Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

– Простите меня, братец, я объясню вам механизм в дороге. Сейчас мне не до того – я слишком озабочена.

С каким волнением она произнесла эти слова! Сколько месяцев они провели в тревожной работе, чтобы дождаться этой исключительной минуты!..

Теперь машина казалась менее страшной, так как в сравнении с величием окружающей декорации не производила впечатления необъятной величины. Спереди даже ее так же трудно было разглядеть, как лезвие сабли, если смотреть на нее с заостренного конца. Отодвинувшись, чтобы рассмотреть общий вид машины, я заметил на ее верхушке несколько выпуклостей, которые были незаметны в сарае; какие-то придатки выдавались по обеим сторонам ее.

Этель проверила блоки между колесами.

– Все в порядке, – сказала она, – ни малейшого ветерка, идеальная погода. Садитесь по местам.

Мы влезли в каюту. Джим захлопнул герметически закрывавшуюся дверь, и легкий шелест ветра, настолько незаметный, что я принимал его за абсолютное молчание, заглох.

Сначала мне показалось, что мы находимся в полной темноте, и эта экспедиция слепых пленников становилась мне все менее понятной, но тут мое внимание привлек тусклый свет, мерцавший над сиденьем сестры. Это было что-то вроде большого абажура, внутренность которого светилась. Вот его описание: полукруглый прозрачный абажур, прикрепленный к потолку трубкой, которую можно было выдвигать, как подзорную трубу. При помощи этой трубы Этель опустила абажур себе на плечи, и голова ее внутри абажура производила впечатление озаренной лунным светом. Потом она посадила меня на свое место.

Я застыл от изумления: мне показалось, что я каким-то колдовством оказался снаружи машины.

Представьте себе, что я увидел все окружающее: небо и серп луны, Млечный Путь, блеск звезд – белую равнину с ее серебряными тропинками. Я посмотрел назад и увидел силуэт Филадельфии, над которой возвышалась статуя Пенна в ореоле, парящем над всяким большим городом ночью. И маленький скромный домик Корбетта, в котором лежал в лихорадке владелец его и мечтал о нас, тоже был тут же… Какое чудесное явление, господа! Вид этой живой миниатюры привел меня положительно в восхищение. Вам все станет понятным, если я сравню ее с тем изображением, которое фотограф видит в темной комнате на негативе, когда хочет узнать вышел ли пейзаж. Вся разница заключалась в том, что я видел не часть пейзажа, а все кругом, как панораму, и что видел я ее как бы с высоты восьми метров, то есть с того места, как вы, вероятно, сами догадались, куда выходила трубка этого усовершенствованного перископа.

Вот, оказывается, каким образом можно было руководить направлением.

Я бы еще долго просидел под абажуром, если бы сестра не заняла своего места. Она проворчала:

– Ну чего вы восторгаетесь? Что вас удивляет в этом простом приспособлении объективов? Почти на каждом подводном судне есть почти такое же приспособление. Правильно ли наше направление, Джим?

В голубоватом фосфоресцирующем свете мало-помалу выступали очертания инструментов.

Джим наклонился над компасом – он не смеялся больше.

– Да, госпожа, – сказал он. – Мы как раз стоим вдоль линии, идущей с запада на восток.

– Хорошо. Арчи, садитесь на свое место к рулю. Держите его просто-напросто совершенно прямо до нового распоряжения… Готовы ли вы?

– Да.

– Готовы ли вы, Джим?

– Да, госпожа!

– Хорошо… Внимание… Бросайте груз.

Негр нажал сразу на две педали. Я услышал какой-то шум под машиной, одновременно под носом и кормой; раздался глухой звук тяжелого падения на траву. Вдруг получилось отвратительное ощущение, точно вам вдавливают голову в плечи, плечи в ноги, а ноги в пол, словом, я пережил тошнотворное ощущение, которое испытываешь в быстро взвившемся лифте. Но это продолжалось не больше секунды. Потом ничего уж не выдавало того, что наша машина двигается.

