Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

VI

Аббат Ридель частенько навещал нас. Его неизменно вежливые споры с Гамбертеном были наслаждением для слушателя. Я с глубоким уважением прислушивался к ним и часто вызывал их сам на спор, хотя не мог присоединиться ни к тому ни к другому.

Уверенность в том, что эта милая моему сердцу почва Франции существовала не всегда и не будет существовать до конца мира, не могла умалить моей привязанности к родине – такой, как я ее знал. Разве моряк не любит свою эфемерную родину – корабль, и разве это не патриотизм своего рода?!

Мысль, что, может быть, человек не был им много веков тому назад и не будет им больше в отдаленнейшем будущем, вовсе не соблазняла меня и не заставляла желать, чтобы скорее наступило объединение всех существ в одну общую семью.

Несмотря на предсказание моего друга, я вовсе не становился анархистом, да и атеизм плохо прививался ко мне благодаря возражениям кюре, который, к слову сказать, самым энергичным образом протестовал против рассказов об эволюции человека.

Самому Гамбертену стали теперь приятны посещения его противника, и наши собрания делались день ото дня милее нам всем по мере того, как уверенность в том, что мы избавились от чудовища, укреплялась в сознании Гамбертена и моем. После пятинедельного покоя мы вполне наслаждались наконец нашей тихой и мирной жизнью под этим тропическим небом, и мой отдых стал наконец не пустым словом.

Как-то Гамбертен сказал мне:

– Вот и тридцатое августа. Право, я начинаю думать, что наше чудовище и в самом деле не существует больше… Можно пригласить кюре к обеду. Я не делал этого до сих пор, потому что мне было бы тяжело отпустить его ночью домой – ведь ему приходится проходить по опушке леса… Сходим к нему и спросим, не согласится ли он сегодня вечером пообедать у нас.

Так мы и сделали. Кюре принял наше приглашение, и обед прошел очень весело и оживленно.

Часов около одиннадцати, когда оба чемпиона истощили запас своих аргументов и опорожнили несколько бутылок старого вина, аббат Ридель поднялся, чтобы распрощаться. Тут я заметил, что Гамбертен, провожая его, переменился в лице. Он открыл выходную дверь. Ночь была так темна, что казалось, будто он открыл дверь, ведущую в погреб.

– Господин кюре, – сказал он, – вам не везет: как только вы удостаиваете своим присутствием нашу трапезу, вы вызываете грозу. Вам невозможно уйти в такую погоду.

– Да нет же, – возразил тот, – я доберусь домой до дождя, только мне надо торопиться…

– Нет, господин кюре, вы не уйдете, – сказал решительным тоном Гамбертен. – Это значило бы искушать дьявола. Я положительно не могу вас отпустить.

– Но…

– Вы переночуете в замке, в комнате, находящейся между моей комнатой и комнатой Дюпона; она совершенно готова к приему друзей. Завтра утром вас разбудят, и вы пойдете в церковь прямо отсюда.

Пришлось подчиниться его решению.

Впрочем, не успели мы разойтись по нашим комнатам, как разразилась гроза и град застучал по стеклам наших окон.

Славный священник даже и не подозревал о наших тайных волнениях. Скоро я услышал его храп за стеной.

Хотя внезапное решение Гамбертена и привело меня в замешательство, но я не мог не согласиться с ним; я тоже чувствовал себя спокойнее от сознания, что аббат здесь, около нас, под защитой крепких стен, а не в темном лесу, совершенно одинокий и беззащитный. Но я не мог заснуть. Ни на чем не основанный и внезапный страх моего друга разбудил в моей душе уснувшие было сомнения на его счет. А кроме того, и гроза разбушевалась с невероятной силой. Молнии ежеминутно бороздили небо и освещали комнату своим фиолетовым светом.

Кюре проснулся: я услышал, как он зажигал огонь. Дождь лил как из ведра… Наконец ураган стих, молнии стали реже, треск дождя перешел в тихий шепот, напоминающий колыбельную песню… Я закрыл глаза…

– Пст! Пст!

