Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Глава VIII
Необдуманный поступок

На всех парах помчался я в Грей. Народный праздник достиг своего апогея. Шумная толпа встретила меня бранью и оскорблениями.

Перронные часы показывали пять. Я воспользовался оставшимся временем, чтобы выпустить теплую воду из холодильника и наполнить его свежей водой, охладить насос, одним словом, сделать так, чтобы можно было подумать, что машина, «лишенная сердца», не трогалась с места со времени отъезда дяди. Само собой разумеется, что я прежде всего отвинтил запасный магнето и запрятал его как можно дальше.

Надо было быть очень опытным автомобилистом, чтобы догадаться, что мотор за это время работал, ну а дядя, несмотря на свою проницательность и теоретическое знание машины, таким опытным не был.

Поезд остановился.

Лерн ударил меня по плечу:

– Николай!

Я скорчил самую хмурую физиономию:

– Хорошее дело!.. Оставить меня на целый день скучать здесь, на этом деревенском празднике!

– Отдать тебе магнето?

– Можете оставить его себе на память об этом замечательном дне!.. Но черт возьми!.. Давайте его сюда, уедем отсюда наконец! Я здесь проторчал достаточно долго!

Фредерик Лерн нахмурился:

– Ты сердишься на меня, Николай?

– Я не сержусь, дядя.

– Ты ведь знаешь, что у меня на это есть причины. Когда-нибудь потом…

– Как вам будет угодно. Только если бы вы меня знали ближе, вы бы меньше стерегли меня… Впрочем, ваше сегодняшнее поведение вытекает из нашего соглашения. Я не имею права жаловаться.

– Важнее всего то, что ты на меня не сердишься, – это доказывает, что ты понимаешь меня.

Лерн, как видно, не хотел со мной ссориться, боясь, что я вырвусь из Фонваля и разболтаю о том, что там делается, даже не зная подробно, что именно. Без сомнения, присутствие в замке чужого человека, который всегда может из него уехать, причиняло дяде постоянное беспокойство. Я бы на его месте непременно сделал бы такого родственника, как я, соучастником, для того чтобы быть уверенным в его скромности.

«Почему, – думал я про себя, – дяде не пришла в голову подобная мысль? До того неопределенного, а может быть, совершенно несбыточного момента, когда он сам пожелает посвятить меня в свою тайну, ему придется выдержать целые недели и месяцы мучительного анализа и полицейского сыска. Не пойти ли мне ему навстречу? Ведь он должен, в сущности, обрадоваться такому предложению! Это даст ему возможность в одно и то же время исповедаться и прочесть лекцию. Учитель и ученик составят комплот.

Я не вижу, почему это для него может быть неприемлемо. Ведь сейчас имеются только две возможности (если Лерн действительно думает посвятить меня в свое предприятие): или его откровения приведут к моему немедленному отъезду, или мы останемся под одной кровлей.

…Эмма и тайна лаборатории одинаково крепко удерживают меня в Фонвале. Я ни в каком случае не уеду отсюда…

Мне остается, значит, прикинуться его единомышленником. Передо мною откроется тайна. Без помощи дяди я все равно ничего не добьюсь. Эмма ничего не знает. А если я буду стараться раскрыть тайну собственными силами, каждое сделанное мною открытие поставит передо мною целый ряд новых загадок.

Я должен действовать остроумно и хитро, тогда дядя мне откроется сам. Да он и сам пойдет мне навстречу.

Короче, с чего начать?

Я должен сделать вид, что его тайны не могут испугать меня, даже если бы они были вдвое ужаснее! Я должен изобразить из себя решительного человека, которого не могут оттолкнуть никакие самые темные дела и который совершенно не помышляет о доносе, потому что сам боится доноса. Именно так!

Но какое же мне выбрать преступление? Черт возьми!.. Николай, возьми одно из тех ужасных его деяний, которые тебе известны! Сознайся ему, что ты знаешь один из его самых страшных поступков, что ты оправдываешь не только этот и все подобные этому дела, но даже готов сам принимать в них участие… Такое объяснение должно растопить его сердце… и ты все узнаешь!.. Только здесь нужны крайняя хитрость и выдержка. Нужно выбрать такой момент, когда он будет в исключительно хорошем настроении духа… и не раньше, Николай, друг мой, чем ты исследуешь тот старый башмак!..»

