Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Тут же Гамбертен и потух, точно обманутый в своих ожиданиях. Действительно, на моем лице вряд ли отразилось предвкушаемое им восхищение. Это забытое мною слово произвело на меня небольшое впечатление. Все же из вежливости я воскликнул:

– Ах, черт возьми!

Гамбертен не захотел унизить меня объяснением этого слова.

– Да, это именно так, как я вам заявил, – продолжал он. – На ловца и зверь бежит. Как-то раз в одном месте, которое я вам укажу, если вас это заинтересует, я споткнулся о камень… так я, по крайней мере, думал. Он показался мне необыкновенной формы. Я стал рыть землю – оказалось, что это кость, да, милый друг, череп животного, животного… допотопного… Понимаете? – спросил он меня насмешливым тоном. – Там оказалось целое кладбище ископаемых. Выкопать их, вычистить и изучить сделалось целью моей жизни. Вот каким образом я сделался палеонтологом.

Надо быть правдивым, да и нечего скрывать правду: его энтузиазм не заразил меня. Я мысленно назвал манией эту страсть выкапывать из земли эту падаль. К тому же меня страшно клонило ко сну после тяжелого длинного дня. Если бы Гамбертен заявил мне, что он Магомет, это произвело бы на меня не большее впечатление. Я объяснил ему это в извинение моему поведению, и мы поднялись наверх, чтобы лечь спать.

Гамбертен показал мне мою комнату, отделенную от него промежуточной комнатой. Все они выходили в общий коридор.

– Я люблю жить как можно выше, – сказал он. – Тут и воздух лучше, и вид интереснее отсюда. Я не поместил вас рядом с собой, потому что встаю очень рано и хочу, чтобы вы могли спать сколько вам заблагорассудится.

Эти слова вызвали в моем мозгу последовательные воспоминания о моем домовладельце, петухах, курах, курятнике, приборе для искусственного высиживания цыплят, деловых письмах, нашем деле, Брауне, нашем последнем свидании с ним, моем отъезде, приезде и, в конце концов, Гамбертене и его лице, напоминавшем захиревшего австрийского императора.

Я заснул.

II

Луч солнца, проникший в незащищенное ставнями окно, разбудил меня. Я подбежал к окошку и распахнул его настежь навстречу яркому солнцу. Комната выходила на равнину.

Замок был расположен в лесу, богатом чинарами и вязами в четырех приблизительно километрах от опушки, но перед замком благодаря вырубленным деревьям образовывалась обширная лужайка, которая, спускаясь и расширяясь, постепенно переходила в луга. Налево, вдали, видны были красные крыши захудалой деревушки, а за ними до конца горизонта, насколько хватало глаз, простиралась равнина нежно-зеленого цвета.

Я оделся.

Гамбертена уже не было в комнате. Дверь была полуоткрыта, и я мог разглядеть эту комнату, освещенную громадным окнам, плохо вязавшимся с остальной старинной архитектурой замка.

Решительно, Гамбертен был большим поклонником гигиены. Я заметил также большой стол, заваленный книгами и бумагами.

Дом казался пустынным, и мне с большим трудом удалось откопать какую-то ворчливую служанку огромных размеров. Я сейчас же узнал, что это была госпожа Дидим. Эта чета мужланов составляла всю прислугу графа де Гамбертена. Супруга месье Тома удостоила меня какой-то неразборчивой фразы, из которой я только и разобрал, что «барин работает».

Мне все стало понятно. Что мне оставалось делать? Я отправился на прогулку.

Замок был похож на разрушающуюся казарму. Щели между бутом густо заросли травой. С другой стороны замка деревья тоже были вырублены, но на этой лужайке были устроены зеленые аллеи и посажены декоративные деревья, так что получался намек на парк. По изящному рисунку аллей, по множеству сикомор, тюльпанов и индийских жасминов можно было судить о былой роскоши. Но на всем был виден упадок, и видно было, что лес год от году отвоевывает место у парка, захватывая прежние лужайки.

