Текст книги "Модная народная"

Глава 9
Нина Мешко

Определенную роль в моей судьбе артистки сыграла моя педагог по сольному пению в институте имени Гнесиных Нина Константиновна Мешко – многолетний руководитель знаменитого Северного хора. Наши с ней отношения с самого начала складывались непросто.

Жили мы друг от друга неподалеку – я на улице Вавилова, она – на Ленинском проспекте. Зная о нашем соседстве, Мешко часто приглашала меня заниматься к себе домой. По дороге я забегала на Черемушкинский рынок, покупала арбуз, каких-то фруктов, ягод – чтобы не с пустыми руками в гости заявиться, – и перла все это на себе до Ленинского проспекта.

Как-то пришла, а Нины Константиновны нет. Дверь открыта, а в квартире никого. Стою в передней и думаю: «Как странно, ведь я не опоздала, к назначенному времени пришла… Куда она подевалась?». Оказалось, что Мешко, которая всю жизнь занималась йогой, в этот момент сидела под столом в какой-то сложносочиненной позе.

Узнав меня по ногам, она из-под стола уточнила:

– Надя, ты?

– Я, Нина Константиновна.

Не выбираясь из своего укрытия, та распорядилась:

– Раскладывай все, что принесла, на стол, а я пока закончу.

Йогой она занималась каждый день. Видимо, отсюда ее поистине королевская осанка, горделивая посадка головы… Идя по коридору института имени Гнесиных, Нина Константиновна никогда не смотрела вниз – только вперед. При виде нее все выстраивались по стенкам, чуть ли не приседая в книксене. Та на робкие приветствия отвечала поклоном и степенно, с достоинством, неторопливо продолжала двигаться дальше. Так было всегда.

Чтобы добиться от Мешко поддержки или просто доброго слова, нужно было выпрыгнуть из собственных штанов. Она очень скупилась на проявление чувств и похвалу. Заслужить благосклонность Нины Константиновны можно было только одним способом – исполнив произведение ее супруга, композитора Александра Васильевича Мосолова. Тогда она могла похвалить, но со значительными оговорками – идея, мол, прекрасная, но исполнение необходимо совершенствовать.

Мешко была личностью, которая своим авторитетом влияла на общественное мнение. Она могла походя бросить где-то:

– Бабкина – человек не гибкий, не дипломатичный. Ничего из нее не выйдет.

И все. Ее вердикт повисал на тебе как пожизненное клеймо. Как неизлечимый диагноз. Руководствуясь мнением Нины Константиновны, многие государственные певческие коллективы так и относились ко мне – что взять с этой строптивой Бабкиной.

В 1979 году я вместе с «Русской песней» участвовала в конкурсе, председателем жюри в котором была Нина Константиновна. Очередность выступлений определялась, как всегда, жеребьевкой. Но надо же было такому случиться, что и я вытянула заветный первый номерок как солистка, и «Русская песня» как ансамбль. В зале аплодировали и кричали:

– Молодец, Бабкина! Так держать!

Эти возгласы из публики звучали как издевка, потому что на конкурс стянулись лучшие силы со всей страны. За каждым конкурсантом стояла чья-то мощная спина, а я никто и звать никак. Но шла с ними на равных, не имея сверху никакой поддержки. Меня били, унижали, игнорировали, не воспринимали всерьез… Мое счастье, что я тогда об этом не задумывалась. Каждое препятствие воспринимала, как забаву. Ну мало ли, кому я не нравлюсь.

Мешко на конкурсе упрямо занижала мне оценки. Свое решение она объясняла так:

– Я не считаю, что Бабкина достойна высоких баллов. Она может и лучше.

– Нина Константиновна, – говорила я ей, – вы не меня, вы себя как педагога унижаете. Если я еду на конкурс и при этом не достойна высокой оценки, значит, вы – плохой педагог. Вы себе низкий балл ставите, а не мне. У меня еще вся жизнь впереди.

Мне приходилось говорить ей эти колкости, потому что, сталкиваясь с откровенной несправедливостью, я не могла молчать. Ну и как меня после этого любить?

Более того, спустя годы мне в Министерстве культуры передали все ее записки с жалобами и возмущениями. «Как это возможно? Почему вы ее поддерживаете?» – недоумевала Нина Константиновна в своих посланиях министру культуры.