Так рассуждал я, возвращаясь вместе с Лерном в Фонваль. Мои мысли начали сбиваться, я слишком устал. Очевидно, окружающее производило на меня глубокое впечатление, и я всюду видел бесчисленные и отвратительные злодеяния Лерна. Я забывал, что работы профессора производились втайне только для того, чтобы избежать конкуренции и в действительности имели промышленную цель. Меня томила жажда таинственного, я ослабел от удовлетворенной любви – и в этом состоянии я решил, что мой новый стратегический план должен быть осуществлен немедленно.

Если бы я рассуждал более здраво, я понял бы всю опасность моего намерения. Но, на мое несчастье, дядя был так доволен моим ответом и тем, что я «понимаю его», что сразу впал в особенно добродушное настроение. А ведь это так соответствовало моим новым планам.

И я необдуманно ухватился за это обстоятельство.

По своему обыкновению, дядя пришел в восторг от машины и заставил меня маневрировать по лабиринту.

– Замечательно, говорю тебе, Николай! Этот автомобиль – настоящее чудо! Это самое настоящее живое существо… может быть, даже самое совершенное!.. И кто знает, что еще сделает с ним прогресс?.. Одна искра жизни, немножко произвольности действий, крошечку мозга – и ты получишь самое великолепное создание на земле. В этом отношении оно еще совершеннее, чем мы сами; я уже говорил тебе, что машина поддается усовершенствованию и бессмертна – качества, которые, к сожалению, так недостают человеку…

Наше тело целиком обновляется, Николай. Твои волосы, черт возьми (почему он постоянно говорил о волосах?), например, уже не те, что были в прошлом году. Ты не замечаешь, что они стали светлее, что они постарели. А автомобиль меняет свои органы по желанию и омолаживается каждый раз новым сердцем или свежим скелетом, которые еще выносливее и более усовершенствованы, чем прежние.

Таким образом, через тысячу лет автомобиль может оказаться таким же молодым, как сейчас, если вовремя заменять в нем отработанные органы.

Ты возразишь мне: раз обновлены все части, значит от прежнего ничего не осталось. Если ты полагаешь, что это так, Николай, что же ты скажешь о человеке, который в течение всей своей жизни переживает такие коренные видоизменения, но только в противоположном, разрушительном смысле?

Ты должен из этого вывести странное заключение: умирающий старик совсем не то существо, которое когда-то родилось молодым. Или тот, кто сейчас только родился и впоследствии должен будет окончить свое существование, ляжет в гроб совершенно другим. По меньшей мере, он не умрет внезапно и целиком, но будет постепенно, мало-помалу растрачиваться, точно пыль, которая развевается ветром по всем направлениям, и в то же время место, занимаемое его телом, будет все время замещаться другим телом, другим существом. Это последнее, рождение которого так незаметно наступает, возникает в нас самым неощутимым образом в той же мере, в какой исчезает прежнее существо. Второе существо изо дня в день все больше вытесняет первое – и это второе, состоящее из беспрестанно отмирающих и нарождающихся вновь клеток, когда-нибудь станет тем, кого опустят в землю.

Ты, может быть, подумаешь, что дух при всех этих метаморфозах остается постоянным, неизменным? Это невозможно доказать. Правда, на лице старца ты отыщешь черты принадлежавшие еще ребенку, но душа-то его изменилась с возрастом до неузнаваемости. И почему, собственно, мозг не может обновляться, молекула за молекулой – так, чтобы не прерывать безостановочного течения мыслей, как не прерывается ток в гальванической цепи при замене одного элемента другим?

– Но, в конце концов, какое дело человеку до этого вопроса о неизменности или перерождении его личности?[1]1
  Николай Вермон передает эту речь с большим воодушевлением, чем точностью. Лерн, наверное, здесь упомянул о не поддающихся никакому учету следствиях этой странной теории. Как будто слышишь его слова: «Должны ли старики терпеть наказание за глупости, совершенные в юности? Или они могут сослаться на то, что их совершило другое существо»?.. Иначе говоря: имеет ли право французский король послать к черту кредиторов герцога Орлеанского?.. Имеет ли человек право сердиться на старое?.. Не изнашивается ли естественно с течением времени чувство благодарности?.. – и т. д. и т. д. Вермон говорит нам, что он был рассеян. Поверим ему на слово. Простим этому начинающему литератору то, что он несколько произвольно обрывает разговор, желая облегчить себе эту запутанную главу. Ведь его цель – воспроизвести действительную запутанность жизни, а не распределить явления жизни в том искусном порядке, который создает бессмертную славу историку.