Вдали горы гордо вздымали свои лысые вершины.

По бокам замка находились два громадных строения, должно быть сараи. Одно было наполовину выше другого, верхняя часть его была светлее нижней, а внизу видны были оконные отверстия, закрытые теперь битым кирпичом. Второй сарай примыкал к другим постройкам, принадлежавшим к покинутой арендатором ферме, от унылого вида которой сжималось сердце, так много там было мха, ржавчины и плесени. В середине двора находилось какое-то сооружение, привлекшее мое внимание: оно оказалось цистерной, наполненной отвратительной водой такого же зеленого цвета, как края этого колодца, густо заросшие мохом.

Молчание действовало на нервы. Вдруг я услышал равномерные шаги: в конюшне, выстроенной на тридцать лошадей, мерно ходила, опустив уши, Жаба, точно призрачный сторож.

Я прошелся по близлежащему лесу. Он оказался более редким, чем я предположил сначала; кустарников почти совсем не было, так что пробираться сквозь высокоствольные деревья не составляло особого труда. Кое-где местами сохранились руины каменной стены, окружавшей когда-то поместье. Лес произвел на меня зловещее впечатление, поэтому я направился к полям.

На мое счастье, там кипела работа. В порывах свежего ветра до меня доносился звон кузницы, пение крестьян и мычание, блеяние и ржание животных. По полям были разбросаны в большом количестве светлые занятые чем-то точечки; свиньи бродили стадами с хрюканьем, над моей головой пел жаворонок, и это показалось мне ангельской мелодией… О, бульвар Севастополя! Каким далеким ты мне показался в эту минуту!..

Вдруг я услышал оранье Тома, который издали кричал мне, чтобы я вернулся в замок.

Мы вместе с ним направились к уединенному сараю. Над входной аркой можно было разобрать полустертую скульптурную надпись: «Оранжерея».

– Ага, вот вы наконец и явились! – воскликнул Гамбертен. – Нечего скрывать, сознавайтесь: палеонтология не привлекает вас, не правда ли?

Создатель мой! Эта оранжерея оказалась музеем, какой-то помесью зверинца, кладовой и еще чего-то – словом, такого кошмара, что я не забуду об этом до конца моих дней.

Это помещение освещалось стеклянной крышей. Вся левая сторона его во всю длину от пола до самых стропил была занята одним гигантским скелетом совершенно неправдоподобного размера. Вдоль противоположной стены стояли скелеты других четвероногих и двуногих животных, менее громадных, но все же неестественно больших размеров. Помимо моей воли перед этим зрелищем у меня мелькнула мысль о маскараде, до того странно курьезен был вид остатков этих чудовищ, особенно тех, что стояли на двух ногах.

Стены были покрыты, точно неправильно вымощены, вмазанными в них каменными дощечками. На них были выгравированы или рельефно выбиты какие-то отпечатки или арабески странного, загадочного вида.

Повсюду валялись странные, смешные, нескладные кости, побелевшие от времени; на каждой кости был проставлен номер черного цвета.

Гамбертен, одетый в длинную блузу, стоял, опершись на верстак, на котором лежала масса инструментов, как мне показалось, слесарных.

Я остановился, разинув рот. Мое любопытство разгоралось.

– Объясните-ка мне, в чем тут дело, – сказал я. – Вот этот… его спинной хребет пригодился бы для шпица любого собора. Что это за штука?

Гамбертен торжествовал:

– Это, – сказал он, ликуя, – это атлантозавр.

– Ну а он… а какой он длины?

– Тридцать метров и двадцать две десятых. Прекрасная мысль пришла моим предкам в голову – соорудить здесь оранжерею, но еще лучше поступил арендатор, превративший это помещение в склад для фуража.

– А что это такое… с малюсенькой головой?

– Это бронтозавр. А рядом – ипсилофодон.

Меня охватило какое-то оцепенение. Эта номенклатура подавляла меня.

– Вот два аллозавра… вот мегалозавр… его сосед, сборка которого еще не кончена, так как, как вы сами можете видеть, не хватает еще двух передних лап…

– Тоже мегалозавр, – сказал я опрометчиво.

