Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Глава VII
Так говорила Эмма

Мы посмотрели друг на друга. Наши лица имели обычное в подобных обстоятельствах выражение. На ее лице была бессмысленная благодарность, мое дышало глупейшим удовлетворением…

Моя Киприда лежала передо мной, молчаливая и добрая. Мне хотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Вдруг она заговорила. К счастью, бывает так, что содержание влияет на форму, как, например, монах на свое платье.

Ее выражения менялись в соответствии с теми серьезными вещами, которые уже несколько мгновений мучили меня. У нее была какая-то определенная мысль.

– Миленький!

– Что?

– Если мы уже зашли так глубоко, было бы глупо с нашей стороны не использовать все возможности. Но прошу тебя! Только осторожно! Лерн, видишь ли… Лерн… Ты, конечно, не сомневаешься, что это для нас обоих страшно опасно… Особенно для тебя… особенно для тебя…

Я видел, что ее страшат какие-то трагические возможности.

– Но в чем заключается опасность?

– Хуже всего то, что я ничего не знаю! Я ничего не могу понять из того, что здесь происходит. Ничего, ровно ничего… Кроме того, что люблю тебя и что Донифан Мак-Белл сошел с ума от того, что я любила его…

– Но, Эмма, собери свое хладнокровие! Теперь мы оба в союзе, мы оба выведем все на чистую воду! Когда ты появилась в Фонвале? И что с тех пор произошло?

Она начала свой рассказ. Я передаю его в исправленной и удобопонятной форме, так как в действительности это был не рассказ, а диалог, все время отклонявшийся в сторону. Кроме того, эта беседа прерывалась любовными интермеццо, это была пьеса со вставными номерами… Мое чувство не могло насытиться. Да и какая может быть серьезная беседа с возлюбленной, для которой единственным убранством является постель? Нить разговора часто терялась.

Достаточно было малейшего шороха, чтобы оборвать наше времяпрепровождение или разговор на поцелуе или полуслове. Эмма испуганно смотрела вперед, как если бы она видела перед собой Лерна, и я заражался ее страхом. Ведь стоило ему приложить ухо к стене или посмотреть сквозь замочную скважину, и то, о чем мне рассказывали, стряслось бы надо мной.

Из доходящей до цинизма откровенной исповеди Эммы я узнал, что она была найденышем и этим самым была с детства обречена на гибель.

– Я познакомилась с Лерном в госпитале в Нантеле пять лет назад. Мне было пятнадцать, когда я явилась к нему.

– В качестве сестры милосердия?

– Нет! Я поссорилась с одной моей подругой, Леони, из-за Алсида. Алсид был моим… ну что там, я от этого не краснею. Он был великолепен. Просто колосс. Он мог бы тобой играть как мячом. Мой пояс едва мог служить ему браслетом… Короче, она ударила меня ножом. Вот, посмотри здесь.

Она откинула одеяло и показала в паху треугольный рубец – память об этой отвратительной Леони.

– Поцелуй! – сказала она. – Я чуть не умерла тогда от раны. Твой дядя, надо сказать правду, выходил меня и спас мне жизнь.

Боже, что это был за славный и милый человек! Он со мной часто разговаривал, и мне это было очень лестно. Профессор! Директор! Подумай только! Как он тонко разговаривал! Он проповедовал мне, как священник: твоя жизнь грешна, надо обратиться на другой путь, и так далее, тра-ля-ля… Он не величался передо мной и говорил так вдумчиво, что у меня явилось отвращение к прежней жизни и к Алсиду… Точно мной овладела болезнь, делающая кровь такой спокойной…

В один прекрасный день Лерн мне говорит: «Ты здорова. Можешь идти куда хочешь. Хочешь поехать ко мне? Будешь у меня смотреть за бельем и зарабатывать честно свой хлеб. Но только честно, понимаешь?»

Я сначала изумилась. Нет, ты меня не проведешь… Когда я буду у тебя, ты заговоришь другое… не верю я в платоническую любовь!.. А послушал бы его, тогда и в голову бы не пришло что-нибудь подобное… Но святых не существует… Женщину держишь у себя не из любви к искусству…

Он был добр, был знаменит… И в нем было что-то шикарное, не могу тебе объяснить что именно. Все это вместе превратило мою признательность в какое-то более глубокое чувство, почти склонность. Я приняла его предложение, но с твердой уверенностью, что не обойдется и без остального.

Ну и что же? Ровно ничего! Нашелся еще один святой. Целый год он меня не трогал.

