Текст книги "Хеллоуинские истории. Сборник страшных рассказов и стихов"

Хеллоуинские истории
Сборник страшных рассказов и стихов

Редактор Надежда Гаврилова

Иллюстратор Павел Черепюк

Иллюстратор Александр Павлов

Иллюстратор Лилиана Скрипко

Составитель Алексей Жарков

© Павел Черепюк, иллюстрации, 2017

© Александр Павлов, иллюстрации, 2017

© Лилиана Скрипко, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-1494-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Что здесь?

Перед вами сборник, составленный из произведений так или иначе связанных с темой праздника «Хеллоуин». Это один из самых необычных и загадочных праздников, корни которого уходят так глубоко, что люди до сих пор спорят, кто и по какому случаю его придумал. То ли древние римляне, то ли кельты. Наверняка известно лишь одно – праздник родился в языческой среде, и «все святые», именем которых он прикрывается, на самом деле языческие боги, злые или добрые, но бесконечно старые…

Их дымные тени, и поднимающиеся из глубины веков языческие страхи, вы найдете на страницах нашего сборника. Мы собрали самые разные истории: короткие и длинные, простые и сложные, мистические и кровавые, и даже стихи, и даже иллюстрации, от трёх разных художников.

Всего в сборнике 31 история, по одной на каждый день октября, и последняя к Хеллоуину. Читать их не обязательно по порядку, выбирайте случайно, так интересней, никогда не угадаешь, чем всё закончится.

Так что, включите настольную лампу, устройтесь в любимом кресле, накиньте на ноги плед и позовите с кухни кота – путешествие начинается…

И оно будет страшным.

Алексей Жарков.

Возвращение
Андрей Скорпио

За окном хрипло каркали тучные вороны, ежась от утреннего холода. Наступила пора, когда доброе теплое лето сменилось осенней поступью, а в воздухе ощущалось легкое дыхание зимы. Листья устилали собой землю, образуя желто-красные дорожки, а те полу-зеленые собратья, что еще держались на деревьях, сиротливо дрожали на ветру, цепляясь за тонкие ветки.

Прекрасное и грустное время. В такую пору часто ощущаешь незыблемость уходящего и наступление необратимого процесса увядания души и тела. То же чувствовал и я, наблюдая в мутное стекло за переваливающейся с лапы на лапу птицей. Ее перебитое крыло волочилось, словно плащ. Вороны на деревьях сочувственно прокричали что-то на своем удивительном языке. Птица тоскливо посмотрела на них, затем на небо, и уныло побрела прочь, не имея возможности вернуться туда, где обретала счастье, кружась в водовороте воздушных потоков. Я понимал ее и отчасти жалел, поскольку также, как и она, навек потерял свое счастье много лет назад.

Я всегда дивился природе воспоминаний. Воспоминания походили на раскаленные гвозди, что год за годом остывали, проникая в самую суть, чтобы остаться там навсегда. Казалось, что память стерлась, и годы сравняли с землей то место, где когда-то красовалось дерево с цветущими цветами радости. Но неловкое касание вновь рождало картинки, возвращая в то время, когда жизнь была такой же яркой и прекрасной, как радуга на голубом небе. И от этих воспоминаний становилось еще больнее. Я осознавал, что те мгновения не повторятся никогда, и пытался заглушить рвущиеся наружу слезы очередным напитком. Обычно это удавалось, но не в этот день: Самайн, Хэллоуин, Первый День Зимы. Много лет назад, в такой же осенний день, я потерял ту, ради кого, как мне казалось, появился на этот свет.

О, какая это была любовь! При всей банальности слова, поистине оно открывалось лишь тем, кто познал его суть по-настоящему. И я познал. Проведя почти двадцать лет в туманной серости будней, когда дни протекали за днями, а толпы людей без лиц проплывали мимо, я увидел богиню, и свет озарил нас. Слов не хватит описать ее внешность и чудный характер. Достаточно того, что души встрепенулись и полетели навстречу друг другу, а бесконечная музыка звучала в такт нашим сердцам. Ни ее, ни моя родословная уже не играли никакой роли. Обольстительная принцесса, нежная, словно нераспустившийся цветок розы, пленительная, как аромат амброзии. Муза, что принесла мне недолгое счастье.

