Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Глава XIV
Смерть и маска

Всюду и во всем я видел опасность. Часто и большей частью там, где ее вовсе не было. Эмма проводила ночи в моей комнате. Каждая скважина, каждая щелочка, через которую он мог заглянуть своим страшным глазом, тщательно затыкалась. И, несмотря на то что место было защищено со всех сторон, Эмма жаловалась на мою холодность; я сам себе больше не доверял. И когда я однажды отважился, она впала в свой обморок гораздо раньше обыкновенного. Теперь я думаю, что это случилось от того, что она выдержала слишком долгий пост, но тогда я подозревал под этим слишком внезапным отсутствием какую-нибудь новую скверную дядину шутку: разве в Эмме не могла в те мгновения жить какая-нибудь чужая душа?.. И страх за то, что прекрасное тело моей подруги тоже пострадало от садизма старого Лерна, делал мне ненавистными ее объятия. На дядю я больше не мог смотреть прямо. Я ходил по замку с опущенными глазами, исполненными ужаса, и избегал всех взглядов, даже портретов, глаза которых, казалось, преследовали меня. Я вздрагивал от пустяков. Я боялся каждого животного с белой головой, каждого растения, колеблемого ветром, пения птицы на ветке…

Ясно, что наступил для меня крайний момент для бегства из Фонваля, к чему я и стремился всеми силами души. Но я хотел добиться, чтобы Лерн добровольно выслушал меня; тогда я пущу в ход свои угрозы. И этот момент… не наступал. Открытие тоже отдалялось на неопределенное время. Дядю преследовали неудачи и еще больше обморочные припадки. Его опыты участились и подрывали его силы. И все это очень скверно влияло на его настроение.

Он оживал только во время наших прогулок. Мурлыча свою мелодию, он останавливался через каждые десять шагов и читал мне научные диссертации. Чаще всего темою служил мой автомобиль.

Я невольно думал о том, что несколько месяцев назад при помощи этой машины сделал большую глупость и, несмотря на это, собирался совершить еще одну поездку на своем восьмидесятисильном моторе.

И я сделал бы это, если бы… да, если бы!

Это было в лесу, в трех километрах от Грея. Мы возвращались в Фонваль с далекой прогулки и поднимались на небольшой холм, не замедляя хода. Лерн правил. Я в сотый раз повторял себе свою речь и давно приготовленные фразы. Во рту у меня пересохло, как от лихорадки. С самого начала прогулки я проглатывал снова и снова первые связные слова. Перед каждым поворотом дороги я говорил себе: «Теперь»! – но не издавал ни звука. Осталось каких-нибудь десять минут. Вот здесь, на холме, я открою огонь!

Первая фраза уже повисла в воздухе и ждала своего выражения, как вдруг нас качнуло вправо, потом влево.

– Боже, ведь мы опрокинемся!

В то же мгновение я принимаю руль и торможу. Машина останавливается на самой вершине.

Я посмотрел на Лерна.

Он весь поник. Голова его упала на грудь. Глаза за очками заволоклись. Одна рука слабо свисает вниз. Обморок! Хорошее дело!.. Но на этот раз ведь это действительно сердечный припадок! Что это мне вечно снятся эксперименты!..

Он не приходит в себя. Я снимаю с него очки. Лицо точно восковое. Руки – я снял с них перчатки – тоже как воск. Я ударяю ладонь об ладонь, и эти аплодисменты раздаются в деревенской тишине так звучно и резко, как после ухода со сцены крупного актера.

Фредерика Лерна больше нет. Его руки похолодели, щеки бледны, взор бездушен, сердце остановилось. Он был подвержен сердечной болезни, в которую я не верил. И умер, как сердечные больные, совершенно беззвучно.

Я был потрясен. Только что опасность катастрофы с машиной, а тут сама смерть… Одна секунда – и Лерн превратился в пищу для червей.

Несмотря на мою ненависть к этому злодею и на сознание долгожданной свободы, внезапность этой смерти, так быстро сожравшей этот необыкновенный ум, в первую минуту меня страшно ошеломила.

