Текст книги "Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие"

Замок медленно поддался. Кто-то вошел… Кто? Немцы? Лерн?

Эмма!

Эмма ничего не замечает. Одна из больших портьер чуть-чуть колеблется, как будто за ней кто-то стоит и дрожит. Эмма не видит этого. Барбара следует за ней.

Молодая девушка шепчет:

– Останься здесь и наблюдай за садом, как в тот раз. Если старик выйдет из лаборатории – кашляни.

– Я его не боюсь, – ответила Барбара в очевидном испуге. – Он нас не подозревает, могу вас уверить. Да он уже больше и не покажется вообще до вечера… А вот Николай – это другое дело. Черт его сюда принес!

Значит серые здания назывались лабораторией! За это слово Барбара получила тогда пощечину. Мои сведения умножаются.

Эмма сказала строго:

– Говорю тебе, нет никакой опасности. Да что ты, в первый раз?

– Но тогда не было Николая…

– Делай что тебе говорят!

Барбара неохотно осталась на часах. Эмма недолго постояла, прислушиваясь. Хороша! Хороша, как богиня сладострастия. Мне видна была лишь безжизненная тень ее на дверях… Но что это был за брызжущий жизнью силуэт! Эмма стояла совершенно неподвижно, но казалось, что она неслась в безумном танце и, застыв на мгновение, продолжала каким-то волшебством невидимо танцевать. Она была прекрасна, как баядерка, олицетворение только любви, любовной игры. Стояла ли она спокойно или медленно двигалась, малейший ее жест был исполнен желания.

Кровь била ключом в моих жилах. Эмма у этого идиота!.. Этот рай такому скоту!.. Какая дрянь!.. Я готов был искусать ее…

Я ничего не знал, я обвинял ее без всяких оснований.

Но кто не знает жадного и сластолюбивого выражения губ женщины, которая украдкой и обманом хочет проникнуть к мужчине… Да-да, вот она поддалась вперед… Неужели надо дважды посмотреть на нее, чтобы отгадать, к чему ее влечет?.. Все в ней кричало об этом. Все в ней выдавало ту надежду и ту болезненную тревогу, которые уже наполовину дают удовлетворение… Но я не стану здесь изображать это одержимое дьяволом тело и передавать словами его страстный язык. Как человек, слушающий чарующую музыку, весь, со всеми органами своими, превращается в слух, так эта женщина, полная любви, излучала одно только желание; это было олицетворенное половое влечение. Это была сама Афродита.

Меня охватило бешенство.

Красивая девушка, готовившаяся к этому низменному влечению, задела своим платьем портьеру, за которой я спрятался.

Я преградил ей дорогу.

Она отшатнулась в ужасе, близкая к обмороку. Барбара показала пятки. А я… я, нелепый, выдал себя с головой.

– Зачем вы идете к этому кретину? – крикнул я хрипло, неестественно. Я с трудом выбрасывал слова. – Как вы можете! Зачем? Скажите мне, умоляю!

Я стиснул ее руки в своих. Она слабо сопротивлялась; я охватил ее чудесное тело, которое поддавалось, как мягкая волна. Я сжимал ее руки, глядя ей прямо в глаза и повторяя:

– Зачем? Скажи! Зачем?

Она вырвалась из моих объятий и, смерив меня взглядом, решительно проговорила:

– Вы прекрасно знаете, что Мак-Белл был моим любовником! Лерн ясно вам это сказал в день вашего приезда в моем присутствии…

– Мак-Белл! Этот кретин – Мак-Белл?

Эмма не ответила. Но по ее удивлению я понял, что совершил новую ошибку, проявив свою неосведомленность.

– Разве я не имею права любить его? Неужели вы думаете, что вы можете его у меня отнять?

Я все еще держал ее за руки.

– Ты все еще любишь его?

– Больше, чем прежде – слышите!

– Но ведь это бессмысленное животное!

– Некоторые дураки считают себя богами. А он иногда только думает, что превратился в собаку. Так заблуждаться, может быть, менее грешно. И потом… вообще…

Она таинственно улыбнулась. Как будто сознательно хотела довести меня до бешенства. Ее улыбка и слова меня страшно, безумно возбуждали.