[Закрыть] И что этому неизбывному – «демиургическому» автомобилю до развития индивидуума и эволюции рода? До этой скучнейшей идентичности личности сквозь все фазы ее развития? Нет, нет, нет, это вздор – и больше ничего! Разве от этого эти почти живые стальные гиганты сделаются еще чудеснее?

Говорю тебе, Николай, что если, каким-нибудь чудом, автомобиль сделается независимым от человека, последний сможет исчезнуть с лица земли. С нами все будет кончено. После нас господином мира сделается автомобиль, как до нас им был мамонт.

– Да! Но этот суверен всегда будет зависеть от человека-конструктора, – сказал я рассеянно, так как был занят своими собственными выкладками.

– Вот так аргумент! Разве мы не рабы животных, даже растений, которые поддерживают наш организм своими тканями?..

Дядя был так доволен своими парадоксами и так воодушевлен, что кричал мне в самое ухо и толкал меня в бок.

– Честное слово, с твоей стороны было замечательно умно приехать сюда с машиной!… Мне это доставляет громадное удовольствие!… Я должен научиться управлять этим зверем, этим мамонтом будущего! Ха-ха-ха!…

Этот взрыв веселья заставил меня решиться повести атаку, что, конечно, было большой глупостью:

– Дядя, какой вы сегодня забавный! Ваша веселость заражает меня! Я снова узнаю моего прежнего дядю!.. Почему вы не всегда в таком настроении? Почему вы мне больше не доверяете? А ведь я заслуживаю полного доверия с вашей стороны!

– Нет, – сказал Лерн. – Ты этого не поймешь. Когда придет время, я тебе дам подробнейшие объяснения.

– Почему не сейчас, дядя? – Я стал наглеть. – Дядя, дядя, ведь мы из одного теста с вами. Вы меня совершенно не знаете! Меня ничто не может удивить, решительно ничто! Я подозреваю больше, чем вы думаете! Дядя, послушайте, я совершенно на вашей стороне. Я восхищаюсь всем, что вы делаете!

Лерн несколько удивленно засмеялся:

– Что же ты такое узнал мальчик?

– Я знаю, что при некоторых обстоятельствах нельзя полагаться на совершенное правосудие. Можно обойтись без него… Это вернее… и самому сплавить бремя со своей шеи… В таком случае заключение вполне законно, даже если оно произвольно… Я случайно знаю один такой случай… Короче говоря, если бы меня звали Фредерик Лерн, Мак-Белл так бы не загордился. Я уже вам говорил, дядя, что вы меня не знаете.

По его тону я заметил, что попал в надлежащую точку. Он оправдывался, как мне казалось, очень сбивчиво и сдержанно:

– Вот еще новости! Что ты такое вообразил! Неужели ты в самом деле такой негодяй, какого из себя разыгрываешь? Тем лучше! Но я тебе не товарищ, мой милый племянник… Мак-Белл сошел с ума, я тут ни при чем! Очень печально, что ты об этом узнал, это ужасная вещь… Бедняга, несчастный. Но я… запереть его? Что за фантазия тебе пришла в голову? Откуда ты это взял?… Я очень рад, что ты мне это сказал, я теперь все понимаю. Но… но обстоятельства против меня. Я жду улучшения в состоянии больного, для того чтобы известить его родных. Я не хочу их пугать и сразу огорошить их таким несчастьем… Но теперь нет! Теперь слишком опасно искать отговорок, теперь я сам виноват, и, как ни велико будет их горе, я должен их известить. Сегодня же вечером напишу, пусть они приедут за ним. Бедный Донифан! Его отъезд рассеет, я надеюсь, твои подозрения. Я очень, очень опечален, Николай…

Я был крайне взволнован. Неужели я ошибся? Эмма солгала? Или Лерн хотел усыпить мои подозрения? Как бы то ни было, я сделал ужасную глупость. И теперь Лерн – виновен он или нет – будет следить за мной еще неотступнее. Ведь я – по праву или нет – возвел на него такое тяжкое обвинение. Для меня это было ударом. Единственной прибылью, которую я вынес из всего этого, был мой новый страх за Эмму.