Годами Мешко вставляла мне палки в колеса лишь потому, что я была, пожалуй, единственным человеком, кто не лебезил перед ней и шел своим путем, не спрашивая у нее совета. Я перла буром напролом, не задаваясь вопросами: «А как бы поступила Нина Константиновна? А что бы сделала Мешко?».

Когда «Русской песне» было уже около десяти лет, я узнала, что Нина Константиновна подначивала моих солистов уйти от меня. То есть пыталась развалить коллектив изнутри. Конечно, я об этом узнала. А узнав, не смогла сдержаться и при встрече сказала:

– Нина Константиновна, чего вы добиваетесь? Того, что когда вы умрете, к вам на могилку прийти будет некому?

И такое тоже было. Но, как говорится, шли годы. В Зале Чайковского отмечали юбилей хора Пятницкого, которым с 1995 года руководит Шура Пермякова. Чтобы поздравить старейший хор с круглой датой, в Москву съехались лучшие коллективы из разных регионов нашей страны. В программе участвовала и я с «Русской песней».

После концерта поднялись в небольшой кабинет Шуры, расположенный на шестом этаже. Сдвинули какие-то столы, газеткой их накрыли, разложили фрукты, налили по рюмочке… Все очень по-простому, по-домашнему – только для своих. И вдруг в кабинет входит Нина Константиновна Мешко.

В комнатке повисла гробовая тишина. Мы все оторопели, потому что более некомпанейского человека, чем Нина Константиновна, сложно было представить. Непринужденная атмосфера, царившая до сих пор, была нарушена. Мы-то хотели наболтаться, насмеяться, поддержать друг друга, что-то повспоминать – тем более есть что вспомнить. Но как это все может быть при Нине Константиновне?

Мешко стала хвалить Шуру. Сказала, что хор Пятницкого показался с хорошей стороны, что юбилейная программа удалась, что концерт замечательный… Сказала и села за стол. Прямо напротив меня.

Мы все затаились в ожидании какого-то подвоха, зная, что комплиментами Нина Константиновна не разбрасывается. Сидим, слова вымолвить не можем, друг с другом переглядываемся.

В конце концов, выпили, закусили, и начали промеж себя переговариваться.

Вдруг Мешко опять:

– Я хочу взять слово.

Мы снова замолкли. На этот раз в недоумении. Елки-палки, ну уже вроде ведь все сказала, чего еще-то?

Нина Константиновна встала, посмотрела мне в глаза и сказала:

– Надя, я хочу принести тебе свои извинения. Прости меня за все, если сможешь.

Она все перечислила, за что я должна ее простить. За то, что неправильно оценивала мои поступки, за то, что была несправедлива по отношению к моему коллективу.

Я просто онемела. К горлу подступил комок. Несмотря на то что человек я сильный, эмоций своих сдержать не могла. Смотрю, у Нины Константиновны самой глаза на мокром месте. Тогда я поднялась из-за стола, подошла к ней, обняла за плечи и расплакалась. Все руководители коллективов, ставшие свидетелями этой сцены, смотрели на нас и не верили собственным глазам. Каждый из них прекрасно знал историю наших взаимоотношений с Ниной Константиновной.

И знаете, чем все закончилось? Ей начали аплодировать. Все понимали, кто такая Мешко, которая никогда ни у кого прилюдно не просила прощения. Ее моментально окружили и стали по очереди обнимать. А я отошла в сторонку, чтобы не мешать. Вся неловкость и скованность тут же улетучились. Непреодолимый, казалось бы, барьер был разрушен. Жаль, что на это потребовалось столько лет. Но ведь лучше поздно, чем никогда.

Глава 10
Людмила Зыкина

Я обожала и Лидию Русланову, и Марию Мордасову, на концерты которой ходила в детстве. Позднее полюбила и Катю Шаврину, и Шуру Стрельченко, но Зыкина для меня всегда была впереди планеты всей. Не знаю, когда природа выдаст подобный этому талант.

Я ведь и в Москву в свое время решила ехать поступать в Музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова, потому что именно в этом училище когда-то училась Людмила Зыкина, которую я боготворила.