– Ах, развратница!

Я душил ее в объятиях и бросал ей в лицо тысячи оскорблений. Ей, должно быть, казалось, что пришел ее последний час, и она все-таки продолжала улыбаться… Она смеялась надо мной устами, обещавшими наслаждение другому – о, как это меня раздражало! Ну подожди! Я тебе помогу улыбаться! Я сделаю твою улыбку еще ярче и горячее. Меня охватило животное желание кусаться… Я был страшнее, безумнее того идиота!

Искусать в кровь эти насмешливые губы сейчас же! Да, да, да!.. Наши зубы столкнулись и раздался поцелуй – первый поцелуй пещерного человека, столько в нем было животной жадности. Скорее удар, чем ласка, но все-таки то был поцелуй… Последовал ответ.

Я понял не только то, что Эмма рождена для наслаждения, но и то, что она в этой области обладает большим опытом….

Мы упали на диван…

Вдруг ворвалась к нам Барбара:

– Он идет!

Эмма с быстротой молнии вырвалась из моих объятий. Снова воцарилась власть Лерна.

– Уходите! Бегите! – проговорила она. – Если он об этом узнает… Вы погибли… я на этот раз тоже… О, скорее, скорее! Берегись, мой милый проказник, Лерн способен на все!..

Я чувствовал, что это правда. Ее милые руки дрожали в моих, а уста под моими горячими поцелуями испуганно шептали.

Подгоняемый своим безумным счастьем, я с удесятеренной силой схватился за виноградный куст и перепрыгнул через стену.

Там в чаще стояла моя машина. Я быстро собрал пакеты. Я был невыносимо счастлив: Эмма – моя! Какая любовница!.. Женщина, не отступающая от своего долга, способная нести в утешение превратившемуся в нечто отталкивающее другу несказанную прелесть своего существа… А теперь, теперь… в этом я уверен, теперь она хочет только меня! Мак-Белл? Она любит его? Нет, она лгала, чтобы разжечь меня… Она жалеет его, очень просто…

Впрочем, отчего этот шотландец сошел с ума? И почему Лерн держит его взаперти?.. Ведь дядя уверил меня, что этот человек давно уехал… И с какой целью он запер собаку?.. Бедная Нелли! Я понимаю теперь твои мучения тогда, под окном, и твою злобу против профессора: перед тобой развернулась драма между Лерном, Эммой и Мак-Беллом. В этом уж не может быть сомнения… Какая драма? Это я скоро, скоро узнаю: от любовника не бывает тайн, а я – любовник Эммы! Все чудесным образом раскрывается!

Когда я чему-нибудь радуюсь, я обыкновенно пою. Так и теперь я напевал про себя какой-то развеселый мотив. И внезапно это чудесное настроение оборвалось. Старый башмак вдруг встал перед моим мысленным взором, как красная смерть посреди пиршества.

Я сейчас же помчался туда. Солнце в моем сердце погасло. Мысли омрачились и наполнились грозными призраками. Страшные предчувствия сгущались в нечто действительное. И даже обольстительный образ Эммы тонул в этом предсмертном мраке.

Исполненный ужаса перед неизвестностью, я подъезжал к замку-тюрьме и могильному парку, в которых подстерегали меня безумие или смерть из рук этого порочного вампира.

Глава VI
Нелли

Прошло два дня, ничего не давших для удовлетворения моего любопытства или страсти.

Подозревал ли меня Лерн?..

Он мучительно распоряжался всем моим временем.

Утром он просил меня провожать его, то пешком, то в автомобиле. Во время прогулок он затрагивал какой-нибудь научный вопрос и добивался ответов, как будто испытывал мои знания и способности.

На машине мы кружили вокруг замка, как звери вокруг своего логовища. Пешком шли большей частью по прямой аллее в Грей. Он останавливался на опушке леса и ни разу не переступил его границы. Часто профессор возвращался назад, обрывая свою лекцию или разговор на полуслове, как бы охваченный внезапным недоверием к тем, кого оставил в замке.