– Ах, – вдруг вскрикнул я, – что это такое?

Что-то блеснуло у моих ног. Я нагнулся. И вдруг – создатель! – от неожиданного зрелища у меня закружилась голова – я зажмурил глаза и судорожно вцепился руками в ручки руля: пол каюты был из такого прозрачного стекла, что казалось, будто под ногами ничего нет. Сквозь это зияющее отверстие я увидел, как Филадельфия проваливалась… проваливалась с головокружительной быстротой…

Мы поднимались.

Этель не обратила никакого внимания на мое восклицание. Она внимательно всматривалась в какой-то аппарат и повторяла вслух данные, которые он отмечал:

– 300… 400… 500… 700… 1000… Джим, проверяйте по статоскопу: 1050… 1100. Верно?

– Да, госпожа.

– Сбросьте 30 килограммов.

Негр нажал на какую-то педаль. Я снова услышал какой-то шум и увидел, как между нами и бездной быстро перемещалась тень чего-то и исчезла. На этот раз это не был груз: из боязни убить какого-нибудь позднего прохожего было устроено приспособление, позволявшее разрывать время от времени мешки с песком (или бочки с водой). Я дорого дал бы, чтобы узнать, с какой целью Корбетты так тщательно постарались избежать всякого общения с внешним миром. Но теперь время было неподходящее для расспросов. Сестра смотрела, не отрываясь, на барометр и повторяла:

– 1450… 1475… 1500 метров… Наконец-то… ах!.. 1540… Это уж слишком!

Она схватила какую-то цепочку, свисавшую с потолка, и потянула ее. Над нами, на чердаке, как я мысленно окрестил это помещение, послышался звук вытекающего газа; стрелка барометра спустилась до 1500.

– Теперь хорошо, – заявила Этель.

Потом, взглянув через голову негра на часы, сказала:

– Без пяти минут. Хорошо. Мы тронемся в путь ровно в полночь.

Как «мы тронемся в путь»?.. Что она этим хотела сказать?..

Я смотрел бессмысленно вопросительным взглядом на ее затылок, на ее мужскую прическу и был до того заинтригован, что мне показалось, будто я вижу не затылок, а чье-то сероватое и насмешливое лицо.

– Однако, – заговорил я, наконец, – почему вы говорите, что мы отправимся в путь, разве мы еще не тронулись с места?

– Нет.

– Чего же вам еще надо? Что вы собираетесь предпринять?

– Путешествие вокруг света, господин инквизитор.

– Что?.. Как?.. Вы издеваетесь надо мной!.. Вокруг всего…

– Света. Да. И в одни сутки… Аппарат стоит правильно, Джим?

У меня круги пошли перед глазами при мысли, что пилот нашего аэроплана сошел с ума, и я увидел как в тумане, что проклятый зулус нагнулся над нивелиром.

Он нашел, что нос немного наклонился. Немного балласта, сброшенного с носовой части, выровняло аппарат, но подняло его в то же время на 20 метров. Этель заявила, что в конце концов это неважно. Взглянув на компас, она осталась довольна, улыбнулась и пробормотала:

– Великолепно, прямо на восток…

Услышав, как часы начали бить полночь, сестра скомандовала:

– Пустите в ход двигатель и соедините контакт!

Джим повернул большой выключатель.

Тотчас же сзади раздалось тихое и мощное посапывание, и машина как бы проснулась. Шум становился все сильнее и сильнее. Постепенно вместе с усилением шума вокруг нас послышался сначала шум ветерка, который мало-помалу свежел, усиливался, превращался в грозу, потом в бурю; вокруг машины шел вой и шум, до сих пор неизвестный людям.

Несмотря на точность пригонки дверей, сквозняки прорывались тонкой струей и вихрем клубились вокруг нас с таким ужасным свистом, точно клубок змей шел на нас приступом.

