот она, прекрасная теория об одухотворении механизма и превращении его в бессмертное и бесконечное создание! Вместе с жизнью приходится дарить и смерть. Без смерти нет жизни…

Я узнал, что смерть наступила не от недостатка бензина, не от потери крови и высыхания. Оба резервуара были почти полны. Душа здесь убила тело, гибельная человеческая душа так скоро истратила и уничтожила сильнейший механизм.

Я распорядился, чтобы очистили сарай от остатков машины и грязи. Сточный канал, клоака будут могилой Клоца. Он умер! Умер! Я свободен! Он невозвратно погиб. Короче, он мертв! Его душа в царстве мертвых, он не может мне теперь причинить никакого вреда!

– Ха-ха-ха!.. Мой старый отто… мобиль мертв! Вонючее животное!

Я опять счастлив. Нет, пока еще нет! О нет, не из-за Эммы. Правда, нелепая женщина сделала мне больно! Но это пройдет. Печаль, которая позволяет себя утешить, уже утешена. Все мое несчастье в воспоминаниях. Меня все еще мучит то, что я видел и пережил: кретин, Нелли, операция, Минотавр, я – Юпитер и все остальные ужасы.

Я боюсь глаз, которые обращены на меня, и опускаю взор перед каждой замочной скважиной… Отсюда мои муки. И в будущем я вижу одно…

А что, если еще не конец? Если смерть Клоца еще не закончит моего рассказа? Если… если…

Но его больше не существует. И когда он дразнит меня под маской Лерна или из моего автомобиля, я считаю это галлюцинацией своего ослабевшего зрения или сном.

Он умер, я не думаю о нем нисколько.

Но его три помощника беспокоят меня. Что они делают? Вот вопрос. Им известен метод трепанации, они могут применить его… Клоц – Лерн нашел многих, согласившихся на его дьявольскую операцию и желавших поменяться своими душами с другими. Немцы с каждым днем увеличивают число несчастных, жаждущих богатства, молодости или здоровья. Мир ничего об этом не знает. Но в нем живут мужчины и женщины, которые совсем не те, кто они на самом деле…

Я уже не верю очевидности… Лица мне кажутся масками. Есть люди, черты которых отражают несвойственную им душу. Другие, чистые и добродетельные, раскрывают тайные пороки и страсти. Уверены ли вы, что в вас ваша вчерашняя душа?

Иногда, беседуя с кем-нибудь, вижу чужой огонь в его глазах, читаю в них несвойственную ему мысль. Он сам удивился бы, что подумал об этом, если бы я ввернул ее или высказал вслух.

Я знаю людей, которые меняют свои мнения ежедневно. Это нелогично.

Часто мною овладевает какая-то сила и жестоко восстанавливает меня против меня же самого, возбуждает меня, и я делаю что-нибудь преступное или достойное сожаления.

Я знаю, знаю, это случается решительно со всеми, с каждым бывают непонятные явления. Но причина сделалась для меня темна и недоступна. Это называют раздражением, яростью, необдуманностью, точно так же, как противоположные чувства называют приличием, обдуманностью, притворством или дипломатией, и считают первые свойства бунтом против тех добродетельных качеств.

Неужели искусство этого чародея сводилось только к науськиванию?

Ясно, что мое душевное состояние требует врачебного ухода. Я болен с тех пор, как вернулся из Фонваля. Я знаю, что нужно вычеркнуть из памяти все это прошлое… и поэтому я записываю все эти события. Не из тщеславия – боже сохрани! – но в надежде, что чем больше будет занесено на бумагу, тем меньше останется в моей памяти…

Но это мне не удается. Я еще далеко не кончил. Напротив, я все это переживаю снова, пока пишу. И часто, как будто зачарованный кем-то, пишу против собственной воли слова или целые фразы.

Я не достиг цели. Мне надо забыть это, подавить до самых мелочей. В окрестностях Фонваля могут родиться слишком умные животные. Я должен откупить назад Ио, Европу и Атор и велеть заколоть их. Продать Фонваль со всей мебелью! Жить! Жить в себе самом! Пусть это будет смешно, глупо или экстравагантно, я хочу жить самим собой, свободный от всяких воспоминаний!

Пусть эти ужасы в последний раз промелькнут в моем мозгу!

