Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Несмотря на мое возбуждение, она оставалась совершенно недвижной.

– Как ты побледнела! Не пугайся!

Тут только я увидел, что она была в смертельном страхе. Ее глаза смотрели растерянно, губы побелели, и перепуганное лицо внушало мне, чтобы я замолчал, что здесь совсем близко опасность. И так близко, что она не может меня предупредить ни словом, ни звуком…

Что это, боже мой, что? Я оглянулся.

Ничего! В комнате ничто не двигалось. Но что-то невидимое витало в ней. Как будто сам воздух был пропитан злобой и не позволял дышать собой. Что тут подстерегало меня? Что-то сверхъестественное…

Ужаснее, чем сам Сатана, появился вдруг Лерн из-за платяного шкафа.

– Ты нас заставил долго ждать, Николай!

Эмма поникла и согнулась. На губах пена…

– Сюда! – крикнул профессор по-немецки.

Портьеры зашумели и раздвинулись, уронив пару ивовых манекенов. Вильгельм и Иоганн бросились на меня с кулаками! Связали! Все погибло! Страх смерти сделал меня трусом.

– Дядя, – умолял я, – убейте меня на месте, заклинаю вас. Только не мучьте! Револьвером, ядом, чем хотите. Только не мучьте!

Лерн растирал щеки Эммы мокрой салфеткой и скрежетал зубами.

Мне казалось, что я схожу с ума. Кто знает, может быть, Мак-Белл помешался именно в такую минуту… Мак-Белл, Клоц… Все животные…

Я почувствовал безумную боль в затылке от виска до виска.

Помощники понесли меня вниз, Иоганн за голову, Вильгельм за ноги. Может быть, они просто посадят меня под замок. Ведь нельзя же племянника задушить, как курицу…

Они направились к лаборатории.

Вся моя жизнь день за днем промелькнула передо мной в одно мгновение.

Профессор встретил нас там. Меня несли мимо жилища немцев, вдоль стены. Лерн открыл дверь подвального этажа в левом домике, и меня внесли в прохладный зал, сверху донизу выложенный белыми изразцами. Помещение делилось на две половины передвижным занавесом. Было страшно светло. У одной стены стояла складная кровать. Лерн указал на нее, сказав:

– Твое ложе уже давно приготовлено, Николай.

Потом дядя стал отдавать приказания по-немецки, и оба помощника развязали меня и раздели. Всякое сопротивление было напрасно.

Минуты две спустя я уютно улегся в постели: одеяло у самого подбородка, связан. Иоганн дежурит около меня, сидя на скамеечке. Через раздвинутый занавес вижу двустворчатую дверь, которая ведет во двор. За окном, как раз против меня, – мой старый товарищ сосна.

Мне становилось все тяжелее. Во рту горечь – вкус близкой смерти. Сейчас начнется эта отвратительная химия, ведущая к концу…

Иоганн играл револьвером и каждую минуту обращал его на меня. Он, казалось, был в восторге от этого фарса. Я обернулся к стене и с трудом прочел на изразце, выцарапанную бриллиантовым перстнем, как я думал, надпись: «Good bye for evermore, dear Father… Doniphan».

«Прощай навсегда, дорогой отец… Донифан». Бедняга! Он тоже однажды лежал в этой постели… И Клоц так же… А кто мне сказал, что до них не было еще жертв? Но что я могу сделать? Ничего. Черт возьми, ничего!..

Время шло.

Наверху надо мной суетливо бегали взад и вперед. Вечером немножко стихло, и наконец наступила полная тишина. Потом Карл, вернувшийся из Грея, сменил Иоганна.

Меня выкупали. Лерн заставил меня принять горькое лекарство, кажется сернокислую магнезию. Теперь уже не было никакого сомнения: меня готовили к операции. Завтра утром, очевидно, все кончится… Какие эксперименты будут производить над моим телом, перед тем как окончательно его погубить?

Наедине с Карлом.

Я был голоден. Рядом несказанно грустный двор. Я слышал шорох соломы, тихий писк, глухой лай, коровы мычали.

Ночь.

Вошел Лерн. Я был возбужден выше всякой меры. Он пощупал мой пульс.

