Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Разве там, на той постели, не приготовлено для меня вот это юное тело?

При этих саркастических словах я громко заплакал. Дядя скорчил сочувствующую мину:

– Но я вижу, что я слишком мучу тебя, мой мужественный пациент. Отдохни, отдохни. Твое любопытство удовлетворено, и ты обретешь теперь благодетельный сон. Но не забывай одного: не волнуйся от того, что мир теперь тебе представляется не таким, как прежде. Сейчас тебе все кажется плоским, как на фотографии. Это происходит от того, что ты видишь большей частью только одним глазом. Многие животные вмещают в себе, так сказать, два одноглазых существа. Их зрение не стереоскопическое. Другое зрение, другие представления. Другие уши, другая музыка. И так далее. Но это ничего не значит, каждый человек тоже ведь воспринимает по-своему. Мы только по привычке известный цвет называем красным. Но один под этим понимает нечто вроде зеленого, другой – синего… Ну а теперь – до свиданья!

Нет, мое любопытство нисколько не удовлетворилось. Мне захотелось обсудить все это, но было трудно установить те моменты, которые дядя оставил неразъясненными.

Я был смертельно огорчен. После операции я как будто насквозь был пронизан эфиром. Пары наркоза охватили как мой человеческий рассудок, так и мое бычачье сердце.

Глава XI
Юпитер на пастбище

Те восемь дней, которые я провел в лаборатории в неподвижном состоянии со связанными накрепко членами, питаясь лекарствами, были днями страшной подавленности.

Просыпаясь, я каждый день думал: не сон ли все это? И только резкая боль приводила меня к сознанию действительности. Известно, что после ампутации членов оперированные чувствуют боль в отнятой руке или ноге. Если представить себе, что у меня было ампутировано все тело, легко было понять, какую муку терпел я: у меня болели руки, болели ноги, болело все, чего у меня уже не было… Я ощущал боль в конечностях так отчетливо и ясно, как если бы они существовали…

Но круг этой боли все суживался, и наконец она совершенно исчезла.

Но не так скоро затихла моя душевная боль. Те, кто некогда забавлял своих современников подобными фарсами, – Гомер, Овидий, Апулей, Перро, конечно, и не подозревали, какие это были бы трагедии, если бы эти выдумки претворялись в действительность, какая драма этот «Осел» Лукиана! Какой пыткой для меня была эта неделя диеты и вынужденного бездействия! Я был мертв для всего человечества и трусливо ждал смертной казни путем вивисекции или безумия…

Несмотря, однако, на эту душевную муку, я выздоравливал. Когда Лерн нашел, что я достаточно поправился, меня выгнали на пастбище.

Европа, Атор и Ио галопировали вокруг меня. И как мне ни было стыдно, непонятная сила заставила меня обнаружить, что эти дамы были полны для меня невероятного очарования. Они окружили меня самым приветливым образом, и хотя я старался держаться в границах, могучий инстинкт, очевидно находящийся в моей проклятой бычьей крови, делал меня безумным. Однако мои красавицы дали стрекача, может быть, потому, что я не дал им правильного ответа на их оккультном языке, а может быть, их пугало какое-то смутное предчувствие. Дни проходили за днями, а они все еще не доверяли мне и не покорялись. Дни за днями – а ведь я применял всевозможные человеческие хитрости. И только яростное насилие подчинило мне их. Тут, конечно, к месту было бы пофилософствовать. И я с удовольствием прочел бы на эту тему целую диссертацию, но такая глава в моем рассказе была бы поучительным, но неуместным загромождением.

После тех первых мгновений, когда меня разозлили отчуждение и бегство моих рогатых дам и когда я с болезненным жаром добивался их любви, я принялся мирно щипать травку на пастбище.

Тут начинается целый ряд интересных наблюдений, связанных с моим новым состоянием. Я был так увлечен им и так вошел в него, что смотрел на мир из своей бычьей оболочки, как из окна купе. Правда, это было купе в арестантском вагоне…

Моя человеческая личность так приспособилась к телу животного, что я был почти счастлив.