– Во всяком случае, дядя, клянусь вам, что это чистейшая случайность, что я… о Мак-Белле…

– Если эта случайность дает тебе повод возвести на меня еще какой-нибудь поклеп, – сурово сказал Лерн, – скажи мне это немедленно! Я тут же на месте сумею оправдаться. Пусть эти прямые последствия твоих заявлений отучат тебя от случайного знакомства с дураками… или дурами…

Мы приехали в Фонваль.

– Николай, – сказал Лерн преувеличенно дружески, – я очень привязан к тебе и желаю тебе добра. Будь же послушен, мой мальчик.

«Он хочет усыпить мои подозрения, – подумал я. – Он ухаживает за мной».

– Будь послушен, – повторил он медовым голосом. – Пусть твоя сдержанность сделает тебя моим союзником. Ты достаточно умен, и сам это поймешь. Если не ошибаюсь, тот день, когда ты все узнаешь, уже недалек. Ты узнаешь, что было моей самой дорогой мечтой, и ты примешь участие в… Что касается случая с Мак-Беллом, о котором ты узнал… подожди, пусть это будет тебе уроком. Пойдем взглянуть на него… и удостовериться, сможет ли он перенести путешествие.

Я недолго колебался и последовал за дядей в желтую комнату.

Увидев нас, больной отпрыгнул в сторону и уселся там, бросая на нас испуганно-злобные взгляды.

Лерн толкнул меня к нему. Я боялся, что он запрет меня вместе с кретином.

– Возьми его за обе руки. Вытащи его на середину комнаты.

Донифан не отбивался. Доктор внимательно выслушал и осмотрел его. Мне показалось, однако, что главное внимание он обратил на рану. Все остальное делалось только для вида.

Откуда он взялся, этот шрам, этот насильственный венец, наполовину исчезнувший под выросшими волосами?

– Совершенно здоров, – заключил дядя. – Видишь, Николай. Сначала он был буен, так тяжела была рана… гм… рана. Но через две недели она совершенно заживет. Он может ехать. Ты думаешь, значит, что я должен его отослать как можно скорее? Скажи мне твое искреннее мнение. Мне это очень важно.

Я одобрил его решение. Но он, очевидно, подлизывался ко мне. Я еще более насторожился.

Лерн вздохнул:

– Ты прав. Люди злы. Я сейчас же напишу. Не хочешь ли ты отвезти письмо в Грей? Через десять минут оно будет готово.

У меня отлегло от сердца. Когда мы вошли в замок, я задавал себе вопрос: выйду ли я снова оттуда? У меня было такое ощущение, точно меня засадили в тюрьму рядом с этим кретином. Но палач вдруг проявил самые лучшие, даже отеческие чувства. Властитель моей свободы, имевший возможность запереть меня в тюрьму, отпускал меня с поручением в Грей…

Может быть, он хотел дать мне возможность убежать?

Не заслуживает ли подобное обстоятельство того, чтобы им воспользоваться? Не надо глупостей! Только не бегство. Остаться! Остаться!

Пока Лерн писал, я гулял по парку. И я увидел там чрезвычайно редкостное явление. По крайней мере, таким оно мне показалось.

Ясно, что судьба играла мной непрестанно. На этот раз я был обеспокоен тем, что получил отсрочку. Если бы я находился в спокойном душевном состоянии, я, может быть, не придал бы мистического значения тому, что могло быть простым капризом природы. Но в моих ушах все еще звучали слова о том, что в ночь моего приезда в парке произошло нечто такое, что не должно было там произойти.

То, что я увидел в этот день в парке и что, без сомнения, не могло бы поразить меня до такой степени в первый день моего приезда, заполнило большую брешь в моем изучении доктора Лерна. Цикл его работ, должно быть, близился к концу. Я сразу увидел то, что, по-видимому, было разрешением – отвратительным разрешением – всех его задач. Но я смотрел на это с затуманенным сознанием. В продолжение одной лишь секунды я почувствовал всю омерзительную силу этой сцены…

Но продолжаю свой рассказ.

