Текст книги "Хеллоуинские истории. Сборник страшных рассказов и стихов"

Ненависть
Вадим Громов

Наконечники видавших виды костылей оставляют в пыли обочины округлые, быстро слизываемые разгулявшимся ветром отпечатки. Левый держится в одиночестве, а правый соседствует с ребристым следом подошвы. Я привычно переставляю костыли, бросаю тело вперед, опираюсь на ногу; снова переставляю костыли…

Раз-два, раз-два. Плюс еще несколько секунд к почти девяти годам жизни, в которой меня называют «СОС». С сигналом «спасите наши души» это не имеет ничего общего, смысл совершенно иной…

Стойкий Оловянный Солдатик.

Чтобы дойти от моего подъезда до магазина с ювелирно-лирическим названием «Самоцветы», мне нужно выполнить связку «костыли – нога» самое малое триста семьдесят четыре раза. Иногда на два-три десятка повторов больше, зависит от погоды и самочувствия. Было время, считал от нечего делать…

Дикое пекло первой половины дня почти сгинуло, собирается ливень. Стылая темно-серая кайма на горизонте ширится, медленно, но неумолимо наползая на поселок.

Народа на улице мало. Оно и понятно: выходной. Большинство возится на огородах, спасая урожай от душегубки последних дней. Другие, преимущественно молодежь, наверняка заполонили берега небольшого озера на окраине Богучина, усердно налегая на дешевое пиво и самогон, перемежая «расслабон» с барахтаньем в нагретой илистой воде. Часть жителей на заработках в райцентре, но таких немного. Город находится в шестидесяти километрах, автобус ходит четыре раза в день, ездить на своей машине в одиночку не очень выгодно: зарплаты в райцентре хоть и повыше здешних, но не слишком ощутимо. Впрочем, выбирать не приходится, с работой в Богучине туговато. И каждый из полутора тысяч обитателей этого провинциального островка цивилизации выживает, как может.

Раз-два, раз-два. Перед тем, как обогнуть одноэтажное, бледно-голубое кирпичное здание, я останавливаюсь, поправляю сползающую лямку небольшого рюкзака. Ковыляю дальше.

На выцветшей и слегка облупившейся вывеске вместо россыпи разноцветных камней намалевано съестное трио: пышный румяный батон, бутылка молока и кольцо колбасы.

Дверь в магазин открыта настежь. Я привычно преодолеваю тринеширокие, сколотые по углам ступеньки, перебираюсь через обитый множеством ног порог и захожу в просторное помещение бывшего сельпо. Из драгоценных камней здесь только фианиты в массивных серьгах Агнессы Григорьевны, пожилой, дородной и неповоротливой продавщицы. Продукты, алкоголь, немного промтоваров и бытовой химии…

У прилавка – небольшая очередь. Первой стоит чета Ворчеевых. Грудастая, стройная, но несимпатичная Ольга и худой, нескладный, похожий на повзрослевшего Пьеро, Игорь. За ними – две старухи с одинаковым именем Лидия и разными отчествами: Кирилловна и Степановна.

Ольга выбирает колбасу, советуясь с Агнессой, а Игорь складывает лежащие на прилавке покупки в старую объемную сумку на колесиках. Что-то много накупили… а, точно, у них завтра десятка законного брака, мать же утром упоминала…

Стоящие рядом старухи о чем-то судачат. Я пристраиваюсь в полуметре от одинаково сгорбленных спин, одна из которых обтянута цветастым хлопчатобумажным халатом, а вторая – легкой оранжевой кофтой.

Никто не выказывает даже намека на желание пропустить меня без очереди. Для богучинцев я ничем не значительнее покрытых мертвыми мухами «липучек» под потолком или набора гирек для старых голубых весов. Ущербный кусочек опостылевшего бытия, который никогда не жалуется на судьбу. СОС. Три буквы, за которыми большинству не видно человека, только безликую, сросшуюся с костылями фигуру. Пропустить меня вперед, значит, – заметить, потратить минуту своей жизни на неприятное. Кому доставляет удовольствие видеть инвалида? Притвориться, что меня нет – проще. Так делают почти все, это давно превратилось в норму, в обыденность.