Помню наши прогулки по набережной, когда мы были не в силах посмотреть друг другу в глаза. Но не от трепета перед первой встречей, а от еле сдерживаемого желания слиться в вечном поцелуе. Все мгновения до и после проносились мимо, все жеманные обеды, где приходилось кивать и улыбаться, все встречи бесконечных тетушек и дядюшек, смотрины невест… Каждый раз труднее сдержать порыв все бросить и уединиться с той, кто озарял мою душу. О, Боги, за что вы поставили нас по разные стороны баррикад? За что сделали меня хозяином громкого титула, а ее дочерью рыбака? Ужасно, что приходилось встречаться на окраине городка, дабы какой-нибудь прохвост в услужении моей семьи не доложил о нас; ужасно скрывать то, что не может быть скрыто!

О, воспоминания, вы снова бередите про́клятую душу. Душу, что живет в уединении в одном желании – забыться и исчезнуть. Но приходит новый день, и память возвращается.

«О, вы – воспоминаний муки,

За что тревожите меня?

Картины, запахи и звуки,

Как жар погасшего огня».

Я не мог более сдерживаться и яростно вскочил. Мой крик отразился от стен ветхого особняка, где когда-то принимали самых именитых гостей. Теперь тут гуляли разруха да мелкие насекомые. Птицы испуганно закаркали, отвечая на мой яростный зов. Но в этот раз я чувствовал не поддержку, а страх и одиночество. Я потянулся к бутылке и стал жадно пить. Не помогло. Разум оставался чист, а воспоминания становились все ярче и ярче.

Лес, речка, лужайка. Наша последняя встреча: ее улыбка и очи, от которых я не отрывал взгляда. Мы почти не притронулись к еде, созерцая друг друга. Все прошлое – физическое и материальное – ушло, уступив место эйфории от ее присутствия. Да, я хотел обладать возлюбленной, но в ином смысле. Я хотел ее душу, хотел раствориться в ней и вечно летать в небесах неземного блаженства.

Вновь эти воспоминания… Я не мог их больше терпеть! Душа тянула меня прочь из этого затхлого, пропахшего прошлым, помещения.

На улице – вечное утро. Ветер растрепал волосы, заставив содрогнуться и запахнуть пальто. Соседи-вороны радостно приветствовали меня громкими криками. Нечасто я нарушал их уединение, а когда это происходило, мы подолгу вели беседы, пока нас не разлучала ночь. Сейчас я хотел скрыться ото всего, что было вокруг, но больше всего от старых воспоминаний.

Боже, как же давно это было? Прогулки в лесу, тихие беседы и незримое, едва ощутимое прикосновение наших пальцев. Наши планы на будущее: суждено ли им было сбыться? Конечно, нет. Никто и никогда не обвенчал бы нас! Тогда мы пошли на хитрость и попросили благословение у природы, деревьев и земли. И они ответили нам шелестом листьев, яркими теплыми лучами солнца и щебетанием птиц. Свернутые кружочки коры стали нашими кольцами, вода из ручья – свадебным вином, а три лилии – букетом невесты.

Я ускорил шаг, продираясь сквозь колючки кустарников, что задевали за ноги, царапали руки и тянули к горлу свои искореженные пальцы. Ветер усилился, став холоднее, и ворот пальто уже не спасал. Начал накрапывать мелкий дождь. Небо рыдало, как рыдала моя душа. Она стремилась вперед, туда, где жило мое счастье.

Разрыв. То ощущение невозможно забыть, как и невозможно ни с чем сравнить. Наши души разорвали друг от друга в день праздника урожая. Тогда я ее потерял. Потерял навсегда… Моя семья прознала о нас… Предательство, продажное предательство за обещание чего-то большего! Денег, власти, знаний… уже неважно. Предательство не имеет оправданий и высшей цели. Мои друзья хотели для меня добра, так они говорили. Но их ядовитые слова не трогали меня, вызывая отвращение и ненависть. Да как они посмели предать мое доверие? Мою тайну?

Я почти бежал. Лес становился темнее, дождь усилился, почти скрыв от меня узкую тропинку. Но я знал, где надо повернуть, а где – притормозить, чтобы не споткнуться о корень.

Брат обманом затащил меня на охоту, но в качестве объекта выступила не лиса, лось или дикий кабан. О, нет. Моя муза, моя невеста… она была зверем, убегавшим от своры собак, а мой брат смеялся и целился в нее из ружья. Позади я видел свою семью и слышал их одобрительные крики.