– Ничего подобного! – вскричал Гамбертен. – Это игуанодон. Если бы черепа не приходились так высоко, вы сами увидели бы, какая громадная разница между ними, да и, кроме того, когда передние лапы будут находиться у этого экземпляра на своем месте, у вас будет меньше шансов ошибиться.

– Значит, вы сами занимаетесь тем, что восстанавливаете этих животных? – спросил я:

– Да, я и садовник. Вот поглядите, – сказал он, указывая на груду костей, – тут валяется целый компсоньят. Я примусь за него, как только кончу игуанодона. Если вы ничего не имеете против…

– Компсоньят! – воскликнул я радостно. – Ну конечно, я приму в этом участие и стану вам помогать. Но, знаете, это в высшей степени увлекательно, то, чем вы здесь занимаетесь.

– Не правда ли? Я так и знал, что вы придете к такому заключению. Против этого немыслимо бороться. Вы увидите сами, что будете переживать такие часы, каких не знали даже боги. При помощи математических выкладок вы восстановите в своем мозгу весь первобытный мир, и, может быть, вам удастся увидеть хоть краешек решения великой задачи мироздания… Но сегодня вы слишком поздно пришли, так что я не могу начать вашего посвящения. Пойдемте завтракать.

С этого самого момента я не выходил из состояния невероятного возбуждения до самого дня моего отъезда. Даже теперь, когда я пишу, при восстановлении этой сцены меня охватывает то же волнение, конечно, в меньшей степени: лихорадка открытий.

Мы быстро покончили с едой.

– Необыкновенно жарко для этого времени года, – заметил Гамбертен. – Не хотите ли пройтись, погулять и покурить? Да и мой первый урок принесет вам больше пользы, если я дам вам его на свежем воздухе.

Мы вышли на прогулку.

– Прежде всего ответьте мне на следующий вопрос, – сказал он. – Вы очень набожны?

– Я бываю в церкви почти исключительно на свадьбах да на панихидах.

– Хорошо! Каковы ваши политические убеждения?

– Я умеренный республиканец.

– Но как вы умерены… до фанатизма или нет?

– У меня нет воинствующих наклонностей. Я ограничиваюсь тем, что подаю свой голос во время выборов.

– Хорошо! А для вас очень важно оставаться при своих убеждениях по этим двум вопросам? Должен вас предупредить, что трудно, сделавшись палеонтологом, оставаться верным сыном церкви и не сделаться социалистом.

– Я полагаю, что трудно допустить, чтобы чистая наука заблуждалась. Так что я готов воспринять как истину самые неожиданные выводы науки.

– Хорошо. Теперь ответьте еще на несколько вопросов. Каковы ваши познания?

– Вы же знаете, что я сдал экзамены на бакалавра.

– И это все?

– Да. От всех моих знаний у меня осталось их ровно столько, чтобы быть в состоянии в случае нужды с успехом возобновить их да чтобы понять кое-какие опыты. Да и это преимущество мало пригодилось мне в жизни: коммерческая деятельность очень многого требует от человека, передышки почти не бывает. Те немногие книги, которые мне пришлось прочесть за это время, пользуясь дождливыми воскресеньями, были предназначены больше для развлечения, нежели для пополнения образования. Вне деловых забот я ищу только возможности забыть о них при помощи здорового, не требующего умственного напряжения образа жизни. Необходимость работать, для того чтобы существовать, внушила мне отвращение к труду. Так как я совершенно одинок, то мне не пришлось возобновлять свои познания для того, чтобы руководить занятиями своих детей и помогать им решать задачи или исполнять заданные уроки… Я старый холостяк, Гамбертен…

– Тем лучше! Раз нет предвзятых идей, то это великолепно. Ваш мозг, Дюпон, чистая аспидная доска… – И, указывая широким жестом на равнину, он добавил: – Было время, когда все, что вы видите перед собой, было дном первобытного океана, а посредине возвышалось центральное плоскогорье, как остров. Затем вода мало-помалу удалилась, оставляя по пути болота. Потом они высохли, и с тех пор эта равнина не подвергалась никаким радикальным переменам. На ней только медленно скопились остатки последовательных поколений. Оглянитесь! Берег океана, покрывавшего почти весь мир, находился вон там, у края леса, но не со стороны теперешних Орм, а у подошвы горы.