Шум систематически усиливался вокруг машины, в особенности у ее носовой части; получалось впечатление вечно разрываемого куска шелковой материи. От работы мотора каюта содрогалась все сильнее; прикоснувшись к вздрагивающей стенке, я заметил, что она теплее, чем следовало бы. Впрочем, температура заметно повышалась, столбик термометра все поднимался, и скоро можно было вообразить, что находишься внутри какой-то странной камеры, которую нагревают снаружи. Все это совершенно определенно доказывало, что мы передвигаемся с невероятной быстротой. Я отказался от своего предположения, что Этель внезапно сошла с ума. Действительно, моя храбрая сестра ничем не проявляла своего удивления и, по-видимому, предвидела заранее и подготовилась ко всем случайностям этого феноменального предприятия.

По ее распоряжению Джим избавил нас от сквозняков, заткнув все щели паклей. Во время его работы Этель следила за движением стрелки по разграфленной длинной линейке и снова произносила какие-то цифры:

– 500… 600… 1000… 1200… 1250…

Я должен обратить ваше внимание на тот факт, что цифра 1250 была названа очень торжественным тоном и что на этой цифре остановилась стрелка на линейке и столбик ртути в стеклянной трубке; в то же время перестали усиливаться шум мотора и свист ветра вокруг нас.

– 1250,– повторила сестра. – Наконец-то мы добились.

Взглянув на часы и что-то подсчитав про себя, сестра сказала, показав на глобус:

– Джим, в 12 часов 3 минуты и 45 секунд вы повернете стрелку на Торндал. Вы слышите – Торндал. Мы будем там в это время.

Джим подождал назначенной секунды и повернул глобус так, что стрелка коснулась своим острием места, где на глобусе был обозначен Торндал.

Немедленно после этого он нажал на кнопку, и глобус стал медленно поворачиваться на своей оси слева направо, по-видимому, приводимый в движение часовым механизмом.

Я еле-еле приходил в себя от душившего меня волнения.

– Этель… Это невозможно!.. – закричал я. – Неужели мы уже в Торндале?

– Ничего подобного, – ответила она, проделывая целый ряд манипуляций над кнопками, – мы давно уже промчались дальше. В данный момент мы пересекаем железнодорожное полотно между Уолли и Сиуксом. Посмотрите на стрелку глобуса, а потом на эту.

Этель указывала на разграфленную линейку, стрелка которой все время показывала цифру 1250.

– Это тахиметр, показатель скорости движения, – продолжала сестра, – он указывает на передвижение с быстротой 20,8 километра в минуту, то есть около 1250 километров в час.

– Черт возьми! Мы мчимся с быстротой…

– Да нет же, мой друг, мы вовсе не мчимся.

– В чем же дело? Объяснитесь наконец.

– Мы не мчимся. Это воздух передвигается вокруг нас. Наше помещение неподвижно стоит в середине мчащейся мимо нас атмосферы. И вот почему я назвала его аэрофиксом.

– Не может быть!

– Уверяю вас. Потерпите еще минутку… Теперь я спокойна… Нет… надо завернуть еще этот кран… Ну вот, теперь я к вашим услугам. Да будет свет в вашей душе и в этой каюте!

И сестра создала свет… электрический.

– Это воздух передвигается, а не мы? – воскликнул я, разинув рот от изумления.

– Послушайте, друг мой, как вы ни отдались всей душой своей продаже ниток, но неужели вам никогда не приходило на ум, насколько дик принятый во всем мире способ путешествовать? Неужели не дико применять пар, бензин или электричество, для того чтобы перемещаться на движущемся шаре, когда достаточно было бы держаться неподвижно над ним, чтобы все точки, лежащие на одной и той же параллели, постепенно перемещались под вами, и нужно только владеть способом спуститься, где и когда угодно.

– Черт возьми!

– Вот мысль, которая пришла нам в голову, мне и Рандольфу. Вот происхождение аэрофикса. Совершенно верно. Воздух мчится вокруг него, а земля под ним. По отношению к ним он неподвижен. Притяжение, которому наш аппарат подчинен, заставляет его находиться на постоянном, неизменном расстоянии от центра Земли, а мотор его в то же время дает ему возможность не быть связанным с движением Земли, вертящейся вокруг своей оси. Только в этом отношении он неподвижен, потому что наша старая планета увлекает его в своем движении вокруг Солнца, а Солнце – в своем бесконечном беге – в междупланетном пространстве.