Как фигура в кукольном театре, которой пришел черед умереть, лежал дядя на этом декоративном ландшафте. И смерть напудрила его маску Пьеро.

По мере того как дух его улетал в бесконечность, телесная оболочка дяди становилась лучше. Я увидел, как с чертами Лерна совершилось чудо. Свет, ясный свет разлился по его лбу, как если бы его жизнь была облаком, затмившим выглянувшее теперь солнце. Его лицо покрылось мраморной белизной, и весь он превратился в статую.

Мои глаза увлажнились. Я понял, что если бы дядя умер пятнадцать лет назад в расцвете мудрости и счастья, он не был бы красивее, чем теперь…

Но нечего мечтать. Надо прекратить этот тет-а-тет с мертвецом посреди дороги. Я поднял его и посадил на левое сиденье, крепко привязав ремнями. Когда я снова надел на него перчатки, головной убор и очки и наново завязал галстук, он казался уснувшим только на время.

Мы поехали.

В Грее никто не обратил внимания на неподвижность моего соседа, и я привез его в Фонваль. Я чувствовал почтительный страх к скончавшемуся ученому и сострадание к старому, так много пережившему любовнику. Я простил ему все, что произошло, и больше не страшился, не ненавидел и не презирал его.

Со времени нашей встречи в лабиринте в день моего приезда я никогда не говорил с немцами. Оставив автомобиль с его бездушным шофером у ворот на попечение служанки, я отправился в лабораторию.

Я объяснялся только жестами, но помощники сейчас же поняли, что случилось нечто необыкновенное, и последовали за мной. Когда они узнали, в чем дело, они нисколько не скрыли, что обмануты в своих расчетах и были, видимо, испуганы и очень возбужденно говорили друг с другом. Я хотел знать, что они будут делать.

Они помогли мне отнести профессора в его комнату и положить в постель. Эмма пришла, вскрикнула и убежала. Немцы бесцеремонно повернулись и вышли. И возле дяди остались только я с Барбарой. Толстая женщина пролила несколько слез. В честь и пред лицом смерти, но не за душу своего усопшего повелителя. Она смотрела на него во все глаза. Нос дяди вытянулся, ногти посинели.

Молчание.

– Надо его одеть, – сказал я вдруг.

– Позвольте мне, – сказала Барбара. – Я это лучше сделаю, чем вы.

Я оставил мертвеца. Барбара была деревенской женщиной. Все они отчасти акушерки, отчасти могильщики. Вскоре она пришла и сказала:

– Готово. Убрала. Недостает только ордена. Не могу его найти.

Лерн был весь в белом. На белой постели. Как будто алебастровый саркофаг с изображением умершего. Дядя был трогательно наряден: в крахмальной рубашке с белым галстуком. В скрещенных руках – венок из роз. Распятие на груди. Колени и ноги вздымались под полотном, как далекие снежные вершины. Позади, на столе, ветка, окунутая в святую воду, и две свечи… Барбара превратила стол в нечто похожее на алтарь, и я упрекнул ее за это несоответствие. Она не задумываясь сказала, что так нужно, и при этом опустила шторы. Тогда, как черви с потолка, упали на лицо мертвеца глубокие тени… и гнездились на нем, и передвигались, и пожирали его.

Я крикнул служанке:

– Откройте окно! Дайте свет! Впустите сюда день, пение птиц и аромат цветов из сада!..

Барбара повиновалась. «Хоть вовсе не так все делается». Затем я попросил ее совершить обязательные обряды и оставить меня одного.

Запах увядших листьев проникал из парка. Он навевал бесконечную печаль. Мимо пролетели, каркая, вороны. Наступил вечер.

Я оглядел комнату. Над письменным столом постель с улыбающимся лицом тетки Лидивины. Не нужно рисовать людей с улыбкой на устах. Им слишком много приходится видеть такого, отчего сочится кровью их сердце. Ведь вот тетя продолжала улыбаться, когда ее муж развратничал рядом с распутной женщиной, и теперь еще улыбалась, видя его на смертном одре… Портрет нарисован лет двадцать назад. Тетя… Мои юные годы… Нет, я не мог больше смотреть туда…

Мрак сгустился. Мелькали летучие мыши. Пламя свечей колебалось и плясало.