Дядя всецело распоряжался также и моими послеобеденными часами. То он приказывал мне отправляться в город, то в деревню, то вообще отлучиться на определенное время. Иногда надо было исполнить какое-нибудь поручение, но большей частью приходилось просто играть совершенно странную роль. Лерн всегда следил за моим отъездом, а вечером поджидал у порога и требовал от меня полного отчета о проведенном дне. Я должен был или докладывать об исполненном поручении, или описывать те местности, по которым бродил; что касается последнего, то дядя не имел о них никакого представления. Но я не подозревал этого, а сомнительный отчет мог для меня оказаться весьма опасным.

Итак, я с раннего утра до поздней ночи шатался по лесам и горам.

Как мне хотелось в это время быть поближе к комнате Эммы! По числу закрытых и не закрытых ставнями окон я догадался, где находится ее комната – ведь топография замка была мне хорошо известна. Весь левый флигель был всегда открыт. В правом нижний этаж отпирался только днем, а наверху из шести комнат отперты были только три: моя – впереди, а на другом конце комната покойной тетки Лидивины, сообщавшаяся с кабинетом Лерна. Значит, Эмма могла спать только в постели тетки… или у дяди. Эта мысль меня ужасно тревожила, и я во что бы то ни стало хотел вывести это на чистую воду. Для этого достаточно пяти минут: вверх по лестнице, прыжок к двери – и я узнаю все, что мне нужно…

Но дядя стережет ее.

Стережет, как тиран. И я, встречая мадемуазель Бурдише только за столом, уже настолько осмелел, что поднимал на нее глаза, но обратиться к ней с речью не отваживался. Она была исключительно молчалива, но то, что она теряла в разговоре, она выигрывала в движениях.

Между мною и Эммой стояло вечное присутствие раздраженного Лерна. Он крошил хлеб, размахивал вилкой, внезапно ударял кулаком по столу, звенел посудой.

Однажды за столом я задел нечаянно дядю ногой. Он сейчас же взял мою невинную ногу под подозрение, ему мерещилась уже подстольная сигнализация, и он был убежден, что перехватил под столом мое нежное признание. Тут же на месте он решил, что Эмма больна и будет с этих пор обедать у себя в комнате.

Было ясно, что я между двух огней: между ненавистью Лерна и любовью Эммы.

В тот же день дядя пристал ко мне, что он хочет завтра увезти меня в Нантель, – у него там дело.

Мне это было на руку. Я сумею от него избавиться на некоторое время. Завтра воскресенье, в Нантеле престольный праздник, и я решил это обстоятельство использовать.

– С удовольствием, дядюшка, – ответил я. – Но нам нужно собраться пораньше.

– Я думаю доехать в автомобиле до Грея, а оттуда по железной дороге в Нантель… Так вернее будет… Чудесно!

– Хорошо, дядя.

– Поезд из Грея отходит в восемь часов. В пять пятнадцать мы вернемся из Нантеля в Грей. Других поездов нет.

Подъезжая к деревне, мы услышали страшный гам, из которого выделялись конское ржание и блеяние баранов.

Было нелегко пробраться через площадь, кишевшую по случаю ярмарки народом. Ярмарка состояла из нескольких жалких палаток и скотной площадки. Загорелые руки ощупывали соски у коров, рассматривали морды лошадей, читая по зубам их возраст, гладили их блестящую кожу, звонко ударяли их по крупам, оценивая их мускулы и силу…. Молодая девушка держала на коленях кролика с самым серьезным видом, стараясь определить его пол… барышники расхваливали свой товар… Появился первый пьяница. Дальше. В трактире горланили песни… Колокола звонили… Посредине площади была устроена белая, украшенная зеленью эстрада, и скоро городская музыка сольется в языческом гуле с шумом деревенского праздника.

К вокзалу. Теперь моя очередь заявить свою просьбу:

– Дядя… Я должен вас сопровождать повсюду или нет?

– Конечно нет. Зачем?

– Можно мне не ехать в Нантель? Я терпеть не могу ни кафе, ни трактиров, ни кабачков. Я лучше останусь здесь, в Грее, и буду вас ждать в назначенное время.