– Эта гора производит очень печальное впечатление, – заметил я, – она похожа на лунную гору.

– Она была лучезарна, она сияла разноцветными огнями! Это потухший вулкан. Ее происхождение, должно быть, относится к эпохе возникновения болот. Вулкан возник на почве древнего сланца. Извержение еще больше подняло почву этой местности и покрыло ее массой лавы. Так что тут сланец покрыт густым слоем лавы. Да, представьте себе, эти серые вершины представляют собой массу давным-давно затвердевшей лавы. Во всей этой местности масса лавы окружена сланцем и не соприкасается с дном бывшего океана, но здесь, на небольшом пространстве, эти слои соприкасаются, и это довольно редкое явление – соприкосновение скал, образовавшихся после извержения вулкана, со слоем почвы юрского периода.

– Вероятно, это произошло потому, что слой лавы покрыл ее в то время, – высказал я предположение.

– Нет, это произошло благодаря обвалу скал, оторвавшихся во время извержения. У меня есть уважительные причины, чтобы так думать. Кратеры этих вулканов, кажущиеся такими близкими, на самом деле находятся слишком далеко, для того чтобы лава могла дойти до края болот, и вы сами увидите, что масса, о которой я вам говорю, появилась здесь не в виде расплавленной массы, а в виде обломков скал…

– Но животные? – перебил я его.

– Подождите! Доберемся и до них. Все это напомнило вам – всякий знает это с детства, – что теоретически земная кора состоит из девятнадцати различных наслоений, не считая подразделений…

– Как это – теоретически? – спросил я.

– Ну да, потому что, как вы сами могли в том убедиться по этому сланцу, вулканические извержения иногда вздымали современную этому извержению почву на такую высоту, что предохраняли ее от последовательных наслоений, а в других случаях – как, например, случилось с первобытной почвой этой равнины, – неожиданные потопы предохраняли ту или иную местность от того же. Да вот вам пример: весь юго-запад Франции был под водой, тогда как эти места оставались совершенно сухими. Вам это станет понятнее, когда я докажу это на своих геологических картах. Итак, почва состоит из девятнадцати наслоений, из которых каждая представляет собой эру. Но не во всех слоях имеются ископаемые, так как не все жили настоящей жизнью, и им нечего хранить в своей глубине. Жизнь появляется – в самом скромном виде – только в четвертом, считая от центра земли, пласте, то есть во втором слое водяного происхождения, так как первые два слоя, лава и гранит, сыновья не воды, а огня, а третий слой, сланец, отложился в кипящей воде – среде, неприспособленной к жизненным требованиям. Я думаю, вы сами поймете, что не найдете даже и следа животных так называемого допотопного периода в этих горах лавы, так же как и в непосредственно окружающем их слое сланца. Но зато здесь, – вскричал Гамбертен, топая ногой по зеленой траве, – какая фауна и какая флора!

– Если я вас верно понял, – сказал я, – ископаемые, находящиеся в оранжерее, одной и той же эпохи.

– Совершенно верно. Они существовали во время вторичной эры; ведь биологически эру составляют три наложенных друг на друга пласта: азойская эра, первичная, или палеозойская, вторичная, или мезозойская – и так далее.