– Ты будешь спать?

– Палач! – ответил я.

– Хорошо. Я тебе дам успокаивающее.

Он дал мне лекарство. Пахло хлоралом. Опять наедине с Карлом.

Запели лягушки. Замигали звезды. Взошел месяц багряно-красным кругом. Все прелести ночи…

В моей душе, в моей разбитой душе затеплилась забытая детская вера в небесный рай, крепкая набожная вера. «Я попаду на небо…» Как мог я усомниться в существовании рая?

Детские слезы.

Я погрузился в тяжелую дремоту. Вдруг грянул какой-то ужасный рев (точно гром отдаленной грозы). Что-то случилось на пастбище. Это мычал бык. Мне казалось, что рев приближался. Разве Юпитера с коровами по вечерам загоняли на эту удивительную ферму? Нет. Но, боже, какие ужасные звуки…

Бред… наркотическое средство начинало действовать… Я впал в тяжелый искусственный сон, продолжавшийся до утра.

Кто-то трогал меня за плечо.

Лерн в белой блузе у моей постели.

Меня как будто полоснули ножом по спине.

– Который час? Я умру?.. Или уже все прошло?

– Терпение, милый племянник, еще ничего не начиналось.

– Что вы со мной сделаете? Хотите привить чуму… или водобоязнь?.. Холеру?… Скажите, дядя! Нет? Что же именно?

– Не говори глупостей, – сказал он.

Он отошел. Я увидел операционный стол. На узкой подставке что-то вроде решета – все это было похоже на скамью для пыток. Инструменты и бутылки горели на утреннем солнце. Целое облако ваты на столике. И те два никелированных шара на подставках, как водолазные шлемы… под каждым из них горела спиртовка…

Я был почти без чувств.

Рядом за задвинутым занавесом что-то совершалось. Пронизывающий запах эфира доносился оттуда. Тайны, тайны без конца!

– Что там такое! – закричал я.

Я увидел Вильгельма с Карлом. Они что-то тащили сюда из другой части комнаты. На них тоже были белые блузы. Это больше чем помощники…

Лерн взял что-то в руку. Я почувствовал прикосновение чего-то холодного к затылку. Я снова вскрикнул.

– Дурак! – сказал дядя. – Ведь это только машинка для волос.

Он остриг волосы и выбрил кожу на голове. Каждое его движение резало меня ножом. Намылили череп, вымыли…

Потом профессор с помощью толстого карандаша и тяжелого циркуля начертил на моем затылке какие-то каббалистические знаки.

– Сними рубашку! – скомандовал он. – Осторожнее! Ты сотрешь рисунок. Ложись и вытяни ноги!

Они помогли мне лечь на стол. Связали крепко руки за спиной.

Где был Иоганн?

Карл ни слова не говоря надел на мое лицо что-то вроде намордника. Сильный запах эфира наполнил мои легкие. «Почему не хлороформ?» – подумал я.

Лерн приказал:

– Дыши глубже и правильнее – тебе же будет лучше!

Я повиновался.

Лерн взял шприц.

– Ай!

Он воткнул его мне в затылок. Язык и губы отяжелели и не слушались меня.

– Подождите! Я… я… еще не сплю! Что это?.. Яд?.. Сифилис?..

– Только морфий, – ответил профессор.

Я был оглушен.

Второй очень болезненный укол – в плечо. Я… не сплю… еще… Подождите… не сплю!..

– Перестань! – проворчал мой палач.

Несколько мгновений спустя мои муки несколько утихли. Разве эти знаки на голове не говорили, что меня сейчас убьют? Неужели Мак-Белл перенес трепанацию?

Как будто меня отделили от меня же самого и унесли. Серебряные чаши звенели небесным хором.

Опять укол в плечо, почти нечувствительный. Я снова хотел закричать, что не сплю. Напрасно. Мои слова не превращались в звуки, как будто застревали глубоко под водой на дне бездонного моря. Мои слова уже умерли; я один только знал их.

Кольца занавесей зазвенели.

