Текст книги "Хеллоуинские истории. Сборник страшных рассказов и стихов"

Влажные глаза Андрея теряли цвет, словно их вычищали изнутри. Темно-красные потрескавшиеся губы сложились в широкую улыбку, и он кивнул.

– Вот и отлично.

Помещение наполнилось тихими одобрительными аплодисментами. Андрей улыбался.

Демоны, гидры, горгульи. Теперь не имело значения, чем они были. Он стал одним из них.

* * *

Полночи из квартиры номер двадцать четыре распространялся непристойный шум. Громкие стоны, иногда перекрываемые визгом, пробивались через толстую стену и мешали Ирине Владимировне, Лериной соседке справа, уснуть. Вся двухнедельная борьба с бессонницей покатилась в тартарары.

К двум утра измученная пенсионерка, наконец, не выдержала и решила пойти постучать в дверь. Сказать, чтобы прекращали. Крики уже стихли, но грохот и скрип никуда не делись.

Ноги в стоптанных теплых тапочках двигались с пробивной уверенностью. Ирина Владимировна давно не испытывала такой решимости. Она была готова противостоять любому противнику, даже растрепанной и вспотевшей полуголой девчонке с полыхающими щеками и дурным блеском в глазах.

Она постучала распухшими костяшками пальцев о холодную поверхность темно-коричневой двери и шагнула в сторону. Ноль реакции. Ирина Владимировна постучала снова, и дверь приоткрылась.

– Даже запереться не сподобились! – прошипела она.

Скрип продолжался, ритмичный и громкий. Никаких посторонних звуков – ни вздохов, ни оханий, ни тихого говора. Только один мерзкий скрип. Он прорывался в голову старухи лезвием маятника, отсекая мысли и прочие звуки.

Ирина Владимировна потянулась к ручке двери. В ту же секунду скрип пропал и наступила полная тишина. Ни шорохов, ни шагов, ни шепота. Ничего.

Посомневавшись, Ирина Владимировна потянула дверь на себя и вошла в квартиру. На место недовольства пришли тревожные мысли. Вдруг с девчонкой что-то случилось?

Каждый шаг был осторожен, как у кошки, пробирающейся через поле мышеловок. Ирина Владимировна прислушивалась, но не улавливала ничего, кроме собственного посвистывающего дыхания и учащенного сердцебиения.

Дверь в спальню была приоткрыта. Из комнаты тянуло чем-то горьким и тошнотворным. Через мутную стеклянную вставку ничего не разглядеть. На пару секунд Ирину Владимировну парализовали испуг и темное любопытство. Последнее взяло верх, и подрагивающая рука толкнула дверь.

Старуха успела закричать прежде, чем провалилась в беспамятство. Разум отказывался поверить в то, что увидели ее затянутые сеточкой сосудов глаза.

На почерневших от крови простынях лежало истерзанное тело девушки, перевернутое на живот, одна из длинных бледных ног изогнута или вывернута. Над Лерой нависло что-то корявое и уродливое, испещренное темными полосами шрамов и измазанное кровью. Вытянутая голова с тремя поблескивающими впадинами и широкой косой чертой пасти колебалась из стороны в сторону; кривые непропорциональные лапы перебирали липкие пряди волос, а между тонких ног с неправильными коленями болталось что-то нелепое и светящееся.

Черный пес
Мария Саймон

Город просыпался медленно. Сначала по проспекту поползли огни автомобильных фар. Потом в сером утреннем свете забегали по тротуарам пешеходы. Чуть позже погасли фонари. Вера смотрела в окно.

Муж вышел из ванной. Наскоро съел завтрак. Чмокнул на прощание.

– Как ты? Почему не спишь?

– Все хорошо. Иди. Уже недолго.

– Что – недолго?

– Все хорошо. Удачи тебе.

Он взял со стола приготовленные ею в три часа ночи бутерброды и ушел. Ключ громко повернулся в замке железной двери. Все стихло.

Вера плотнее завернулась в одеяло и снова посмотрела в окно. Напротив, внизу, стоял ярко-желтый клен. Он был такой солнечный, будто собирался не сбрасывать листву, а зацветал.