Я уверен, если обогну старух, Игоря и подойду к прилавку, никто не выкажет недовольства. Но продолжаю стоять, опустив голову, глядя на носок ботинка. Мне тоже так легче. Легче кормить то самое чувство, остающееся единственной «соломинкой», удерживающей меня от петли, бутылки уксуса или пригоршни метаквалона, съеденной в один присест…

Ненависть.

Я ненавижу все и всех в этом городе. Безгранично, люто, рассудочно. Вместе с ногой Богучин отнял у меня очень многое – здоровье, семью, радость жизни. Я знаю, что больше никому и никогда не буду нужен по-настоящему. Ненависть тоже когда-нибудь выжмет меня досуха, но я давно согласился на эту цену, потому что она – честная.

Я не выставляю ненависть напоказ, не даю ей выхода. Она гораздо больше моих возможностей насытить ее. И я жду, пока еще терпеливо жду дня, когда выпущу ее на волю. Отчаянно прогоняя мысль о том, что такой день может и не наступить. Но знаю, что в любом случае ненависть будет со мной до конца, ведь она давно стала моей тенью, моим дыханием, моим вторым «я».

Старухам наверняка кажется, что они говорят шепотом, но на самом деле их слышат все.

– …скрывают, Степан-н-на! – Кирилловна произносит отчество тезки с интонацией извозчика, и мне невольно кажется, что следом прозвучит: «пшла-а-а, зараза…». – Никогда, как есть, не скажут, все – тайна, секреты страшенные. Это ж в голове не укладывается – двести душ без чуточки! Савка мой божится, что как фашисты на танках давили, мало что от людей осталось-то… Ни косточки целой, одна каша, размазня. Жуть жуткая, Степан-н-на!

– Неужто сам видел? – с придыханием ужасается та.

– Да ты что?! Ему приятель там какой-то сказывал. Самое страшное, говорил, что на улице этой страхотени жуткой почти не было. Все по домам сидели, там-то с ними и стряслося. А какая напасть, никто и близко ведать не ведает…

Ольга с Агнессой не обращают на них внимания. Игорь, не прекращая своего занятия, недоуменно косится на собеседниц, но молчит. А мне до судорог в пальцах, до ломоты в висках хочется взять с прилавка самую тяжелую гирьку и с размаха вколотить ее в темя Кирилловны. Чтобы несущая нелепицу старуха заткнулась и кулем упала на пол. Потом сделать то же самое со Степановной. И – бить! бить!! бить!!! – превращая старческие черепа в рагу из костей, плоти и мозга… А если Игорь вякнет хоть что-то, без жалости ударить его костылем между ног. Сбить на пол, воткнуть наконечник костыля в кадык и стоять, пока Ворчеев не перестанет дергаться. Хотя, скорее, первой голос подадут Ольга или Агнесса Григорьевна. Щадить их мне тоже не хочется.

Опасная бритва ненависти делает очередной надрез на душе, и я даже не пытаюсь противиться. Это моя жизнь, и другой не будет… Другой – в свои неполные тридцать семь – я не хочу.

Степановна с Кирилловной замолкают. Не то почувствовав исходящую от меня угрозу, не то обдумывая рассказанное. Ольга уже выбрала колбасу и расплачивается с продавщицей: в проворных размашистых движениях хорошо заметна нервозность.

Ворчеевы уходят, старухи покупают по половинке батона и тоже покидают «Самоцветы». Я молча киваю Григорьевне, и та так же, без слов, начинает выставлять на прилавок привычный набор. Макароны, хлеб, куриные окорочка, пшенная и гречневая крупа, подсолнечное масло, чай, тушенка, еще кое-что… Через несколько дней я вернусь сюда снова.

Последними на прилавок встают две полулитровые бутылки водки, самой дешевой в магазине.

– Перец горошком и соль, – добавляю я, начиная снимать рюкзак.