О том, что я жила у него, никто не знал. Мысль, что Алсид может меня разыскать, не давала мне покоя. «Не бойся, – говорил Лерн. – Я больше не служу в госпитале. Я буду работать над одним открытием. Мы уедем в имение, и там нас никто не найдет».

И вот он привез меня сюда.

Надо было видеть этот замок и парк! Садовники, обеды, экипажи, лошади… да, всего было вдоволь. Я была счастлива.

Когда мы приехали, работы по постройке оранжереи и лаборатории были почти закончены. Лерн наблюдал за рабочими. Он постоянно шутил и часто повторял: «Что тут будет делаться! Какие тут будут чудеса!» Он был похож на школьника, который радуется каникулам.

Лабораторию обставили. Сколько навезли ящиков! Когда все было приготовлено, Лерн отправился в Грей.

Аллея тогда еще была прямая, и я издали завидела дядю с пятью спутниками и собакой, которых он встретил на вокзале. Это были Донифан Мак-Белл, Иоганн, Вильгельм, Карл, Отто Клоц, тот высокий, черный, на фотографии, и Нелли. Шотландец встретился с немцами в Нантеле. Я уверена, что он их раньше не знал.

Помощники поселились в лаборатории. Мак-Белл занял комнату в замке, так же, как и доктор Клоц.

Я страшно боялась доктора. Он был красив и очень высок. Я не выдержала и спросила Лерна: «Откуда этот хулиган?» Вопрос мой страшно развеселил профессора, и он сказал: «Будь спокойна. Ты везде видишь двойников твоего Алсида! Профессор Клоц прибыл из Германии. Он очень умный и честный человек. Это мой сотрудник, который должен руководить работой троих своих соотечественников…»

– Прости, Эмма, – прервал я ее. – Знал ли тогда дядя немецкий и английский языки?

– Очень мало, кажется. Он упражнялся ежедневно, но без особенных результатов. Только спустя год он стал говорить более сносно. Его помощники уже научились объясняться по-французски, а Клоц даже по-английски. Мак-Белл знал только свой родной язык. Лерн мне рассказывал, что привез его в Фонваль по просьбе отца, который хотел, чтобы сын поработал несколько времени под руководством профессора.

– Где же ты тогда спала, Эмма?

– Около бельевой. Далеко от Мак-Белла и Клоца, – прибавила она, улыбаясь.

– Как они относились друг к другу?

– По-дружески. Были ли они искренни… не знаю. Немцы как будто с самого начала ревновали к Мак-Беллу, и я ловила их злые взгляды. Во всяком случае, Донифану не могло надоедать их присутствие, потому что он никогда не работал с ними в лаборатории, а все время проводил в оранжерее. Сначала он занимался все по французским книгам. Мы часто встречались, потому что я много бегала по дому. Он был предупредителен и полон почтения.

Мы объяснялись, конечно, жестами, а мне было предписано быть любезной…

Это наше сближение, я уверена, было причиной тайной антипатии между Мак-Беллом и Клоцем. Я замечала, как они старались скрыть свою вражду. Только Нелли не сдерживалась и при всяком возможном случае лаяла на немца; это происходило на моих глазах. Один дядя ничего не замечал, а я не хотела беспокоить его своими заявлениями.

Я не отваживалась сделать это, да и соперничество это мне нравилось. Хотя я и обещала профессору, что буду вести себя прилично, меня это, в конце концов, очень возбуждало, и не знаю, что бы тут произошло, если бы вдруг для нас всех не наступила страшная перемена.

Мы жили здесь уже целый год. Это было года четыре назад…

– Ах! – вскричал я.

– Что с тобой?

– Ничего, ничего! Дальше!

– Значит, четыре года назад. Донифан Мак-Белл уехал домой на каникулы, в Шотландию. В день его отъезда рано утром Лерн собрался уехать и заявил мне: «Я еду с доктором Клоцем в Нантель, и мы там останемся до вечера».

Вечером Клоц вернулся один. Я спросила его, где Лерн. Оказалось, что профессор получил важное известие, вызывающее его за границу, и что он вернется только через три недели. «Куда же он уехал?» – спрашивала я. Клоц запнулся, потом сказал: «В Германию… Значит, мы все это время будем одни, Эмма…»

Он обнял меня за талию и долго смотрел на меня своими большими глазами…

Я не могла понять этой отлучки Лерна. Он ведь так заботился о моей добродетели и вдруг без всяких объяснений оставляет меня одну на волю и милость иностранца.