Каникулы господина Дюпона

Посвящается Г. Д. Даврей

Не надо выводить ошибочных заключений. Описывая то, что случилось, я отнюдь не собираюсь написать ученый труд. Я человек простой, коммерсант, Виктор Дюпон, совладелец фирмы «Браун, Дюпон и Ко»; швейные машины и велосипеды; магазин помещается на бульваре Севастополя, завод – в Левалуа-Перре.

Случай привел меня быть свидетелем событий, заслуживающих внимания, и я хочу изложить их, как сумею.

Я упоминаю об этом во избежание того, чтобы избранные умы могли упрекнуть мои скромные заметки в претенциозности, а обыденные люди – заподозрить меня в недоступных для меня познаниях.

Первые, вероятно, пожалеют о моем невежестве: ученый сумел бы изложить факты точнее и лучше; вторые, как люди малосведущие и привыкшие к легкому чтению, наоборот, наверняка огорчатся из-за недостатка своих познаний и из-за употребления некоторых технических выражений, которые мне удалось запомнить.

Первым я отвечу: я таков, каким меня сделала жизнь, и у меня нет достаточно свободного времени, чтобы я мог посвятить годы на образование для изложения истории одного семестра, тем более что этот труд будет наверняка единственным за всю мою жизнь.

А что до других, то я просто обращу их внимание на то, что невозможно употреблять обыкновенные слова для обозначения необычных предметов, а кроме того, что не я выбирал те слова, которыми мне приходилось пользоваться.

I

25 марта 1900 года, утром, я одевался в своей маленькой холостяцкой квартире, помещающейся в третьем этаже над нашим магазином, на бульваре Севастополя.

По двадцатилетней привычке я собирался провести этот воскресный день в обществе Брауна, где-нибудь за городом.

Мой компаньон Браун – англичанин. Его имя хорошо выглядит на вывеске, а сам он очень ценен как глава коммерческого предприятия. Я занимаюсь главным образом продажей, а специальность Брауна – заведование фабрикой. Должен сознаться, что без него дела, наверное, пришли бы в упадок, так как я терпеть не могу швейные машины и велосипеды, среди которых проходит вся моя жизнь. Но Браун часто пробирает меня, и я очень считаюсь с его советами, так как в глубине души чувствую, насколько они разумны. Он дает их мне на все случаи моей жизни; тем, что я слегка разминаю свои мускулы еженедельно, даже тем, что я теперь пишу эти строки, я, в сущности, обязан тоже ему.

Мне кажется, что в глубине души он относится ко мне немного свысока. Когда мы прогуливаемся за городом, он попрекает меня тем, что я поэт… Но мне кажется, что я не заслуживаю этого названия; я просто люблю природу – и больше ничего; ну а он в извилистых очертаниях тропинок видит только графические линии, фантастические диаграммы, а так как это свойство далеко не поэтических натур, а я полная ему противоположность, то он и называет меня поэтом.

Его квартирка помещается рядом с моей. Он тоже холостяк.

Этим утром я не торопился закончить свой туалет, потому что мне нужно было поговорить со своим соседом о неожиданной для него вещи, и я никак не мог решить вопрос, как он отнесется к этой новости.

Наконец я был готов, и пришлось решиться.

Браун, сидя на высокой табуретке за рисовальным столом, курил папиросу. На столе были в беспорядке разбросаны чертежи, планы, большие листы голубой бумаги, линейки, угольники…

– Здравствуйте, – сказал он мне. – Хорошо ли вы спали?.. Я открыл систему перемены скоростей…

– Ага! – перебил я его бессмысленно.

Я чувствовал, что не могу сказать ему, в чем дело. Этот чертов человек был холоден как лед. Где бы он ни был, постоянно кажется, будто вокруг него протестантский храм.

Я добавил:

– Это превосходно, вы изумительный компаньон, Браун… нет, положительно, это великолепно!..

– Да что с вами такое происходит, Дюпон? У вас необычайно странное выражение лица. Разве мы остаемся дома сегодня?.. Где ваша шляпа?

– Ну, ничего не поделаешь, – сказал я, взяв себя в руки. – Надо вам рассказать… Я очень устал, Браун!

– Сядьте.

– Не в этом дело!.. Я чувствую себя утомленным не со вчерашнего дня…

– Вы слишком много работаете?