Вся разница только в том, что так как Земля вертится вокруг своей оси с востока на запад, то мы совершаем путешествие вокруг земли с запада на восток в 24 часа, или выражаясь совершенно точно, в 23 часа 56 минут и 4 секунды. Как солнце.

– Однако, – заметил я, наскоро подсчитав кое-что на клочке бумаги, – я помню, что окружность Земли равняется 40 тысяч километров. Следовательно, если мы совершаем полный круг в 24 часа, то Земля должна была бы бежать под аппаратом со скоростью 1666 километров с чем-то в час.

– Совсем недурно для торговца веревками. Бухгалтер сказался в этом вопросе… Но, рассеянный дурень, ведь окружность Земли равняется 40 тысяч километров по линии экватора и только там, так что если бы мы поднялись, например, в Кито, то тахиметр показывал бы 1666,666… К несчастью для вас, Филадельфия, где аэрофикс поднялся, находится на 40-м градусе северной параллели, по которой окружность Земли равняется только 30 тысяч километров, так как эта параллель ближе к полюсу. Здесь Земля движется с быстротой всего 1250 километров в час. А что бы вы сказали, если бы мы поднялись на одном из полюсов? Ведь там Земля совершенно неподвижна, как по всей своей оси; у нас под ногами было бы все время то же самое место, и весь вид состоял бы из ледяного круга, который вертелся бы вокруг центра полюса, как пластинка граммофона.

И заметьте: чем выше поднимается аппарат, тем яростнее движение воздуха вокруг него, потому что чем дальше от центра Земли, тем сильнее движение воздушных течений. Это явление могло бы нас принудить употребить больше усилий, чтобы заставить аппарат держаться неподвижно на большей высоте, если бы вместе с усилением движения воздуха он не становился чем выше, тем реже. Чем яростнее воздух нападает на нас, тем меньше у него плотности; нос машины рассекает его все с той же одинаковой легкостью – оба эти явления уравновешивают друг друга.

– Но почему мы стоим на высоте 1500 метров над землей?

– Потому что высшая точка гор, находящихся на 40-м градусе параллели, немного ниже этой высоты, а сталкиваться с горными вершинами не стоит, не так ли? Как вы полагаете?

– Значит, мы точно следуем по 40-му градусу параллели?

– Не уклоняясь в сторону ни на йоту. Может быть, со временем мы добьемся того, что наш аппарат сможет направлять свою неподвижность, пользуясь притяжениями светил. Нужно было бы стать неподвижными по отношению к Солнцу, чтобы делать перемещения по Земле вкось. Но мы еще очень далеки от этого. Мы принуждены поневоле следовать по заранее выбранной параллели, как по рельсам. Руль служит только для того, чтобы наметить направление при отправлении и чтобы бороться против возможной помехи ветра при спуске. Мы связаны в нашем направлении, братишка. Посмотрите на компас, он не отклонится ни на черточку в течение 24 часов. Север у нас все время справа.

– Значит, – еле мог я выговорить от душившего меня восторженного изумления, – завтра мы снова вернемся в Филадельфию, промчавшись по 40-му градусу параллели. Вот, значит, «круговой полет», о котором вы говорили?

– Вы угадали… Теперь взгляните на глобус под часами. Он служит одновременно указателем наших постепенных перемещений и схемой действительности. Кончик неподвижной стрелки изображает наш аэрофикс – каждые 24 часа под ним проходят те же места: завтра под ним покажется Филадельфия, но мы немного запоздаем из-за времени, нужного для остановки и введения аппарата в круг земного движения. Оба эти маневра должны быть проделаны с крайней осторожностью в почти незаметной прогрессии, потому что, останови я внезапно мотор, что, впрочем, совершенно невозможно, воздушная волна внезапно подхватит наше снаряжение и передняя стенка аппарата будет брошена на нас с скоростью и силой разрывного снаряда.