– Стреляй же! – произнес брат. – Иначе ты покроешь позором нас и себя.

– Нет, прошу, – молил я, – мы убежим, скроемся, и вы никогда нас не увидите!

– Ты хочешь лишиться всего ради той, кто стоит дешевле, чем свинья?

– О, ты не прав, она стоит тысячи звезд! И даже этого окажется мало. Впрочем, неважно, если тебе нужен ответ – вот он: я готов лишиться всего ради минуты с нею.

– Я не могу допустить, чтобы честь нашего рода запятнал позор, – покачал головой брат. – Стреляй! Или ее загрызут собаки. Если любишь, подари ей быструю смерть.

Я почти не чувствовал своего дыхания, борясь с непогодой. Деревья заполоняли все пространство, корни вырывались из земли, заграждая путь, а дождь и ветер сбивали с ног. Но я шел, упорно шел туда, куда тянула меня душа. О, где же ты, моя любовь? Прошу, откликнись поскорее, позволь опять соединиться с тобой, чтобы вечно парить в небесах. Опушка леса, наконец-то. Я с трудом преодолел последние шаги и без сил прислонился к дереву. Дальше начиналась деревня, которая разрослась со времени моего последнего посещения. Вот оно, место охоты, и та черта, что разделила нас навеки.

Я клялся ей, что мы вечно будем вместе, что ничто и никогда не сможет разлучить нас. Но всегда есть грань, черта, преступив которую, пути назад нет. Имя той границы – Смерть. Я больше не мог сдерживаться и опустился на землю, чувствуя, как слезы текут по промокшему от дождя лицу. Ночь, перешедшая в утро. Ночь с тридцать первого на первое. Ночь нашего расставания. Теперь, так далеко от дома, я помнил все. Утреннюю охоту, брата и мой выбор.

– Стреляй же! – кричал он. – Или это сделаю я.

– Сперва отзови собак, – попросил я.

Он посмотрел с сомнением, но выполнил просьбу. Моя невеста стояла слишком далеко, чтобы я успел помочь, но не слишком далеко, чтобы избежать пули.

Я поднял ружье и прицелился. Она покорно смотрела на меня и не шевелилась, понимая свою участь и неизбежность моего выбора. Но я не мог смотреть в ее глаза и крикнул:

– Беги! Молю, беги… беги, и не оглядывайся!

Она в последний раз одарила меня взглядом и развернулась.

Слезы застилали взор, но я сделал выбор. Так и только так я мог спасти мою семью от позора, усмирить их гнев. Им нет дела до тебя или меня, честь – вот то, ради чего они живут. И они получат свою честь!

– Прости, – прошептал я.

Дождь поутих и вскоре закончился. Я с трудом поднялся, опираясь на ствол дерева. Наступало новое утро, и солнце то тут, то там уже прорывало осенние облака. Нужно возвращаться, но я не мог пропустить то, ради чего так стремился сюда. И вот на дорожке, ведущей от деревни, появилась одинокая фигура. Она опиралась на согнутую палку, а в свободной руке держала три лилии.

Старушка остановилась возле окраины леса, в двух десятках метров от меня. С тяжким вздохом она опустилась на колени и возложила цветы на едва заметный поросший сорняками холмик. А затем тихонько заплакала, прикоснувшись лбом к могильному камню.

Прошло столько лет, а ты все еще оплакиваешь мою смерть. Моя невеста, моя муза, моя любовь… Я спас тебя, убив себя. А семья? Им было все равно. Они ушли, оставив мое тело посреди леса. А ты? Ты вернулась с отцом, чтобы помочь мне обрести последний покой. Ты плакала, обнимая могилу, но, милая моя, я ни о чем не жалею. Снова и снова я бы пожертвовал собой ради тебя, ведь жизнь – ничто. Я жил, ради одного мига с тобой.

Я больше не мог ждать. День стремительно вступал в свои права, и единственная ночь, когда стирались границы между миром живых и миром мертвых, уже закончилась.

– Я люблю тебя, – прошептала она.

– Я тоже тебя люблю, – беззвучно ответил я.