Вера вспомнила, как ровно год назад, ночью, она ходила по бесконечным больничным коридорам. Тусклый свет ночного освещения желтыми квадратами падал из огромных окон сквозь темноту на землю и делал опавшую листву не такой мертвой. У нее будто появлялся второй шанс. В одном квадрате света было дерево. Ярко-желтый клен был не такого цвета, как умирающая вокруг природа. Он будто светился изнутри и говорил всему миру: «если уж умирать, то красиво.»

Вера ходила медленно. Останавливалась перед каждым окном. Смотрела. Снова шла. Пару раз она чуть не попалась санитаркам, куда-то бегущим с ведрами и тряпками. Но успевала вовремя отойти в тень. Заспанные женщины не замечали ее. Каждый раз, дойдя до тупика, Вера разворачивалась и шла обратно. Но в одном месте она стояла дольше всего.

Двустворчатая центральная дверь разделяла этаж на две половины. Вера останавливалась в отделении патологии беременности и долго смотрела сквозь мутное стекло в послеродовое отделение. Каждые три часа в коридоре раздавался лязг и грохот. На большой плоской тележке везли младенцев. Они лежали, замотанные в белые пеленки по восемь в ряду и кричали. Детей раздавали мамам. Коридор затихал. Вера смотрела на идущих на той стороне женщин. Одна держалась за стену и морщилась от боли при каждом шаге. Другая заботливо одергивала от воспаленной груди грубую больничную сорочку. Вера не завидовала. Ей было интересно. И больно. А еще она испытывала стыд. Не такой, от которого можно спрятаться за враньем или подозрительно убедительными аргументами. А тот, который испытываешь только перед собой. Или перед мертвыми.

Она никогда не хотела детей. Точнее, просто не думала об этом. Ее жизнь была достаточно насыщенной и без катания коляски по парку. Она сильно удивилась, увидев на тесте две полосы. Первое УЗИ показало пульсирующую точку. На черно-белом мониторе Вера даже не сразу ее разглядела, но врач почему-то ждал от нее умиления:

– Смотри-смотри, это – сердце твоего ребенка. Ты кого хочешь?

– Девочку. – Вера сказала первое, что пришло в голову, разговаривать не хотелось.

Она снова медленно шла по коридору, поглаживая уменьшившийся живот. Детей в родильном загрузили в тележки и увезли. Мамы спали. Вера остановилась напротив палаты с открытой дверью. На кроватях сопели шесть пузатых женщин. Они все, как одна, лежали на боку. Каждая положила под согнутую ногу свернутое одеяло. Одна храпела. Другая во сне наглаживала голый живот – пижамная футболка задралась почти до груди. Вера зашагала дальше. Боялась себе признаться, что не хотела расставаться с ней. Даже с мертвой.

Она скрывала беременность на работе, пока это было возможно. Купила белую форменную блузку на пару размеров больше. А потом ушла. Двенадцать часов красиво стоять у витрины и, улыбаясь, давать консультации стало невыносимо. Брать больничные было нечестно по отношению к коллегам – им пришлось бы работать с одним выходным в неделю. Именно тогда, в день освобождения от работы, она купила первую книгу о беременности. Оформление не было оригинальным – на обложке аист держал в клюве сверток с младенцем. Вера прочитала половину книги, сидя в парке на скамейке. Дома дочитала остальное. Она нашла описание будущего ребенка по неделям развития и удивилась, узнав, что у него уже есть пальцы и он может расстроиться.

Стыд и страх были ее постоянными компаньонами во время ночных прогулок по коридорам. Она не полюбила ребенка сразу. А он зависел от нее. Вера спала, когда ребенок толкался. Может быть, она должна была вставать, чтобы поесть? Она хотела сделать аборт. Мысли жгли, как передержанный горчичник. Каждую ночь она чувствовала, что подросшая за день кожа снова сгорает и надувается волдырями.

Вера дошла до кулера. Выпила воды. Села на пол. Теперь садиться и вставать было легко. Не то, что неделю назад. «Вот и кулер спрятали от больных», – подумала Вера. Беременные не ходили в дальний конец коридора. Хитрые медсестры экономили чистую воду для себя.