Пот прошиб меня.

– Проклятая жара, – пробормотал я, – и отвратительный шум и свист!.. Вы читаете вашу интересную лекцию, крича во весь голос, а я еле вас слышу.

– Да, все это вызвано сопротивлением воздуха. Не находите ли вы, что здесь можно задохнуться?

Она открыла маленькие пробуравленные в стенках отверстия, соединенные при помощи хитро приспособленных трубочек с наружным воздухом. Эти вентиляторы были прекрасно устроены: они распространили очаровательную прохладу.

Затем она продолжала свою речь:

– Сколько мы мучились, пока нашли средство от повышенной температуры внутри каюты! Ральф долго бился над этим и много нового изобрел для достижения своей цели…

Я было собрался высказать целый ряд ценных соображений по поводу странного свойства воздуха охлаждать тела при быстром движении и зажигать их при феноменальной быстроте, как вдруг сестра потушила электричество, и я, привыкнув к сумеркам, снова увидел ее голову, облитую молочным светом под абажуром.

– Их высочества Скалистые горы! – доложила она. – Полюбуйтесь, Арчи.

Под абажуром синело небо, кое-где покрытое облаками. Вдали облака проплывали, не торопясь, вблизи они мчались, как блестящие клочки ваты; некоторые облака, которые мы прорезали, на секунду закрывали от меня горизонт. Возвышаясь над горизонтом – я хочу сказать, над краем абажура, – какая-то черная тень быстро поднималась к звездам!.. Верхняя линия ее была странно изрезана зигзагами и кое-где блестела белыми пятнами; я догадался, что это неслась на нас с быстротой молнии страшная цепь гор.

Ледники, озаренные лунным светом, фосфоресцировали и напоминали хвосты комет; беглый свет озарил наш прозрачный пол; проскакивали возвышения и вершины; казалось, будто мчится стадо гор, охваченное паникой.

Потом все вошло в норму. Опустившиеся вершины снова вернулись в невидимую зону, и освободившийся от облаков небосклон заполнил перископ своим величием.

Затем стеклянный пол точно раскололся на бесчисленное количество осколков и засверкал мириадами огней, точно громадный бриллиант. Негра вдруг охватил припадок совершенно идиотского веселья. (Его ангина усиливалась пропорционально его веселью и тут превратилась в смеющийся дифтерит.) Он задохся от смеха, выгнул спину и прокудахтал несколько торжественных восклицаний в честь Тихого океана.

Этель подтвердила:

– Да, это Тихий океан. Три часа двадцать две минуты. Он явился на свидание с поразительной точностью.

У меня вырвался крик отчаяния:

– Что, если мы упадем?

– Не бойтесь, несчастный трусишка, аэрофикс крепко сшит.

– Гм… – промычал я, сконфуженный ее презрительным тоном, и, желая показать, что ничуть не боюсь, добавил: – Действительно, это прекрасный аппарат тяжелее воздуха… это великолепный…

– Это воздушный шар, Арчибальд, и, как все воздушные шары, легче воздуха. И он держится при помощи газа. Ни один планер, ни один аэроплан, какой бы системы он ни был, не в состоянии был бы удержаться на месте среди этой воздушной бури. Но вы сами понимаете, что, так как это аэрофикс, то помещение, в котором находится мотор, должно непременно быть под одной общей оболочкой с помещением для газа, в противном случае шар, где помещается газ, подчиняясь земному движению, натянул бы соединительные канаты и разорвал бы их, если бы не прорвался сам с самого начала. Итак, весь аппарат помещается в одной оболочке, состоящей из смеси алюминия и другого вещества, не тяжелее пробки, но, к сожалению, обладающего малой сопротивляемостью.