Прощай, моя невеста. Мы снова встретимся в моих и твоих снах, а спустя год я вновь навещу тебя в последний, пятидесятый раз…

Ночь без сияния
Максим Кабир

Это видео Люда Белиникина показала коллегам три дня назад. Коротенький ролик с ю-туба, тридцать пять просмотров – явно не то, о чем мечтал загрузивший его пользователь. Разобрать что-то было непросто, середина марта, – а клип датирован прошлой субботой, – отметилась ураганами, ветер дул со стороны Белого моря, лютый, пробирающий до костей даже обвыкшихся северян. Картинку затушевала вьюга, к тому же у оператора тряслись руки – то ли от холода, то ли от предвкушения легкой интернет-славы. В общих чертах содержание ролика сводилось к тому, что по улице, кутаясь в метель, брела темная фигура, и Демид Клочков, зевнув, обозначил ее термином «какая-то хрень».

– Ничего не замечаете? – Люда прокрутила видео заново и на экране «Андроида» замельтешили снежинки.

– Ну, мужик в шубе, – сказал Клочков.

– Да ты к фону присмотрись! Вон труба, вон вывеска сбербанка. Это же напротив нашего магазина снято.

– Точно! – воодушевился Клочков. – Хоть чем-то прославимся. Даст Бог, табличку мемориальную повесят: «по этой улице весной две тысячи шестнадцатого ходил дядька в шубе».

Белиникина хихикнула и игриво шлепнула сотрудника по плечу. Один Ваня Григорьев не смеялся. Худой и бледный, он работал в магазине «Северянка» второй месяц, и прослыл пареньком замкнутым, от которого не добьешься лишнего слова. Зато справлялся отлично. При своей щуплости и низком росте давал фору мускулистому Клочкову. Ильин, хозяин «Северянки», нарадоваться не мог. Да и где вы еще отыщите грузчика-трезвенника?

Вернувшись в тот день домой, Ваня включил допотопный компьютер и позвал деда.

Старик долго глядел на монитор слезящимися глазами.

– Чучун это, – был его вердикт. – Абаасы кыыла. Разбуженный, злой. Где его сняли, Уйван?

– На Аляске, – сказал парень тихо.

Дед поковылял в спальню, по-якутски благодаря богов верхнего мира за то, что не пускают к жилищам людей существ из мрака. Через три дня ту же молитву читал Ваня, таская ящики со склада.

Щедрые проектировщики отвели под торговую зону первый этаж «хрущевки», и помещение магазина тянулось на десятки нефункциональных метров, повторяя в миниатюре историю всего городка. Отгремели фанфары, отжили свое энтузиасты-покорители русского севера. И добыча циркониевого сырья оказалась не таким уж перспективным занятием. В заполярном городке, рассчитанном на сто тысяч жителей, обитало тысяч двадцать. Молодежь уезжала, кто в Мурманск, кто на континент, и снег заносил пятиэтажки, как заносил ранее срубы вымерших хуторов.

Тайга нависала над оплотом цивилизации, по горизонту щетинились соснами грозные утесы. Они вздымались силуэтами мамонтов, окружали городок. К ледяным далям, к вечной мерзлоте ползли облака. Здесь, среди редких фонарей, среди пятиэтажек с пятью-шестью горящими по вечерам окнами, люди смотрели ток-шоу, общались в социальных сетях, старались не отставать от большой земли. А совсем близко шуршал кронами вековой лес, кричало и охало в валежинах, и тени плавно скользили меж лиственниц; под их лапами пружинился губчатый мох, проваливался снег, испещренный глухариной клинописью, хрустела хвоя. Порой они вылезали из дебрей, неправильные тени.

И тогда кто-нибудь пропадал. Или находили, например, фуру с распахнутыми дверцами кабины, водителя находили чуть позже. В омуте под руинами мельницы. Мельничное колесо и плотина покрылись илом, и дальнобойщик, как мумия, тиной обвернут, и еловая шишка в горле. Зачем-то понадобилось ему, дальнобойщику, покинуть машину, топать по рыжим от стоячей воды бочагам к бору, к мельнице, наверное, голубики отведать хотел. Голубика в этих краях вкуснейшая.

– А кто, – спрашивал дед Ваню, – в болотцах и озерах живет?

– Аглулики, – отвечал, как на экзамене, представляя осклизлых рыболюдей. – И сюлюкюны.