Поднялся ветер. Со стоном промчался по листве. Ворвался сюда, жалобно воя. И так вздохнул, что погасла свеча. Другая горела ярко. Закрыть окно поскорее… Только бы не остаться в темноте.

Надо хорошенько осмотреть мертвеца… Надо…

Пододвинул лампу. Лерн весь облит светом.

Он действительно был красив. Очень красив. Исчезла дикость, которая так смущала меня после пятнадцатилетней разлуки. Только ироническая улыбка играла еще на углах губ. Неужели покойный дядя еще сохранил какую-то тайную мысль? Даже после смерти, казалось, он еще боролся с природой – этот ретушер земных созданий…

Все его творение встало передо мной во весь свой рост со всей его дерзостью и преступностью. Его дело влекло его одновременно и к тюрьме и к славе. Еще недавно я готов был поклясться, что он заслуживает только одного из двух. Но что за чудо случилось лет пять назад и превратило хозяина в убийцу своих гостей?

Я повторял этот вопрос десятки раз. Мне казалось, что души Клоца и Мак-Белла жалобно стонали в камине, плакали из всех щелей. Пламя свечи колебалось. Занавес вздулся и снова поник. Легкие белые волосы Лерна зашевелились на его голове. Ветер играл ими, расчесывал их, трепал. Снова…

Нагнувшись над кроватью, я увидел то появляющийся, то снова исчезающий под серебряными кудрями фиолетовый шрам от виска к виску – вдоль затылка!..

Этот страшный венец! Операционный след! Дядя тоже был оперирован! Кем?

Ну конечно, это сделал Отто Клоц, нет никакого сомнения!

Вот она, тайна! Теперь сорван с нее последний ее покров. Все ясно! Путешествие профессора, совпадающее с исчезновением его главного сотрудника, с поездкой Мак-Белла. Изменившиеся письма, странный почерк, немецкий акцент, неузнавание меня, трубка, забывчивость, заимствованный у Клоца характер, его смелость, его страсть к Эмме, преступные опыты, убийство Мак-Белла, операции надо мной, все, все, все!!!

Что мне рассказывала Эмма? Ну да, конечно, так, так!

Теперь я связал одно с другим.

За четыре года до моего приезда в Фонваль Отто Клоц и Лерн вернулись из Нантеля, где провели целый день. Лерн, вероятно, был очень весел. Он был увлечен своими прививками, которые были направлены исключительно на пользу человечества. Но Клоц, занятый Эммой, желает дать опытам совершенно иное направление, более корыстное – он хочет пересаживать мозги. Он, конечно, предложил этот проект (который по недостатку денег он не мог осуществить у себя в Мангейме) дяде. Но тщетно.

Тогда он потерял всякую совесть и с помощью своих соплеменников, которые подстерегли профессора в чаще, запер его в лаборатории… Запер того, чьему богатству и славе, вернее говоря, чьей личности завидовал.

Но он еще один раз хочет воспользоваться своим телом и мужской силой, раньше чем расстанется с ними навеки, и он проводит ту ночь с Эммой.

На следующее утро, на рассвете, он возвращается в лабораторию, где заключен Лерн. Его три помощника одурманивают обоих и вкладывают мозг Клоца в череп моего дяди. Что касается мозга профессора, то его засовывают Клоцу, который уже превратился в труп, и наспех, как попало бросают его в яму. Марш!

И вот Клоц под маской Лерна, владелец Фонваля, повелитель Эммы, властитель всех достижений знаменитого профессора!

Эмма видит, как он выходит из лаборатории. Он овладевает замком, бледный, шатающийся, перевертывает вверх дном всю жизнь Фонваля, затем затевает устройство лабиринта. Потом, уверенный в безопасности, заключенный в эту недоступную котловину, принимается за свои ужасные опыты.

За свои, к счастью, тщетные опыты! Смерть предупредила его. Ему пришлось… взять в придачу к богатству и славе еще и сердечную болезнь Лерна. Подрывший здание погиб под его развалинами.