«Нравлюсь ли я тебе?» – спросил меня Клоц и прижал к себе уже безо всякого приличия.

Я тебе рассказывала, Николай, что он был огромного роста и очень силен. Я чувствовала его стальные мускулы и поддалась ему помимо своей воли.

«Эмма, будь моей сегодня, потому что… ты меня больше не увидишь…»

Я не труслива. Между нами, меня уже не раз нежно обнимали руки, принадлежавшие убийцам. Мои первые любовники часто выражали свои чувства подзатыльниками. Ты просто отдаешься им в жертву и сама не знаешь, что это, мука или наслаждение; впрочем, это вовсе не так неприятно. Но все, что было раньше, ничто в сравнении с этим. Ночь, проведенная мною с Клоцем, была страшная ночь… это было какое-то телесное наказание… У меня еще до сих пор сохранилась память об этих муках.

Я проснулась поздно. Его не было рядом со мной. И я его никогда больше не видала.

Три недели твой дядя не писал и не возвращался.

Вернулся он совершенно внезапно. Я даже не заметила, как он подъехал к замку. По его словам, он сейчас же побежал в лабораторию. Оттуда-то он и выходил, когда я его увидела… Его бледность меня поразила почти до боли. Он был, видимо, страшно несчастен. Как если бы кого-то похоронил. Что он такое узнал? Что он делал? Какое проклятие разразилось над ним?

Я пробовала узнать это от него. Он отвечал, запинаясь и с резким акцентом той страны, откуда он приехал. «Эмма, – сказал он, – я думаю, ты любишь меня?» – «Вам это хорошо известно, мой благодетель, я вам предана душой и телом». – «Меня интересует одно твое тело. Ты способна меня полюбить… любовью?.. О, – проскрежетал он, – я уже не юноша, но…»

Что я могла на это ответить?

«Не знаю».

Лерн нахмурил лоб.

«Хорошо! – сказал он поспешно. – С сегодняшнего дня моя комната будет твоей».

Сознаюсь тебе, Николай, что все это мне казалось очень естественным. Но до этого времени я ничего не знала о том злобном и жестоком Фредерике Лерне, который вырос передо мною внезапно в своем настоящем виде. Он рванул меня к себе обеими руками и злобно посмотрел на меня. «Теперь, – воскликнул он, – довольно шутить! Конец этому противному времяпрепровождению! Хе! Теперь ты принадлежишь мне, одному мне! Я видел все, что здесь делалось и какие лакомки кружились возле тебя! Я освободился от Клоца! А что касается Донифана Мак-Белла, то имей в виду, дорогая, если он будет продолжать вести себя так, ему не поздоровится! Поберегись!»

Лерн отпустил всю прислугу, нанял единственную женщину, эту плаксу Барбару, и устроил эти запутанные дороги.

В назначенный день Мак-Белл со своей собакой снова вернулись в замок; шотландец был страшно поражен происшедшими переменами. Лерн накинулся на него, раньше чем он успел сложить свои вещи, и объяснялся с ним такими отвратительными жестами, сделал такое противное лицо, что Нелли ощетинилась и оскалила на него зубы.

Пусть будет что будет!..

Я и Мак-Белл питали самые почтительные чувства к возрасту и духовным качествам нашего хозяина и, как говорится, уважали его дом. А теперь, когда дело шло о том, чтобы обмануть ненавистного и развратного тирана, мы твердо решили наставить ему рога.

Между тем профессор с каждым днем становился все страшнее, все яростнее. Он находился в каком-то невыразимо раздраженном состоянии. Совершенно не выходил. Работал, не отрываясь. Может быть, делал что-нибудь гениальное. Но на первый взгляд казался больным. Доказательства? Он потерял память. Он сделался страшно забывчивым. Спрашивал меня часто о своем собственном прошлом. Только свою науку знал хорошо.

Смеха больше не слышно было в замке, честное слово. И счастье кончилось. При малейшем подозрении он поносил и бил меня. Меня мало трогают оскорбления и побои, даже если они доводят меня до слез и до боли, но только если уста, проклинающие меня, и кулаки, сыплющие на меня удары, принадлежат любимому человеку. Тогда – да, хоть до смерти!.. Но… я объяснила старой дряблой обезьяне, что мне надоели одиночество и бедность… что я ухожу…

Голубчик мой, что с ним сделалось!

Как он обхватил мои колени, как валялся на земле!