То, что было дальше, происходило без малейшей боли, точно в глубокой нирване. Лерн провел разрез по моему затылку от левого виска до правого… почти до половины черепа… и перебросил лоскут кожи на мои глаза и нос. Вероятно, со стороны моя голова казалась такой же кроваво-красной массой, как тогда у шимпанзе.

– Помогите!.. Не сплю еще!..

Серебряные колокольчики заглушали мой голос. Они звучали сперва как бы глубоко под водой… а теперь так громко, как колокола в бурю… Потом я сам потонул в море эфира.

Это я или не я? Я… мертвец, знающий, что он мертвец… и больше ничего…

Ничего.

Глава Х
Операция

Я открыл глаза. Все точно в тумане. Уши и нос как будто заткнуты. Я хотел закричать: «Не начинайте! Я еще не заснул!» Но не мог произнести ни слова. Как в прошлую ночь, слышен был приближающийся рев быка, звучавший так, как будто он исходил из меня… Я ничего не чувствовал. Я присел на корточки.

На меня надвинулась глубокая и тупая уверенность в том, что свершилось самое загадочное.

Тьма рассеивалась все больше и больше. На меня снизошло какое-то непроницаемое спокойствие. По мере того как исчезал дурман, для меня воскресли звуки и запахи. Блаженство! Мне хотелось, чтобы так было всегда, всегда!

Но я снова вернулся к жизни.

Все, что я видел, было бесформенно, неуклюже, окрашено в необыкновенные цвета и расплывчато.

Я вспомнил, что наркоз действует на зрачок и изменяет его… Вот отчего так ослабло мое зрение…

Я почувствовал, что меня сняли со стола и положили на пол в другой половине комнаты. Я сознавал окружающее, хотя оно и представлялось мне изображением из вогнутого зеркала.

Занавеса не было. Лерн и его помощники, стоя у стола, были заняты какой-то не видимой мне работой. Их спины мешали мне разглядеть… должно быть, чистили инструменты. Через раскрытую дверь виден был парк и приблизительно в сорока шагах уголок пастбища, где коровы, жуя и мыча, глазели в нашу сторону.

Мне казалось, что передо мной самые левые экспрессионистские картины. Небесная лазурь была так же глубока и прозрачна, как всегда, но окрасилась в оранжевый цвет. Луга и листва казались мне красными. Все желтое теперь было фиолетовым. Предметы изменили окраску, исключая белых и черных. Башмаки четверых мужчин остались такими же, какими были прежде. То же самое блузы… только на них теперь были зеленые пятна; на плитах зеленые лужи. Ведь это могла быть только кровь. Неужели красное казалось мне зеленым?.. Эти лужи издавали такой сильный запах, что я убежал бы, если бы мог. И пахло это не так, как до сих пор пахла кровь, а как-то совсем иначе…

И другие запахи тоже совсем иначе действовали на мое обоняние. Мои оптические обманы не прекратились и тогда, когда я совсем освободился от эфирного дурмана.

Я боролся с этим, но безуспешно.

Меня положили на соломенную подстилку… да, да, да, соломенную!..

Операторы стояли за моей спиной. Лерн от времени до времени кидал окрашенные зеленым ватки в сосуд с водой.

Иоганн первый заметил, что я пришел в себя, и сообщил профессору. Все четверо с любопытством обернулись ко мне, и я вдруг увидел на операционном столе голого, безжизненного и бледного, с закрытыми глазами, связанного по рукам человека.

Его черная борода еще больше оттеняла смертельную бледность кожи. Голова его была в бинтах… пропитанных зеленой кровью. Грудь правильно вздымалась и опускалась. Он глубоко дышал, широко раздувая ноздри.

И этот человек…

Этот человек был я!

Когда я убедился в этом, а проверить, что передо мной нет зеркала, было легко, мне пришло в голову, что Лерн раздвоил мое существо, что это был мой двойник… Или все это сон?

Нет-нет, я совершенно не сплю.

В сущности, до сих пор не произошло ничего особенного: я не умер и не сошел с ума. Эта очевидность возвращала мне всю мою бодрость.