Мне показалось, что меня душит кошмар.

– Пст! Пст!

Что же это такое? Я сел на кровати и прислушался.

Снова «пст! пст!» раздалось где-то на равнине, как мне показалось.

Я бросился к окну. Во мраке ночи ничего нельзя было разглядеть, только виден был слабый блеск двух каких-то точек… Вдруг блеснула молния…

На равнине возвышалась какая-то монументальная громада. Я задрожал. При блеске следующей молнии я увидел игуанодона, сделавшегося громадным, как замок, и не сводившего с него глаз.

– Пст! Пст!

«Ах, Гамбертен!» – подумал я.

При перемежающемся блеске молний мне удалось кое-как разглядеть, в чем дело. Я бесшумно открыл окно и взглянул на окно Гамбертена. Несчастный! Он высунулся из окна. Я ясно видел его, так как у него в комнате горел огонь. Он высовывался из окна и дразнил чудовище, как кошку… Я похолодел от ужаса… Я крикнул ему, как мог тише:

– Гамбертен, берегитесь!

– Бросьте, нет никакой опасности! Это что-то вроде коровы, мирное, жвачное, травоядное животное! Я не на таких насмотрелся в джунглях. Впрочем, я и не могу… Пст! Эй, безобразная харя! Эй, голова водосточной трубы, пст!

В этот момент продолжительная молния осветила игуанодона. Я затрепетал, точно от электрического удара: я не узнал рук игуанодона, на концах больших пальцев не было кинжалов. В моем мозгу вихрем заклубились обрывки мыслей: исчезнувшие бесследно свиньи… ложное заключение Гамбертена о невозможности одновременного появления нескольких животных… продолжительное отсутствие игуанодона – этого Авеля мегалозавра-Каина…

– Берегитесь, Гамбертен, это мегалозавр!..

И я бросился от своего окна к двери, чтобы бежать на помощь к моему бедному другу. Когда я выбегал из комнаты, то услышал сухой треск ставни, ударившейся об стену. Я приписал это внезапному порыву ветра.

– Гамбертен! Гамбертен!

Я пробежал мимо двери комнаты кюре. Создатель мой, что он только подумает! И без долгих размышлений, заметив ключ в замке, я запер комнату. Теперь я очутился перед комнатой Гамбертена и открыл дверь. Но, охваченный непреодолимым чувством, я неподвижно остановился, не входя в нее.

– Гамбертен!

Он продолжал стоять, высунувшись в свое широкое окно, не отвечая.

– Гамбертен! – повторил я умоляющим голосом. Затем сказал твердо и решительно: – Уходите, идемте со мной! Гамбертен, я требую этого, я приказываю вам.

Ни звука. Упрямец не повел ухом. Он высовывался, почти вываливаясь из окна, точно разглядывая что-то на земле. Я мог видеть только его узкую спину в перспективе.

– Не высовывайтесь так, мой друг! Говорю вам, что это мегалозавр. На что вы там так внимательно смотрите на земле?

Вдруг я стал пятиться, пока не уперся спиной в стену коридора: гигантская голова ящера коснулась несчастного, а он даже не пошевелился. Одним толчком своего зеленоватого рыла мегалозавр опрокинул на пол Гамбертена. Тут я понял происхождение сухого треска: мощные челюсти животного уже обезглавили его.

Голова мегалозавра – отвратительная голова грандиозной черепахи, – заполнив весь просвет окна, влезла в комнату. Производя невероятный шум из-за опрокидываемой мебели, она принялась неловко перекатывать труп со стороны на сторону, пока ей не удалось схватить его за полу пиджака. Ее роговидные, не приспособленные к захватным движениям губы сильно затрудняли производство этой операции, но как только ей удалось захватить платье, она моментально резким движением проглотила бедное тело. Послышался ужасный треск костей, шум глотания… и в вялый зоб чудовища проскользнул шар…

Тогда оно меня увидело.