Это помещение разделено на две части перегородкой, идущей вдоль всего сооружения. Верхнее помещение – над нами – наполнено газом, название которого известно только нам, газом, обладающим феноменальной способностью поднимать тела; он в семь раз сильнее водорода в этом отношении. «Партер» разделен на три отделения: посередине каюта, где я имею удовольствие обучать вас, впереди очень узкое пространство, где помещаются аккумуляторы Корбетта, очень легкий и почти неистощимый источник электрической энергии, а сзади, наконец, место мотора. Да, мотор, вот чем мы вправе гордиться! Вы, может быть, воображаете, что он обладает миллионом лошадиных сил? Ничего подобного. Аэрофикс не имеет ничего общего с пароходом, которому приходится бороться с речным течением, и сила его машины вовсе не имеет целью, не давая ему повернуться, удерживать его на месте. Если бы это было так, вы смело могли бы сказать, что Корбетты ничего не изобрели: их воздушный шар был бы просто-напросто наиболее быстрым из существующих аэропланов, который может мчаться с быстротой 1250 километров в минуту и который, в силу этого обстоятельства, только кажется неподвижным по отношению к центру Земли. О, конечно, в теории этот план осуществим, и мысль об этом может прийти в голову первому встречному, стоит только перемножить скорости движений на силы, вызывающие их… Но на практике это то же, что снабдить муху силой локомотива… Да, кроме того, это было бы пустяками в конечном результате, изобретением без изящества, достойным животного.

Я повторяю вам: наш мотор не сообщает движения аэрофиксу, а освобождает его от поступательного движения Земли. Наш мотор – производитель инертных сил, понимаете? И хотя он и добивается того же результата, какого добился бы летящий с востока на запад завод, но употребляет для этого незначительное усилие.

– Но что же это такое? – спросил я. – Какой главный принцип?

– Ах, в том-то и дело, что этого я не могу вам сказать – муж был бы недоволен.

– Но вы знаете, насколько моя сдержанность…

– Ну вот что, Арчи, я попробую вас надоумить, но не требуйте от меня больше ничего. Вспомните о гироскопах, так называемых волчках, которые увеселяли наше детство; ведь они, пущенные по нитке, вертятся во всяком положении, не падая. Они образуют по отношению к своей подставке самые невероятные углы и как бы издеваются над законами равновесия и тяжести. Вспомните также о недавнем применении их в Англии. Инженер Луи Бреннан пользуется целой серией волчков для своего однорельсового трамвая, так что вагон так же плохо уравновешенный, как остановившийся велосипед, держится неподвижно и вполне устойчиво на одном рельсе или канате, переброшенном через пропасть. Словом, всякое тело, снабженное гироскопами, остается устойчивым в состоянии неустойчивого равновесия, совершенно так же, как если бы оно находилось в очень быстром движении. Следовательно, употребление гироскопа заменяет результат, полученный от движения.

Вот этим-то свойством, сильно увеличив его при помощи особого приспособления, мы и воспользовались… Сзади вас вертятся в безвоздушном пространстве шесть гироскопов – усовершенствованных волчков.

– Господи боже мой, а вдруг они неожиданно остановятся?

– Это почти невозможно. Должно было бы произойти что-нибудь совершенно непредвиденное. Бреннан доказал, что гироскопы после момента прекращения приведения их в действие продолжают вертеться еще в продолжение 24 часов, причем первые 8 часов работа их так же полезна, как и раньше, – этого времени более чем достаточно, чтобы без резкого столкновения присоединиться к земному движению и выбрать удобный пункт для спуска. Несчастье могло бы произойти только в случае порчи… ну… специального изобретения. А это может случиться только от злого умысла… Вы видите, что это невозможно…

– Этель… Этель… я в восхищении!