Второе УЗИ показало, что ребенок здоров – у него нормальные пропорции частей тела, правильный обхват головы. На экране монитора она увидела крошечного человечка с большой головой, который размахивал руками и сосал палец. В первый раз она обрадовалась своим хорошим анализам. Судьба этого забавного лысого человечка начинала ее волновать.

Она встретила утро, сидя в кровати. Соседки по палате спали, а она смотрела, как по синему больничному одеялу медленно движется желтый луч осеннего солнца. Тело сковывал страх. Она боялась дня. Боялась того, что будет с ней. Боялась не выдержать, сорваться, упасть на пол и завыть по-звериному, испугав всех вокруг. Теперь Вера знала, как чувствуют себя прокаженные. На нее смотрели. За ее спиной шептались. Ей сочувствовали, но в глазах читалось: «Как хорошо, что это случилось не мной. Как хорошо, что со мной такого никогда не случится».

Вера старалась ни с кем не говорить. Ей было жаль пугать этих женщин, которым предстояло родить здоровых детей. Потому что она знала, что с ними тоже может произойти все, что угодно.

Желтый луч подвинулся и грел руки. Она вспомнила, как на рынке покупала приданное для будущего ребенка. Ярко-розовое одеяло, красные штанишки, персиковые распашонки. Только в пять месяцев она узнала, что у нее будет девочка. «Маргарита», – сразу решила Вера и стала разговаривать с ребенком, обращаясь по имени. Она каждый месяц сдавала анализы и уже перестала сжиматься в комок, когда медсестра прокалывала иглой вену. Каждые четыре недели делала УЗИ. Все хорошо – говорили анализы. Все отлично – диагностировало УЗИ. Она подобрала кроватку и купила себе отличный комбинезон – подросший живот не позволял носить обычную одежду.

– Тарасова! На осмотр! – резкий окрик прервал воспоминания, и она медленно поплелась в смотровой кабинет.

Ей снова сделали больно и еще привели практикантов – случай редкий, пусть, мол, учатся. Вера не протестовала. Ей было все равно. Она ждала вердикта и не знала, чего хочет больше – оставить все как есть или что-то изменить. Врач не смотрела ей в глаза.

– Расписку напишешь сегодня. Завтра в семь утра тебя переведут на третий этаж, в родильное отедление.

Вера вышла. Завтра.

Она смотрела в окно. Вот над домом на другой стороне улицы показалось солнце. Оно выходило нерешительно. Сначала появился один луч. На сером небе он был словно указка, призывающая учеников смотреть вверх. Вера смотрела.

– Скоро, – шептала она сама себе. И снова уносилась мыслями в прошлый октябрь.

В последнюю ночь она плакала. Сидела одна в полутемном больничном коридоре, держась за маленький живот, и рыдала, закусив губу, чтобы никого не разбудить. Она обнимала свой живот и не хотела расставаться с тем, что было в нем.

Она так хорошо помнила тот последний день. Как торопилась на очередное УЗИ, как хотела после него пойти в новый магазин и купить дочке на вырост красивый сарафан и пушистые розовые пинетки. Вечером они с мужем собирались праздновать Хеллоуин. Он купил билеты на маскарад и принес костюмы: себе – Дракулы, а ей – смерти. «Смерть в положении», – сказал он, когда Вера надела костюм и они оба, свободные от суеверий, хохотали до рези в животах.

Ее больше не раздражал сюсюкающий с ребенком в животе врач. Она и сама начала думать, что маленький человек «там» все понимает. В книгах о беременности (а теперь их у Веры было три) было написано, что в тридцать три недели у ребенка есть все, что должно быть у человека, и дальше он будет просто расти, а его организм – совершенствоваться. И еще Вера знала, что рожденные на таком сроке дети уже могут жить.

Она с нетерпением ждала – вот сейчас доктор снимет все параметры, а потом повернет к ней монитор и она увидит, какподросла ее девочка. Но врач молчал. Молчал так долго, что ей стало не по себе. А потом снял трубку телефона, набрал номер и сказал кому-то всего два слова:

– Ко мне.