Дед хвалил, довольный. А мать слишком уважала старика, чтобы перечить, что, мол, тринадцать лет мальчишке, взрослый для сказок, и двадцать первый век на дворе. Оно-то двадцать первый, но вот тюкнешь по сосенке топором, а из нее сочится красная медовая живица, кровь иччи, что в стволе жил.

– Иччи хорошие, – рассуждал школьник Ваня. Друзья резались на «Икс-боксах» в «Pro Evolution Soccer» и «Prototype». Он предпочитал лес, компанию всезнающего деда. Пьянящий запах грибов, прелых листьев, гниющих деревьев, аромат осеннего увядания.

– А кто плохие? – щурился старик.

– Призраки-абасы, – мальчик загибал пальцы, – и юеры, якутские упыри. Ангъяки, злые души младенцев, и оборотни ийраты. Они в полярную лису превращаются и в оленей-карибов. И чучуна, конечно.

Если обнаруживали примятые соцветия козлобородника, Ваня говорил, что это Инупа-сукугьюк прошла. А если дохлый олень на таежной гари попадался с перевязанными тальником копытами, что Мээлкээн охотился.

Мама опасалась, что после дедовых баек мальчика будут мучать кошмары, но спал он спокойно, лишь однажды демоны потревожили сон: Махаха, самый страшный из них, гнался по лесу за Ваней, безумно хохоча и чиркая железными когтями. Звук был такой, словно точат лезвие о лезвие. Во сне Ваня спрятался под облепихой и наблюдал, как Махаха рыскает по поляне, с синей кожей и выпученными бельмами, и высекаемые когтями искры – чирк-чирк-чирк – таят в темноте.

Когда Ваня заканчивал седьмой класс, у его матери диагностировали рак мозга. Не спасли ни врачи, ни заклинания-аглысы. Она наглоталась таблеток накануне химиотерапии. Ваня не плакал на похоронах, а погодя спросил у деда, не возвратится ли мать в обличии деретника, кровожадного зомби?

– А мы ритуал проведем – не возвратится.

Славно сработал дедовский ритуал.

– Эй, Иван! – окликнул парня начальник Ильин, грузный мужчина с проседью в бороде. – Поди-ка сюда.

Флуоресцентные лампы лили экономный свет на полупустые прилавки. Люда расставляла товар так, чтобы занять хотя бы половину полок. Покупатели не толпились в просторном зале, постоянным клиентом было эхо, гулко отражающееся от дальних, скрытых тьмой, углов. В квартирах над магазином жило с полдюжины семей, и те посещали современный супермаркет по соседству. Впрочем, единодушно доверяли «Северянке», приобретая мясо. Магазин снабжали охотники, и оленина была высшего сорта.

– Шабашим, – сказал Ильин, доставая из пакета фрукты и контейнеры с салатами. Люда ассистировала ему.

– А что за повод? – потер руки Демид Клочков, мясник.

– День рождения у меня вчера был.

– О, отец, ну, за такое и выпить не грех! Ванька, да брось ты ящики свои.

От алкоголя Ваня отказался. Соврал, что антибиотики принимает. Чокались без него: мужчины – алюминиевыми походными рюмками, Люда – пластиковым стаканчиком с вином. Ваня ел мандарин, очищал сосредоточенно и медленно прожевывал дольки.

Сдержанно улыбался анекдотам, исподтишка поглядывал на Люду. Она была слегка полноватой, но симпатичной: с пышными формами и смоляными, до локтей, косами. Пару раз она снилась Ване, голая, лежащая на палой, в шафрановых разводах, листве. Голодная, сладкая, как перезревшая брусника. Проснувшись, он застирывал плавки в ванной.

Первая бутылка прикончена. Клочков отлучился домой, сказать жене, что припозднится. Мобильная связь сбоила. Обычное дело в их глуши.

– Простите, – встал из-за стола Ваня, – я собак покормлю.

Услышал в дверях вопрос Люды:

– А он кто? Казах?

– Якут, – сказал Ильин. – У него дед, говорят, шаманом на родине был.

Над гольцами, над тундрой, над урочищами и ручьями плывет глаз. Имя ему Иститок, размером он со спутник, ресницы пятиметровые. Иститок все видит: каждую былинку, каждую ягоду и каждый грех людской. Строго наказывает нарушителей. Ийратов насылает и кого похуже. Ванин дед узрел Иститок, отбывая срок в лагерях. Потому зрение у него особое, и у Вани по наследству тоже.