– Йодированная только, – сыплет пугливой скороговоркой Григорьевна, не глядя на меня.

– Да.

Складываю покупки в рюкзак, привычно возвращаю его на место. Кроме водки – ее я засовываю во внутренние карманы жилетки. Продавщица выговаривает четко, как для ребенка:

– Тысяча семьсот шестьдесят восемь.

Кладу две тысячи на мутный, потертый монетами пластик тарелочки. Забираю сдачу, отсчитанную поспешно, но безошибочно. На пороге «Самоцветов» в спину прилетает еле слышный и нескрываемо облегченный вздох Григорьевны. Я не оборачиваюсь: все, как всегда.

Непогода все ближе. Минут через двадцать, самое большее через полчаса, – непроглядная, темно-серая муть доползет до Богучина.

Удаляюсь от магазина на пять метров, на десять…

И неожиданно чувствую спиной чей-то взгляд. Только не скользящий, мимолетно царапающий неприязнью, такие я почти не замечаю, они привычны, как комарье летом.

Этот – другой. Изучающий, вязкий… Засасывающий, как в трясину.

Я останавливаюсь и смотрю через плечо.

Человек стоит в шагах в тридцати, боком ко мне, прячась в тени растущего на обочине клена. Невысокий, худощавый, узкоплечий, простоволосый; одежда – джинсы, светло-коричневая футболка с неразборчивой черной надписью по диагонали, серая обувь, в руке – голубая ветровка или джинсовка.

Лицо не разглядеть, как следует, но кажется, что по возрасту он не сильно старше меня. Может, на три года, самое большее – на пять…

С первой же секунды я подмечаю странность в его позе, а следом приходит понимание, что он – горбун. Горб похож на половинку растущего из спины воздушного шарика, туго обтянутого тканью футболки.

Я уверен точно, что никогда не встречал незнакомца раньше. Он не из Богучина, во всяком случае, не старожил.

Незнакомец не двигается, просто смотрит. Не таращится в открытую, наблюдает незаметно, искоса, но я физически чувствую этот взгляд. Мне хочется подойти к горбуну и без лишних вопросов изо всех сил ткнуть пальцами ему в глаза.

Неприятные ощущения от его взгляда не пропадают, наоборот, – неумолимо растут. Выражение «заглянуть в душу» избито до мертвечины, но сейчас я чувствую именно это. Мне кажется, что под кожу собираются залезть сотни невидимых холодных клещей, и я вот-вот почувствую множество жгучих, слившихся в один укусов. А потом насекомые остервенело, неудержимо рванутся дальше, пытаясь проникнуть сквозь плотную пелену ненависти, в глупой надежде найти за ней что-нибудь еще…

Я открываю рот, чтобы оборвать этот взгляд какой-нибудь резкостью, но горбун отворачивается и торопливо шагает прочь. Не набравший силы крик умирает после короткого «Ээ-э-э…». Я недолго смотрю незнакомцу в спину, а потом продолжаю путь.

Захожу в нашу квартиру на верхнем этаже старого бревенчатого двухэтажного дома за несколько минут до того, как пыльный и измотанный зноем Богучин содрогнется под натиском ливня.

Ожидаемо раздаются торопливые шаркающие шаги. Из комнаты выходит мать. В некогда изумрудных, а теперь напоминающих болотную ряску глазах спившейся женщины один единственный, неизменный вопрос.

Я негромко бросаю:

– Купил.

– Налей, сынок… – Мать смотрит на меня взглядом голодной собаки. – Ну, хоть…

Жестко, привычно перебиваю ее:

– За ужином!

– Да что же ты над матерью измываешься… – Она привычно делает еще одну попытку, но проще разжалобить давно не подающие признаков жизни ходики на стене прихожей, чем меня.

– Я. Сказал. За. Ужином.

Мать мгновенно замолкает. Шаркающие шаги удаляются вглубь комнаты. Она знает, что дальше спорить бесполезно. До меня долетает ее не то шепот, не то стон:

– Сдохнуть бы побыстрее…

– Окна закрой, – равнодушно говорю ей вслед. – Ливанет скоро.