Через минуту прибежала заведующая. Вместе они кошмарно долго смотрели на экран, до боли вдавливая сканер в белую кожу.

– Сердцебиения нет. Мне очень жаль.

Она помнила, как вышла из кабинета и рыдала у открытого окна, закусив бретельку комбинезона, чтобы не напугать сидящих в очереди женщин. Как долго оформляли документы и как смотрели на нее проходящие мимо люди.

Какая-то женщина остановилась и спросила:

– Случилось страшное? Раз ты так плачешь…

Вера рассказала ей все, а женщина ответила:

– А у меня вот рак. И я не знаю, что сейчас скажет врач. А ты не плач. Ведь ты не знаешь, какой бы она была.

«Она была бы моей, – подумала Вера. – Она бы просто была».

Как холодно было в скорой, которая везла ее в роддом. Уже пятую ночь Вера проводила одна, обнимая то, что стало ей всего дороже. Через обмякший живот обнимала мертвую дочь, которая пока еще была с ней.

Все эти ночи Вера чувствовала, что ходит по границе между мирами. Ждала, что начнется заражение крови, и она умрет… Ждала. И боялась. Боялась уйти и больше не увидеть ничего, кроме обшитой красным (или черным) крышки гроба. Никогда.

Потом она лежала в общей послеродовой палате и одна из пяти молчала.

– Три двести, – говорила одна в телефон.

– Два семьсот, – делилась радостью другая.

Вера слышала, как плачут в соседней комнате их дети и крепко закрывала глаза, чтобы не видеть света.

В последнюю ночь, а для нее теперь вся жизнь разделилась на до и после, она видела сон. Будто она спит, а рядом с ней стоит огромная черная собака (дог?) и смотрит на Веру человеческими глазами. Вере было страшно, она хотела закричать, а собака опустила голову и прямо через живот принялась душить Маргариту. Вера хотела отпихнуть собаку, но не смогла. Она проснулась с криком. Ребенок бился в животе так сильно, что было тяжело дышать. В ту ночь светила луна. Ее свет пробивался сквозь плотные шторы, и Вера в тревоге осмотрела комнату. Конечно, никакой собаки не было. Но Вера не спала до утра. А ребенок вскоре затих.

Больше Вера не ходила по ночам. Ей было слишком больно шевелиться. Страшно жить. Она старалась не думать о боли и выжигающем внутренности жаре, которые пришли через два дня, после того, как ее разлучили с мертвой дочкой. Не хотела вспоминать яркий свет операционной и страшные слова врача:

– У вас не будет детей. Мы спасли вас, но матку пришлось удалить.

«Какого хрена вы меня спасали?!» – хотела крикнуть Вера, но пересохшее горло издало лишь скрип. Врач ушел. На потолке реанимации расходились в стороны мелкие извилистые трещины. Было холодно.

Она лежала в своей палате и боялась выходить в коридор. Там то и дело ходили к врачу держащие на руках новорожденных деток, не понимающие своего счастья, женщины. Она по-прежнему им не завидовала. Но чувствовала, словно тело выворачивает наизнанку. По ночам она видела во сне синее, будто избитое битой, маленькое худое тельце мертвого ребенка. Врачи не поверили ей, что муж ее не бьет. И еще глаза мужа, когда она рассказала ему все.

Когда ее выписали, клен потерял почти все листья. Но те, оставшиеся, были все такими же яркими. Будто клен до самого конца не желал сдаваться.

Каждый день Вера перебирала детские вещи.

Муж верил, что они все преодолеют. Усыновят ребенка. Будут счастливы. Но Вера знала, что это – как хроническая язва желудка – рано или поздно, весной или осенью, ты забудешь про нее, нарушишь диету и проснешься ночью от скрючившей тебя в бараний рог боли. Будешь задыхаться, кататься по мокрым от холодного пота простыням и мечтать о смерти, лишь бы прекратить эту одуряющую боль. Потом на карачках доползешь до ящика с лекарствами, залпом хватишь полфлакона и, свернувшись калачиком на полу, дождешься облегчения. Сядешь на диету… И так по кругу. По кругу. «Чтоб ты знал, – иногда шептала Вера, глядя на спящего рядом мужчину, – ни черта не заживает. От любого пореза остается шрам. После лоботомии на мозге растет соединительная ткань. После онкологии может быть рецидив…»

Солнце целиком выползло из-за дома и теперь висело на небе ярким пятном. Оно почти не грело, но было таким веселым, что Вера задернула шторы. Она сидела на прежнем месте. Но смотрела теперь на бордовую клетчатую ткань.