Ах как мне хотелось бы точно вспомнить этот урок и все последующие! Гамбертен обучил меня массе вещей. Я слушал его, не делая заметок, вполне полагаясь на свою память, до того его лекции были ясны и казались несложными… Но что у меня осталось теперь в памяти? Смутные воспоминания, в которых я тщательно вылавливаю осколки… только те, которые мне кажутся необходимыми, для того чтобы мой рассказ был понятен…

Он описал мне историю возникновения Земли – сначала туманный обрывок Солнца, затем огненное ядро, начинающее затвердевать, окружающие его испарения, которые падали на это ядро в виде дождя и тотчас же, сгущенные, поднимались снова; охлаждение ядра, воду, покрывшую всю землю, возникновение материков, громадные болота, землетрясения и, наконец, возникновение жизни среди теплых морей; прогресс жизни, начиная со скромной желатинообразной массы, которая, пройдя стадии морских водорослей, растения, моллюсков, рыбы, ящерицы и млекопитающих, доходит до человека…

Каждым вечером освещался новый пункт; с каждым часом я все дальше проникал в тайну науки. Увы, я все понимал… а теперь ничего не знаю… Может быть, свыше запрещено помнить…

Первый урок затянулся. Мы возвращались в замок во время заката солнца.

Я сказал Гамбертену:

– Увлекшись вашим необыкновенно интересным рассказом, мы забыли посетить место раскопок.

– Оно находится довольно далеко отсюда, – ответил он, – по ту сторону леса, как раз на месте древнего пляжа, на месте соприкосновения лавы и почвы юрской эры. Там я споткнулся об эту открывшую мне глаза на все кость. Конечно, можно было бы заниматься раскопками на всей равнине, но обыкновенно ископаемые встречаются редко, и пришлось бы немало разрыть земли, пока наткнулись бы на что-нибудь. Да, кроме того, здесь должно быть больше всего рыб. Я должен сознаться, что находка нескольких гигантских пресмыкающихся, как, например, ихтиозавров или плезиозавров, было бы недурным результатом, но я предпочитаю работать там, где покоится большое количество ящериц. Эти животные были только наполовину приспособлены для плавания, но все они, без исключения, посещали берега морей и болот, в которых они любили плескаться, питаясь одни – травами, а другие – рыбами. Все же вода оставалась для них главным плодоносным элементом, необходимым для жизненных функций; но уже многие из них не проводили все время, плавая в воде, и немало лап, не снабженных перепонками, бродило по твердой земле.

Он открыл дверь в оранжерею.

В сумраке вечера скелеты казались еще громаднее.

Я взглянул на них свысока взглядом знатока, но моя гордость испарилась без остатка, так как Гамбертен сказал:

– Все-таки какая масса неизвестного остается здесь! Вот единственное верное – кости. Но для каких мышц, для какой кожи, для каких органов они служили поддержкой?

– Разве вы этого не знаете? – спросил я.

– Нет! Но я догадываюсь…

III

Мой хозяин сказал мне:

– Так как вы любезно согласились сделаться моим сотрудником, я хочу, чтобы ваш дебют был логически обоснован. Оставим компаньона в стороне. Сегодня вы поможете мне пристроить на место лапы игуанодона, чтобы закончить его сборку, а завтра мы отправимся в пещеру.

Значит, это была пещера? Я не сделал никакого замечания, а затем мы приступили к делу в оранжерее: взобравшись на высокую лестницу, мы прикрепили к железной проволоке громадную кость.

Показался садовник.

– Мне вас не надо, Тома, – сказал ему Гамбертен, – этот господин вас замещает.

Старый слуга удалился, лукаво улыбаясь по обыкновению.

– Это мой обычный помощник – форменная деревенщина. Он до сих пор верит в то, что ископаемый – продукт роскоши, порожденный землей, бесполезное произведение неудачно использованной силы земли, нечто вроде дамской работы!.. Считать это скелетами? Да никогда в жизни! Он не суеверен, его не так-то легко убедить в чем-либо. Вот что ночью за деревьями прячется черт – это не подлежит никакому сомнению, но что кость – это кость, вот так чепуха!

Гамбертен в это время прикреплял правую руку животного болтом.

– Ну, Дюпон, что вы скажете об этой ручонке? Посмотрите-ка, не правда ли у него большой палец таков, что его соседу и не снилось?