Вот больной на столе тряхнул головой. Вильгельм развязал его. И я присутствовал при пробуждении моего двойника: открыв глаза, он по-идиотски как-то еще раз тряхнул головой, слепо нащупал края стола и сел. Казалось, что он в исключительно скверном настроении. Я никогда не считал себя до такой степени оскотинившимся существом.

Больного положили на маленькую постель. Он позволил себя закутать, но его сейчас же стало тошнить, он задыхался. Я был удивлен. Между мной и им не было никакой связи, я совершенно не чувствовал его страданий, кроме того вполне понятного сочувствия, какое испытываешь к человеку, находящемуся в одинаковом с тобою положении..

Но что это?.. в одинаковом положении?… Был ли это только двойник моего тела?.. Или само мое тело?

Какой я осел! Ведь я чувствовал, видел и слышал! Хоть я и был жалок в эту минуту, но мог удостовериться в том, что у меня есть нос, глаза, уши! Я хотел вытянуть члены и почувствовал, что они связаны веревками. Значит, у меня было тело… Значит, мое тело здесь, а не там!..

Профессор приказал развязать меня. Ненавистные путы упали. Я дернулся кверху, но был так поражен, что опустился снова… Мне захотелось рассмотреть себя, но, опустив голову вниз, я решительно ничего не увидел. И когда с большим напряжением я загнул ее далеко под себя, я разглядел на месте моих ступней два раздвоенных деревянных башмака… башмака ли?.. на черных, кривых, обросших грубой щетинистой шерстью ногах.

Я закричал…

Но раздался рев, от которого задрожали стены. Он пронесся далеко по парку и отразился от скалистых стен его.

– Тише ты, Юпитер! – сказал Лерн. – Ты напугаешь беднягу Николая, которому так необходим покой!

И я увидел, как мое тело подпрыгнуло там, на постели.

Значит, я превратился в черного быка!.. Черный бык – это был я!.. Мерзкий колдун Лерн обратил меня в животное!..

И он забавлялся своей злой шуткой. Его помощники держались за бока от смеха.

Мои бычачьи глаза налились слезами.

– Тра-та-та, – произнес колдун, как будто читая мои мысли. – Теперь ты Юпитер. Но ты вправе знать о себе еще больше. Узнай же свое происхождение и родословную. Ты родился в Испании, на Гвадалквивире, у замечательнейшего скотовода, от знаменитых родителей, мужская линия которых покрыла себя славой на песках арены. Я купил тебя у бандерильеро одного тореадора. Твоя порода очень хорошо подходила для моих намерений, и я заплатил за тебя и трех коров очень большие деньги. Ты, не считая провоза, обошелся мне в две тысячи песет. Тебе пять лет и два месяца, и ты проживешь еще столько же… если мы захотим дать тебе состариться; я приобрел тебя для того, дорогой мой, чтобы над твоим организмом проделать некоторые опыты… Это первый из них.

Мой нежный родственник разразился идиотским смехом и весь трясся от радости.

– Ха-ха-ха, Николай!.. Как твои дела? Хороши, да? Совсем не так плохи, я думаю. Твое любопытство, сын Евы, твое дьявольское любопытство! Как? Держу пари, ты гораздо менее оскорблен, чем съедаем любопытством! Но так как я добросердечен, а ты очень скромен теперь, мой милый воспитанник, то можешь узнать все. Разве, впрочем, я тебе не сразу сказал: «Момент, когда ты все узнаешь, близок». Николай, ты можешь знать все. Я не дьявол и не колдун. Не пророк Моисей и не волшебник Мерлин. Я – просто Лерн. Мое могущество происходит не от неба и не от преисподней, оно мое собственное, и я им горжусь. Это мои познания. Это наука, которую я обогатил, я ее отважнейший пионер и первый поборник… Но не будем спорить о мелочах. Повязки не мешают тебе слушать и понимать?

Я мотнул головой.

– Хорошо. Слушай и не вращай так глазами. Все объяснится, черт возьми, это не роман!