– Прошел год.

Она сказала это сама себе. Целый год прошел как наполненный болью летаргический сон. Она не могла работать – в голове все путалось. Она не могла смотреть на детей и слушать рассказы молодых мам и пап. Она бежала от реальной жизни в свой собственный мир одной квартиры, в котором можно было легко загородиться шторами и просто вспоминать.

На пятый день после расставания с мертвой дочкой ей приснился сон, как будто большая белая птица бьется в сетке из мягкой марли. Она так хочет на свободу, но крылья путаются, теряют мощь. А Вера тянет руки к ней, кричит, задыхаясь:

– Маргарита! Маргарита! – Но птица становится прозрачной, бледной и исчезает.

Именно тогда Вера и подумала, что в случившемся есть ее вина. И пусть анализы были хорошими, а вредных привычек ни одной. И не важно, что она сама не знает, как и чем смогла сделать такое страшное дело. Но это она погубила свою дочь. И Вера просила целыми днями:

– Приснись мне, приснись. Пожалуйста, я так скучаю. Приснись и что-нибудь скажи. Я так хочу держать тебя на ручках. Но дочка не снилась. Вера вообще перестала видеть сны. До сегодняшнего дня.

– Уже скоро, – прошептала Вера и вдруг вспомнила про клен.

Раздвинула шторы. Взглянула. Клен стоял волшебным желтым факелом. Он не собирался умирать, он жил. Клен призывал брать от жизни каждый миг и умирать красиво. Вера подошла к музыкальному центру и первый раз за год включила музыку. Веселую. Она размяла ноги и руки, потанцевала. Почувствовала, какими неподвижными стали суставы.

– Ничего. Это не так уж важно, – сказала сама себе и подошла к зеркалу.

Открыла косметичку. Сдула пыль с флакона духов, нанесла пару капель на мочки ушей и запястья. Внимательно рассмотрела себя в зеркале. На висках серебрилась первая седина. Под глазами залегли темные круги.

– Это все ничего, – шепнула Вера и, быстро одевшись, вышла из квартиры.

Вернулась через час. Скинула на диван одежду, пробежала в ванную. Под белой кожей отчетливо просматривались ребра. Вера нанесла на волосы краску, сделала маникюр и педикюр. Уложила новые, темно-каштановые волосы феном. Прошла на кухню и разогрела обед. Ела неспеша, запивая пищу вином. А когда голова стала немного кружиться, снова вернулась к зеркалу. Вера покрыла лицо тональным кремом, припудрила щеки и нос, подчеркнула карандашом брови. Она была слишком бледной. Румяна, тени, неяркая, но живая помада. Из зеркала на нее смотрела ослепительно красивая молодая женщина. Вера довольно осмотрела лицо под разными углами. Выбрала красивую, но не скромную одежду и переоделась. Плеснула еще вина.

Села в кресло. Смотрела, как с клена опадают листья, и вспоминала свой сегодняшний сон. Она видела, как к ней подошла большая черная собака. Внимательно посмотрела большими человеческими глазами. Страшно не было. Она не пыталась оттолкнуть собаку, когда та опустила голову и сжала мощные челюсти на бледной шее.

Вера стала задыхаться и проснулась. Она включила в ванной свет и внимательно осмотрела свое отражение. Сразу поняла, что должно произойти сегодня. Она закуталась в одеяло, чтобы муж ничего не увидел и села к окошку – ждать.

Ей не было страшно. Она так хотела найти место, куда улетела огромная белая птица из ее сна.

Скоро Вера почувствовала, как сильнее закружилась голова и озябли ноги. Она подошла к зеркалу и расстегнула воротник черной шелковой блузки. На шее, вдоль сонной артерии, расплывались огромные черные пятна. Вера улыбалась. Она взяла одеяло, укуталась поплотнее, и села к окну смотреть на красивый клен.