Теперь я понимаю, почему это лицо после смерти снова приняло милые черты дяди Лерна. Душа немца испарилась из этого тела и больше не опустошала его.

Значит, Клоц убийца Лерна, а не наоборот!.. Перемена, происшедшая в Лерне, бросилась мне в глаза, когда я встретился с ним один на один. Но все, Эмма, его помощники, вся округа, выдавали его за истинного Лерна. Это обмануло меня. Я больше поверил другим, чем своему внутреннему голосу.

«Ах, тетя, тетя! – думал я. – Хорошо тебе улыбаться твоими писаными устами. Твой Фредерик пять лет назад был пойман в западню и задушен, и последнее чужое начало только что улетучилось из этого холодного тела. Теперь перед тобой твой прежний Лерн, весь прежний, кроме кусочка мозга, превратившегося в тряпку. Мы оба бодрствуем сейчас у твоего прекрасного супруга – и совсем не он умер сейчас в грехах и преступлениях».

При этой мысли я громко зарыдал перед этим странным покойником. Только эта насмешка на его губах, эта капелька иронии – остаток той негодной души смущала меня. Мне хотелось стереть ее, и я пальцами массировал отвердевшие уста и хотел им придать желанное выражение.

В тот момент, когда я несколько отступил, чтобы, как скульптор, оценить издали свою работу, кто-то тихо постучал.

– Это я, Николай… Эмма.

Она ничего не знала. Сказать ли ей правду? Как примет она это? Мне казалось, что я ее знаю. Она уже высмеяла меня однажды и упрекала в том, что я все выдумал… Я молчал.

– Поди отдохни, – сказала она тихо. – Барбара заменит тебя.

– Нет-нет, оставь меня!

Я один хотел охранять его покой. Я обвинял его в самых ужасных вещах и хотел выпросить у него прощение.

Мы тихо разговаривали всю ночь под рев бури: я, покойник и постель.

Под утро пришла Барбара.

Я вышел подышать прохладой и успокоить поднявшееся в душе волнение.

Осенняя листва увядала, и в парке пахло кладбищем. Бурный ветер за ночь оголил все деревья, и листья шуршали под ногами. Только кое-где на ветвях оставались одинокие листочки, издали похожие на воробьев. В несколько часов парк оделся по-зимнему. Что будет с великолепной оранжереей, когда настанут морозы? Может быть, теперь мне удастся получить туда доступ? Ведь немцы уедут… Я направился туда. Но я уже издали увидел нечто, ускорившее мои шаги. Дверь оранжереи была открыта, и едкий черный дым выбивался из всех отверстий.

Я вошел.

Все три здания вместе с аквариумом представляли картину разрушения. Везде большие кучи сора. Растоптанные цветы, разбитые горшки, осколки стекла, горелые растения, мертвые животные. Конец всему великолепию и всем отталкивающим и трогательным чудесам! В одном углу тлела еще куча старых тряпок. В другом распадались на уголья ветки самых компрометирующих растений. Воняло горелой костью.

Это было делом рук немцев. Они старались замести следы. Я не слышал их работы ночью из-за шума ветра.

Я направился к братской могиле. Яма была разрыта. Кругом валялись кости и скелеты животных. Одни без черепных коробок, другие совсем без голов. Только Клоц и Нелли исчезли.

Разрушение в лаборатории было произведено мастерски. Оно указывало на врожденный гений. Я осмотрел все здания. Ветер то был мне швейцаром, широко раскрывающим передо мной двери, то озорным мальчишкой, захлопывающим их перед самым моим носом. На дворе оставалось еще несколько непрооперированных животных, других я не видел, я узнал о них позже. Здесь все было старательно вычищено. В операционных залах стоял неописуемый хаос из разбитых склянок и моря лекарств, разлитого по полу. Бумаги, книги, записки – все было уничтожено, и неизвестные аппараты для заклания тоже. Большая часть хирургических инструментов была похищена. Мошенникам был известен клоцевский способ трепанации, и они захватили с собой все принадлежности, чтобы где-нибудь в другом месте упражняться в своем искусстве. Комоды и шкафы в их доме были тщательно вычищены. Все три товарища, как видно, бежали.