Я все время старалась попасться Зыкиной на глаза, как-то заявить о себе, напомнить о своем существовании. Безумно хотелось быть ею замеченной. Однажды, встретив меня, Людмила Георгиевна предложила:

– Ну, давай я вас послушаю.

А я к тому времени, будучи студенткой, уже создала ансамбль «Русская песня». И вот Зыкина приходит в концертный зал «Россия», чтобы нас послушать. Сказать, что мы волновались – не сказать ничего. Чтобы произвести впечатление, разучили все самые сложные композиции. Думали, ну споем пару народных аутентичных песен, а дальше-то что? Нужно ведь мастерство показать!

Мы поем, трясемся, как осиновые листы. Зыкина слушает внимательно, смотрит изучающе, а на лице ни одной эмоции. Я с нее тоже глаз не свожу.

Когда закончили петь, Зыкина сказала:

– Надя, пусть девочки выйдут, а мы с тобой поговорим.

У меня сердце в пятки ушло. Только мы остались с ней наедине, спрашиваю робко:

– Людмила Георгиевна, ну как вам?

– Неплохо, неплохо.

Я и сама догадывалась, что спели мы довольно прилично, но не высший пилотаж. К высшему пилотажу пришлось идти долгих пять лет. Но в тот момент, когда «Русскую песню» прослушивала Зыкина, я прекрасно осознавала, что нам не хватает ни опыта, ни знаний, ни понимания. Потому скупую оценку Зыкиной приняла как должное.

– Давай с тобой сделаем так, – сказала Людмила Георгиевна. – Ты отдашь мне своих девочек, они будут мне подпевать на сольных концертах. А я из тебя сделаю человека.

Вы не представляете, как мне стало страшно. Ведь я должна была отказать самой Зыкиной. Собрала всю волю в кулак и, глядя ей прямо в глаза, решительно сказала:

– Нет.

Ответ получила следующий:

– А ты меня не боишься?

Я очень доброжелательно улыбнулась Людмиле Георгиевне и повторила:

– Нет.

А у самой губы дрожат, руки трясутся! Надо знать, какое Зыкина имела воздействие на людей благодаря своей мощной энергии.

После этого разговора Людмила Георгиевна при каждой встрече показывала в мою сторону пальцем и говорила:

– Видите, она меня не боится! – вызывая тем самым гомерический хохот у окружающих.

Однажды мы встретились в расположенном на улице Качалова Доме звукозаписи, куда я приехала с коллективом. При ДЗЗ работал буфет, а все буфетчицы были моими подружками. Я вообще всегда любила дружить с людьми, которые умеют хорошо и много работать. Когда закрывался буфет, мы могли посидеть, выпить, песни попеть, поговорить по душам. Иногда расходились глубоко за полночь.

В буфет спускалась лесенка. Я стою наверху, а внизу столики, за одним из которых сидит Людмила Георгиевна. Увидела меня и воскликнула во всеуслышание:

– Поглядите, вон Бабкина пришла! А она ведь меня не боится, представляете!

Все вокруг захохотали.

Я стою, улыбаюсь, смущения своего не показываю. За спиной мои девочки топчутся. Что делать? Как реагировать? Ситуацию сгладили мои подружки из буфета. Поддержали меня.

– Надя! – позвали они. – Иди сюда, мы тебе стол накрыли.

Ну, я и пошла. А за мной девочки посеменили.

Разумеется, мой отказ отдать Людмиле Георгиевне солисток «Русской песни», расформировав таким образом коллектив, сказывался на дальнейшей работе. К примеру, в 1979 году в Ленинграде на конкурсе народной песни во время жеребьевки, определявшей порядок выступлений, не только моему ансамблю выпало открывать состязание, но и мне – в номинации «сольное вокальное пение».

– Бабкинцы, так держать! – кричали нам зрители. – Если первый номер вытянули, то рвитесь на первое место!

Но никакого первого места не было. Его не было потому, что Людмила Георгиевна Зыкина, будучи председателем жюри, заявила:

– Пока я жива, лучше меня никто не споет. Значит, и первую премию никто не получит, не говоря уж о Гран-при.

Таково было ее желание, ее приказ, ее каприз – как угодно. Зыкиной все было подвластно. И высшей наградой вместо первой премии становилась вторая, которую я и получила. Никто не способен представить, какие ощущения я испытала во время выступления, как меня трясло! Мне надо было во что бы то ни стало получить самую высокую премию!