Иду на кухню, снимаю рюкзак. Раскладываю покупки по местам, возвращаюсь в прихожую. Разуваюсь, вешаю пустой рюкзак на гвоздь, ухожу к себе.

Закрываю окно, ложусь на диван, отдохнуть после похода в «Самоцветы», молча гляжу в потолок. Последние несколько лет я хожу в магазин сам, не доверяя это матери. Отпустить ее одну с деньгами – это все равно, что выбросить их: пропьет, не задумываясь о последствиях. Мы вместе ходим получать ее пенсию, паспорт матери я всегда держу при себе.

Она начала пить года три с лишним назад – неожиданно, почти беспробудно, очень быстро став алкоголичкой, жутковатой тенью от себя прежней…

Я отчасти понимаю ее. Она и так держалась достаточно долго, прежде чем груз из инвалидности единственного сына, совпавшей с рождением мертвого внука и последовавшего за этим ухода невестки, не захотевшей «уродовать свою жизнь с калекой», не продавил ее терпение до первой кровоточащей трещины, для исцеления от которой она выбрала не то лекарство.

Я не могу дать ей спиться, но избавить мать от этого недуга – тоже выше моих сил. Пробовал, но, после того, как год назад еле успел вынуть ее из петли, пришлось найти «золотую середину». Теперь она пьет понемногу и под моим присмотром. На ночь я запираю водку в плоский железный ящик, который засовываю под матрац, в изголовье. Мать несколько раз пыталась вытащить его, но мой сон очень чуток…

Сам я не пью. И раньше не особо приветствовал это дело, а после потери ноги всякая тяга к спиртному полностью отмерла. Ее с лихвой заменяет ненависть. Порой и всерьез начинает казаться, что при нужде ненависть сможет заменить мне и воздух…

Из головы упорно не выходит горбун. Точнее – его взгляд. Полное впечатление, что там, у магазина, меня окатили чем-то липким, поганым… Помои или что-то вроде, и я не сумел отмыться дочиста. Вдобавок начинает казаться, что это – не просто так, что незнакомец меня отметил, заклеймил. Зачем, для чего?!

Ливень остервенело, исступленно штурмует старое окно, в комнате становится ощутимо прохладнее.

Я незаметно проваливаюсь в сон. Но не в такой, к каким привык: серым и тягостным, как последние годы моей жизни. В этом сне я – великан, в руке у меня – длинная, слегка искривленная игла, в которой смутно угадываются очертания утраченной ноги. Вместо нити в ушко иглы продета толстая колючая проволока. Она раскалена добела, ее концы теряются вдали. Это – моя ненависть.

Я сижу на земле, а вокруг неподвижно сгрудились человеческие фигурки. Их много. Пристально, до боли в глазах разглядываю людей; узнавание приходит спустя считанные секунды.

Это – богучинцы. Вижу Степановну и Кирилловну, соседа с первого этажа – пожилого, но никак не желающего остепениться гармониста и бабника Леонида Ивановича, супругов Ворчеевых, своего бывшего одноклассника Леньку Шалимова, Агнессу Григорьевну, других знакомых… Судя по величине толпы, здесь – весь город.

Я выдергиваю из толпы первого попавшегося. Это мужчина лет пятидесяти, смутно знакомое лицо, но вспомнить имя-фамилию не получается. По сравнению со мной он кажется игрушечным пупсом, и я сжимаю его в кулаке, оставляя на свободе грудь и голову. Мужчина никак не реагирует, словно все происходящее его не касается…

Игла мягко, неспешно входит ему в грудь, человечек вдруг начинает отчаянно дергаться, и тонкий пронзительный жуткий крик рвет мой слух. Острие показывается с другой стороны, я убыстряю движение, колючая проволока ненависти заходит в рану, раздирая ее края, человек нанизывается на раскаленную сталь, как бусина на нитку…

Тельце обмякает, моему кулаку становится тепло – кровь обильно течет из развороченной плоти, густо брызгает на замерших внизу богучинцев.