И в самом деле, оба животных, одинаковых по росту, различались вот чем: обе лапы мегалозавра были украшены пятью совершенно одинаковыми пальцами, тогда как у игуанодона лапа отличалась от настоящей руки тем, что большие пальцы обеих лап оканчивались длинной заостренной фалангой очень внушительного вида.

– Какой кинжал!

– А ведь заметьте, – сказал Гамбертен, – что тут еще не хватает когтей.

– Этот великан был, вероятно, грозой своего времени.

– Разуверьтесь, Дюпон, игуанодон напоминал по своему темпераменту нашу корову. Он никогда не нападал на своих современников, он только защищался от нападений. Поднимитесь выше, к его черепу, и рассмотрите зубы… Это зубы безобидного жвачного животного.

– Впереди их совсем нет, – сказал я, стоя на самой верхушке лестницы.

– Это потому, – ответил мне Гамбертен, – что клюва не хватает. Роговая масса плохо сохраняется.

– Клюва?

– Ну да, клюв орла, который выглядел, должно быть, так…

Концом своей отвертки Гамбертен начертил на стене изображение гигантского клюва. Завершив рисунок, он продолжал:

– Пресмыкающиеся были отцами птиц. Взгляните на его ноги.

И действительно, колосс стоял на коренастых когтях, чем тоже отличался от мегалозавра. У последнего были четыре совершенно одинаковых лапы.

– Один из них орнитопод, а другой терропод, – объяснил мой профессор.

– Вы должны согласиться, что, за исключением носа и оконечностей, они похожи друг на друга как два брата, – возразил я.

– Я не спорю с вами, как два брата, но как Авель и Каин. Поднимитесь опять и взгляните на другую челюсть…

Я снова полез на лестницу. Разинутая пасть мегалозавра, украшенная кровожадными клыками, напоминала пасть аллигатора.

– Ого! Это меняет всю картину!

– Поверьте мне, что Каин-мегалозавр часто пожирал Авеля-игуанодона. И, может быть, отсюда и пошел этот миф, почем знать?..

– Позвольте, – возразил я, гордый своими познаниями, – ведь в их времена человек еще не появлялся на свет божий…

– Да, человек, такой, как мы с вами, не появлялся, но мог быть намек на человека, который был заложен в организм ящерообразного существа, предшествовавшего мегалозавру, вместе с намеком на птицу.

– Ну вот еще!

– Отчего же нет! Мои оба пансионера, мало различающиеся друг от друга, происходят от этого предка, правда отдаленного, но все же общего для них обоих. Восстанавливая наше происхождение, углубляясь в глубь веков, доходят до этого предка, проходя через игуанодона. И нечего стесняться этого: эти ящеры, наши предки и наши дядюшки, были властелинами своего времени, тогда как в более близкие к нам времена, например во времена царства мастодонта, слона с четырьмя клыками, нашим дедам-кенгуру жилось не особенно весело.

Что же делать, приходилось соглашаться! Ведь человек происходит от обезьяны, одна из разновидностей которых приближается по строению к сумчатым, а отрицать с достоверностью, что эти скелеты не были облечены в свое время телом гигантских двуутробок, было никак нельзя. Стоя на своих задних лапах, они слегка наклонялись вперед, а их могучий хвост тащился за ними, напоминая третью ногу; и казалось, что передние лапы стесняют их, как стоящую на задних лапах собаку. Их удлиненная, как у кенгуру, шея, слегка отогнутая назад, кончалась удлиненной лошадиной головой, но какой лошади! На стене была написана высота: восемь метров.

– Они умерли в очень молодом возрасте, не успев развиться окончательно, – сказал, точно извиняясь, Гамбертен. – Взрослые экземпляры достигали высоты пятнадцати метров.

Говоря это, он указал мне на отдельно лежавшую бедренную кость, которая была почти вдвое больше остальных.

– Мое помещение слишком мало. Чтобы разместить всех моих квартирантов, мне нужен был бы собор!

– А почему это, – спросил я, – рука, такая характерная для человека конечность, лучше сформирована в этот период у… будущих птиц, нежели у будущих пианистов.