До этого момента я оставался на месте под влиянием любопытства, а в особенности чувства страха, от которого у меня буквально подкашивались ноги, но тут случилось нечто совсем другое, что принудило меня остаться.

Зеленые глаза мегалозавра, напоминавшие отвратительные фосфоресцирующие глаза спрута, уставившись на меня, притягивали меня, как змея славку. Если бы эти взгляды метали огонь, то и тогда я не был бы крепче пригвожден к стене.

Голова приближалась ко мне. Стоя неподвижно, я слышал биение своего сердца и чувствовал напряжение своих нервов…

Вдруг безумная радость надежды охватила меня: голова уперлась в дверь, которая оказалась слишком мала для ее прохода. Животное попыталось втиснуть свою голову в отверстие двери – тщетная попытка! Тем не менее оно не отказывалось от своего намерения, и мы продолжали находиться один против другого: я приклеенный к стене на расстоянии полутора метров от его глотки, упершейся справа и слева в косяки двери. Чудовище тяжело задышало, точно изнемогая от напряженных усилий, – перегородка жалобно застонала… Я почувствовал, что леденею… Но – благодарение небу! – неловкое положение чудовища, по-видимому, помешало ему, так что оно отказалось от мысли разрушить препятствие. Я до сих пор не могу решить вопроса, не было ли это милостью Провидения. Какой-нибудь пустяк, один только шаг в сторону мог бы меня спасти, а я стоял безвольный, похолодевший, застывший, как человек из льда, если можно так выразиться, не будучи в состоянии отвести глаз от притягивавшего меня взгляда чудовища. Я предчувствовал, что через секунду мне придется последовать за своими глазами и пойти в эту глотку – в эту тень. Как вдруг я почувствовал неожиданное прикосновение, терпкое и клейкое; что-то вроде прикосновения мягкой терки пробежало по мне от головы до ног. Мегалозавр меня облизывал! Он старался ухватить меня своим нервным языком, который ежесекундно менял форму, становясь то остроконечным, то тупым, отступал и приближался и пробовал всяческие ухищрения; а я изо всех сил прижимался к стене, стараясь помешать этому проклятому языку проскользнуть между стеной и моей шеей. Омерзительной ласке все же удалось пробраться за мою шею – получилось впечатление, точно у меня за шеей выросла мягкая, тепловатая, мокрая подушка. Резким движением отвратительный кусок мяса заставил меня поклониться. В этом было мое спасение. Мои глаза оторвались от его взгляда… очарование было нарушено. Я бросился в сторону, в мрак коридора, скорее скатываясь, нежели пользуясь ногами, и упал, а мегалозавр испустил свой ужасный крик вагонных колес, трущихся об рельсы, от которого полопались все стекла в замке.

Я не упал в обморок, но был до того разбит от усталости, что это было почти одно и то же.

Я смутно соображал, что аббат Ридель взламывает не знаю чем свою дверь, берет меня на руки и переносит на мою кровать. Я так же смутно припоминаю вход обалдевшего Тома и его жены, которым кюре предложил тихо усесться в углу комнаты… Аббат с бесконечными предосторожностями подошел к окну и закрыл его; так как в момент крика оно было открыто, стекла остались в нем целы. Затем он вернулся ко мне.

– Ушел ли он? – пробормотал я.

– Кто?

– Мег… Животное?

– Да. Но вам нужен покой!

– Гамбертен тоже исчез, – сказал я.

Я разрыдался, что принесло мне громадное облегчение. Это было похоже на оживление статуи; мне казалось, что я превращаюсь из камня в живого человека.

Вместе с тем ко мне вернулась способность рассуждать, и я сам себя спрашивал, каким образом мы не заподозрили настоящего положения вещей. А между тем немало признаков должно было нас заставить бояться именно этого.