Я хотел воспользоваться свободным промежутком времени, чтобы посмотреть еще раз на тот старый башмак, и спустился вниз по аллее. Незаметно ложилась вечерняя роса, и предвестники ночи шелестели в траве. Ласточки перекликались время от времени. Думаю, что был седьмой час. Промычал бык; когда я проходил мимо пастбища, его там уже не было, и четыре коровы гуляли без своего пятнистого товарища. Но я не обратил на это особого внимания.

Я решительно двинулся дальше и вдруг услышал шум борьбы, чередование свиста и слабых вскриков.

В траве что-то шевелилось.

Я беззвучно продвинулся дальше.

Это был один из тех бесчисленных поединков, который превращает в геенну адскую каждую ямку, выбитую колесом на дороге; поединок, в результате которого один противник падает, для того чтобы послужить пищей другому; то была дуэль между маленькой птичкой и ехидной.

При ближайшем рассмотрении ехидна оказалась довольно внушительных размеров – на треугольном черепе ее был большой белый треугольный знак.

Птичка… Представьте себе черноголовую славку.

Такой же выродок, каких я видел там, в лаборатории, и которых я описал бы менее неуклюже, если бы я не был таким невеждой в естественной истории.

Оба чемпиона держались друг против друга. Но… никогда я еще не видел ничего подобного… Никогда не был так поражен… Уж попятился назад… уж струсил перед славкой!.. Птичка наступает какими-то особенными отважными прыжками, как бы гипнотизируя врага. В ее глазах какой-то магический блеск, и ехидна отступает назад неловко, как бы зачарованная, и испускает предсмертный глухой свист…

«Черт возьми! – подумал я. – Мир перевернулся вниз головой или я сам?»

Тогда, к великому моему сожалению, я нагнулся поближе, чтобы увидеть исход этой борьбы. Славка заметила меня и улетела, а ее враг зигзагами скрылся в траве.

И смешной преувеличенный страх, объявший меня минуту назад, исчез бесследно. Я выругал себя весьма основательно: «Ты глупец! Здесь просто-напросто мать защищала свое гнездо. Разве ты не знаешь, какую силу приобретают матери?.. Черт возьми!.. Конечно, это именно так. Я – простофиля! Что же тут может быть еще?..»

– Э-э-эй!

Дядя.

Я спешу назад. Но я еще не пришел в себя. Для меня было бы очень утешительно, если бы мне представили это явление как самое повседневное, но я ни звуком не обмолвился о виденном перед Лерном.

У профессора был вид человека, принявшего серьезное решение и чувствующего себя облегченным. Он стоял на крыльце с письмом в руке и, видимо, глубоко интересовался вделанным в землю железным скребком для сапог.

Мой приход не прервал его наблюдений, и я нашел нужным присоединиться к этому занятию. Скребок отшлифовала целая династия башмаков. Лерн задумчиво рассматривал железку, не видя ее вообще.

Он сказал:

– Вот письмо, Николай… Прости, что я беспокою тебя.

– Ну что вы, дядя. Я для того и существую. Шофер – та же горничная. Дамы, например, часто обращаются к нам со спешными и важными поручениями. Это уж автомобильная барщина такая.

– Ну сделай одолжение, ты ведь славный мальчик! Скорее, наступает ночь!

Я взял в руки письмо, безутешное для родителей Мак-Белла и полное радости для того, кто хотел избавиться от любовника Эммы.

«Sir George Mac-Bell, 12, Trafalgar-street, Glasgou».

Почерк заставил меня задуматься. Никакого следа прежней руки Лерна. Почти неузнаваемый. Большая часть букв, знаки препинания, так же как и вся манера письма, были графологической противоположностью прежнего.

Графология не ошибается. Ее заключения непогрешимы. Это письмо писал совершенно другой человек.

В прежнее время дядя был олицетворением всевозможных достоинств. А теперь – какого порока ему недостает? Как должен был меня ненавидеть тот, который когда-то так любил меня!..