А однажды нас с Зыкиной соединили в совместных концертах. Этих концертов было штук пять. Мы с «Русской песней» работали первое отделение, а она – второе. Таков негласный закон – наиболее популярный артист закрывает концерт. Кто мы такие рядом с Зыкиной, чтобы заканчивать мероприятие! Работая первое отделение, я и представить не могла, что за нашим выступлением из зала наблюдала Людмила Георгиевна. В антракте она подошла ко мне за кулисами и сказала:

– Надя, давай так – следующий концерт мое отделение первое, а твое – второе.

– Людмила Георгиевна, мне все равно. Как скажете, так и сделаю.

У нее уже была совсем другая интонация. Какая-то очень доброжелательная. Со стороны Зыкиной это был жест величайшего доверия. Мало того, что она уступила мне второе отделение, так еще осталась в зале, чтобы его посмотреть.

– Правильно я предложила, – сказа потом Людмила Георгиевна. – Ты молодец!

Каким человеком была Зыкина? На мой взгляд, очень скрытным и недоступным. Подруг у нее не было: старалась хранить все тайны в себе и никого близко не подпускала. Мне же всегда хотелось ей как-то угодить, сделать что-то приятное. К примеру, все знали, что она увлекалась вышиванием крестиком. Сама подбирала тона, нитки. Вышивала панно. Если человек ей нравился, то могла и подарить ему картину. И вот я из гастрольной поездки по Японии привезла ей нитки мулине, пяльцы и картины, которые расшиваются по рисунку. Со всем этим добром прихожу к Зыкиной в офис.

– Здравствуйте, Людмила Георгиевна!

– Чего тебе надо?

– Мне ничего не надо. Просто хотела с вами поздороваться. Была в Японии и привезла вам мулине, пяльцы и картины для вышивания. И вдруг – смотрю – лицо Зыкиной расплылось в улыбке, и она сказала:

– Ой, спасибо. Ну, угодила, так угодила!

Я подарки отдала и ушла. Зачем дальше вести разговор? Я сделала то, что хотела. Она приняла, доставив мне этим большую радость.

Мы никогда не были подругами. Но поддержку Людмилы Георгиевны я ощущала в самые трудные дни невзгод и испытаний. Например, в 1988 году, когда выпускала премьеру нашего самого первого спектакля под названием «Когда песок взойдет». Только ленивый не пнул меня тогда за сотрудничество с довольно скандальным режиссером Юрием Шерлингом, работавшим в Камерном еврейском театре. Сколько ядовитых замечаний я тогда услышала вслед: «Евреям продалась. Опять пошла косить косой русскую культуру». Даже солисты моего ансамбля направили в партком коллективное письмо, в котором просили освободить меня от художественного руководства ансамблем. Они оказались не готовы принять творческие эксперименты Шерлинга. Это был для меня первый серьезный удар.

Но я была убеждена, что настало время придать фольклору новое звучание. А чтобы предложить людям что-то новое, надо вспомнить прошлое, с чего все начиналось. Тогда это новое будет очень близким. Я не боюсь никаких новаторств, никаких решений. Я знаю одно: топтаться на месте – значит погибнуть. Именно во время работы над спектаклем «Когда песок взойдет» я поняла, что сегодня выходить на сцену, чтобы просто стоять и петь песни, просто недопустимо.

К спектаклю мы готовились в течение года. Москонцертом на постановку были выделены огромные деньги – 70 000 рублей. Галина Колманок из театра Маяковского делала костюмы. Михаил Лавровский из Большого театра ставил танец балерине, исполнявшей партию Смерти. Получилось грандиозное действо, которое начиналось с язычества, а заканчивалось православием. В конце концов, мы отработали спектакль. Разговоры были всякие. На спектакль, никого не предупредив, пришла Зыкина. Когда мне сообщили, что сейчас за кулисы придет Людмила Георгиевна, я совсем обалдела.

– Надя, не важно, что будут говорить – плохо или хорошо, – сказала она. – Важно, что ты это уже сделала.

Повернулась и ушла, оставив меня размышлять: хорошо или плохо? Однако где-то в глубине души я почувствовала, что Зыкина меня поддержала. Хотя бы за смелость.