Прежде всего знаменитые выводы Гамбертена не выдерживали ни малейшей критики. Изо всех чудес, необходимых для сохранения и развития яйца допотопного периода, для объяснения появления двух ископаемых нужно было совпадение всего только двух условий:

1) чтобы яйцо было снесено как раз перед обвалом и

2) чтобы оно не было раздавлено при обвале.

Так как оба эти условия были необходимы для каждого яйца в отдельности, то только они и должны были бы повториться. Но если допустить возможность этого, то все остальные условия, как, например, температура, сухость, темнота, проветривание и все прочее, были общими для обоих зародышей; и если бы от обвала сохранилось сорок только что снесенных яиц, то изо всех сорока могли бы вылупиться звереныши.

Затем исчезновение свиней должно было бы указать нам на присутствие в этой местности хищного животного, но только одного, так как количество исчезнувших свиней не превышало количества, необходимого для удовлетворения аппетита только одного гигантского животного.

Наконец, исчезновение игуанодона, добычи, соответствующей аппетиту едока, было третьим указанием.

Я размышлял об этом не особенно последовательно, так как эти мысли смешивались с другими; среди смутных, сменяющих одна другую картин меня преследовало неизгладимое нелепое изображение: барометр, висевший на стене моей одинокой квартиры на бульваре Севастополя; я ясно видел передвижение его стрелки, отмечающее маленькими прыжками вероятную погоду, на отвратительном фосфоресцирующем циферблате. В ушах у меня нестерпимо звенело, глазные мышцы – вероятно, и глазной нерв – мучительно ныли. Но все это были пустяки. Кюре дал мне чего-то выпить, и мысли мои совершено прояснились.

Когда комната осветилась слабым светом зари, Тома, его жена и кюре стояли у моей кровати, а я оканчивал свой рассказ обо всем том, что произошло с самого моего приезда, со всеми подробностями.

Тогда заговорил аббат Ридель:

– Прежде всего надо уничтожить чудовище!

– О, – возразил я, – по моему глубокому убеждению, игуанодон не существует больше.

– Это мы увидим. Во всяком случае, мегалозавр теперь знает вкус человечьего мяса. Вы представляете себе, что будет, если он каждую ночь станет приходить?.. Этого нельзя допускать, особенно принимая во внимание суеверие крестьян. Его надо уничтожить… сегодня же. Но каким образом?..

– Можно было бы устроить облаву, – сказал я. – При большом количестве…

– Большое количество недопустимо. Если крестьяне узнают, что случилось, вся местность опустеет к завтрашнему дню. Они подумают, что это дьявол, и откажутся от борьбы.

И тут же кюре заставил Тома и его жену поклясться, что они будут немы как рыбы.

– Что делать? – продолжал он. – Нас всего трое…

– Трое? – повторил Тома, бледнея.

– Ну, пусть будет так. Нас всего только двое теперь.

Мучительная боль в ушах и глазах вдруг усилилась. Я напрягал все усилия, чтобы придумать удачный план борьбы, а главное – безопасный.

– Господин кюре, – сказал я, – судя по тому часу, когда случилось несчастье, животное продолжает возвращаться в пещеру для дневного отдыха. По-видимому, оно по-прежнему не может выходить днем, пока не стемнеет. Следовательно, речь может идти только о ночной засаде. Но день целиком в нашем распоряжении.

– Нельзя ли вырыть перед входом скрытую яму?

– Конечно! Но отверстие пещеры шириной по крайней мере в сто метров, а наша дичь ростом футов в сорок пять… я сомневаюсь, чтобы вдвоем можно было в двенадцать часов вырыть…

– Не будем больше говорить об этом, я просто рассеянный человек. Но что же делать в таком случае?