– Но тебя ведь никто не принуждает…

– Во-первых, меня интересует сельский праздник. Я лучше подольше понаблюдаю его. Ведь народные обычаи лучше всего изучать в подобной толпе, а я себя чувствую сегодня этнологом…

– Ты шутишь или что-то задумал?

– Во-вторых, дорогой дядя, кому я доверю здесь свою машину? Хозяину харчевни? Какому-нибудь толстобрюхому алкоголику-фермеру? Неужели вы сами считаете возможным, чтобы я оставил мотор, стоящий мне двадцать тысяч франков, на девять часов на потеху пьяной деревни? Ну нет! Я лучше сам буду оберегать свой автомобиль.

Дядя казался не слишком убежденным. Он считал меня способным на всякое коварство. Не хочу ли я на автомобиле или в экипаже вернуться в Фонваль, с тем чтобы поспеть сюда назад к пяти часам? Собственно, я это и имел в виду… Почти отгадал, проклятый профессор!..

– Ты прав, – сказал он холодно.

Он слез, открыл перед всей толпой воскресных зевак коробку мотора и хорошенько его осмотрел. Мне стало дурно.

Затем он взял отвертку и, отвинтив магнето, спокойно засунул его в карман.

Вот! Теперь нельзя никуда.

Я не выдал себя ни одним движением.

Он сказал смущенно:

– Прости, Николай, и будь уверен, что все это делается для твоего же блага и для того, чтобы тайна нашей работы была охранена… До свиданья!

Поезд ушел.

Я не выказал ни малейшего неудовольствия и был на вид совершенно спокоен. Я был плохим механиком. На моих руках были постоянные царапины или пятна. А шофера я принужден был по воле дяди оставить в Париже. Но мне не помогли бы все механики мира, если бы у меня не было запасного магнето. Я был счастлив. Моя предусмотрительность в этот момент оказала мне большую услугу, чем могли бы оказать мне лучшие механики мира.

Я так же быстро вставил новый магнето, как мой дядя его вытащил, и, сгорая от любопытства, помчался в Фонваль.

Немного спустя моя машина была уже в кустах. Через несколько секунд я за стеной парка.

Я бросился бы прямо в комнату Эммы, если бы не раздался страшный крик, исходивший из серых зданий.

Лаборатория… Нелли… Это странное заключение собаки в лабораторию бросало меня от одного полюса к другому… Я колебался между тайной и Эммой. Чувство самосохранения перед неизвестной опасностью гнало меня к серым зданиям. Впрочем, там наверняка немцы, и я постараюсь не задержаться…

Вы видите, разум торжествовал над моей слабовольной природой.

Подойдя к желтой комнате, я подслушал у ставен: Мак-Белл был один. Это наполнило меня бесконечным удовлетворением.

В небе серебристые облака. Ветер доносит из Грея монотонный звон колокола. Неотступно три одинаковых тона. Мне было весело. Я насвистывал под этот аккомпанемент кощунственную мелодию. Модная статуэтка на готическом пьедестале… Лерна нет. Я чувствую себя свободным от вечного гнета и мечтаю о самых неосторожных вещах.

Против лаборатории, на другой стороне дороги, тянутся кустарники и большие деревья. Я лавировал между ними так, чтобы лучше изучить подступы к зданию. Между деревьями я нашел моего старого друга сосну с удобными, как лестница, ветвями. Она открывала мне вид сверху. На ней я когда-то играл в матроса! Я сижу, как птица, в густо заросшей зеленью клетке. Я нашел здесь милый сувенир в виде конца веревочки и чего-то еще, что некогда было белой тряпкой. Парус! Когда-то я здесь мечтал об открытии фантастических континентов и морей… Сегодня я здесь на пороге баснословной действительности.

Я осмотрелся.

Лаборатория состояла из двух зданий, разделенных двором.

Левое, двухэтажное, с окнами, начинающимися от самой земли, состояло из двух залов, один над другим. В зале верхнего этажа я заметил очень сложную обстановку. Мраморные столы, как в аптеке, колбы, склянки, реторты, открытые шкафчики, полированные инструменты и два каких-то диковинных аппарата из стекла и никеля, которые можно было сравнить разве с теми приборами, куда кельнеры сбрасывают окурки и остатки со столов.