Однажды мне довелось брать интервью у Людмилы Георгиевны. Это было даже не столько интервью, сколько разговор. Разговор по душам. Сюжет так и назывался. Я задавала великой певице вопросы, ответы на которые мне самой было интересно узнать. К примеру, спросила, ощущает ли она себя звездой.

– Надя, ну кому это надо – звезда или не звезда, – отмахнулась Зыкина. – Самое главное – быть Человеком.

На мой вопрос, счастлива ли она по жизни, Людмила Георгиевна лукаво улыбнулась и переспросила:

– А ты?

– В общем, да, – отвечаю. – Счастлива. Но все-таки, вы счастливы? По-бабьи?

– А что такое бабье счастье? Бабье счастье – это когда приносишь другим радость. А если сама не умеешь его получить, значит, кто виноват? Ты сама и виновата. А я считаю, что я счастлива, потому что в моей жизни все было. У меня четыре прекрасных мужа было! И все – один к одному. А зачинщицей всех расставаний я сама была.

– Что же вас не устраивало?

– Все мужья были моложе меня. Родная моя, ведь это все временные явления. Я всегда чувствовала момент, когда очередной муж от меня еще только-только собирался уходить. Но, думала, нет, не выйдет. И уходила первая!

– Людмила Георгиевна, вы же красавица. А как за собой следите?

– Ну и нахалка! – охнула Зыкина. – Ты лучше на себя посмотри, вот ты – красавица. А я прическу себе делаю сама. Разве кто-нибудь меня причешет? Да никогда в жизни. И маски я всякие не люблю. А знаешь, что люблю? Сметанку на лицо. И клубничку. И то клубничку, скорее, в рот положу.

Разговаривая с Зыкиной на такие по-женски незатейливые темы, смеясь над ее шутками, я все равно осознавала, что она для меня – человек недосягаемый.

Мне не надо было ей подражать. У меня совершенно другая природа. Но обладать артистизмом Зыкиной я мечтала всегда. И шла к ней, как на свет маяка. Если у человека впереди нет этого света, он в конце концов потеряется в кромешной тьме и ничего не добьется. Моим маяком и ориентиром была Зыкина. Недосягаемая звезда, которую я до сих пор боготворю и благодарю за то, что она позволила приблизиться к себе.

Одна из последних наших встреч произошла на фестивале «Песни России», который я проводила. Буквально через несколько дней после закрытия фестиваля получаю сообщение от Людмилы Георгиевны: «Это фантастично! Я не смогла такого сделать и вряд ли смогу, а ты не бросай». Словно благословила.

Эти слова навсегда останутся в моем сердце.

Глава 11
Первые эфиры

Вспоминая прошлое, я могу с уверенностью сказать, что была счастлива в Советском Союзе. Мне очень нравилось наше многообразие и наша многонациональность. Мы ездили на гастроли с артистами, как тогда говорили, из «стран социалистического лагеря». Широко практиковались творческие обмены, существовало понимание масштаба нашей огромной страны. И мы, ансамбль «Русская песня», представляли не только Россию, а огромную страну – СССР. Тогда наши выступления были концертами единого братства. А сейчас мы крайне редко встречаемся друг с другом.

Много лет тому назад, во времена СССР, я впервые переступила порог радиостанции «Маяк». В те годы самым доступным средством информации было радио. Телевизоров тогда еще не хватало, работали только две программы с ограниченным временем. На радиостанции я познакомилась с удивительным человеком – Людмилой Дубовцевой, которая после первой нашей встречи и до сих пор сопровождает меня по жизни.

С первых дней, как я пришла на радио, Люда сказала в редакции: «Ее ждет большое будущее». Она одна из первых поверила в меня еще тогда, когда у нас очень любили закапывать таланты. За это я искренне ей благодарна.

С тех пор мы с ней хорошие друзья. Это очень порядочный, честный, замечательный человек. Она всегда поддерживала национальную культуру, народную песню. Мы с ней часто бывали членами жюри различных музыкальных конкурсов и фестивалей, вместе готовили и осуществляли различные проекты.