Я собирался уже покинуть это почтенное здание, как вдруг в одном из углов увидел какую-то синеватую кучку. Это была горсточка угольев, издававшая ужасный трупный запах. Я все-таки подошел поближе, и оттуда выскочила полумертвая обгоревшая крыса, чуть не вспорхнувшая мне на ногу. Череп ее был трепанирован, в нем виднелась кровавая масса мозга. Охваченный жалостью и отвращением, я раздавил ногой последнюю жертву злодеев.

Глава XV
Новое животное

Врач, приглашенный для освидетельствования покойного, совершенно апатично отнесся к происшествию и ничего не обследовал. Я рассказал ему о сердечных припадках дяди, и доктор разрешил произвести погребение.

– Доктор Лерн, без сомнения, скончался, – сказал почтенный врач – и наша миссия, с вашего позволения, окончена. Более тщательное исследование могло бы оскорбить блестящую память профессора.

Мы отвезли покойника в Грей.

Похороны протекли без всякого шума и пышности.

Ближайшие десять дней я употребил на то, чтобы привести в порядок дела этого необыкновенного двойного существа, Клоца и Лерна, одновременно убийцы и жертвы.

За последние четыре с половиной года этот человек не оставил никаких распоряжений. Это доказывало мне, что смерть для него, несмотря на предостережения, была совершенно неожиданной. Во всяком случае, я, без сомнения, лишен наследства. Но в одном из ящиков стола я нашел именно то завещание, о котором упоминал дядя в письме. Итак, я был полным владельцем всего имущества.

Но Клоц – Лерн обременил имение закладными и большими долгами. В первую минуту я задумал было затеять процесс, но это было бы слишком нелепо. Нет, нет, нет, невозможно! Надо молчать, не то я сам попаду в переделку.

Я твердо решил совершенно оставить Фонваль, сделавшийся для меня центром самых тяжелых и ужасных воспоминаний.

Я просмотрел все старые бумаги. Те, что принадлежали истинному Лерну, дышали чистыми медицинскими чаяниями в области искусства прививок. Бумаги Клоца – Лерна, которые легко можно было узнать по готическому почерку, свидетельствовали о преступном уме их автора. Я сжег их, теперь они ничего не смогут показать против Николая Вермона, который шесть месяцев прожил в Фонвале. Из тех же соображений я обошел еще раз парк и все здания.

Проделав это, я роздал животных крестьянам и отпустил Барбару.

Потом нанятые рабочие упаковали все фамильное добро, в то время как Эмма укладывала свои собственные вещи.

Она хотя и была обманута в своих надеждах, радовалась отъезду в Париж.

После смерти Клоца – Лерна, стремясь к свету, комфорту и свободному распоряжению своим богатством, я написал одному из своих друзей, чтобы он снял для меня просторную квартирку, пригодную для любовной парочки. Его ответ привел нас в восторг. Он нашел помещение на улице Виктора Гюго, как будто нарочно для нас подготовленное и меблированное по нашему вкусу. Заботливо подобранная прислуга ждала нашего приезда.

Все готово. Все вещи отосланы. Утром грейский нотариус Паллуд написал договор на предмет продажи имения. Эмма больше не может здесь оставаться. Мы в тот же вечер в автомобиле уедем в Нантель. На следующий день будем в Париже.

Пришел последний момент разлуки с Фонвалем.

Я еще раз прошелся по опустевшим комнатам замка и голому парку. Как будто осень одновременно посетила тот и другой.

По комнатам все еще носился старый сентиментальный чарующий аромат. Чуть-чуть заплесневевший… но сладкий! Везде на стенах голые места, раньше занятые зеркалами и картинами. На них обои еще совсем новые, пестрые, яркие, как цветы на могилах…

Я снова обошел комнаты нижнего этажа, снова выглянул из окон мансарды и чердака. Я чувствовал, что юность моя все-таки останется в этих стенах. Какие бы драмы ни происходили здесь, комната Донифана была моей комнатой с Эммой, была комнатой тети и останется ею… Хорошо ли я делаю, что продаю Фонваль?