Передо мной действительно открылся новый мир. Мир детски-животных радостей. Мои глаза, уши, нос передавали моему мозгу сенсационнейшие виды, звуки и запахи, мой язык, – выходящие из ряда вкусовые ощущения. Самая гастрономическая кухня не могла бы привести ничего подобного тому, что бык может найти на квадратном аршине луга. Я не могу удержаться, чтобы не сравнить прелестей моего нового корма с прежними яствами. Есть гораздо большая разница между тимофеевкой и клевером, чем между жареной рыбой и седлом дикой козы под соусом камберленд. Для травоядного растения уснащены всякими пряностями. Лиственная почка несколько пресна, чертополох пикантен, но ничто, ничто не сравнится с благоухающим свежим сеном!.. Пастбище – это беспрерывное пиршество, и постоянный голод приглашает гурмана к вечно накрытому столу.

Вода для питья каждый раз получала другой вкус – она то кисловатая, то соленая, то сладкая, утром приятная, вечером – густая. Я не сумею описать всех прелестей питья, но думаю, что олимпийцы в мстительно-насмешливом завещании предоставили человеку только дар смеха, а животным – восхитительную привилегию вкушать амброзию в растениях и нектар из всех источников.

Я узнал прелесть жвачки и понял животных, предающихся непрестанным вкусовым наслаждениям при посредстве всех четырех желудков, в то время как ароматы полей разыгрывают в их ноздрях настоящую симфонию.

Я проделывал опыты со всеми своими пятью чувствами, испытывал все свои способности… и получал редкостные ощущения. Самыми лучшими воспоминаниями я обязан своему обонянию, которое было центром всех моих чувствований, тонким судьей всех съедобных и несъедобных растений, защитником от всех моих врагов, моим лоцманом, советником, самостоятельной, неуклонной совестью, непогрешимым оракулом, которому все подчинялось.

Но скоро заговорил мой прежний обессиленный организм. Я страдал головной и зубной болью, насморком – одним словом, всеми болезнями городского жителя XX столетия. Я начал худеть и впадать в меланхолию.

Это происходило от того, по теории дяди, что моя душа приняла на себя управление моим организмом, а кроме того, еще по двум причинам.

Через некоторое время я снова увидел Эмму (она тогда заболела от страха). Она часто стояла у окна своей комнаты, потом она стала гулять во дворе в сопровождении Барбары, причем всегда избегала проходить мимо лаборатории, в которой неустанно работал дядя со своими помощниками.

Вид у нее был утомленный и бледный. Медленно шагая по двору, с остановившимися глазами, она походила на бледную луну при свете солнца. Это была вдова, скрывавшая в своей благородной печали возмущенную любовь и страстную боль. Значит, она все еще любила меня, а так как она не видела меня, она думала, что либо меня постигла судьба Клоца, либо я уехал.

Каждый день я с обожанием следовал за ней во время прогулки.

Колючая проволока отделяла меня от нее, и мне хотелось посредством звуков и мимики дать ей понять, кто я… Но Эмма пугалась быка, его движений и издаваемых им звуков. Она не узнавала меня, как я не распознал Донифана в собаке. Только иногда останавливала она на мне свое внимание, когда я нарушал свое четвероногое равновесие слишком человеческими телодвижениями…

Я был поражен в самое сердце, заметив ее улыбку.

Так вернулась любовь и ее муки.

Ревность не давала мне покоя.

Это была вторая причина, заставлявшая меня все больше худеть.

Ревность, и какая необыкновенная ревность!..

Между лугом и прудом находился тот шестиугольный павильон, та беседка – мой экс-великан Бриарей. Лерн страшно взволновал меня тем, что поместил там мое прежнее тело. Я видел, как помощники сначала втащили туда немного мебели, а потом перенесли туда то существо. И с тех пор этот человек вечно торчал там, прислонившись лбом к стеклу и глупо пяля глаза на меня.

Он оброс волосами и бородой и превратился в толстопузого болвана. Одежда треснула на нем по всем швам. Глаза, миндалевидные глаза, которыми я так гордился, сделались круглыми и выпуклыми. Человек с мозгом быка походил на Донифана, но был еще более скотоподобен и менее добродушен, чем тот. Мое несчастное бывшее тело сохраняло еще некоторые жесты, свойственные нашей семье: неизлечимый тик подергивал время от времени его плечи, как будто этот дурак издевался надо мной за окном. Иногда в вечерних сумерках мой красивый баритон разражался невыносимым криком, звучавшим точно рев гориллы. Мак-Белл в лаборатории присоединял к этому вой больной собаки, а я, не отставая от них, принимался мычать. Этот ужасный концерт раздавался в Фонвале каждый вечер…

Эмма заметила, что кто-то живет в беседке.