– Эта конечность у игуанодона, – ответил Гамбертен, – временное явление и является этапом в переходе лапы в крыло. Необходимо было, чтобы лапа ускорила этапы своего превращения, для того чтобы превратиться в крыло к тому же времени, как, с другой стороны, конечность мегалозавра превратится только в руку. Ведь основой перепончатого крыла будут утонченные пальцы, вот так же, как большой палец игуанодона…

– Разве существует промежуточное существо между летучей мышью и птицей?

– Ну конечно. Археоптерикс.

– Значит, – продолжал я, преследуемый навязчивой мыслью, – эти два чудовища являются первым разветвлением, ведущим, с одной стороны, к человеку, а с другой – к птицам… И будущая птица – вегетарианец, а будущий человек – питается мясом… да что я – мясом! Он просто хищник. С одной стороны, отсутствие крыльев, а с другой – отсутствие души… И оба уже двуногие…

– О, – сказал Гамбертен, – над этой параллелью стоит подумать! Но не поражайтесь, это обыкновенные пресмыкающиеся, кладущие яйца, как и их прямые потомки, существующие, в измененном, конечно, виде, в наши времена и очень далекие от нас – сентиментальных существ, занимающихся изданием законов и прочим.

– Какие они там ни на есть пресмыкающиеся, а знаете ли вы, что они напоминают больше фигуру человека, чем, например, коршуна? Вот неприятное открытие – узнать, что происходишь от какой-то ящерицы…

– Это было бы еще не так плохо, а гораздо вернее, что мы происходим от ракушки, а еще вернее – от какого-то студня. Но сознайтесь, что гораздо благороднее постоянно совершенствоваться, чем дегенерировать, что имело бы место, если бы мы на самом деле происходили от Адама и Евы, которые представляют собой пару идеальных людей. Но ведь вы-то, надеюсь, не думаете, что вы являетесь идеальным человеком?

– Увы, далеко нет, и моя бедная голова идет кругом от всех этих предположений…

– Ну так и не думайте больше об этом – и подайте мне лучше левую лучевую кость.

Обмениваясь этими фразами, мы закончили сборку игуанодона.

Следующий день оказался утомительнее.

На заре наш маленький караван углубился в лес. Мы шли по зеленой дорожке под распускающейся листвой. Мы – это Гамбертен, Тома, четверо здоровенных парней, тощая Жаба, тащившая громадную телегу, и я.

Дидим и его соотечественники вели непонятный для меня разговор между собой. Жаба, тяжело отдувалась, с трудом перемещая пустую телегу, а Гамбертен шел молча.

В этой местности в 1900 году жара была прямо тропическая. Она была уже нестерпима, хотя было только начало апреля. Так что мы шли не торопясь.

Предоставленный самому себе, я направлялся к этим подозрительным горам не без чувства смутного, безотчетного страха. Мне и лес, несмотря на его праздничный весенний убор, казался каким-то непонятным… во всяком случае, мрачным, заунывным. Меня преследовала мысль, что для весеннего радостного настроения не хватает чего-то… какого-то необходимого элемента.

Этим элементом, которого не хватало (я так долго думал над этим, что добился наконец, в чем дело, и, добившись, удивился, как я раньше не понял этого) было отсутствие болтливых и оживленных птиц. Какое мрачное место, какой молчаливый лес!

Я поделился своими мыслями с Гамбертеном. Он ответил:

– Это обычное явление во всех вулканических местностях. Животные боятся сейсмических содроганий почвы и безошибочно угадывают местности, в которых они возможны. Я много раз убеждался в существовании этого закона самосохранения у животных. Окрестности Неаполя и остров Капри из-за этого кажутся погруженными в траур. Но вы видите, что инстинктивная боязнь распространяется даже на местности, где опасность давным-давно миновала.

– Скажите-ка, Гамбертен, вы твердо убеждены, что нам абсолютно ничего не угрожает? Не знаю, потому ли, что, как оказывается, я родственник птиц, но я что-то не совсем спокоен…

Он рассмеялся, а потом сказал:

– В этом никогда нельзя быть уверенным! – И затянул какую-то местную песенку.