Это сомнение преследовало меня всюду, даже в парке. Пастбище снова превратилось в луг, павильон Минотавра – снова в Бриарея. Я обошел весь парк. Небо было низко и покрыто серой ватой. На всем зимнее освещение. Статуи озябли…

Из парка в замок. Из замка снова в парк.

Нет-нет, довольно! Вон отсюда, вон! Предать Фонваль паукам и забвению!

Эмма ждет перед сараем, нетерпеливая, готовая к отъезду. Я открываю дверь. Автомобиль стоит в глубине.

Я не видел его со времени того несчастья, даже не помню, сам ли я его поместил в сарай. Вероятно, немцы оказали мне эту любезность.

Несмотря на мою небрежность, машина очень скоро зашумела. Я выехал на полукруглую площадку и со смешанным чувством прикрыл скрипучие ворота. Конец страшной аферы Клоца, конец годам моей юности… Мне казалось, я мог бы их продолжить, если я не отдам Фонваля.

– Мы остановимся в Грее у нотариуса, – сказал я Эмме. – Я не продам имения, а только сдам его в аренду.

Мы уехали. Я взял направо. Скалистые стены делались все ниже. Автомобиль весело жужжал. Мне стало жаль, что я так пренебрегал в последнее время моей славной машиной. Вдруг он остановился. И это повторилось несколько раз. Он шел толчками, то замедляясь, то останавливаясь.

Я уже говорил, что моя машина была совершенно автоматична, минимум педалей и рычагов. Такой механизм имеет неудобство; он должен быть в полном порядке до пуска его в ход. Пустив его в ход, вы не можете оказать на него никакого влияния, кроме регулирования скорости.

Я должен был остановиться и слезть. Это раздражало меня.

Когда автомобиль двинулся снова, я не мог удержаться от улыбки. Это напомнило мне мои прогулки с Клоцем – Лерном. Именно так любил мой псевдодядя останавливаться и срываться с места. Я надеялся, что это преходящее недомогание машины, что причина была в масле… и вслушивался в шум мотора, стараясь распознать, какая из его функций расстроена. Но неровность хода с каждой остановкой делалась все резче… однажды мы стояли почти целую секунду. Мое сравнение делалось все более подходящим и забавляло меня: «Совсем как тот каналья профессор, – думал я, – это интересно!»

– Что случилось? – спросила меня подруга. – Ты вдруг сделал такое страшное лицо!

– Я?.. Разве?..

Странно! Этот вопрос расстроил меня. Я думал, что у меня самое хладнокровное лицо на свете. По какой бы причине стал я пугаться? Я просто был раздражен. Вот и все. Я задавал себе вопрос, какой именно орган испортился в этом «мощном теле», как выразился однажды профессор, и так как я ничего не нашел, то намерен был остановиться и… Но я напрасно прислушивался к детонированному шуму машины и глухим толчкам.

Я не слышал ничего такого, что обратило бы мое внимание, что раскрыло бы мне порчу колес, винтов или рычагов. Бьюсь об заклад, что тут что-нибудь заржавело или забито грязью. Черт знает что!..

Вдруг Эмма заметила:

– Посмотри, Николай, разве это должно двигаться? Видишь, я сказала! Так и есть!

Она указала на педаль-акселератор, который двигался сам собой, и дурацкое прыганье машины соответствовало как раз этим движениям педали. Вот в чем была причина! Я долго смотрел на нее: как будто невидимая нога нажимала педаль, останавливая автомобиль. Я уже хотел слезть, как вдруг машина двинулась. Педаль, как видно, в это мгновение отскочила.

Я был охвачен каким то мучительным беспокойством. Конечно, нет ничего более неприятного, как испорченная машина. Но я не помню, чтобы я когда-нибудь раздражался так же, как в ту минуту.

Вдруг сирена сама собой загудела.

Я почувствовал непреодолимое желание говорить. Молчание удваивало мой страх.

– Тут наверняка какая-нибудь порча, – сказал я как можно беспечнее. – Мы не приедем даже к ночи. Бедная Эммочка!