Второе здание показалось мне обыкновенным жилым помещением, где, должно быть, расположились немцы.

Я хотел хорошенько рассмотреть то, что я при приезде принял за птичий двор.

Какое жалкое хозяйство! Двор был разделен на клетки различной величины, обнесенные до высоты человеческого роста решетками. На каждой клетке дощечки с надписями; в них копошились какие-то живые существа, наполовину зарытые в сено. То были кролики, морские свинки, крысы, кошки и другие животные, которых я не мог издали хорошо распознать. В одном углу по неизвестной мне причине царило большое оживление; я предположил, что это было мышиное гнездо.

Задняя клетка в правом углу занята была курятником. Но курицы – и те были заперты.

На всем печать глубокой меланхолии.

В курятнике один петух и около четырех кур; они неустанно ударяли клювами по бетонному полу, подбирая зерна.

Посередине двора был выгорожен большой четырехугольник для собак. Философски смирившись с судьбой, они бегали взад и вперед мимо своих клеток; это были самые обыкновенные пудели, охотничьи и меделянки, ищейки и целая стая дворняжек, способные на одну только преданность и смирение.

Двор благодаря им имел вид лечебницы для животных. У большинства собак были перевязки на спине, на шее и чаще всего на голове… За решетками мелькали чепчики, шапки и тюрбаны. Эта процессия собак-монахинь и собак-арабов со свисавшими с ошейников ярлыками напоминала какой-то жуткий маскарад инвалидов. Одни из них припадали на передние лапы, другие хромали на все ноги, третьи старчески качали головами, меделянка все время ворчала и внезапно, без всякой причины издавала длительный вой, будто по соседству кто-нибудь умирал…

Нелли среди них не было.

В одном из темных углов я заметил закрытую птичью клетку. Насколько я мог определить, там были самые обыкновенные птицы, в том числе и воробьи. Но у большей части из них были белые головки. Мои познания в орнитологии не распространялись так далеко, чтобы объяснить это явление.

Доносился запах карболки.

Этот странный больничный двор напомнил мне оранжерею с ее больными растениями.

Вдруг поднялась суматоха. Собаки залезли в конуры, куры и петух спрятались за каменной тумбой. Ничто не шевелилось. Голубятни и клетки как будто наполнились чучелами животных.

Немец с большой окладистой бородой, Карл, вышел из левого домика. Он открыл одну из клеток и вытащил оттуда какое-то выгнувшее спину животное. Шимпанзе. Обезьяна усиленно отбивалась. Но помощник Лерна унес ее с собой и скрылся в лаборатории.

Меделянка снова принялась выть.

В следующее мгновение в зале лаборатории все зашевелилось – туда вошли все три помощника. Обезьяну положили на узкий стол, растянули ее, и Вильгельм сунул ей что-то в нос. Карл в это время готовил шприц. Потом старик Иоганн подошел ближе и, поправив золотые очки, нагнулся, блеснув ножом над пациентом. Операция протекла необычайно быстро, почти в одно мгновение голова обезьяны превратилась в бесформенную кровавую массу.

Я принужден был отвернуться, потому что вид крови вызывал во мне тошноту…

Значит, это было одно из тех вызывающих ужас учреждений, где ради маловероятного исцеления нескольких больных жертвуют сильными и здоровыми животными, предавая их невероятным мучениям, вивисекции. Наука присваивает здесь себе спорное право – право пролития крови.

Палач морской свинки думает, что он может это делать безнаказанно, потому что несет спасение и счастье человечеству, в то время как в девяти случаях из десяти дело кончается гибелью несчастных. Конечно, дома, за теплой печкой, можно быть об этом другого мнения, но в таком критическом положении, в каком был я, в нескольких шагах от этих ужасов, среди неизвестных и таинственных опасностей, которые, может быть, все были того же происхождения, я был возмущен…

Я мог все узнать при помощи одного поворота головы, но я не хотел этого. Мой взор не мог оторваться от ствола сосны, от красного с черными крапинками древесного клопа с плоской спинкой, похожей на герб: пятнадцать песчинок, рассыпанных по пурпурному полю.