«Как! Как! Эмма! Заклинаю тебя, останься! Подожди! Подожди еще два года. Мы уедем отсюда, ты будешь жить как королева! Я буду богат… страшно богат!.. Потерпи! Я знаю, что ты не создана для того, что бы жить здесь, как в монастыре! Поверь мне! Я заработаю много денег, неисчислимо много… Еще два года терпения – и ты будешь царицей!..»

Я позволила уговорить себя и осталась в Фонвале.

Но годы шли, срок протекал, а вместо роскоши – одна дрянь! Я жду, жду, полагаюсь на его гений – ничего. «Не теряй мужества, мы приближаемся к цели, – говорил он постоянно. – Все будет так, как я тебе обещал, ты будешь миллиардершей…» Чтобы утешить меня, он выписывал из Парижа каждый сезон новые костюмы, шляпки и всякую чепуху. «Научись носить все это, разучивай свою будущую роль…»

Так прожила я три года между Лерном и Мак-Беллом. Один обращался со мной грубо, топтал меня ногами, а потом обожал опять, как Мадонну, и украшал ненужными тряпками; другой обладал мною тайком, где попадется, случайно, на ковре или на кушетке.

В это время случилось, что Лерну надо было уехать на два месяца. Мак-Белл был на этот срок отослан на родину.

Они вернулись в один и тот же день. Мне кажется, они сговорились встретиться в Дьеппе.

Лерн был мрачен и проворчал:

«Тебе еще придется подождать, Эмма».

«Что случилось?»

«Находят, что мое открытие еще не усовершенствовано. Но не бойся! Я его доведу до конца!»

И он опять взялся за свои лабораторные опыты.

Я еще раз прервал рассказ Эммы:

– Мак-Белл в это время тоже работал в лаборатории?

– Нет, никогда. Лерн задавал ему разные штуки, которые Мак-Белл должен был производить в оранжерее. Он там находился как бы под замком. Бедный друг! Бедный Донифан! Лучше бы он остался у своих родителей! Только из-за меня вернулся он сюда из Шотландии! Он об этом мне часто повторял: «Для вас, для вас». Больше он не умел сказать. Боже милосердный! Из-за меня его несколько недель позже…

Но слушай. Теперь о его безумии.

Это было прошлой зимой. Шел снег. После завтрака Лерн задремал в кресле в маленькой гостиной, возле столовой. По крайней мере, нам казалось, что он спит. Донифан взглянул на меня и сделал вид, что уходит на двор. Он вышел в сени, посвистывая. Слышно было, как он удаляется. Я вошла в столовую как будто для того, чтобы помочь девушке убрать со стола. Донифан встречает меня в дверях, противоположных маленькой гостиной, а я нарочно оставила дверь открытой, чтобы заметить, когда Лерн проснется. Донифан обнимает меня, целует. Тихо-тихо.

Вдруг Донифан бледнеет как смерть. Я смотрю туда, куда глядит он.

В двери маленькой гостиной есть глазок, помнишь? И в нем я вижу следящие за нами глаза Лерна…

Как он ворвался в комнату! Мои колени дрожали. Мак-Белл ведь совсем маленький… Лерн опрокинул его на землю. Они боролись. Полилась кровь. Твой дядя топтал его, кусал, царапал!.. Я кричала. Срывала с Лерна платье. Вдруг он поднялся. Мак-Белл был в обмороке. Лерн засмеялся как сумасшедший, взвалил Донифана к себе на плечи и понес в лабораторию. Я все еще кричала. Вдруг мне пришло в голову, и я зову: «Нелли! Нелли!» Собака прибежала. Я науськиваю ее на профессора, и она бросается на него в то время, как он исчезает со своей ношей в кустах. Нелли за ним. Я прислушиваюсь… Лай. Я больше ничего не слышу…

Лерн рвал на мне волосы. Ему пришлось надавать мне тысячи обещаний, чтобы я не уехала тогда же.

Впрочем, он стал любить меня еще яростнее со времени моей измены.

Много, много дней…

Я не смела надеяться на то, что Мак-Белл уехал, как Клоц, то есть был прогнан. Я не встречала ни его, ни его собаки. Вдруг профессор попросил меня приготовить для шотландца желтую комнату. «Он жив?» – спросила я как-то глупо. «Наполовину, – ответил Лерн, – он сошел с ума. Вот грустное последствие твоего проступка, Эмма. Он сначала воображал себя Богом, потом лондонским епископом. Теперь он считает себя собакой. Завтра он представит себе что-нибудь другое». – «Что вы с ним сделали?» – проговорила я. «Голубушка, – воскликнул профессор, – с ним никто ничего не сделал! Имей это в виду и держи язык за зубами, вместо того чтобы говорить такие глупости. После нашей ссоры в столовой я унес Мак-Белла, для того чтобы его полечить. Разве ты не заметила, что он упал в обморок? Падая, он сильно ударился головой, сотрясение мозга, сумасшествие. Вот и все, поняла?»