Помощники чистили и убирали инструменты. Мое тело – то тело – храпело. Лерн пододвинул ко мне скамеечку и продолжал:

– Дорогой мой племянник, было несправедливо с моей стороны, что я назвал тебя Юпитером. В сущности, я не превратил тебя в быка, ты все еще Николай Вермон, потому что именем обозначают ведь не тело, а личность, душу. Так как ты сохранил свою душу, которая связана с мозгом, ты, глядя на все эти инструменты, легко поймешь, что я лишь заменил мозг Юпитера твоим, а его мозг положил в твою человеческую оболочку.

Ты скажешь, может быть, Николай, что это двусмысленная шутка? Ты не подозреваешь ни грандиозной цели моих опытов, ни цели рассуждений, которые привели меня к ним. Опыт с тобой, правда, простая шутка, новая Овидиева метаморфоза; очень возможно, что она тебе ничего не говорит. Это просто, так сказать, набросок несколько даже игривого свойства, эскиз. Нет-нет, ты тут не видишь никакой высшей цели. Маленькую месть, злую шутку. Мальчишескую выходку без всякой социальной или промышленной подкладки.

Но моя настоящая цель: преобразование человеческой личности, которого я достигаю пересадкой мозга.

Тебе известна моя закоренелая страсть к цветам. Раньше я все свое время отдавал занятиям и только единственный день отдыха, воскресенье, я посвящал садоводству. Это развлечение оказало влияние на мою профессию – прививки, которые я практиковал как садовод, я стал практиковать как хирург. Я специализировался в этой области и свой оранжерейный энтузиазм перенес в клинику. Сначала я только смутно чувствовал связь между животными и растительными прививками. Но логическими выкладками я дошел до того, что постиг ее. Мы еще к этому вернемся. Когда я взялся за животные прививки, эта область была еще совершенно неразработанной. Я могу смело сказать: со времени древних индусов, первых пионеров в искусстве прививок, это дело находилось в стационарном состоянии.

Но, может быть, тебе неизвестны сами принципы этого искусства?

Слушай!

Все это основано, Николай, на одном факте: каждая животная ткань обладает самостоятельной жизненной силой. Тело животного – это среда, в которой живут его ткани, среда, от которой они могут отделиться и жить самостоятельно, причем они могут пережить самое тело.

Первое. Ногти и волосы растут еще после смерти человека. Они переживают наше тело.

Второе. Человек в течение двадцати четырех часов после смерти еще сохраняет способность деторождения. К сожалению, ему недостает для этого других существенных условий. О повешенных говорят, например…

Но давай перечислим все по порядку.

Третье. При определенных условиях влажности, окисления и температуры можно сохранять в живом состоянии отрезанный крысиный хвост – семь дней, а ампутированный палец – четыре часа. В конце этого периода эти органы отмирают, но в продолжение семи дней или четырех часов можно было бы сомкнуть их с телом и вернуть в прежнее состояние.

Это было известно древним индусам, которые приращивали обратно отрезанные носы или замещали их кусками мяса, вырезаемыми из мягких частей оперируемого.

Такая операция представляет первый случай животной прививки и состоит в том, что одна часть тела какой-нибудь особи пересаживается на другую часть тела той же особи.

Второй случай такой. Оперируют два живых существа, и кусок, отрезанный от одного, прививают другому так, чтобы он на нем продолжал жить.

Третий случай. Часть живого тела пересаживают на другое так, чтобы оно жило на нем своей особенной жизнью. Это самый изящный из всех случаев. Именно этим я так увлекался…

Но подобного рода операция весьма щекотлива по многим причинам. Самая главная из них та, что прививка тем меньше удается, чем отдаленнее родство. Замечательно успешна пересадка с одной части тела на другую у одной и той же особи. Менее успешна – с отца на сына. Еще менее успешна – с брата на брата, с одного двоюродного брата на другого, с немца на испанца, с негра на белого, с мужчины на женщину, с ребенка на старика и так далее.

До того как я взялся за эти опыты, они не удавались даже в пределах зоологического семейства, не говоря уже о виде или классе.

Но некоторые опыты составляли исключение. И именно эти опыты были мне опорой. Сначала я произвел обмен между рыбой и птицей и только потом с успехом уже перешел к человеку. Вот опыты, из которых я исходил.