Я наконец обернулся. Но теперь солнце ударяло прямо в стекла, и мне ничего не было видно.

Собаки опять вылезли из конур, и я узнал между ними Нелли. Она кашляла и тявкала. Шерсть ее облезла. Великолепная собака, которой я восхищался на фотографии, превратилась в скелет и резко отличалась от других сравнительно откормленных животных. У Нелли тоже были повязки на затылке. Какую еще муку придумал для нее Лерн с той ночи, когда она хотела на него броситься? Какую новую дьявольскую выдумку испробовал он над ней?

Нелли имела такой вид, будто она также силилась именно это понять и не понимала. Страшно сосредоточена, держится в стороне от всех. Когда один дерзкий бульдог вздумал задеть ее, она огрызнулась так дико, таким хриплым и страшным лаем ответила на его ухаживания, что он забился глубоко в конуру, а вся стая удивленно повернула к ним свои забинтованные головы.

Нелли продолжала, хромая, идти своей дорогой.

Оставаться еще или слезть? Несмотря на то что я вынужден был торопиться в обратный путь, что-то непонятное приковывало мои глаза к этой собаке.

Ветер донес из Грея звуки польки… я невольно прищелкнул в такт пальцами… и вдруг увидел, что Нелли зашагала быстрее. Нелли танцевала польку.

Я вспомнил, что Эмма как-то говорила о штуках, которые умеет проделывать эта собака. Неужели это и был один из тех цирковых трюков, которым Мак-Белл обучил своего сенбернара? Нет, это невероятно, ни одна дрессированная собака не выполнила бы такого номера по одному только слуху и никогда не сумела бы произвести такие ритмичные движения. Для этого нужна какая-то невидимая помощь, одним инстинктом здесь не обойдешься.

Ветер изменил направление, музыка затихла. Собака уселась и заглянула наверх, на меня… Черт возьми!… Она поднимет лай! Забьет тревогу!.. Нет, она глядела на меня без страха и без ярости. Этих глаз я никогда не забуду. Потом она встряхнула своей перевязанной головой и начала какую-то тихую-тихую жалобу, подавая мне знаки лапой. Затем продолжала свой путь, украдкой бросая на меня такие взгляды, как будто желала дать мне что-то понять, не вызывая внимания немцев. Может быть, читатель подумает, что я преувеличиваю? Но нет, очень легко было вообразить, что собака хотела со мной чем-то поделиться. Ее жалобы были так выразительны, так напоминали какое-то длинное, полное гортанных звуков предложение непрестанно повторяющимся словом «экбуэль, экбуэль», что можно было принять ее за плохо произнесенную английскую фразу.

Опять появились сотрудники Лерна, и чудеса кончились. Они прошли через двор, и все собаки, в том числе и Нелли, скрылись. Вильгельм бросил через загородку собакам несколько кусков растерзанного тела обезьяны, Все трое затем пошли в здание направо, и вскоре над его крышей завился дымок.

Дворняжки одна за другой вылезли из своих конур и стали обнюхивать обезьянье мясо. Бульдог сделал знак, и началась трапеза, прерываемая злым, отвратительным, бранчливым лаем. Морды, окрашенные кровью, с хрустом растерзали жалкое подобие детского тельца. Одна Нелли лежала, скрестив лапы, перед своей конурой и как будто с отвращением смотрела на происходящее, поднимая иногда на меня свои прекрасные умные глаза. Я понял, почему она была так худа.

В помещении немцев открылось окно, и я увидел накрытый для троих стол. Сотрудники собирались завтракать.

Для меня уже пришла пора исчезнуть.

Я совершил непростительную ошибку. Ведь мне во что бы то ни стало надо было рассмотреть тот старый башмак. Мне казалось, что я тогда был недостаточно внимателен; этот башмак имел очень подозрительный вид, может быть это зарытая нога.

Но в моем суетном мозгу выступал образ женщины. Мне не хотелось думать ни о чем другом, короче, я перехитрил самого себя, когда торопливо направился к замку.