– Уже скоро, – тихо сказала она. – Скоро я увижу тебя, моя девочка. Моя Маргарита.

А потом, почти не слышно, прошептала клену:

– Ты прав, дорогой! Те, кто уходят, должны быть красивы. Очень. Тогда никто не поймет, что они чувствуют на самом деле.

Через двадцать минут в квартире зазвонил телефон. Верин муж видел во сне какого-то неприятного черного пса. И сильно беспокоился за Веру. Он звонил не переставая, пока его не вызвали к директору на совещание. Трубку никто не снял.

Жаждущие призраки
Павел Черепюк

Четыре стены и ни одной двери, ни одного окна. Комната, из которой нет выхода. Он не знает, сколько времени провел здесь, он забыл свое имя, не помнит, как выглядит его лицо, и кто он такой. Комната стала его миром, он не знает, есть ли что-то еще за этими деревянными стенами.

Единственный выход отсюда – бегство вглубь себя. Туда, где остались осколки памяти и крохи прежнего мира. Но чем больше проходит времени, тем меньше остается воспоминаний. Память – еще одна комната без выхода. Внутри себя он знал все также, как знал все снаружи. Граница между внутренним и внешним стерлась, когда жизнь превратилась в замкнутую темницу. Время и пространство утратило смысл. Как можно следить за временем, если каждая минута похожа на предыдущую, а пространство ограничено с четырех сторон? Мысли повторяют друг друга, и появление чего-то нового просто невозможно! В полной тишине нет звуков; нет запахов в воздухе, наполняющем комнату; тьма безраздельно правит здесь. Пустота снаружи проникает внутрь, остается только телесная оболочка, но она все более бренна и несущественна.

Это – ад вечного одиночества, пустая комната, из которой нет выхода. Жажда столь сильна, что теперь он поедает себя изнутри, так как нет иных источников. Существование сходит на нет. Пустота вокруг и внутри бесконечна. Пустота могла бы стать идеальной, если бы не чужое невыносимое присутствие, оно повсюду и нигде конкретно. Это жаждущие, столь же незначительные дети пустоты, как и он. Они наполняют собой снаружи все пространство и стремятся проникнуть внутрь. Стены покрываются молниями трещин, скоро от комнаты ничего не останется. Больше не будет границ, и пустота поглотит все.

* * *

Люди начинают ощущать присутствие соседей. Эти чужаки живут между этажами и стенами, где нет комнат. Они обитают в подвалах и на чердаках, они практически незаметны, но их присутствие ощутимо, как сквозняк и сырость, как затхлый воздух чердаков и подвальный холод.

– Что это за шаги за стеной, там ведь нет комнат? – Голос девочки нарушил тишину холодного октябрьского вечера.

– Это те, кто раньше были людьми, ведь пришла их пора, – ответила старуха, не отрываясь от вязания. – Их время наступает. Скоро они покинут комнаты.

– Я слышу, как сверху кто-то ходит, но ведь над нами уже давно никто не живет. Это тоже они?

– Да. Мария, тебе лучше не думать о них, это может быть опасно! Лучше сходи в магазин, купи хлеба, пока не стемнело.

В парадной напуганная девочка вздрогнула, услышав шаги. Вверху, в полумраке лестницы, пряталась фигура. Девочка поднялась на несколько ступеней, манимая любопытством, и увидела, что это ребенок ее возраста. Незнакомый мальчик произнес:

– Давай играть.

– Ты кто? Вы наши новые соседи? – спросила девочка, поднимаясь по лестнице.

Мария оказалась в пыльном коридоре с облезлыми стенами и паутиной на потолке. Она успела заметить, как вторая дверь слева закрылась. Такое поведение мальчишки смутило ее. Затем дверь снова распахнулась, приглашая войти.

– Мальчик, где ты? Мальчик!

Только тишина в ответ. В комнате царил полумрак, из-за пыли все казалось обесцвеченным. На полу валялись игрушки, разбросанные детские книжки шелестели под ногами, словно сухая листва.