– Послушайте, вот мое предложение. Вы знаете, что пещера служит входом в стену, которая круто заканчивает склон горы. Эта стена тянется довольно далеко направо и налево от пещеры и понижается до уровня окружающей почвы только на расстоянии нескольких километров от пещеры. Стена эта гораздо выше мегалозавра. Я не думаю, чтобы он мог дотянуться до верха стены, где мы устроим наш сторожевой пункт. Там мы подождем выхода животного, и как только оно покажется – пли!.. Представьте себе даже, что мы промахнемся – и то ему придется употребить больше времени на то, чтобы обежать кругом скалы – если только это придет ему в голову, – чем нам, чтобы спастись от него.

– Это великолепно придумано! – воскликнул кюре. – Но ружья…

Тома пролепетал:

– Есть ружья барина… которые он привез из своих путешествий…

– Принесите их, – сказал я.

– Но они… в комнате барина…

При этих словах мы переглянулись. Наконец кюре решился и скоро вернулся с двумя винтовками и разрывными пулями.

– Лучшего оружия и не придумаешь, – сказал он.

И действительно, когда я впоследствии навел справки, то оказалось, что одно ружье было американской винтовкой для охоты на крупных хищников, а другое – магазинным винчестером.

– В котором часу мы отправимся? – спросил кюре.

– Я думаю, что разумнее всего будет в четыре часа. Не следует рисковать опоздать к его выходу, не правда ли?

– Хорошо. Я пойду в церковь отслужить мессу. А вы поспите немного, господин Дюпон… Должен признаться вам, что меня берет нетерпение пуститься в путь…

– Ах, господин кюре, бог знает, что бы вы сказали, если бы это чудовище лизнуло вас…

Около половины шестого, сделав большой круг, необходимый для того чтобы добраться, куда нам надо было, аббат Ридель в охотничьем костюме с ножом за поясом и я в таком же виде поднимались по сухой тропинке горы, шедшей параллельно пропасти. Мы были выше леса и равнины, но из предосторожности шли подальше от края. Скоро я узнал по просвету деревьев, что мы дошли до тропы, ведущей к пещере. Следовательно, мегалозавр находился тут, под нашими ногами… Тогда мы направились прямо к обрыву, и скоро перед нашими глазами постепенно стала вырисовываться внизу под нами лужайка.

Нас поразил донесшийся к нам зловонный воздух.

Кюре опустился на землю, я сделал то же, и мы поползли к краю бездны. Я добрался первым.

– Стойте, – сказал я. – Вот он!

Наш враг неподвижно лежал на траве около входа в пещеру.

– Он спит, – прошептал кюре.

Но я разглядел безжизненный широко раскрытый глаз.

– Он умер, – возразил я. – Но на всякий случай угостим его парой пуль, это будет вернее. Цельтесь… Пли!..

Заряды попали в цель, но наша добыча даже не дрогнула. Рой звонких мух поднялся и снова опустился на труп. Смерть уже прошла здесь.

Недалеко от трупа среди костей свиней лежал большой скелет игуанодона.

Итак, всякая опасность миновала. Мы пошли тем же путем обратно, чтобы спуститься на погребальную полянку.

– В конце концов я оказался прав, – сказал я развязным тоном со странным чувством радости. – Игуанодон был убит своим коллегой… раздраженный рев, о котором я вам рассказывал и который так поразил Гамбертена, возвещал начало битвы. Мегалозавр стал у входа в пещеру, чтобы подстеречь игуанодона… это была гомерическая дуэль, господин кюре… Эге, – добавил я с глупым смехом, – может быть, мегалозавр скончался от полученных им тогда ран, почем знать?

– Очень сомнительно, – возразил кюре, ускоряя шаг, – прошло слишком много времени… зарубцевались…

Мы дошли до цели. Аббат Ридель снял куртку, вытащил нож и принялся резать чудовище на части.

– Это не гробница для христианина, – сказал он, – помогите мне.

Я тоже вытащил свой нож, но раньше, чем начать резать вздувшийся живот, я яростно вонзил его в потускневшие глаза чудовища, ощупью, не смея даже взглянуть на то, что делаю.