– Да. А кроме того, моя работа надоела мне, поэтому она еще больше утомляет меня. И это главная причина моего изнеможения. Я устал больше душевно, чем физически. С конца прошлого года это положение усиливается со дня на день. Это начинает меня беспокоить, Браун, не скрою этого от вас.

– Сплин, – сказал он. – Необходимо путешествие. Меня удивляет, как вы, здоровый, краснощекий малый, можете заболеть сплином, но все же я вижу, что это так.

В его ответе я ухватился за слово, на которое не надеялся:

– Путешествие, Браун? Что вы? А как же дела? Подумайте, вспомните, ведь за двадцать лет мне не приходилось оставлять дело больше чем на день.

– Это правда, – подтвердил он.

Я торопливо продолжал:

– Конечно, я знаю, что кассир Вернейль – очень способный малый. Несомненно, что он в курсе дел не меньше меня, но все-таки в конце концов…

– Неужели?

– О, он очень способный и дельный человек…

– В таком случае уезжайте, сделайте путешествие вокруг чего-нибудь… ну, всего света, если у вас хватит денег, или вокруг Франции. Но вы должны непременно объехать кругом чего-нибудь – это самое действенное средство против сплина.

– Да, видите ли… я вам очень благодарен, Браун, за то, что вы так любезно соглашаетесь взять на себя полное заведование всеми делами фирмы… но дело в том… вы, право, очень добры, Браун… дело в том, что я получил приглашение от одного из моих друзей провести у него некоторое время.

Мне показалось, что в глазах моего компаньона промелькнул иронический огонек.

– Вот… сегодня утром я получил… прочтите это письмо, Браун…

Он пробежал его, а я мысленно повторил про себя очаровательное содержание письма:

«Милый друг!

В своем ответе на мое декабрьское письмо, вы признались в своей любви к деревенской жизни. Почему бы вам не приехать пожить ею в Орм? Я рассчитываю на вас и не допускаю отказа. До скорого свидания.

Р. де Гамбертен.

P.S. Само собой разумеется, что я прошу вас провести у меня сезон или два, если это возможно. Скоро солнце станет нестерпимым, так что приезжайте поскорей, даже сейчас. Жду вас!»

Браун посмотрел на меня, лукаво улыбаясь.

– Я думаю, что ваш сплин… он начался в декабре. Вы больны оттого, что увидели лекарство, больше ничего… Но это вовсе не причина для того, чтобы не лечиться… Кто это такой, господин де Гамбертен?

– Друг детства. Мы потеряли друг друга из виду, когда кончили гимназию. Он был очень богат и стал путешествовать для собственного удовольствия, пока почти что не обеднел. Теперь он живет в старом родовом замке в Орме. Понятия не имею, что он там делает! Должно быть, ничего. Ему взбрело на ум написать мне, чтобы чувствовать себя менее одиноким там… и вот…

– Ступайте укладывать свои сундуки, Дюпон! Я счастлив, что могу вам быть полезным. Вы, безусловно, имеете право на шестимесячный отпуск раз в двадцать лет. Вы уедете сегодня же!

– Да нет же, Браун, я этого вовсе не хочу. Работа будет слишком тяжким бременем для вас одного. Из-за Всемирной выставки торговля будет наверняка значительнее, чем раньше, это будет легкомыслием…

– Ни слова больше! Вопрос решен! – сказал он довольно резко.

А все-таки в тот момент я был искренен. Мне кажется, что ни разу в жизни я еще не чувствовал себя в таком неопределенном положении, как тогда. Эта внезапная свобода произвела на меня впечатление пропасти, неожиданно разверзшейся у моих ног, и я стоял на пороге своего шестимесячного отпуска, точно у порога пустыни.

Я схватил руки Брауна, должно быть, с очень комичным видом, потому что он расхохотался и сказал, выталкивая меня за дверь:

– Да ну же, не будьте поэтом, толстый Манфред!

Я бегал по своей маленькой квартирке и не мог приняться за дело. Все предметы домашнего обихода смотрели на меня очень неодобрительно, особенно часы – круглым глазом своего циферблата, и барометр в стиле Людовика XV – своим еще большим зрачком… Ведь они привыкли к тому, чтобы я ежедневно смотрел на них перед своим уходом в магазин.