В то время в основном все слушали радиостанции «Маяк», «Смена», очень популярной была передача «В рабочий полдень», где звучала музыка по просьбе слушателей, были концерты по заявкам. Передача имела постоянное время в эфире – время обеденного перерыва на большей части страны. Каждый мог запросто написать письмо и попросить включить в передачу полюбившуюся ему песню или послушать любимого певца, передать добрые пожелания друзьям и родным.

Каких только передач не было в советском эфире: «Для вас, труженики села» – ранняя утренняя программа для хлеборобов, механизаторов, животноводов, – словом, для тех, кто рано встает. По великим государственным праздникам центральным событием на радио считались концерты для ветеранов Великой Отечественной войны. И в дни профессиональных праздников, какими были День шахтера, День металлурга, День учителя, День космонавтики, адресатами становились «именинники» дня. Редакции неизменно были засыпаны письмами с нехитрым адресом на конверте: «Москва. Радио. Концерт по заявкам».

Я помню свое первое выступление на радио. Меня представили, задали какие-то вопросы, а потом я пела песню «Во поле орешина, во поле кудрявая. Чернобровая моя, черноглазая моя». Трансляция должна была состояться в половине шестого утра. Чтобы не проспать передачу, в мою комнату в общежитии вечером набилось человек одиннадцать. Поставили будильник. Как только прозвенел звонок, мы проснулись, и ровно в пять тридцать я вышла в эфир. Как сейчас помню торчащие из-под одеял головы – кто привстал, кто полулежит, кто сидя слушает. Все слушали, как я пела «Во поле орешина».

Выступала я и на телевидении. Советский Союз был не только читающей, он был еще и поющей страной, со своим особым отношением к различным музыкальным течениям и жанрам. Каждое воскресенье вся страна усаживалась перед телевизором, чтобы узнать о музыкальных новинках из программы «Утренняя почта». Другими любимыми телепередачами были «Голубой огонек» и «Шире круг», которым подпевали всей семьей.

Первое выступление ансамбля «Русская песня» на телевидении состоялось на новогоднем «Огоньке». Мы исполняли авторские частушки. Очень хорошо тогда себя показали. После того выступления нас стали регулярно приглашать на телевидение.

В середине 1980-х годов подул тот самый «ветер перемен». Изменения наблюдались повсюду – в общественной жизни, в экономике, в идеологии. Именно в эти годы на советском телевидении появилось много новых, интересных, пришедшихся по нраву зрителям передач. Одна из них – знаменитый «Музыкальный ринг».

Суть «Музыкального ринга» заключалась в том, что приглашенные на съемки программы музыканты соревновались между собой, исполняя различные композиции. А победителя выбирали зрители методом телефонного голосования. Что интересно, сцена была выполнена в виде боксерского ринга, а вокруг сидели зрители, журналисты и музыкальные критики. Половина эфирного времени была отведена выступлениям эстрадных коллективов. Вторую половину музыканты отвечали на вопросы из зала. Вопросы, естественно, отбирались редакторами передачи. Но все равно были достаточно провокационными, острыми и каверзными. Состязание между музыкантами проходило в несколько «раундов».

После распада СССР «Музыкальный ринг» продолжал еще некоторое время выходить в эфир, но вскоре закрылся окончательно. Времена изменились. В 1997 году уже никого нельзя было удивить язвительными вопросами в эфире и попытками уйти от ответа, как это было при Советском Союзе.

Также во времена СССР в моду вошли прямые телевизионные мосты, ставшие новой нормой советской открытости миру. Я запомнила на всю жизнь организованный в концертном зале «Россия» телемост с Америкой, в котором принимала участие «Русская песня». Специально для этого случая мы разучили песни из кинофильма «Доктор Живаго», и пели их синхронно с Дайаной Росс, очаровательной, красивой женщиной, очень уверенной в себе. Помню ее широко распахнутые глаза, удивительно пышные волосы, ставшие визитной карточкой певицы. Для нас была большая честь участвовать в поединке с американской легендой, хотя петь синхронно практически не получалось. Дайана Росс пела с оркестром, и мы тоже пели с оркестром. Нас одновременно показывали на экранах. Мы приветствовали друг друга, махали руками. Но поскольку часовые пояса разные, происходило отставание – на экране звук не совпадал с изображением. Но несмотря на некоторые изъяны, мы были счастливы, что телемост осуществился и мы приняли в нем участие!