Визман вырвал из руки перо чижика, которое он посадил себе месяц назад; осталась маленькая кровоточащая ранка.

Боронио прививал перо чижика и крысиный хвостик к петушьему гребню.

Это – немного. Но природа сама подстрекала меня.

Птицы бесстыдно скрещиваются между собой и дают бесчисленное потомство ублюдков; это дало мне возможность проследить за слиянием или сплавкой видов.

Растения обладают особенной творческой силой.

До этого предела дошли ученые в практике прививок, когда я принялся сам работать в этой области.

Я приехал в Фонваль, чтобы совершенно отдаться этому делу.

И сейчас же мне удались удивительные операции. Они известны всему миру. В особенности одна, ты, верно, помнишь ее?

Американский миллиардер, король консервов, Липтон, был лишен одного уха и хотел его восстановить. Один бедняк продал ему свое ухо за пять тысяч долларов. Я выполнил эту незначительную операцию. Привитое ухо скончалось вместе с Липтоном через два года от несварения желудка.

В то время когда Старый и Новый Свет ликовали по поводу моего триумфа, я из одной любви к Эмме, чтобы добиться для нее невероятных богатств, родил эту великую идею. Она пришла мне в голову так: «Если миллиардер, которому недоставало уха, заплатил за такой пустяк пять тысяч долларов, сколько бы он дал за совершенное обновление своего организма, за то, чтобы его “я”, его сознание было бы облечено в совершенно новое тело, новую бодрую, мужественную оболочку из молодых плоти и крови вместо его старых, отвратительных, грешных лохмотьев?»

А сколько нищих, с другой стороны, отдали бы свое крепкое тело за несколько лет жизни в свое удовольствие?

Надо тебе знать, Николай, что приобретение молодого тела имеет не только ту приятность, что дает новую теплоту, крепость и гибкость; человек весь возрождается в новой оболочке – он омолаживается.

О… не я один к этому стремлюсь. Поль Вер уже нашел способ переносить один и тот же орган на несколько тел, по мере того как эти тела старились… Ты пойми – осуществлялась мечта о вечной, бесконечной жизни последовательной пересадкой одного и того же желудка или мозга в несколько тел подряд. Это действительно значило, что человек может жить бесконечно долго с помощью ряда перевоплощений, странствий через различные тела, переселяясь из одной оболочки в другую, как в свежее белье!

Куда девались мои прежние, начальные, скромные надежды! Я держал теперь в руках не только возможность произвольного выбора телесной оболочки; теперь уже дело шло о бессмертии.

Так как головной мозг есть вместилище нашего «я» – ты ведь знаешь, что спинной мозг служит только передаточным аппаратом и центром всех рефлексов? – то дело шло ни более ни менее как о прививке…

Конечно, от ушной раковины до мозга не один только шаг… а в конце концов все-таки только шаг! Раз – от хрящевой ткани до нервной – и два – от части к целому. Тут мне пришла на помощь логика, основывающаяся на известных и официально проверенных прецедентах.

Не считая пересадок слизистой оболочки, кожи и прочего, Филиппо и Вульпиан пересаживали в 1861 году зрительный нерв.

В 1880 году Глюк заменил несколько сантиметров бедренного нерва курицы такими же нервами кролика.

В 1890 году Томсон выпустил несколько кубических сантиметров мозга собаки и кошки и ввел на это место другую мозговую субстанцию, взятую от другой собаки или кошки или от животного другого вида.

Таким образом, мы пришли от хряща к нерву, от кусочка уха к мозгу.

Рассмотрим вторую трудность.

Садовники легко прививают целые организмы.

Кроме пальцев, хвостов и лап Филиппо и Мантегацца пересаживали и более значительные органы, например селезенку, желудок, язык. Для опыта превращали курицу в петуха. Пробовали даже пересаживать поджелудочную железу.

Орель и Гасри считали возможным в 1905 году в Нью-Йорке переносить вены и артерии животных на человека.

Таким образом, мы перешли от части к целому.

Наконец, Мантегацца уверяет, что он пересаживал мозг лягушки.

После всего этого мои планы были вполне осуществимы.