– Вы, конечно, сами догадались, – продолжала сестра, – почему я с такой легкостью передвинула машину. Свинцовые блоки, подвешенные снизу, нейтрализовали подъемную силу аппарата, так что шар весил всего только те несколько фунтов, которые нужны были, чтобы удержать его на земле. Этот компенсирующий тяжесть машины груз прикреплен таким образом, что его можно автоматически сбросить, не выходя из каюты. Это куда лучше, чем приказание «отпустите канаты»… Да, можете быть спокойны – все предусмотрено до мельчайших подробностей. Мы сначала произвели опыт с уменьшенной моделью величиной с душегубку, но по непростительной оплошности пустили в ход мотор в мастерской – ну, маленький аэрофикс и наказал нас за это: он пробил стену, вылетел на волю и разбился вдребезги, наткнувшись на косогор – обломки и сейчас там лежат…

– Но скажите, – прервал я ее вдруг, – а газ не может воспламениться от жары?

– Успокойтесь. Взрывчатая масса, которой наполнен шар, может воспламениться только в том случае, если в нее попадет искорка или от непосредственного соединения с пламенем. Это – химера.

– Ну ладно… Теперь я совершенно успокоился. Я даже понял теперь ваш план целиком, Этель… Сначала я принял ваш неподвижный автомобиль за обыкновенную моторную коляску.

– Держу пари, что из-за колес, да еще на рессорах… А между тем они предназначены только для того, чтобы предохранить машину от удара при спуске на землю: спускаешься, прикасаешься к земле и катишься несколько метров вперед по инерции, прежде чем остановишься. Самый вульгарный аэроплан снабжен теперь этим приспособлением.

– Ну хорошо, – бормотал я, – ну да, конечно, все великолепно.

Но оцепенение от странного сна, который мне дано было пережить наяву, затемняло мое сознание, а глаза мои не могли оторваться от поворачивавшегося глобуса, медленное и плавное движение которого указывало наш путь по 40° параллели.

Этель обратила внимание на мое состояние.

– Я догадываюсь о причине вашего упадка духа, – сказала она. – Всем неожиданным открытиям свойственно казаться противными законам природы и производить впечатление преступления против мирового порядка. После всех великих открытий весь свет с некоторым ужасом неделю кричит о чуде. И некоторые жертвы науки производят фальшивое впечатление преступников, понесших справедливую кару за нарушение условно установленного порядка вещей. Арчибальд Кларк думает, что он свидетель мрачного покушения на законы природы.

Но у меня не было охоты порицать кого бы то ни было. Психология толпы, присутствующей при научных опытах, не занимала меня.

– Это ужасно, – бормотал я. – Отвратительно… Это бесконечное водяное пространство… Что там на дне под нашими ногами… Как глубок океан, скажите пожалуйста?

– От тысячи до двух тысяч метров. Мы, должно быть, где-то между 140-м и 150-м градусами меридиана.

– Совершенно верно, скоро пять часов.

– Пять часов… в Филадельфии, но не там, где мы в данный момент находимся. Тут всегда полночь. Можно почти сказать, что полночь – это мы. Сегодня аэрофикс, неподвижный в земном пространстве и в людском времени, совершает свое полуночное путешествие…

Тоска охватила меня.

– Правда… солнце не встает, – заметил я.

– Неудивительно – оно все время находится на противоположной стороне земли. Солнце и наш аппарат как бы играют в прятки. Полдень согревает наших меняющихся антиподов, ведь мы все время находимся в центре мчащегося вокруг мира мрака. Арчибальд, мы пропустим в нашей жизни один солнечный день и проживем одну лишнюю ночь… Впоследствии, когда это изобретение будет эксплуатироваться и у каждого человека будет свой аэрофикс, совершаться будут, вероятно, главным образом дневные прогулки, и враги мрака смогут пользоваться вечным днем и проводить жизнь при нескончаемом закате или наслаждаясь видом бесконечной зари. Взгляните на небо в перископе: небесный свод неподвижно отражается в нем, все неподвижно, кроме луны. Звезды не меняют своего положения. Можно подумать, что небесные часы остановились.

– Но все же есть часы, которые идут безостановочно, – возразил я. – Эти часы – мой желудок, он усиленно отмечает, что пора поесть… Я сегодня не обедал, сестра…

Мы пообедали.