Я отодвигаю «бусину» дальше, вытаскиваю из толпы следующую жертву. Меня не ужасает то, что я делаю. Впрочем, никакого удовольствия тоже не испытываю. Есть только осознание, что по-другому нельзя, что так надо…

Взять, нанизать, отодвинуть. Три человека, десять, двадцать пять… Проволока постепенно тяжелеет, ладонь становится скользкой от крови. Я наскоро вытираю ее о штанину и продолжаю. Взять, нанизать, отодвинуть. Ко всему этому мне кажется, что «изготовлением бус» все не закончится, будет что-то еще, более страшное…

От кошмара меня избавляет мать.

– Вставай, ну! Ужинать пора…

Я просыпаюсь с коротким стоном, резко сбрасываю с плеча ее худую цепкую ладонь. Мать замирает на месте, в глазах – испуг.

– Ты… Ты чего?!

Вместо ответа смотрю на свои руки. Сухие, чистые…

– Ты чего? – повторяет мать. – Плохое приснилось?

У меня нет никакого желания рассказывать ей правду. Хмуро и уклончиво отвечаю:

– Да так… Странное. Ужинать будем, сейчас…

– Я там уже приготовила, – в голосе матери слышится понятное нетерпение. – Еще не остыло.

– Сейчас, иду…

Ливень почти стих. Ужин проходит в полной тишине, мать получает свои сто грамм и твердый отказ на безмолвную просьбу взглядом: «еще стопочку, а?». Наскоро споласкивает посуду, уходит к себе.

Я сажусь возле кухонного окна. Смотрю на улицу, зачем-то пробуя угадать, каким могло быть продолжение кошмара. Мысли путаются, в голову лезет всякая чушь, и через четверть часа я прекращаю это занятие, просто продолжаю смотреть в окно, за которым на небольшие тихие улочки Богучина крадется одна из последних белых ночей.

Время течет незаметно, и после очередного взгляда на старенькую наручную «Победу» оказывается, что уже половина двенадцатого. А спустя еще минуту я вижу горбуна. И сразу – отчетливо, безошибочно понимаю, что к нашему дому его привела вовсе не случайность.

Он пришел ко мне.

Горбун встает напротив окна, метрах в двадцати от подъезда.

Поднимает голову, и наши взгляды сходятся. В следующее мгновение я без раздумий тянусь к костылям. Мне надо на улицу, к незнакомцу.

Спустя несколько минут выхожу из дома. Ливень прекратился окончательно, я черпаю кое-как завязанным ботинком воду, торопливо шлепая прямо через образовавшуюся у подъезда лужу.

На улице – никого, город в большинстве своем спит, радуясь долгожданной прохладе. Горбун спокойно ждет, не двигаясь с места, его глаза закрыты.

Я замираю в двух шагах от него. Не открывая глаз, незнакомец говорит:

– Вот и все… Ты – следующий.

Голос горбуна – это невозможная, не поддающаяся описанию облегченность. Незнакомец открывает глаза, и я понимаю, зачем он появился в Богучине.

Больше он не говорит ни слова, все читается в его взгляде, в котором нет ничего общего с тем, что был возле магазина. Он как открытая книга, ее содержание – кошмар, страдание, гибель. И с «первых строчек» становится понятно, что похожий на дичайший бред рассказ Кирилловны – чистая правда.

Я узнаю, что чуть меньше года назад небольшая группа черных археологов нашла и пробудила древнее зло. Сильно ослабевшее за долгие годы сна, оно все-таки сумело истребить своих освободителей. Кроме одного человека, которого зло выбрало «хранилищем».

Спустя полтора месяца уцелевший археолог объявился в крохотной – семь домов, восемнадцать человек – деревне в двухстах километрах от места, где была сделана страшная находка. Спустя сутки из обитателей деревни в живых остался лишь один. Зло переселилось в него из прежнего «хранилища».

Все остальные, включая археолога, погибли мучительно и жутко.