– Странный организм, – говорил кюре, – какая причудливая ткань, волокнистая, рыхлая…

Мы отыскали Гамбертена. Но описание было бы в данном случае кощунством. Смерть, лишенная своего величия, была бы похожа на прекрасную нагую женщину, великолепные волосы которой были бы наголо сбриты. Это надо скрывать.

Аббат Ридель продолжал осматривать внутренность животного, испуская восклицания удивления:

– Где же желудок? Это поразительно… какая неэластичная слизистая оболочка… да где же, наконец, этот желудок? Я нашел только кусок разъеденной ткани около входного отверстия желудка… Скажите-ка, что вы знаете о процессе питания у этих зверей?

– Гамбертен сказал мне, что им необходимо было много воды… Этому, по-видимому, не хватало ее, это очевидно. Он вырос настолько, что не мог уже проходить по подземным галереям, так что доступ к подземному источнику был для него невозможен вот уже несколько недель.

– Это серьезное доказательство, – сказал аббат, – но чем питались мегалозавры в свое время?

– Кажется, главным образом рыбой.

– Прекрасно. Ткань – хрупкая, вследствие своего квазирастительного состава, ослабленная окружающей обстановкой и неправильным питанием, с одной стороны, недостатком воды, – следовательно, засыхание, а с другой – отсутствие рыбы – следовательно, недостаток фосфора. Питательный аппарат пострадал больше всего. Он никак не мог приспособиться… Но почему желудок почти уничтожен, а кишки прободены? Чем он питался? Свиньями… Ах, – воскликнул кюре, – все стало понятно!

– Что же именно? – спросил я.

– А вот что! Наш мегалозавр питался свиньями. Он их съедал целиком вместе с их желудками. Между тем известно, что желудочный сок свиньи необыкновенно богат содержанием кислот и пепсинов. Это деятельное начало усилило деятельность желудочного сока нашего субъекта до такой степени напряжения, что его ткани, и без того хрупкие по консистенции да еще истощенные вековым заключением и несвойственными им условиями жизни, не могли противостоять химической реакции. Чудовище умерло от не совсем обыденной болезни желудка: оно само себя съело.

Два дня спустя я провожал Гамбертена на кладбище этой несчастной деревушки.

Надгробный памятник фамильного склепа крошился. Я решил заменить его новым и вспомнил, что встречал среди кладбищенских памятников изображение обломков колонн. Так как мы с Гамбертеном были одного возраста, то мне казалось, что он скончался преждевременно и что такая символическая колонна как раз прекрасно подойдет для его памятника. Но кюре оказался противоположного мнения.

– Господин де Гамбертен, – сказал он, – удостоился редкого счастья закончить ту специальную задачу, которую он сам себе задал. Он даже умер на поле сражения за науку. Будь я на вашем месте, я воздвиг бы на его останках не разбитый ствол колонны, а высокий желобчатый мраморный цилиндр, причем приказал бы закончить его, как у пальмы, – этого идеала колонны – коринфской верхушкой. Не подлежит сомнению, что начиненные предрассудками архитекторы возразили бы вам, что всякая колонна должна что-нибудь поддерживать, а эта, мол, будет иметь глуповатый вид предмета, поддерживающего небо… Но я бы им ответил, что, может быть, и в этой мысли кроется своя аллегория и что, в конце концов, этот образ не лишен своей своеобразной красоты и величия.

Несмотря на эту прекрасную речь, я решил распорядиться, чтобы новый памятник скопировали просто-напросто со старого, так как предполагал, что, будь Гамбертен в живых, он посоветовал бы мне что-нибудь другое, а Браун высказал бы четвертое мнение; а я научился не поддаваться впечатлениям минуты.

Вот и все, что я вынес из этого приключения, если не считать, конечно, пенсне, стекла которого совершенно потеряли блеск; но я избегаю объяснений, какая кислота их разъела. Разве мне поверят?

Впрочем, раз во всей этой невероятной истории нет ничего утешительного, кто же станет придавать ей какое-нибудь значение и верить в нее?