– Не пойти ли тебе сейчас же в какую-нибудь мастерскую?

– Нет. Я лучше поеду дальше. Когда останавливаешься, не знаешь, сдвинешься ли ты потом с места… У нас ведь есть время… Может быть, теперь пойдет…

Но сирена заглушила мои слова, и вдруг мои руки судорожно ухватились за руль: крик сирены стал тише, перешел в ритмичное пение, похожее на мелодию… сначала будто певец пробовал свой голос… потом медная труба зазвучала свободно и радостно…

«Румфидельдум, фидельдум!» – я узнал мелодию профессора.

Я понял все. Я чуть не умер от страха. Я хотел отвернуть кран – он сопротивлялся. Педаль отказывалась служить. Тормоз не подчинялся мне. Здесь действовала вместо меня какая-то другая высшая и непреодолимая сила. Я оставил руль и обеими руками взялся за тормоз. Никакого результата. Только сирена мурлыкала и напевала, как будто смеясь надо мной, и вдруг замолкла.

Эмма сказала смеясь:

– Какая забавная труба!

У меня уже давно пропала всякая охота смеяться. Мне приходили в голову странные мысли!..

Не была ли эта металлическая машина, лишенная дерева, резины и кожи, тем «живым существом, которое никогда еще не жило»? Этот автомат ведь был совершенным телом со всеми его рефлексами, только без разума. Не был ли этот автомобиль, по теории записной книжки, тем единственным существом, которое могло принять в себя человеческую душу целиком, без остатка (и о котором профессор как-то заявил, что такого существа нет)?

В момент его видимой смерти Клоц – Лерн переселился в машину – так же, как когда-то в дерево. Но он уже давно сделался очень рассеянным и, должно быть (какая смертельная непоследовательность!), не подумал, что так как его душа перейдет целиком в приемник даже со своим стебельком, то его человеческое тело должно неминуемо обратиться в труп именно в силу его собственного открытия, и его душа не сможет больше в него вернуться.

Или… Клоц – Лерн в отчаянии добровольно избрал такую смерть, перейдя из дядиной оболочки в коробку моей машины?..

Или… он захотел сделаться тем животным будущего, тем венцом создания, тем существом с вечно воскресающими органами, которые ведут к бессмертию?

И притом… нет-нет, этому я не верил и не считал возможным. Было некоторое отдаленное сходство между профессором и машиной – обман слуха и порча винта – это все еще не составляло чуда. Я со страхом искал более полных доказательств. И тут же нашел.

Мы подъезжали к опушке леса, к тому месту, где умерший безумец заявлял свое непоколебимое «до сих пор и не дальше». Я уже вперед был уверен, что машина остановится, и предупредил Эмму:

– Осторожно, откинься назад.

Несмотря на это, машина остановилась так внезапно, что нас обоих сильно качнуло вперед.

– Что случилось? – спросила Эмма.

– Ничего! Спокойно!.. Будь спокойна!..

Но я был страшно смущен, хотя и сказал это непринужденно. Что делать? Слезть было бы слишком опасно.

На спине Клоца – Лерна мы по крайней мере были для него недосягаемы. Я не имел никакого желания попасть под это чудовище. Я пробовал снова двинуть автомобиль вперед. Ну конечно! Я ничего, ровно ничего не мог сделать, сколько я ни старался!

Вдруг руль стал действовать сам собой, все педали и рычаги задвигались, и, описав изящную дугу, машина направилась назад в Фонваль. Но так как я, со своей стороны, поворачивал ее, желая придать ей обратное направление, то она не двигалась с места.

Мой страх превратился в ярость.

Сирена хохотала.

– Смеется тот, кто смеется последним, – пробормотал я.

– Что случилось? Скажи же, что случилось? – добивалась моя спутница.

Я не слушал ее. Я вытащил из ящика с инструментами железный рычаг и стал колотить по строптивой машине. Это было великолепно! Я колотил изо всех сил. Тяжелый мотор прыгал как сумасшедший. Он плясал, вскакивал, опускался, снова поддавался вверх, как бы желая нас выбросить.