На часах, стоявших под стеклянным колпаком, было девять часов. Стрелка барометра указывала на «переменную» погоду, но вдруг она задрожала и перешла на «превосходную» погоду. Это было хорошим предзнаменованием. Неодушевленные предметы великодушно подговаривали меня уехать.

Тут вошла женщина, приходившая ежедневно приводить мою квартиру в порядок.

Присутствие этого низшего существа вернуло меня к моему решению:

– Госпожа Гренье, я уезжаю. Вернусь через шесть месяцев. Завтра – понедельник – покупка необходимых вещей; послезавтра – вторник – отъезд. Вы будете так добры присматривать за квартирой во время моего отсутствия, не правда ли?

– Хорошо, сударь! А курицы?

Боже мой, курицы! Результат моего бюрократического образа жизни. Курицы, которых домовладелец разрешает мне держать на террасе! Мои двадцать пять куриц разных, самых редких пород!

Как я мог решиться бросить их на произвол судьбы? Разве этот человек с холодным сердцем, Браун, мог присмотреть за ними как следует? Англичане не умеют баловать… И все-таки я это сделал. Когда я об этом думаю, то чувствую влияние таинственных сил. Не подлежит никакому сомнению, что меня притягивал в Орм какой-то неотразимый магнит. Да, несомненно, какая-то неведомая сила предназначила мое перо для изложение этого события, и я немало удивляюсь этому, потому что, если мое перо привычно ко всевозможным сложениям, то из-за описательного стиля оно мучительно скрипит под моими усилиями.

Во вторник, в восемь часов утра, я сидел в вагоне с перспективой не выходить из него до самого вечера, разве только для того, чтобы пересесть в другой при перемене направления.

Тут я чувствую себя немного стесненным… Профессиональный писатель вышел бы из этого затруднения наверняка очень легко, но я, право, не знаю, как мне быть, и поэтому предпочитаю откровенно сказать, в чем дело. Вот в чем.

Я не хочу, чтобы узнали ту местность, куда я ехал. Если все узнают, что там произошло, то, по моему глубокому убеждению, это принесет большой вред этой местности: путешественники перестанут посещать ее, а может случиться, что и местные жители, которые до сих пор ничего не знают о том, что там произошло, сбегут оттуда.

Я мог бы откопать за границей какую-нибудь местность, сходную по условиям жизни с этой глухой провинцией, и переместить туда моих действующих лиц, предупредив читателей об этом, для того чтобы никому не приносить вреда. Точно так же я мог бы, сохранив настоящие названия местностей действующих лиц, заявить, что этот рассказ – выдумка.

Но я не привык к этим лукавым тонкостям и считаю позорным для всякого быть замешанным в обвинении, хотя бы оно и было всеми признано фиктивным.

Поэтому я скрою название местности и приложу все усилия для того, чтобы ничто не указало даже приблизительно на него. И если бы по вынужденным описаниям оказалось, что некоторые не связанные между собой частности, соединенные воедино, могут встретиться только в одной определенной местности, я умоляю читателя не искать и не соединять воедино этих частностей. Если он не хочет послушаться меня в интересах ближних, пусть он не делает этого в своих собственных, потому что, можете мне поверить на слово, страшно подумать, что существуют настоящая земля, настоящие деревья, настоящие скалы, которые присутствовали при этой истине, похожей на басню, и что где-то существует… впрочем, я увлекся.

Итак, я сидел в вагоне, все еще не оправившийся от этой внезапной перемены всех моих привычек и изумленный не меньше, чем головастик, который внезапно почувствовал себя лягушкой.

Независимость опьяняла меня, как горный воздух, но я не мог еще наслаждаться ею вполне; в моем мозгу кишело еще слишком много цифр; я чувствовал, как они мало-помалу изглаживаются и медленно улетучиваются из моего сознания. Вскоре я целиком отдался радости настоящего.

Перед моими глазами проносились пейзажи начинающей цвести природы. Я не мог удержаться от мысли, какой она будет засохшей и желтой во время моего возвращения. Но эта мысль только промелькнула, так как я решил наслаждаться и не хотел портить ни одной минуты моего шестимесячного отпуска. Я снова стал внимательно смотреть в окно и любоваться постепенным бегом видов – головокружительным вблизи и более медленным вдали. Но все же, когда мимо меня пронеслось и исчезло из вида много километров моей милой Франции, мною начала овладевать тоска из-за вынужденного ничегонеделанья. Не с кем было поговорить. Вдобавок, на свое несчастье, я забыл купить газеты и журналы, а курьерский поезд до полудня нигде не останавливался.