В этот день она с Барбарой гуляла по лугу. Я, по обыкновению, проводил ее до рощицы и хотел ждать ее на опушке. Голуби ворковали.

Женщины хотели войти. Но остановились.

Эмма внезапно преобразилась.

В лице знакомое мне волнение, трепещущие ноздри, полузакрытые глаза, вздымающаяся грудь. Она схватила Барбару за руку.

– Николай… – пробормотала она. – Николай!..

– Да? – спросила служанка.

– Там, там!.. Неужели ты ничего не видишь?..

Голуби глухо смеялись.

Эмма указала Барбаре на человека в беседке – за окном..

Удостоверившись, что ее не видят из лаборатории, красавица стала подавать знаки, посылать воздушные поцелуи.

Человек как будто ничего не замечал. Он пялил на нее свои круглые глаза, раскрыв рот, как совершенный идиот.

– Помешался! – сказала Эмма. – И он тоже! Лерн сделал его сумасшедшим, как Мак-Белла!

Девушка разразилась душераздирающими слезами, и во мне заговорила ярость.

– Будьте осторожны, – шептала служанка. – Не дай бог, если вас поймают возле беседки… Здесь отовсюду видно.

Девушка тряхнула локонами, осушила слезы и упала на траву. Она лежала на животе, точно сфинкс, положив голову на руки, выгнув спину. Ее любовь оплакивала красавца мужчину, товарища наслаждений. Казалось, что в этой позе она гораздо сильнее привлекала внимание того сумасшедшего.

Эта сцена превосходила всякие границы. Эта женщина жаждала тело, в котором меня не было! Женщина, обожаемая мною, была влюблена в животное! Мог ли я спокойно к этому отнестись?.. Я знал уже по опыту Мак-Белла, что сладострастие Эммы не отступало перед безумием. А мое тело, более мощное, чем тело Донифана, должно еще сильнее возбуждать ее!..

Меня взорвало. В первый раз я подчинился своей дикой плоти. В безумной ярости метался я по лугу, взрывая землю рогами и копытами… Убить, убить, убить, все равно кого!..

С того момента все мои сны были отравлены. Я возненавидел отнятое у меня тело, я ревновал к нему, и каждый раз, когда Юпитер – я и я – Юпитер взглядывали друг на друга в тоске по своей прежней оболочке, меня снова охватывала ярость. Я ревел, опустив голову с дымящимися ноздрями, и, задрав хвост, хотел убить, убить, во что бы то ни стало; коровы убегали от меня. Все животные пугались одичавшего быка. А когда однажды мимо прошел Лерн, как он бросился бежать со всех ног!..

Я сильно страдал. Пропала радость новых переживаний. Мое новое тело возбуждало во мне отвращение, и только отвращение. Я, видимо, погибал. Корм потерял для меня всякий аромат, питье – всякий вкус, а общество моих дам сделалось омерзительным. Постепенно ко мне возвращались прежние желания и проявлялись довольно странно: мне хотелось мяса… а потом вдруг захотелось выкурить папиросу! Остальное было тоже вовсе не смешно. Я дрожал от страха, проходя мимо лаборатории, так же как сотрудники Лерна, когда шли мимо пастбища, и боязнь, что меня, свяжут ночью, похищала мой сон.

Это еще не все. Я был убежден, что сойду с ума в этом черепе жвачного животного. Я переживал неописуемые припадки бешенства. Все чаще и чаще. И притом еще Эмма со своим отвратительным поведением.

Эта противная женщина стойко и аккуратно приходила к беседке, а Минотавр делался все более похотливым. В такие мгновения, впрочем, он имел вид человека, настолько подобные желания уравнивают нас с животными!..

Эмма любовалась этим страшным лицом, в котором не вздрагивала ни одна жилка, этими блестящими глазами на пламенеющих щеках, этой в высшей степени вульгарной физиономией из тех, которая, по моим наблюдениям над людьми, способна была затеплить желание даже в самой холодной женщине… Неужели это именно та маска, которую накладывает «любовь?»

Эмма любовалась этой рожей с таким удовольствием, что не заметила, как подстерегающий ее Лерн презрительно засмеялся.

Он смеялся как философ. Смеялся, чтобы не плакать. Мой дядя, видимо, страдал. Он убедился, что Эмма его никогда не полюбит…

На террасе лаборатории и на крыше замка были установлены аппараты, за которыми он усердно следил. Там торчали очень характерные шесты, и так как в обоих зданиях происходил постоянный шум, я был убежден, что это станции беспроволочного телеграфа и телефона.