– Давай играть! – Из темного угла донеся тихий голос, казалось, что он доносится издали.

– Ты кто, что ты здесь делаешь?

– Я жду тебя, давай играть! – сказал мальчик и вышел из мрака. Тусклый свет осветил бледное лицо, пустые глазницы заполненные тьмой. Он открыл рот, наполненный острыми зубами, и прошептал:

– Давай играть…

Существо бросилось к девочке, она в ужасе побежала прочь из заброшенной комнаты. Уже в коридоре почувствовала, как к плечу что-то прикоснулось. Но у нападавшего не хватило сил, чтобы остановить ее. Последняя октябрьская ночь еще не вступила в полноправное царствованье над миром. Не оглядываясь, Мария сбежала по лестнице вниз и только у дверей в свою квартиру

обернулась. Лестница исчезла вместе с этажом.

Девочка заперла за собой дверь и отдышалась. Прошла в комнату и услышала стук в дверь. Ее сердце учащенно забилось.

– Это ты, Мария? Почему так долго? Я волновалась – стемнело уже!

– Да, это я, бабушка, я не купила хлеб… – Только сейчас девочка вспомнила, зачем выходила из дома. Но стук в дверь снова повторился. Мария так и замерла в гостиной.

– Кто там? – спросила старуха из кухни. – Открой дверь!

– Нет, не надо! – Девочка в ужасе забежала в свою комнату.

– Мария, что с тобой, куда ты делась? – донесся голос из гостиной.

Девочка поняла, что бабка сама пошла, открывать двери. Тогда она заперлась в комнате и прислушалась. Вскоре тишину нарушил щелчок замка и скрип дверей.

– Мария, иди сюда, это к тебе!

Девочка нерешительно открыла дверь и замерла на пороге. Посреди гостиной стояла бабушка с тем самым мальчиком. Его бледное лицо скрыли длинные волосы.

– Это наш новый сосед, он видел тебя в парадной и решил зайти в гости. Он с родителями недавно поселился над нами. – Голос звучал незнакомо и чуждо.

– Бабушка, ты ведь говорила, что это не люди, сегодня ведь та ночь…

– Не говори глупости…

Девочка боялась посмотреть на бледное лицо незнакомого мальчика. Она все еще помнила о тьме в его глазах.

– Давай поиграем, Мария, – произнес он тихо.

– Вот и поиграйте! – Бабушка ушла на кухню.

Мария осталась наедине с мальчиком. Он достал из-за спины две картонные маски и протянул одну девочке: обведенные синим отверстия для глаз, розовые круги на щеках и красные губы, похожие на растянутый знак червы.

– Я сам их сделал, – сказал мальчик и надел маску клоуна с ярко-красной улыбкой и синими треугольниками под глазами.

– Красивые маски…

– Надень! Эта маска принцессы для тебя, – прозвучал будоражащий голос мальчика из-за неподвижных губ клоуна.

* * *

Над старым городским кладбищем туча раскинула серые крылья, пытаясь закрыть щербатую луну. Надгробия, потрескавшиеся могильные плиты, склоненные кресты и покрытые мхом статуи взбирались вверх по холму, на вершине которого находилось одинокое сухое дерево. Оно тянулось к небу голыми ветвями, как костлявыми руками. Говорят, что его посадили на могиле графа, но это предание древнее и неправдоподобное, как остальные легенды кладбища. В городе уже не осталось людей, которые знали похороненных на этом холме. Их имена стерлись из памяти, как стерлись с надгробий. Усопших давно закапывают на новом кладбище, на северной окраине. Город вырос и окружил кладбищенский холм серыми домами, которые тыльными глухими стенами подходили к самому забору. Единственным проходом между двумя многоквартирными домами никто не пользовался, проржавевшие ворота висели на петлях. Люди забыли о существовании этого места или делали вид, что забыли. Кладбище никто не посещал, даже подростки обходили его стороной. Но на глухих стенах в лунные ночи появлялись странные тени, а тишину пронзали звуки.