Я приступил к делу…

Но передо мной было крупное препятствие. Случалось так, что когда я разлучал тело с мозгом, умирало или тело, или мозг, или умирали и мозг и тело до осуществления мною пересадки.

Но следующие факты поддержали мой дух.

Что касается тела.

Животное может продолжать жить с одной половинкой мозга. Ты сам видел голубя, который кружился и взлетал вверх, между тем он был лишен трех четвертей своего мозга.

Очень часто обезглавленная пулей утка пролетает еще метров сто и падает дальше того места, на которое упала ее голова.

Один кузнечик продолжал жить без головы целых две недели. Это очень показательный опыт!

Об отдельных органах я уже тебе рассказывал раньше.

Следовательно, при правильном уходе тело и мозг должны продолжать жить те несколько необходимых минут, на которые их разлучила операция.

Но продолжительность самой операции трепанации заставила меня прибегнуть к обмену не только мозгом, но и целыми черепами. Я знал из опытов Броун-Секара, что череп собаки, наполненный окисленной кровью, пережил смерть тела ее на целую четверть часа.

В эту пору я приступил к созданию гетероклитов: осел с лошадиной головой, коза с головой оленя…. ах, в день твоего приезда Вильгельм оставил дверь открытой, и это чудовище, достойное доктора Моро, вместе с другими удрало в парк…

Но на чем я остановился?

Да… Я не стану утомлять тебя подробностями… Как я достиг необыкновенной ловкости в моментальном распиливании черепов, создав для этого особый инструмент; как я изобрел эти чаши для держания в них мозга – искусственные черепа своего рода; как я изобрел «паяльники» для нервов; как я пришел к необходимости применять морфий, суживающий кровеносные сосуды и потому устраняющий сильное кровоизлияние; как я ввел в употребление эфир с целью оглушения…

Мой метод дал мне возможность перетасовать различные животные «я»: белку с голубем (это было замечательно), славку с ехидной, карпа с дроздом, холоднокровного с теплокровным (вот это было блестяще!). После всего этого замена одного человека другим представлялась мне детской игрушкой.

Карл и Вильгельм предложили себя для опыта. В этом было необыкновенное величие! Отто Клоц уехал, гм… На Мак-Белла нельзя было положиться, так что я работал только с помощью Иоганна и моих автоматических аппаратов.

Успех превзошел всякие ожидания.

Славные ребята! Кто мог бы догадаться, что у них ампутировано все тело и что со дня операции один из них живет в другом, и наоборот!.. Посмотри!

Он подозвал своих помощников, поднял у них волосы на голове и показал мне фиолетовые кольца у них на затылках от виска к виску. Оба немца улыбнулись друг другу. Лерн продолжал:

– Мое дело было в шляпе. Я был у порога славы и счастья. Я мог овладеть моей возлюбленной, моей бесценной Эммой!

Но мне пришлось искать применения для моего открытия.

По правде сказать, меня очень беспокоило одно: ведь духовные силы неизбежно должны влиять на физические, и наоборот. Через несколько месяцев мои пациенты совершенно преображались.

Если я соединял более высокий дух с телом, обладавшим до того хуже организованным мозгом, это тело разрушалось. Я видел, например, как свиньи с мозгом собаки заболевали, худели и быстро погибали. И наоборот, интеллект более тупой, чем его предшественник, хорошо приспособлялся к своей новой квартире. Животное начинает тупеть и жиреть. Случалось, что хищная телесность передавала слабому духу всю свою свирепость. Один из моих волков перенес всю свою жестокость на бараний мозг. Не вызовут ли подобные влияния какие-нибудь нежелательные явления в здоровье и характере моего будущего клиента-человека? Это было бы для меня провалом! Я, однако, не остановился перед этим.

Мне не хотелось оставлять Мак-Белла с Эммой, и я послал его в Шотландию. Сам же я направился в Америку, страну миллиардеров и приклеенных ушей, в страну неограниченных возможностей. Это было два года назад.

На следующий день после моего приезда я нанял тридцать пять молодцов, согласившихся отдать свои здоровые тела тридцати пяти миллиардерам, которых я узнаю, исследую и склоню к операции.