Глава IX
В западне

Отец Мак-Белла с другим сыном приехали вскоре после извещения о болезни Донифана.

С тех пор как Лерн отправил письмо в Шотландию, в Фонвале не случилось ничего нового. Великая тайна все еще оставалась недоступной, и выраставшие вокруг нее тысячи осложнений все были против меня. Эмма больше к нам не спускалась. Из маленькой гостиной я слышал иногда ее праздное времяпрепровождение: она возилась в своей комнате с новыми куклами. Ее каблучки сухо барабанили по потолку.

Мои ночи были пусты. Я плохо спал. Мысль, что Лерн и Эмма вместе, что она отдается ему, сводила меня с ума. Ревность изобретательна; я с невыносимой отчетливостью воображал всевозможные сцены. Я все время видел Лерна в объятиях моей возлюбленной и испытывал изъявления его похоти и позор той, которую он обнимал, так полно, так выпукло, как это может испытывать только тот, кто сам охвачен страстью.

Однажды ночью мне захотелось пройтись, чтобы в ночной прохладе несколько остудить мое воображение, воображение дикого зверя, доведенного до последней крайности… но все было закрыто на замок.

О, Лерн зорко стерег меня…

А между тем неосторожность, с которой я сообщил ему о своем открытии, как будто не имела других последствий, кроме проявления крайней дружбы. Наши прогулки происходили все чаще, и ему, по-видимому, все больше и больше нравилось считать меня союзником. Он делал вид, будто хочет облегчить мое поднадзорное пребывание и удержать меня в Фонвале. Потому ли, что действительно хотел сделать из меня своего сообщника, или просто для того, чтобы отклонить меня от мыслей о побеге? Его предупредительность была мне противна. Это был тот период, когда я тем более был под охраной, чем меньше это мне бросалось в глаза. Все мое время было у меня отнято помимо моей воли. Нетерпение терзало меня и мучило. Подступы к любви и к тайне были одинаково затруднены. И, в конце концов, какое смешное положение! Я не знал, что меня больше мучило и волновало: любовь, рисовавшая мне гибкое, прелестное и недоступное женское тело, или тайна в образе старого, но не менее недоступного башмака?

Этот грязный, измятый сапог был основанием всех моих гипотез, которые я строил в надежде побороть свою ревность любопытством. Я заметил, что недалеко от той просеки находился сарай для орудий. Будет удобно выкопать башмак… и то, что к нему относится. Но Лерн, в некоторой степени порабощавший меня своей любовью, держал меня вдали от этого места, так же как и от оранжереи, лаборатории, моей Эммы, – от всего, всего!..

Я с тоской жаждал какого-нибудь случая, который изменил бы весь мой modus vivendi и позволил бы мне обмануть моего стража: боже, дай хоть что-нибудь! Пусть Лерну понадобится уехать в Нантель, пусть с ним случится какое-нибудь несчастье, ну хоть что-нибудь!..

Случилось, конечно, самое неожиданное. Приехали отец и брат Мак-Белла.

Дядя получил телеграмму и с радостью показал ее мне.

Откуда эта радость? Неужели только от того, что я указал ему, что опасно держать у себя больного Мак-Белла без ведома его родителей? Но это, черт возьми, было невероятно… Нет, нет, нет, за этим открытым смехом скрывалась какая-нибудь гадость, какие-нибудь новые козни.

Я подражал профессору и радовался вместе с ним, но по совершенно иным причинам; и я думал, что имел основания смеяться.

Они приехали на бричке, нанятой в Грее, с Карлом в качестве кучера. Оба походили друг на друга и напоминали собой Донифана таким, каким он был на фотографии. Чопорные. Бледные. Бездушные.

Лерн непринужденно представил меня. Они пожали мою руку. Холодно. Натянуто. Как будто в перчатках.

Их повели в маленькую гостиную. Уселись, не проронив ни одного звука. Трое сотрудников стояли тут же.

Лерн изрек длинный, весьма оживленный мимикой спич на английском языке и как будто был потрясен чувствами. Он тут же со знанием дела изобразил, как человек, поскользнувшись, падает на затылок. Затем взял обоих англичан под руку и повел их к выходу. Мы следовали сзади. У крыльца он остановил их внимание на железке, отшлифованной целой династией башмаков. И снова представил им трагедию падения на затылок. Несомненно, он объяснял им, какое несчастье случилось с Донифаном, получившим как бы удар саблей по голове!