Еще через месяц набирающее силы зло опустошило другое поселение, опять сменив своего носителя. Горбун был из того самого поселка, о котором говорила Кирилловна – шестым «хранилищем» по счету. Всех шестерых, от черного археолога до горбуна, объединяло одно.

В их душах жила ненависть. Ненависть, помогшая ослабевшему злу выжить и набрать силы. Как материнское молоко для новорожденного. Когда-нибудь зло окрепнет настолько, что откажется от «хранилища», а пока…

Чуть позже я возвращаюсь домой – забрать документы, деньги и кое-что из одежды. Мне предстоит дорога. Возможно, я закончу ее уже завтрашним вечером. А, может быть, она растянется на месяцы. Мать не просыпается, и у меня даже не возникает мысли разбудить ее. Она все равно умрет, и я могу только сделать так, что эта смерть будет быстрой и легкой. Не такой, как у остальных богучинцев – всех до единого. Повезет только тем, кого нет в поселке, но на их месте я бы лучше умер, чем вернулся в Богучин после грядущей ночи…

Выхожу из подъезда, и в голову приходит неожиданное и жуткое сравнение. Выскобленный долгим всепоглощающим ливнем Богучин – это покойник, обмытый перед похоронами.

Как и в прошлый раз, встаю в двух шагах от горбуна.

Киваю.

«Я готов».

Он, молча, подходит ко мне вплотную, достает из заднего кармана джинсов небольшой складной нож. Раскрывает его, берет меня за руку, поворачивает ладонью кверху. Быстрый точный взмах, лезвие неглубоко и ровно распарывает кожу, из пореза выступает кровь.

– Ничего не жаль… – Незнакомец неожиданно скалится в страшноватой улыбке. Прижимает острие к своей шее чуть пониже левой скулы, делает недлинный косой разрез. Показавшаяся кровь выглядит багрово-черной и густой, как кисель.

Горбун быстро прикладывает мою ладонь к ране, словно хочет остановить кровотечение.

И Богучин рушится в преисподнюю.

Дождавшееся своего часа, зло делает меня всевидящим. Я не двигаюсь с места и одновременно вижу весь поселок. Каждый его уголок – все, без остатка. Становлюсь пространством, окружающим каждого из жителей. Их неминуемой, страшной гибелью.

Поселок оживает. Дома, другие строения, столбы уличного освещения, провода на них, плохой асфальт на главной улице: все, что было создано руками человека…

Квартиры и дома превращаются в гигантские рты, которые начинают жадно пережевывать хозяев. Пол сближается с потолком, стены наползают одна на другую, раздавливая и размалывая ничего не понимающих людей в фарш, в месиво. Монотонно, безжалостно, без передышки.

«Рот», мебель и все остальное становится одним целым. Как язык, как зубы… Человеческая плоть раз за разом соприкасается с деревом, пластиком, бетоном, металлом, стеклом; брызгает и льется кровь, лопается кожа, трещат и ломаются кости. Я слышу бессвязные и жуткие крики умирающих богучинцев. Каждый по отдельности и все разом, не упустив ни одного. Зло утоляет голод, как вырвавшийся из неволи хищник, – жадно, неистово, ненасытно.

Те немногие, кто в начале кошмара были на улице, умирают по-другому. С двумя из трех пьяных парней расправляется фонарный столб, раздавивший их бетонно-удавьими кольцами. Третьего, на несколько десятков частей расчленяют оборвавшиеся провода. Вышедшего по нужде пенсионера шинкует и рвет роем осколков шифера, стремительно сорвавшихся с крыши его же дома. Двух идущих из гостей подруг заживо растворяет в себе асфальт, принявший облик кислотной трясины.

Я чувствую боль и страдания умирающих людей, но не в полную силу. Моя ненависть глушит их, оставляя только слабые отголоски. Которых вполне хватает, чтобы понять: все то, что я желал Богучину и его обитателям, сбывается.

Единственная, кто умирает без мучений – это мать. За миг до того, как наш дом начинает пережевывать обитателей, у нее останавливается сердце. Это все, на что согласно зло.