На улице безлюдно. Единственный автомобиль – припаркованный «мерседес» Ильина. В домах спят давно или умерли. За придорожным буераком пустырь, неоновые вывески «Сбербанк» и «Танцевальная школа». В белесое ночное небо дымит труба районной котельной. Свет колченогого фонаря будто затвердел, кристаллизировался игрушкой с острыми гранями, пучком оранжевой проволоки.

Ваня вдохнул колючий воздух. Поддел ботинком собачью миску. Мясо в ней заиндевело, припорошенное снегом. Парень нахмурился, озирая пустырь.

– Найда! Отшельник! – посвистел, но дворняги не отозвались привычным радостным тявканьем. Он перевел взгляд на холмы вдали, черные пики сосен, впившиеся в небосвод. Контуры тайги с ее причудливыми тенями.

– Не помешаю? – спросила Люда, появляясь на пороге. Щелкнула колесиком зажигалки. Огонек озарил ее хорошенькое личико в пещере капюшона. – Как думаешь, сегодня будет северное сияние?

– Вряд ли, – ответил он и засунул руки глубже в карманы.

– Раньше во время сияния по городу парочки гуляли, – произнесла она мечтательно. – Только по ним буду скучать, когда уеду.

– Уедешь?

– Ну, рано или поздно. – Люда затянулась сигаретой. – А у тебя девушка есть? – сменила она внезапно тему.

Ваня качнул головой.

– Странно. Ты нормальный парень, серьезный. Такие женщинам нравятся.

«Правда?» – едва не вырвалось у него.

По пустырю, со стороны высохшего ручья, торопился Демид. Он махал шапкой и что-то кричал.

– Чего это с ним? – Люда затушила окурок об ободок урны. Недоброе предчувствие захлестнуло Ваню, хотя мясник и улыбался во все зубы, и вроде посмеивался на ходу.

– Кличьте Ильина! – сказал он, привалившись к фонарю.

– Что случилось? – спросила Люда.

– Фух! – Клочков сплюнул в сугроб. – Мужик этот… ну, с ролика. Волосатый. Он у гаражей. Да не стойте вы, как истуканы. Идем снимать его, говорю.

Мясник шагал впереди. За ним – заинтригованные Ильин с Белиникиной. Люда несла подмышкой початую бутылку вина. Замыкал шествие Ваня. Точно друзья, спешащие полюбоваться фейерверком.

«Это не он, – размышлял Ваня, – не чучун. Неделю ему в городе не прожить, пусть и в таком. Засекли бы…»

«Засекли же, – сказал внутренний голос, – и на мобильник сняли, и тридцать пять человек просмотрело. Людям начхать, люди слепые».

– А почему охотники его не встречали? – интересовался мальчик у деда. – Он же из плоти и крови.

– Ты про чучуна? Почему же, встречали. Кто до нас жил. Как города строить стали, они в нижний мир подались. Они могут между мирами шастать. А к нам приходят женщин наших похищать. Самок-то у них нет.

Тропинка сбегала в овраг. На склонах располагались гаражи, дорожки петляли к руслу высохшего ручья. Здесь царило запустение. Гаражный кооператив обратился в свалку, кирпичные коробки облепил спрессованный серый снег, из которого проклевывалась арматура. Тоскливо ржавел увязший в сугробе фургон, порождение ереванского завода.

– Блин, Демид, я замерзла! – пожаловалась Люда.

– Ага, – поддакнул Ильин. – Побаловались и хватит. Водка стынет.

– Ван момэнт! – Клочков ловко запрыгнул на крышу приземистого гаража. – Ну где ж ты, гад? – И цыкнул через мгновение: – Сюда, ребя!

Беззлобно ругаясь, Ильин вскарабкался к мяснику по снежному пандусу. Вскоре все четверо очутились на крыше.

Хилые хозяйственные постройки засоряли белое поле окраины. Оно упиралось в костлявый подлесок, в заграждение кустарника, за которым колыхался на ветру березняк, а выше, по холмам, вздыбились темные сосны.

– Красиво, – сказала Люда.

– Тише, – прошипел Клочков. – Вон там.

– Что за черт? – ахнул Ильин.