Неслыханно! Неслыханно…

Потом они снова отправились в гостиную.

Дядя говорил, говорил без конца и проводил рукой по глазам. Немцы хлюпали носами, как бы сдерживая слезы… Отец и брат Мак-Белла не дрогнули ни одним мускулом… Ничто в них не выдавало их страданий или их намерений.

Наконец Иоганн и Вильгельм по знаку Лерна привели свежевыбритого, напомаженного Донифана.

Несмотря на повязку, он имел теперь вид фешенебельного молодого лорда. Правда, его узко скроенный костюм готов был на нем треснуть по всем швам, а воротник, сдавливая шею, погнал всю кровь в его широкое добродушное лицо. Его мягкие волосы едва прикрывали шрам.

Когда он увидел отца и брата, какой-то проблеск сознания и радости мелькнул в его глазах. Его апатичные черты осветились тонкой душевной улыбкой. Мне казалось, что он вдруг пришел в себя… Но он упал перед отцом на колени, начал облизывать его руки и издавать какие-то нечленораздельные звуки. Брат не выдержал. Отец тоже. Оба Мак-Белла простились с Лерном.

Он сказал им еще что-то. Казалось, что они отклонили приглашение позавтракать. Лерн не настаивал, и мы все вышли.

Вильгельм нагрузил вещи Донифана на бричку.

– Николай, – сказал Лерн, – я провожу этих господ на вокзал. Останься здесь с Иоганном и Вильгельмом. Мы с Карлом вернемся пешком… Оставляю тебя здесь хозяином дома! – прибавил он весело. – И крепко пожал мою руку.

Насмехался он надо мной, что ли? Хорошо хозяйничанье под надзором двух сторожей!

Сели в экипаж: Карл с багажом впереди, сзади Лерн с больным, против них – англичане.

Когда экипаж тронулся, Донифан вдруг выпрямился с таким искаженным лицом, как будто увидел перед собой смерть: из лаборатории раздался длительный вой, совершенно не похожий на прежний. Кретин отвернулся и ответил своей Нелли таким животным криком, что мы все вздрогнули. Казалось, что это конец, освобождение.

Но Лерн молниеносным взглядом резко приказал:

– Вперед, Карл, вперед! – И так дернул безумного шотландца, что он упал назад на сиденье.

Экипаж тронулся. Донифан, верхняя часть тела которого болталась взад и вперед, не спускал глаз со своего брата и будто взором своим рассказывал ему о своем неизбывном горе.

Вой вдали усилился.

Отец и сын Мак-Белл спросили:

– Но! Nelly! Where is Nelly?

И дядя ответил:

– Alas! Nelly is dead!

– Poor Nelly! – сказал отец.

Я был большим невеждой, но настолько понимал по-английски, чтобы разобрать эти несколько слов. Эта ложь Лерна вывела меня из себя. Как мог он утверждать, что Нелли умерла! Ведь это был ее голос! Так обманывать! О, почему я не крикнул этим флегматичным господам: «Стойте! Вы обмануты! Здесь произошло нечто ужасное! Я не знаю, что именно, но знаю, что это отвратительно!» Но Мак-Беллы сочли бы меня тоже сумасшедшим…

В это время экипаж подъезжал к воротам, распахнутым Барбарой. Донифан сидел снова на месте. Его родственники сохраняли все свое накрахмаленное достоинство… и только когда экипаж проезжал под воротами, я увидел, что спина отца согнулась и сжалась гораздо больше, чем этого требовала сводчатая арка.

Ветхие ворота со скрипом закрылись.

Я уверен, что брат Донифана тоже недолго крепился.

Иоганн и Вильгельм ушли.

Неужели они готовы были освободить меня от своего общества? Я следил за ними, пока они шли через луг к лаборатории. Нелли продолжала кричать и плакать. Они пробовали заставить ее замолчать. Собака действительно умолкла, как только помощники Лерна вступили во двор. Но то, чего я боялся, не случилось. Они не вернулись в замок, чтобы следить за мной, а закурив папиросы и сняв с себя лишнюю одежду, предались самой бесстыдной праздности.