Никто не видел, как это произошло. Одной осенней ночью, когда тучи закрывали луну, из-под мертвого дерева потекла темно-красная жидкость. Потоки крови напитывали твердую землю, обтекали надгробия и могильные плиты. Над кладбищем поднимался туман, он становился все гуще и гуще и вытекал через ворота в город, как дым, который несет ветер. Когда он достиг улицы, стало понятно, что это не просто туман. В нем проявились человеческие фигуры: с каждым мигом они становились все четче, а после – отделились друг от друга.

Той ночью запоздавшие прохожие видели странных незнакомцев. Они стояли в самых различных местах: в переулках и на углах улиц, около заборов и в скверах. Незнакомцы отворачивались от горожан, пряча лица. Они чего-то ждали. С наступлением утра незнакомцы исчезли, но на стенах, у которых они стояли, остались тени. Это явление никто не мог объяснить. Следующей ночью прохожие видели незнакомцев. Они также стояли лицами к стенам и не обращали внимания на горожан.

По вечерам на улицах теперь никого не было, люди старались до сумерек спрятаться в своих домах. Эта осень была особенно холодной и пасмурной. С наступлением ноября солнце редко появлялось на небе.

– Кто это, бабушка? – спросила девочка.

– Не смотри на них, ты не должна подходить к ним. Они нездешние.

– Но почему? Они плохие? Откуда приехали эти незнакомцы?

– Они не приезжают. Они были здесь всегда. Наступило их время, день уступает власть ночи, а жизнь смерти. А люди уступают город им. Нам нужно возвращаться домой.

Девочка, держа старуху за холодную руку, продолжила идти. По дороге домой они встретили еще несколько неподвижных фигур, выдающих себя за людей. Ночь наполнила дом раньше, чем они успели вернуться, и ждала во всех углах. Мария почувствовала странную тревогу, когда оказалась в гостиной. Ей это место почуствовалось чужым, неестественным и ненастоящим. Мебель, вещи, все на своих местах, но, казалось, что это лишь копия настоящей квартиры. То же самое с ее комнатой – все внутри, как картонные декорации. Сквозь окна проникал холодный свет тусклых звезд, но город за стеклами казался таким же ненастоящим, как комната. Казалось, что если обойти фасады домов, то там будут только деревянные подпорки, как в театре. На тумбочке девочка увидела картонную маску, которую ей подарил соседский мальчик. Поддавшись мимолетному влечению, Мария надела маску, и вышла в комнату.

– Бабушка, ты на кухне?

Ответа не последовало. Мария снова позвала, и собственный голос показался ей чужым. В гостиной горела только одна тусклая лампа. В полумраке комната представлялась вытянутой и длинной. Девочка не сразу заметила фигуру, сидящую в кресле, в углу. Старуха подняла голову, и Мария увидела бледное лицо и тьму вместо живых ласковых глаз. Комната невероятно вытянулась. Возникло ощущение, что от бабушки ее отделяют десятки метров, но мгновенно это расстояние сократилось, и их лица оказались одно напротив другого. Девочка в ужасе отшатнулась и открыла рот в немом крике, но ни одного звука не вырвалось. Мария зажмурилась, а когда открыла глаза, то сквозь вырезы маски ударил яркий свет. Бабушка сидела и вязала. Как обычно. Девочка, ничего не сказав, ушла в свою комнату, села на кровать и задрожала от пережитого ужаса. Потом сняла маску и посмотрела в большое зеркало над трюмо, но страх еще сильней охватил ее. Из зеркала смотрело бледное лицо того самого мальчика, что подарил ей маску.

– Отстань от меня, – сказала Мария мальчику из зеркала.

Она вышла в гостиную. Бабушки в кресле не было, там осталось только ее вязание. Вместе с завыванием осеннего ветра доносились какие-то голоса, казалось, что кто-то поет. Она прислушалась к голосам и ее пробрал холод, завывания ветра были наполнены одиночеством, отчаянием и страданием.

– Это поют мертвецы, – сказала старуха, вошедшая в комнату.

К завываниям ветра присоединился собачий лай, животные чувствовали их присутствие и были напуганы. Призраки заглядывали в окна, и от дыхания их на стеклах появлялись узоры изморози.