Энергичный человек этот Гамбертен! Я всегда любил находиться в обществе человека смелого, даже властного. Он с успехом заменял мне Брауна, и я им восхищался.

Наша тропинка шла слегка в гору. Вскоре мы вышли на полянку. Цепь высоких утесов заканчивала ее и тянулась беспрерывной лентой направо и налево, как бы срезая лес, так что верхушки тополей касались своими ветвями их гребней. Прямо перед нами утесы тянулись, вздымаясь отрывистыми ступенями, выше и выше, вплоть до серых вершин гор, которые отодвигались все дальше и дальше к горизонту.

Пещера находилась прямо перед нами в стене утеса, напоминая громадный раскрытый рот.

Циклопические громады, оторвавшиеся во время былого извержения, выкатились вперед и лежали там и сям на лужайке, глубоко уйдя в землю.

Засветив факелы, мы все, не исключая Жабы, вошли в недра земли под довольно высокий и извилистый свод.

Гамбертен сказал мне:

– Обратите внимание на то, что покатость почвы продолжается. Мы продолжаем находиться на дне древнего моря, очень незначительно поднимающегося к берегу, как края в умывальной чашке. Случайно под грудой взгроможденных утесов остались пустоты; в одной из них мы и находимся сейчас, а эти коридоры, входы в которые вы можете видеть на разных высотах стен, представляют собой незаполненные щели.

Мы пришли в громадный круглый зал, пол которого был наполовину вскопан. Несколько темных дыр в стенах указывало на такое же число подземных разветвлений.

– Берегитесь ям! – посоветовал Гамбертен.

После того как я обошел зал кругом, я не мог узнать отверстия, в которое вошел со своими проводниками. Им пришлось указать мне его.

– Вот здесь я произвожу раскопки, – заявил Гамбертен. – Я снова настоятельно советую вам остерегаться трещин.

– Я рассчитывал, – сказал я, вытирая лоб, – я надеялся получить большее удовольствие от вашего грота. Нельзя сказать, чтобы свежесть воздуха была его главным достоинством. Тут не прохладнее, чем в лесу!

– Ну, надеюсь, вы сами понимаете, что в этой вулканической местности внутренний земной огонь довольно близок к поверхности земли. И мы, в сущности, занимаемся вовсе не тем, что стараемся уйти от него, мы, наоборот, идем к нему… или, вернее, к выходному отверстию забытого кратера.

– Послушайте, Гамбертен, вы не шутите?

– И не думаю даже! Но не бойтесь ничего, нас отделяют от него больше пятнадцати километров… Эта комната, – сказал он, после некоторой паузы, – является последней границей почвы юрской эры, а галереи, находящиеся против той, по которой мы прошли, опускаются горизонтально. Они, вероятно, проходят по тогдашнему слою сланца.

– Значит, вы их не исследовали? – спросил я.

– К чему? Сланец под ногами, лава вокруг – это совершенно бесплодное место.

Тайна обволакивала меня своею туманной одеждой, исследование этого девственного мрака меня безумно соблазняло, мне приходили в голову самые фантастические предположения, мурашки забегали у меня по спине.

– Замолчите, – сказал я шепотом, – я слышу… шум… я слышу шум ручья… или очень маленького, или находящегося на далеком расстоянии от нас…

– Я знаю, – сказал Гамбертен, – впрочем, это очень банальное явление. Откуда же, по вашему мнению, берутся источники? Да ну же, мечтатель, за работу!

Работа успокоила мою потребность в деятельности. Я схватил лопату, стал рыть, с грехом пополам управляясь с ней, и вскоре стал индифферентно относиться к окружающим меня опасностям, ко всем этим сомнительным отверстиям, которые в конце концов могли оказаться выходами… но, рассуждая здраво, кто же мог оттуда выйти? Так что я ревностно рыл, слушая в то же время Гамбертена.