Как развлечение в моем распоряжении была только моя корреспонденция, полученная в день отъезда. Этого было очень мало. Семьи у меня нет, имущество мое превращено в ренту, так что и ухаживающих родственников у меня почти нет. Деловые письма, слава богу, остались в Париже, так что вся корреспонденция состояла из рекламы магазина «Лувр» да образцового номера «Пулярки», журнала, посвященного птицеводству.

С грустью вспомнив о своих курах, я прочел от доски до доски вовремя подвернувшийся журнал, медленно, с расстановкой, так, чтобы добраться до полудня и не быть вынужденным перечитывать одно и то же.

Как все рекламные номера, присланный мне образец журнала был очень интересно составлен. Я встретил в нем ценные сведения; двумя из них решил даже воспользоваться по возвращении домой.

«Пулярка» превозносила до небес новый разборный курятник из волнистого алюминия – «Галлос», который складывается и раскладывается, как ширмы, и который может быть увеличен до любого размера при помощи добавочных камер. Вы приобретаете курятник «Галлос» и расходуете на это известную сумму, которая никогда не пропадает, так как если вам нужно большее помещение, то стоит только прикупить добавочную камеру, которую можно приставить в мгновение ока. Это очень удобно.

Под заглавием «Египетский прибор для искусственного высиживания цыплят» я прочел следующее: «Обратив внимание на отдаленное сходство в строении – факт, известный многим, – зерна и яйца, изобретатель, припомнив то обстоятельство, что найденные зерна Древнего Египта дали ростки после долгого промежутка бездеятельности, построил свой прибор для высиживание цыплят таким образом, что, с одной стороны, яйца высиживаются таким же образом, как в других аналогичных приборах, а с другой – при помощи особого приспособления, употребление которого очень просто, можно устроить так, что яйца пролежат три месяца до начала процесса высиживания. Это приспособление дает возможность отдалять срок появление цыплят на весьма приличный промежуток времени, так что можно получать свежих цыплят в удобное для продавцов время».

Дальше шло изложение теории и описание прибора с его термометрами, гигрометрами, кранами и прочим. Это тоже очень практично.

Я уже давно мечтал о таком приборе, потому что куры плохо высиживают яйца чужих пород, а мой домовладелец, дорожа своим утренним сном и ссылаясь на свои права, не разрешает мне держать у себя петуха. Только что вычитанное мною новое приспособление окончательно победило мою нерешительность. С другой стороны, сосновый ящик, служивший курятником, начал гнить. Поэтому я испытывал двойную радость, которую, может быть, в данный момент разделяет со мной кто-нибудь из моих читателей, и тщательно уложил журнал в свой чемодан.

Поезд остановился.

Остальное путешествие состояло из серии выводивших меня из себя остановок. Я не стал бы упоминать об этом, если бы не испытывал известного удовольствия при воспоминании об этом пути, приближавшем меня к лету, – право, мне трудно скрыть, что я удалялся от севера.

Наконец вечером я добрался до цели – захолустной станции.

Гамбертена не было на станции. Старый крестьянин, говоривший на местном наречии, забрал мой сундук и помог мне взобраться на расползающийся по швам, гремящий пыльный брек, место которому было в музее. Доисторического периода лошадь мирно дремала в оглоблях.

– Но, Шапа!.. – прикрикнул он на лошадь.

Мы двинулись в путь. При свете заходящего солнца я не находил того весеннего смеха природы, о котором мечтал. Да, было жарко, были и цветы, но прямо против нас за лесом горизонт был омрачен цепью сероватых гор. Они казались неподвижно грустными, точно убежище, в котором ноябрь ожидает своей очереди появиться на свет божий, что-то вроде вечного местожительства зимы.

– Но, Шапа!..

«Странное имя, – подумал я, – должно быть, местного происхождения».