Оно сидело на корточках у гаража, спиной к людям. Даже сгорбившись, оно впечатляло габаритами, шириной плеч. Густая шерсть была по-медвежьи бурой, но это определенно был не медведь. Тело сужалось к ягодицам, спутанные космы ниспадали до лопаток.

– Обезьяна? – спросила Люда, когда шок миновал.

– Да какая обезьяна, – поморщился Демид. – Снежный человек. Долбаный бигфут.

Пискнула, включаясь, видеокамера на телефоне Клочкова, объектив зафиксировал недвижимую фигуру. Существо сливалось с грязным снегом, с кирпичными стенами. Ворота гаража справа от него были взломаны, угол отогнут.

«Его гнездо», – промелькнуло в голове Вани. Он шепнул Люде:

– Надо уходить.

Она не слушала. Таращилась зачарованно на коричневую спину, кучерявый мех.

– Оно вообще живое? – усомнился Ильин.

– Дай-ка. – Не сводя с существа камеры, Клочков отнял у Люды бутылку. Хлебнул из горлышка и, прежде чем коллеги опомнились, метнул бутылку вниз. Снаряд ударил о землю рядом с косматым, вино окропило шерсть длинной пошевелившейся лапы.

Оно обернулось. За паклей волос сверкнул красный глаз.

– Ух! – выдохнул Клочков, пригибаясь. Остальные, как по команде, упали на колени, затаились.

Клочков захихикал беззвучно.

– Может, действительно пойдем? – с тревогой предложил Ильин.

– Ага, но сперва рожу его сниму.

Демид начал подниматься, коллеги вытягивали шеи над краем крыши. Сердце Вани колотилось бешено, кожа под зимней одеждой взмокла. Он шарил взглядом, ища силуэт чучуна в конце дорожки…

Существо стояло под ними, невероятно уродливое и огромное. Крошечные глазки сверлили людей.

– Господи, – промолвил Ильин.

Чудовище распахнуло пасть и в ее алой воронке блеснули клыки. Грудной рык повис в морозном воздухе. Люди отпрянули, а потом побежали.

Замедлили шаг у «Северянки».

– Черт тебя возьми, Демид! – простонал запыхавшийся Ильин.

– Придурок! – добавила Люда.

– Снял! Снял обезьяну! – приговаривал Клочков.

– Откройте магазин! – крикнул Ваня начальнику.

– Да не преследует он нас, – массируя грудь, сказал Ильин и швырнул молодому грузчику ключи.

Тот завозился с замком, попеременно оглядываясь.

– Готовьтесь давать интервью «Первому каналу», – сказал торжествующий Клочков.

Кровь похолодела в жилах Вани. Чудовище мчалось по пустырю, почти касаясь снега передними лапами. Волосы развивались вокруг бурой оскаленной морды.

– Быстрее! – умоляла Люда.

Периферическим зрением Ваня заметил, что Ильин семенит к припаркованному у фонаря «мерседесу».

– В машину! – орал предприниматель.

Засов клацнул, отпираясь. Ваня ввалился в магазин и помог Люде. Существо добралось до вывески «Сбербанка». Миг, и оно будет на проезжей части.

Клочков растерянно озирался то на автомобиль, то на магазин. Предпочел второй вариант. Пулей влетел в помещение, и Ваня захлопнул дверь. Одновременно взревел автомобильный двигатель, колеса шаркнули по асфальту, извещая, что и начальник вышел из передряги невредимым.

Ваня уперся в подоконник и смотрел на улицу. Пространство перед магазином было пустым, словно волосатый урод им померещился. Групповая галлюцинация, не больше. Мирно клубился дым над трубой, светились неоном вывески.

– Я чуть не обделался, – сообщил Клочков и рассмеялся.

– Ты чего ржешь? – взвилась Люда. – У него же зубы, как сабли!

– Да ладно, – фыркнул Клочков, – мы бы отметелили тупую макаку втроем. Верно я говорю, Ванно?

Ваня проигнорировал вопрос. Прильнул к стеклу, бормоча:

– Где же он?

– Ну и что теперь? – спросила Люда, пряча бесполезный телефон.

– Ни одной черточки.

– Классика, – осклабился Клочков, направляясь к столу. Он плеснул себе водки в рюмку и вооружился бутербродом. – Эй, Антибиотик, ты не передумал по поводу беленькой?