Однажды утром Лерн пустил по воде пруда маленькое суденышко – детский пароходик, проделывавший всевозможные маневры; он управлял им с берега с помощью аппарата с характерными остроконечными мачтами. Телемеханика. Ясно, профессор изучает действие на расстоянии. Неужели это имеет отношение к пересадке человеческой личности? Очень возможно.

Но что мне до этого? Я просто не верил, что когда-нибудь освобожусь от моих мучений. Я никогда не узнаю ни будущего открытия, ни старых, ни новых тайн профессора и его помощников!

Все еще думая обо всех этих тайнах, я захотел остановиться на причине моих бессонных ночей и неудачных дней. Но напрасное напряжение! Мой ум, как видно, отяжелел – я не удерживал в памяти даже тех фактов, которые только что перечислил. Я даже не запомнил тех, которым Лерн, видимо, придавал большое значение и с помощью которых я мог надеяться на освобождение..

И вот в середине сентября вдруг совершенно неожиданно пришло мое спасение.

С некоторых пор платоническая привязанность Эммы к Минотавру сделалась, так сказать, более буйной. Они наблюдали друг друга на расстоянии со все возрастающим опьянением.

Монстр, вселившийся в мое тело, жестикулировал. Пантомима его была проникнута похотью павиана.

Эмму эти любезности орангутанга не отпугивали. Она нашла в рощице укромный уголок, откуда она, не видимая никем, за исключением отвратительного болвана, который пародировал мое существо, как петрушка, могла на свободе встречаться с ним глазами и посылать ему кончиками своих розовых пальцев поцелуи, разжигая его любовь. Неужели этого было достаточно, чтобы вызвать пламя в таком животном?

О да! Срам этот совершился.

Однажды после полудня, когда я сквозь чащу кустарника следил, как моя подруга чаровала поддельного Николая, я вдруг услышал звон выбитого стекла. Минотавр, потерявший терпение, выпрыгнул из окна. Не обращая никакого внимания на мое несчастное тело, он ринулся вперед, спотыкаясь, задевая за деревья, срывая кожу, обливаясь кровью и страшно рыча.

Мне показалось, что Эмма закричала и бросилась бежать. В роще поднялся шум.

Я услышал позади себя топот человеческих ног. Звон стекла обратил на себя внимание Лерна и его помощников, и они бросились из лаборатории по направлению к роковой роще.

По глупости, помощники, боявшиеся меня, сделали большой крюк с целью миновать пастбище. Только Лерн избрал кратчайший путь через колючую проволоку и бежал через луг, разодрав об колючки все платье… Но… он был стар и не умел бегать. Все четверо подоспеют, только когда все уже будет кончено. Ужасно, отвратительно!

Нет! Этого не будет!

Я навалился на шаткий забор и, опрокинув его, бросился сквозь чащу.

Картина, развернувшаяся передо мной, достойна описания.

Лучи солнца, проникая сквозь густую листву, падали бликами на землю. На повороте дороги лежала бледная и взволнованная Эмма; видно было ее изящное белье. Она вздыхала от наслаждения. Ее хриплые, звучавшие как мяуканье стоны были мне слишком знакомы; я сразу же понял их как заключительный аккорд объятия; перед ней, испуганнее и глупее чем когда-либо, стояло мерзкое существо, не скрывавшее своего до смешного явного удовлетворенного мужского чувства.

Но я недолго рассматривал их. Все звезды ночи загорелись в моих глазах. Кровь закипела. Неудержимая ярость обуяла меня. Опустив рога, я проткнул ими что-то и повалил, затем наступил всеми четырьмя ногами. И топтал, топтал, топтал… До тех пор, пока запыхавшийся голос дяди не закричал:

– Милый друг, ведь этак ты сам себя погубишь!..

Мое безумие рассеялось. Звезды погасли. Я снова прозрел.

Женщина сидела на земле, облитая солнечным светом, и ничего не понимала. Помощники, спрятавшись за деревьями, следили за мной. Но Лерн наклонился над моим прежним измученным и как бы омертвевшим телом и поднял его голову, истекающую кровью.

Боже, боже, я был так непостижимо глуп. Я покончил сам с собой!