Удар!

Я начал с самых отвратительных и развратных.

Одни принимали меня за сумасшедшего и прогоняли меня.

Другие оскорблялись. Убеждали меня своими чахоточными устами, что они совершенно здоровы.

Смертельно больные были уверены, что выздоровеют в ближайшие дни, и боялись, что они умрут от действия на них моего эфира.

Остальные не верили мне и считали, что я искушаю Бога. Прогоняя дьявольское наваждение, они кропили меня святой водой. Мои уговоры ни к чему не приводили.

Многие были того мнения, что не стоит менять известное настоящее на неизвестное будущее.

Поверишь ли, но единственными моими последовательницами были женщины! Они желали превратиться в мужчин. Но мои наемные висельники не захотели вселиться в женскую оболочку.

Я рисовал перед американцами соблазнительную картину безгранично долгой жизни. Но семидесятилетние старики возражали: «Жизнь и без того слишком длинна. Смерть для нас желанный конец». – «Но ведь я вам верну вместе с юностью и желания и страсти!» – «Благодарим покорно! У нас одно только желание – не иметь никаких желаний!»

Мужчины в зрелом возрасте говорили: «Достаточно то, что я знаю. Я предпочитаю сохранение своего благоприобретенного опыта новому повторению всех ошибок юности».

Нашлись, конечно, два-три Фауста, как будто готовых войти со мной в сделку для омоложения.

Но и эти набобы выставили возражения: операция рискованна, и неразумно ставить на карту всю жизнь ради кратковременного наслаждения. Видишь, Николай, одна только молодежь не дорожит жизнью…

Итак, моя задача прежде всего заключалась в том, чтобы насколько можно уменьшить опасность операции. Я был готов к новым исследованиям. У меня раскрылись глаза: теперь я узнал, как ограничено число людей, которые способны довериться мне и поверить в мое открытие, и что все-таки даже этих нескольких будет достаточно, чтобы сделать меня богатым и счастливым…

Я вернулся в Фонваль с горечью и решимостью в душе. Я весь был охвачен ненавистью и яростью. Эмма с Донифаном навлекли на себя мое непримиримое мщение. Я застал их на месте преступления… Ты догадался, должно быть. Вчера оба Мак-Белла увезли с собой мозг Нелли, а душа Донифана осталась в сенбернаре.

Ту же самую кару понес и ты за тот же самый проступок. И Соломон не рассудил бы более мудро, Цирцея не сумела бы лучше использовать свои чары.

С тех пор, милый племянник, я работал без устали, хотя твой приезд сильно помешал мне, ведь я принужден был неусыпно следить за тобой. Может быть, всего несколько дней отделяют меня от пересадки человеческой личности в другую оболочку без хирургического вмешательства.

Представь себе: ведь я все время не забрасывал растительных прививок. Наоборот, я очень далеко ушел в этом направлении, и эти мои опыты вместе с экспериментами, произведенными над животными, составляют теперь целую науку, обнимающую все, что касается пересадок и прививок. Комбинация этой науки с другими знаниями и даст мне решение моей задачи. Мы слишком мало обобщаем, Николай! Мы слишком увлечены клетками, мы страстно влюблены в бесконечно малые атомы, мы одержимы манией анализа, наш глаз не отрывается от микроскопа. Для большей части наших исследований мы должны были бы вооружиться совершенно противоположным, так сказать, синтетически-оптическим прибором, синоптическими очками, если хочешь, короче, каким-то мегалоскопом вместо вечного микроскопа!

Скажу тебе: я стою перед колоссальным открытием!

Но не надо забывать, что, не будь Эммы, я не достиг бы всего этого! Только любовь заставляет меня так стремиться к славе. Да… Ввиду этого, мой любезный племянничек, тебе придется уступить твое тело профессору Фредерику Лерну. О да! Эмма любила тебя с таким жаром, дорогой мой, что я пришел к выводу, что заставлю ее полюбить себя, переселившись в твою телесную оболочку. Это чудная месть… и к тому еще такая пикантная! Мне еще на некоторое время необходима моя засушенная физиономия, но скоро, скоро я сброшу ее с себя…