– Держись! – кричал я своей подруге.

И я бил снова. Мотор ворчал, гудок выл от боли и ярости. Мои удары сыпались градом. В лесу раздавался сказочный дикий шум.

Вдруг – точно рев слона. Мастодонт встал на дыбы, сделал два прыжка и пустился вперед, как будто стремясь разбиться вдребезги.

Я уже больше не был хозяином положения. Боже, спаси! Как он несется вперед! Дыхание останавливается в груди… Иногда гудок издает рев, от которого мороз проходит по коже. Мы летим как стрела по Грею, давим кур и собак… кровь брызжет мне в очки. Мы мчимся так быстро, что вывеска нотариуса Паллуда блеснула, как золотая полоска. Вот уже началась городская улица. Платаны стоят шпалерами. Мы несемся мимо, мимо. И вдруг – первый раз случилось с моей машиной, она как будто утомилась. Замедлила ход… И позволила управлять собой…

Мне несколько раз пришлось применить к этому чудовищу ту же меру наказания, чтобы доехать до Нантеля. Было очень поздно, но несчастий больше не произошло. Только когда мы перескочили через огромный камень, медные уста заревели. Я заметил, что сломалась спица в правом колесе. При приезде в отель я хотел было починить колесо, но напрасно. Гудок ревел так, что я должен был оставить починку. Да это было вовсе не нужно, потому что я решил отправиться дальше по железной дороге, а строптивого зверя сдать в багаж. Все остальное я предоставлял будущему. В настоящую минуту я поставил машину в гараж…. и как можно скорее оттуда убрался. Я чувствовал, что позади меня угрожающе светятся круглые глаза фонарей.

Мне пришла в голову фраза из ученой диссертации профессора, которая тогда уже запала мне в душу. Я был немало напуган, так как она давала объяснение всему необыкновенному и предсказывала мне еще новые неприятности.

«Можно допустить, что между живым существом и мертвой материей есть такая же связь, как между животным и растением».

Гостиница блистала роскошью – я поднялся в лифте наверх, и мне указали мою комнату.

Моя спутница была уже там. После долголетнего заключения она с жадностью смотрела на улицы, на горевшие огнями витрины, на движение экипажей. Она не переставала любоваться кипучей жизнью города и бегала от окна к окну, не снимая дорожного платья. Она не обращала на меня ни малейшего внимания, мир привлекал ее, очевидно, гораздо больше, чем моя особа. Мое странное поведение в автомобиле она объясняла, должно быть, моей экстравагантностью или остатками моего безумия.

Обедали за маленьким интимным столиком при уютном, точно будуарном, свете лампы среди мужчин во фраках и декольтированных дам. Эмма рассматривала одних, осуждала других, то восхищаясь, то насмехаясь, громко хвалила и громко же высмеивала. Готовая заговорить решительно со всеми…

Я постарался как можно скорее закончить обед. Но она хотела видеть жизнь, людей… Я должен был с ней поехать в театр или варьете. Открыто было только последнее. В этот вечер там показывалась борьба.

Маленький театр был переполнен лавочниками, студентами и проститутками. Над толпой стоял густой дым дешевого табака.

Эмма шикарно уселась в ложе. Оглушительная музыка дешевого оркестра привела ее в экстаз. И так как она совершенно не сдерживала себя, то триста пар глаз направились на ее веер и перья на шляпе, качавшиеся в такт с ним. Эмма с улыбкой приняла парад всех трехсот пар глаз.

Борьба воодушевила ее. Еще более борцы. Эти скотоподобные люди, безлобые черепа которых представляют одни челюсти, сводили ее с ума.

Первый приз получил какой-то татуированный колосс. Это было «дитя» города, и горожане устроили ему овацию. Он получил прозвище Нантельского льва и чемпиона Арденн.

Эмма вскочила с места и, хлопая в ладоши, кричала: «Браво, браво!» – так оглушительно громко, что возбудила веселье всего зала. Чемпион бросил ей поцелуй. Я покраснел от стыда.

Мы вернулись в отель. Мы ссорились, ссорились так, что провели «целомудренную» ночь.