Профессор осмотрел раненого со всех сторон и поставил диагноз:

– Перелом руки, трех ребер, ключицы и берцовой кости. Ну, это все мы залечим… Но то, что рог проткнул череп, это серьезно… Гм… в самый мозг. Пф! Ничего не поделаешь. Через полчаса finita la сomedia!

Я должен был прислониться к дереву, чтобы не упасть. Мое тело, моя обетованная земля, моя родина погибала.

Все кончено… Я изгнан навсегда из моего прежнего жилища, и необходимое условие моего спасения пропало. Тут даже Лерн ничего не может сделать… Он сам сказал… Через полчаса!.. Рог проник в мозг! Но… но… но… этот мозг… Значит, он может…

Да-да, конечно, он именно может!

Я приблизился к Лерну. Дело шло о жизни или смерти.

Дядя горестно говорил молодой женщине:

– Неужели ты так влюблена в него, что даже в этом жалком его образе желала отдаваться ему?.. Несчастная! Я уже, должно быть, совсем ничего не стою, если мне предпочитают такое ничтожество.

Эмма рыдала в его объятиях.

– На что это тебе было нужно? – повторял он, глядя то на преступницу, то на умирающего, то на меня. – На что это было тебе нужно?

Я еще несколько мгновений подряд производил всевозможные движения и прыжки и издавал какие-то звуки, долженствовавшие быть словами. Дядя прислушивался, я заметил, что мозг его отчаянно работал… и я удвоил свои заклинания.

– Да-да, я понимаю твое желание, дорогой Николай, – сказал дядя. – Ты хотел бы поместить твой мозг в прежнее тело, ты был бы тогда спасен… Как? Ну посмотрим!

– Спасите его, спасите его! – умоляла клятвопреступница, уловившая последнее слово Лерна. – Спасите его, Фредерик, клянусь вам, клянусь, что я его никогда больше не полюблю.

– Перестань! – сказал Лерн. – Наоборот, ты можешь его теперь любить сколько хочешь. Я больше ничего не требую от тебя. Я больше не стану бороться со своей судьбой…

Он позвал сотрудников. Несколько кратких приказаний. Карл и Вильгельм понесли хрипящего Минотавра. Иоганн поспешно бросился вперед.

– Скорее, скорее – говорил профессор по-немецки и прибавил по-французски: – Николай, иди за нами!

Я повиновался, ликуя от радости, что снова вернусь в свое тело, и дрожа от страха за то, что оно не перенесет операции.

Операция удалась вполне.

Но ввиду крайней ее поспешности, наркоз был проведен не вполне тщательно, и я пережил под влиянием эфира очень поучительный, но в высшей степени болезненный сон.

Мне снилось, что Лерн переселил меня не в мою оболочку, а в прекрасное тело Эммы. Какой ад под столь прелестной оболочкой! Я затосковал по бычьему телу. Моя душа сразу переполнилась нервными капризами и жгучими инстинктами. Здесь в одно и то же время были сильнее всякой воли естественное стремление и томление, прихоть и страстное желание. И я чувствовал, как мой мужской ум мягко и безвольно сопротивлялся всему этому. Несомненно, я имел дело с исключительным темпераментом, у которого любовь превратилась в хроническую болезнь… Между прочим, если принять во внимание обычное поведение мужчин и непобедимую власть, которую имеет над многими женщинами Венера, несколько усомнишься: многие ли из вас, братья мои, переменив свой пол и сохранив свой мозг, станут приличными девушками и не превратятся в распутниц?..

Очень может быть, что эфир был плохим гинекологом и что мой сон обманул меня. Это продолжалось всего четверть секунды, не больше.

Сумерки. Красные тени легли на оранжерею. Я могу, достаточно низко опустив глаза, видеть кончики своих усов.

Это воскресение Николая Вермона.

И в то же время – это конец Юпитера.

Вот они рядом – черные куски мяса, в которых я жил. Там на дворе уже громко дерутся собаки, оспаривая друг у друга свои первые порции, брошенные им Иоганном.

Болят сломанная нога и ключица. Ну!.. Я снова в рамке, и картина называется «Страдание».

Лерн дежурит возле меня. Он снова весел. Успокоилась ли его совесть? Разве не искупил он всю ту муку, которую причинил мне?.. Я должен продолжать сердиться на него? Мне кажется, я должен быть ему в некоторой степени благодарен…

Ничто так не походит на благодеяние, как готовность загладить причиненную несправедливость.