Все же после двадцатилетнего безвыездного пребывания в Париже и десяти часов вагонной тряски тишина полей производила на меня потрясающее впечатление. Меня охватил неожиданный прилив нежности. Но мы ехали по направлению к противным горам, и…

– Но, Шапа!..

– Что значит это имя? – спросил я у старика.

– Шапа? Вы живете в Парише и не знаете этого?

Он осклабился.

«Ага, – подумал я. – Париж! Оказывается, не шапа, а жапа! Черт бы побрал их акцент!»

Крестьянин продолжал, издеваясь надо мной:

– Вы, шначит, пуквально нишего не шнаете в Парише?

«Пуквально? Великолепно! – продолжал я мысленно. – Значит, не шапа, а жаба! Какое странное название для лошади!»

– Почему это вы называете лошадь жабой, разве она похожа на лягушку?

– Вшдор, пуштяки, выдумки… шепуха…

Я тщетно пробовал продолжить наш разговор, так как возница говорил на чрезвычайно трудно понятном наречии. С большим трудом, через пятое на десятое, я разобрал, что он служит кучером и садовником, а зовут его Тома, но в Орме его прозвали Дидимом. Таким образом, я узнал, что Гамбертен помнит еще Евангелие и не прочь пошутить.

Спустя довольно продолжительное время – спустилась ночь – наша жалобно стонущая повозка проехала по главной улице жалкой деревушки, затем после продолжительного подъема по испорченной выбоинами дороге достигла опушки леса. Мы въехали в лес, и внезапно в наступившей темноте повозка остановилась, а перед моими глазами вырос белый фасад большой постройки.

Тома окликнул меня – мы приехали.

Гамбертен и я внимательно разглядывали друг друга.

Как, этот пятидесятилетний плешивый и желтый старикашка – это Гамбертен? Гамбертен, который был выше меня ростом, когда ему было семнадцать лет? Вот так сюрприз!

Мне казалось, что я читаю в его прикрытых пенсне глазах те же замечания на мой счет.

Но все это продолжалось ровно столько времени, сколько мне понадобилось, чтобы выйти из повозки на землю. Когда мы оказались один возле другого, я почувствовал в его рукопожатии, что наши былые души воскресли в нас.

После обеда Гамбертен пригласил меня в библиотеку, украшенную экзотическими трофеями – доспехами дикарей, копьями, стрелами и томагавками. Он уже рассказал мне в общих чертах свою полную приключений бродячую жизнь.

Мы продолжали наш разговор.

– Да, вот уж скоро шесть лет, как я вернулся. Я застал старый дом полуразрушенным, но мне не на что было привести его в порядок. Да и все поместье здорово пострадало. Арендатор умер, так что, когда я вернулся, все было страшно запущено… Теперь я отдаю землю в аренду местным крестьянам.

– Мне кажется, – возразил я, – что, будь я на вашем месте, мне было бы страшно приятно самому обрабатывать свои земли. Это было бы ценным развлечением для вашего одиночества…

– О, у меня нет недостатка в занятиях, – сказал он с жаром. – У меня больше дела, чем надо для того остатка дней, что мне осталось прожить. Если бы я мог предвидеть…

Он не закончил фразы и нервно заходил по комнате, вертя пенсне на конце шнурка.

Взглянув на застекленные шкафы библиотеки, я заметил среди массы старых книг несколько новых; по стенам висели географические карты, тоже новые.

Я намекнул:

– Вас увлекают занятия?..

– Да, занятия поразительного интереса, поверьте мне… Увлекательнейшая работа…

Его глаза заблестели. Он продолжал:

– Я догадываюсь, о чем вы думаете. В прежние времена вы не знали за мной особенной страсти к наукам, не правда ли? Ну что же! Я употребил сорок четыре года на то, чтобы сделаться прилежным. Ах, боже мой, вести бродяжническую жизнь, без отдыха метаться по всему свету в поисках цели жизни… и найти ее на месте своего отправления, когда уже почти совсем состарился и обнищал. И подумать только, что целые поколение Гамбертенов прошли здесь, посвистывая, с арбалетом или ружьем на плече, не слыхав призыва этих несущих славу открытий… Да, милый друг, я роюсь – именно так и надо сказать – роюсь с остервенением.

Он остановился, чтобы насладиться эффектом своих слов, и проговорил с особенным ударением:

– Я занимаюсь палеонтологией.