Горбун все так же стоит на ногах, прижимая мою ладонь к своей шее. Его кровь медленно сочится сквозь мои пальцы, но лицо почему-то не бледнеет, а так же неспешно наливается чернотой.

Проходит еще минута, и я чувствую, что незнакомец меняется. Его шея теряет упругость, сжимающие мою кисть пальцы – силу. Фигура меняет очертания, скукоживается, увядает. Ощущение, словно под ладонью понемногу сдувается необычный воздушный шарик. Как будто зло высасывает горбуна до последней косточки, оставляя лишь кожу, оболочку…

Я не знаю, сколько это длится – тридцать секунд, четверть часа или гораздо больше. Чувство времени потеряно. Счет идет не на минуты – на человеческие жизни.

Наконец, кошмарный счетчик замирает. Конечное число – одна тысяча четыреста шестьдесят восемь. Зло пока не всесильно, оно не смогло дотянуться до тех, кого не было в Богучине этой ночью. Но я бы ни за что не поменялся местами с этими «счастливчиками». Кто знает, что лучше? Погибнуть в «пасти» собственного жилища или вернуться в поселок, с которым произошло нечто, не поддающееся внятному объяснению…

Получившее новую силу зло чутко дремлет внутри меня. Я целиком в его власти и знаю – оно не позволит мне кончить жизнь самоубийством, предупредит любую опасность, сделает все, чтобы я нашел следующее «хранилище».

Вокруг стоит тишина. Снаружи Богучин снова выглядит как обычно, но только теперь он мертв. Я знаю, что возвратившиеся в него завтра вскоре покинут поселок навсегда. Никто не останется жить здесь после гибели почти всех жителей…

От горбуна осталась только кучка одежды, измазанная той же багрово-черной, похожей на слизь, кровью. Моя ладонь тоже испачкана ею. Рана уже затянулась, и я старательно вытираю кровь носовым платком, бросаю его к одежде незнакомца. Стойкому Оловянному Солдатику пора в дорогу. Жуткий парадокс в том, что тролль сидит внутри него, как в табакерке. И он добровольно принесет зло туда, где ему будет самое раздолье.

Богучин находится в двух километрах от федеральной трассы. Я выхожу на ее обочину, когда начинает светать.

Поднимаю руку. Спустя десять минут рядом тормозит светло-серый УАЗ-«буханка» с областными номерами.

– Что стряслось, браток? – напряженно спрашивает лысоватый, большеголовый и носатый, неуловимо напоминающий пожилого Шрека водитель. – Помощь нужна?

Я киваю:

– До райцентра довезешь? Или докуда можешь… Деньги есть, если что.

– Да ладно… – отмахивается он. – Не все деньгами измерять… Как раз в Свирск и гоню. Сам сядешь, или помочь?

– Сам.

Забираюсь в машину, устраиваюсь поудобнее. В памяти всплывает последняя фраза горбуна: «Ничего не жаль». Я с ним полностью согласен.

Теперь осталось найти такого же, как я. Если человек ненавидит все или почти все в этом мире, это неспроста. Такой мир заслуживает, чтобы с ним расплатились по всем долгам, не задумываясь, насколько это страшно.

Я обязательно найду восьмого. Еще и потому, что сам хочу этого. В жизни не должно быть места такой ненависти. Или – жизнь, или – ненависть. Третьего не дано.

«Я обязательно найду тебя».

– Дорога пустая, шустро долетим, – говорит водитель, выруливая на трассу. – А ты из Богучина?

– Из него.

– И как он? Стоит?

– Да по-всякому… – Неожиданно для самого себя усмехаюсь я. – По-всякому.

– У нас везде по-всякому. – Водитель хмыкает и начинает развивать то, что принял за шутку: – Я вот однажды в Москву мотался на неделю…

Я безмятежно улыбаюсь, слушая его. «УАЗ» уверенно катит навстречу новому дню. Который, возможно, станет для меня последним.

«Я обязательно найду тебя».