Спальня тетки Лидивины была похожа на будуар куртизанки. Все предметы в ней вызывали похотливое желание. Ивовые манекены в необыкновенно элегантных костюмах образовывали кокетливые группы, камин и этажерка представляли собой прилавки модных магазинов, до того они были завалены перьями, лентами и шляпами.

Повсюду разбросанные принадлежности женского туалета, и над всем этим ошеломляющий аромат Эммы…

Милая бедная тетя! Я помирился бы с еще большим осквернением твоей комнаты, только бы в соседнем помещении – твоего мужа – раздавалось меньше смеха и творилось бы меньше омерзительных деяний!

Увидев меня, Эмма и Барбара остолбенели от удивления. Но молодая женщина сразу поняла, что произошло, и весело рассмеялась.

Она завтракала, лежа в постели. Огненная волна волос окружала ее голову вакхическим венком. В этот момент я увидел ее обнаженную руку в закинутом кверху рукаве. Сорочка раскрылась, но она не позаботилась о том, чтобы застегнуть ее!

К постели был придвинут заставленный посудой стол. Барбара, прислуживавшая своей госпоже, нарезала ломтики розовой ветчины.

Я смотрел на стол и Барбару как на мучительное препятствие.

– А Лерн? – спросила Эмма.

Я объяснил ей: он вернется в пять, я поеду его встречать.

Легкий радостный визг. Барбара тоже весело вскрикнула и примкнула к общему ликованию.

Было половина первого. Оставалось четыре часа. Я думал о предстоящем наслаждении. Но Эмма сказала:

– Позавтракаем. Хочешь, мой маленький шимпанзе?

Не оставалось ничего лучшего. Раз этот стол и эта Барбара были здесь… Я уселся против Эммы.

– Как вам угодно! Только поскорее, да?

Она держала стакан у рта. И то, что она пробормотала в ответ, потонуло в стакане, а глаза ее сквозь хрусталь блестели насмешкой.

Она услуживала мне своими белыми руками, мелькая накрашенными на ногтях пальцами.

Мне недоставало аппетита и самообладания. Эрос душил меня.

Эмма!.. Наши глаза скрестились. Ее взоры были полны обещаний и насмешки. Она ела спаржу так, как будто жадно ее целовала. Когда она наклонялась ко мне, ее грудь обнажалась еще больше, и то, что я видел, так трепетало, что приковывало к себе все мое существо, вызывая в нем дрожь желания.

Эмма!..

Она наслаждалась своей красотой точно великим счастьем. Никогда еще несравненное искусство инстинкта не достигало большей полноты и свежести выражения.

Мне ничуть не хотелось есть. Я неустанно пожирал глазами Эмму. Но она завтракала неторопливо и насмешливо глядела на меня с единственной целью довести мое желание до пароксизма.

Она лакомилась и наслаждалась едой, небрежно развалившись на постели. Ее прозрачные прикрытия еще больше возбуждали желание. Говорят, что чары, которые показывают, намекают на те, которые скрывают. Я наслаждался тем, что воображал невидимое сквозь видимое. Нос Эммы жил сам по себе. Ее маленький рот был очерчен пышными алыми губами, которые трепетали от улыбки и сладострастного желания; даже их молчание было двусмысленное.

– Собери все и уходи, Барбара, – сказала Эмма.

Когда служанка ушла, Эмма дрожа закуталась в простыню и сделала такое лицо, точно только что узнала поразительную новость.

Следующему за этим мгновению позавидовали бы даже бессмертные боги.

Но Эмма дольше, чем нужно было, не подавала признаков жизни. Ее упругое тело покрылось прелестной, но пугающей белизной, и я никак не мог раскрыть ее уст, чтобы влить туда немного воды.

Я уже собирался звать на помощь, но она страшно вздрогнула и испустила сладкий и хриплый вздох; затем открыла глаза и, слабо улыбаясь, посмотрела на меня. Но казалось, что дух ее отсутствует. Она медленно возвращалась ко мне из далекого царства Венеры.

В припадке стыдливости я прикрыл ее… О, ее нагота была полнее всякой другой!

Эмма свернула свои волосы огненным пучком… снова ожила, заговорила… К статуе из снега и огня вернулась ее душа…