Вы поняли, господа, по побуждению голода, что мое душевное состояние немного улучшилось. После обеда оно сделалось еще лучше. Подкрепившись великолепными консервами и полным стаканом превосходной водки, я чувствовал себя в этом узком клинке не хуже, чем в коридоре спального вагона. Только чувство какой-то общей разбитости напоминало о только что перенесенном нервном напряжении и являлось реакцией организма на это.

Но под влиянием полумрака и приятного чувства сытости глаза мои стали смыкаться. Монотонная колыбельная песнь шумящего снаружи воздуха и мирное посапывание гироскопов способствовали этому. Как бы в слуховом тумане я смутно услышал бой часов и слова сестры, что мы проехали четверть пути… Я окончательно уснул.

– Эй, эй… этого нельзя, братишка! Вы, кажется, заснули. Да ну же, проснитесь. Вы можете понадобиться каждую минуту. Надо бодрствовать. Надо быть бдительным.

– Хрр…

– Посмотрите, как очаровательна Япония, над которой мы проносимся.

– К черту вашу Японию, – возразил я. – Там так темно, точно она покрыта сажей.

Джиму это показалось страшно забавным.

– А вы там заткните глотку! – сказал я ему, поднявшись. – Вы не имеете никакого основания радоваться, когда говорят о саже… Несчастный… трубочист…

– Перестаньте! Смирно! Арчибальд! Сидите на месте!

Негр сгорбился, наклонив голову. Его плечи вздрагивали от подавленного смеха, мне казалось, что я сверху вижу широкую улыбку сквозь толстый череп… Но повелительный голос Этель успокоил меня. Сухим тоном, в котором чувствовался не вполне прошедший гнев, я спросил ее:

– Где мы теперь находимся?

– На несколько миль к югу от Пекина. Вот пустыня Алаша.

– Все еще на высоте 1500 метров над землей?

– Да нет же, подумайте, мы на высоте 1500 метров над уровнем океана. А средняя высота пустыни приближает нас к земле на 500 метров.

Потом снова наступило молчание. Впрочем, я мог бы сказать, что наступила тишина, несмотря на постоянный ровный шум воздуха и мотора, потому что я так же мало обращал на него внимания, как на тысячи разнообразных звуков, из которых, в сущности, состоит то, что мы называем тишиной в обыденной жизни.

Я долго боролся с охватывавшим меня сном. Чтобы развлечься, я пытался заинтересовать себя всякими вещами: позой моих спутников, балластом, который выбрасывали через определенные промежутки времени, меняющимся положением головы Этель, диковинными странами, в которых странные люди спали на необыкновенных кроватях под нескладными крышами… Но воображение плохо заменяет знание, а я ничего не знал об этих затерянных странах и не мог разглядеть даже деревца. Мне оставалось только самому выдумывать себе описание стран, подражая маленьким детям, которые скачут на деревянной палочке и надолго останавливаются задумавшись, чтобы представить себе дорогу, по которой они проехали.

Впрочем, два тревожных случая заставили меня встряхнуться.

Первый был вызван ударом – положим, очень слабым – о нос машины. Что-то мягкое попалось по дороге. Я подскочил от ужаса, но сестра успокоила меня фразой:

– Я заметила в перископе два больших крыла, но они тотчас же исчезли.

Второй тревогой я был обязан негру. Он вдруг поднялся с сумасшедшим видом, спрашивая, не изменилось ли направление, и утверждая, что если оно отклонилось в сторону, то это будет ужасно из-за гор Кашемира высотой в 3800 метров и что он недостаточно владеет собой, чтобы отдать себе ясный отчет в этом.

Стакан водки вернул ему спокойствие духа. Он стал снова хладнокровным и веселым и вернулся на свое место перед часами.

Наконец сестра объявила веселым голосом – тоном метрдотеля из вагона-ресторана:

– Пожалуйте к завтраку! Ровно двенадцать часов пополудни.

– Полдень, – повторил я, всматриваясь в сумерки, – полдень в полночь.