– Козел, – ответила за Ваню девушка.

– Да чего вы, ей-богу. Ильин на полпути к полицейскому участку. И соседи наверняка видели что-то и позвонили…

– Куда? – не унималась Люда.

– А куда звонят, если медведь в город забредет или рысь? Есть службы…

– Это не рысь была и не медведь! А мутант какой-то… Сне… —Люда взвизгнула и прижала ладони к щекам.

– Мать твою, – сказал Клочков.

Существо смотрело на них снаружи. Его огромная голова занимала треть зарешеченного окна.

Дед рассказывал Ване про такрикасиутов – людей из параллельного мира. Сами по себе они не представляют угрозы, но услышать их означало бы, что ты вплотную подошел к черте, что стенки реальности истончились и ты покидаешь известные тебе пределы. Ване, замершему в метре от чучуна, казалось, что предупреждающий гомон такрикасиутов взорвет ушные перепонки.

Великан зарычал, трогая прутья решетки. Покатый лоб, приплюснутый нос, массивная челюсть. Он походил на первобытного человека из учебников, которому нерадивый школьник пририсовал ужасающие клыки и заштриховал морду коричневым фломастером.

Шерсть на торсе существа слиплась, красный сироп стекал по подбородку. Пасма болтались дредами.

«Ты же понимаешь, что дедушкиных монстров не бывает взаправду?» – спросила как-то мать.

– Чучун, – произнес Ваня, отступая в зал.

– Знакомый? – осведомился Клочков.

«Их еще мюленами зовут, – говорил дед, – или „абаасы кыыла“, зверями абасов. А тунгусы – хучанами. Юкагиры зовут „шегужуй шоромэ“, убегающими людьми. А русские старожилы – худыми чукчами».

– Чучун, – повторил Ваня. – Так якуты называют йети.

Йети и чучун – смешные, дурацкие клички, никак не подходили хищной твари, что застила собой окно.

– В старомодном ветхом чучуне, – сказал Клочков и залпом осушил рюмку.

Люда заныла.

– Почему оно на меня пялится?

Глубоко посаженные глазки вперились в девушку поверх Вани. Алчные, налитые кровью. Толстые губы искривились, вытянулись трубочкой. Затрепетали ноздри.

Люда переместилась к прилавкам. Глазки проводили ее.

– А ты ему понравилась, – сказал Клочков, обновляя рюмку. – Красавица и чудовище.

– Очень забавно, – огрызнулась девушка.

Великан перешел к дверям «Северянки». Поглядел сквозь стеклопакет. На оконце в пластиковом полотне не было решеток, но для существа оно было маленьким.

– Заберет тебя, Людочка, в тайгу, – глумился Клочков. – Или в гараж. Или откуда оно там выползло.

– Из нижнего мира, – сказал Ваня, и под потолком мигнули лампы.

Люда поежилась.

– В легендах говорится, что они блуждают между мирами.

– Миры, Людочка. Ты же хотела из нашей глухомани смотаться.

Высоко в горах, в ледяной пещере обитает Улу Тойон, бог смерти. Черным туманом спускается он в долины, чтобы разрушать леса, истреблять деревни. Ураганы – это Улу Тойон. Болезнь скота – это Улу Тойон. Одержимые демонами медведи – его рук дело.

Будь проклят древний бог, с чьего позволения разгуливают по пограничью гиганты-чучуны.

Ваня проскочил мимо Клочкова в холод складского помещения. Боковая дверь выходила на тупиковый переулок среди домов. Фактически, он зигзагом вел в пасть чудовища. Покачивались мерзлые оленьи туши на крюках, их тени плясали по кафелю. Шуршал полиэтилен. Парень ощупал лежащие на полках инструменты. Электрический нож, незаменимый при распиливании замороженного мяса. Топорики, молоток.

– Эй, Иван! Чучундра слиняла!

Ваня разодрал карман куртки так, чтобы носить электрический нож. Зачехленное лезвие высовывалось из дыры. Отобрал два тесака покрупнее.

В зале Клочков уминал салат и тихонько посмеивался. Угрюмая, напуганная Люда курила, примостившись в уголке.

– Вот, – Ваня положил тесаки на столик.

Клочков презрительно ухмыльнулся.

– Кем ты себя возомнил, Чаком Норрисом? Да этот здоровяк нам рыпнуться не даст.