Я ничего не ответила, оставаясь в уверенности, что Лерн не покончил с шотландцем только из боязни ответственности перед родителями Донифана и правительством.

Вечером Донифана перенесли в замок. Вся голова его была в повязках. Он не узнавал меня.

Я его любила еще больше и тайком приходила к нему.

Лечение подвигалось быстро. Только он очень пополнел в заключении. Мак-Белл на фотографии совершенно другой. Ты бы не узнал его, Николай…

– Эмма! – пробормотал я. – Неужели ты могла любить этого кретина?

– Для любви не надо ума. Напротив! Я читала в одном романе, что Мессалина, которая была большой развратницей, могла любить всех кого угодно, кроме поэтов. А Мак-Белл…

– Замолчи!

– Дурачок! – воскликнула Эмма. – Теперь ты мой единственный возлюбленный.

«Конечно», – подумал я.

– Скажи, пожалуйста, ты не знаешь, что случилось с Клоцем? Что дядя мог с ним сделать? Ты раньше сказала «прогнал»?

– Я в этом была уверена. Его поведение при прощании со мной и отношение Лерна, когда он вернулся из Германии, убедило меня в этом…

– У Клоца есть семья?

– Нет, он круглый сирота.

– Как долго оставался Мак-Белл в лаборатории?

– Три недели, кажется, или месяц.

– Перед этим его волосы тоже были такие светлые? – спросил я, проверяя свою тайную мысль.

– Конечно! Что ты выдумал?

– А что случилось с Нелли?

– Назавтра после ссоры я услышала душераздирающий лай Нелли. Очевидно, ее разлучили с хозяином. Я спросила твоего дядю, и он мне ответил: «Она там же, где другие собаки и где ей быть надлежит». Она больше никогда не появлялась. Вот только приблизительно неделю назад… ты разве не слышал? Бедная Нелли! Как она быстро нашла своего Мак-Белла!.. Она очень часто воет по ночам. Собака, как видно, смертельно скучает…

– Да, но что ты обо всем этом думаешь? Что, собственно, здесь произошло? Где истина? Неужели ты допускаешь, что он сошел с ума от того, что упал и ударился головой?

– Почем я знаю? Возможно! Я часто думаю, что в лаборатории происходят такие отвратительные вещи, которые одним своим видом могут свести с ума. Донифан там никогда не бывал. Может быть, он увидел там какую-нибудь мерзость…

Я невольно подумал о шимпанзе и о том ужасном впечатлении, которое на меня произвела его смерть. Возможно, что Эмма была права. Но, вместо того чтобы разгадывать каждую загадку в отдельности, не лучше ли было узнать, что произошло четыре года назад, до этого перелома в жизни Лерна и всего замка? Надо было основательно исследовать это таинственное начало. Там был ключ ко всем запертым дверям…

Вдруг маленькая бело-розовая ножка с накрашенными ногтями, похожими на японские кораллы, выглянула из-под желтого шелка, точно драгоценность из своего футляра. Как мила и очаровательна ни была эта ножка, я вдруг вспомнил о другой ноге, так мало похожей на эту, о ноге, которую я видел в лесу. Теперь я был уверен, что она принадлежала трупу, зарытому в земле и высунувшему кончик башмака.

Я внезапно очутился один в глубокой тьме, в которой подстерегали меня тысячи опасностей…

– Убежим, Эмма!

Она покачала своей головой Менады.

– Донифан предлагал мне это… Нет… Лерн обещал мне огромные богатства… Кроме того, в день твоего приезда он поклялся, что он убьет меня, если я обману его с тобой или убегу от него. Я давно убедилась, что он способен сдержать свое обещание…

– Да, когда он нас познакомил друг с другом, в твоих глазах была смерть, Эмма.

– …и видишь ли, – продолжала она, – нашу любовь мы сможем скрыть. А нашего бегства не скроем. Нет, нет, нет! Лучше давай радоваться и пользоваться каждой возможностью…

И… мы воспользовались возможностью.

Часы пробили половину пятого. Я оставил свою ненасытную возлюбленную и отправился в Грей. Эмма не в силах была отпустить меня. Вздыхая и потягиваясь, как кошка, она медленно и лениво освобождалась от любовных чар.