Когда я удостоверился в их намерениях (не спрашивая себя, поступают ли они против приказания Лерна или согласно его желанию, и очень далекий от мысли, что они, сидя у открытого окна, выполняли с точностью его инструкции), я направился к инструментальной.

Я раскопал землю вокруг старого башмака… или, вернее, вокруг ноги.

Она торчала из ямы пальцами вверх; вокруг еще виднелись следы работы Донифана и еще более ранних раскопок. Присмотревшись внимательнее, я убедился, что первой здесь копала большая собака, должно быть Нелли, когда она еще свободно бегала по парку.

За стопой следовала голень. Возможно, подумал я, что это остатки анатомического препарата. Но я в этом не был убежден.

Глубже… Труп. Волосатый и сильно истлевший. Его похоронили так, что череп лежал глубже ног. Я очень осторожно освободил из земли сначала подбородок, потом почти синюю бороду с пушистыми усами и, наконец, лицо…

Теперь благодаря случайности я знаю всех, кто изображен на той фотографии. Передо мной был полусгнивший Отто Клоц. Я его узнал сразу. Не стоит больше копать, наоборот, зарыть все это снова, чтобы никто не узнал…

И все-таки я снова как безумный принялся разрывать яму и копал, копал без устали…

Показалась кость… Неужели есть еще… еще… трупы… О!

Я рою, рою, рою… весь в лихорадке. Перед глазами мелькают огненные круги… Я рою, рою, рою… здесь целое кладбище животных. Тут и скелеты, и туловища со своим перистым или волосяным покровом, засохшие или сгнившие, вызывающие отвращение! Кролики, зайцы, собаки, козы, иногда одни лишь остатки и объедки с собачьей трапезы. Вот бок лошади… Часть моей милой Бириби! И под свежевырытой землей пятнистая шкура Пасифаи…

Поднялся запах разложения. В изнеможении я оперся на лопату и вытер пот. Я задыхался.

Случайно мой взгляд упал на череп кошки. Я поднял животное. Голова была отпилена в форме чаши. Я взял другой череп, зайца – то же самое. Перебрал пять, десять, четырнадцать, пятнадцать других черепов, все они с небольшими различиями представляли то же самое; тут же валялись черепные чашки, высокие и глубокие, узкие и короткие… как будто бритвой или пилой снятые с головы животных. Какая размеренная бойня…

Внезапно мне в голову ударила мысль. Ужасная мысль. Я наклонился над мертвецом и раскопал хорошенько его голову. Но на ней не было ничего необыкновенного. Волосы острижены… А на затылке, от виска до виска, точь-в-точь как у Мак-Белла, ужасный шрам…

Лерн убил Клоца!..

Из-за Эммы он выбросил его в эту яму вместе со всеми четвероногими и птицами, замученными до смерти ради эксперимента. Хирургические преступления!

Вот она где, эта тайна…

Безумие Мак-Белла произошло так, думал я про себя. Смерть уже витала над несчастным, как вдруг Лерн вспомнил о его семье и отступил от своего намерения… Клоц – тот другое дело, он сирота, как говорит Эмма, с ним можно было покончить сразу. И судьба Клоца ждет меня с Эммой, если нас застанут вместе! Бежать, бежать во что бы то ни стало! Это единственно возможный выход. Не сделать ли это сейчас? Разве представится когда-нибудь более удобный случай? Нужно бежать к станции через лес, чтобы не встретиться с ними. Но лабиринт… Не лучше ли на автомобиле промчаться мимо них?.. Не знаю… увидим… Есть ли еще время? Скорей, скорей, скорей!..

Я бежал так, что у меня спиралось дыхание… как если бы за мною гналась сама смерть… я упал два раза. Бежать, бежать от этих ужасов…

Замок. Лерна еще нет. Его шапки не было на обыкновенном месте в передней. Первое удалось… Теперь бы только вырваться до его возвращения.

По лестнице, через сени и гардеробную в комнату Эммы.

– Бежим, бежим, – кричал я задыхаясь. – Бежим, дорогая! Я тебе расскажу. Здесь убийцы в Фонвале!.. Что с тобой?.. Что?..