Текст книги "Выйти замуж за дурака"

– И лет тебе вроде немало, а ведешь себя хуже младенца бестолкового! Нашла кого бояться – потоскушек!

– Кого?!

– Потоскушек. И ты сама виновата в том, что они появились. Потому как приходят потоскушки по чью-то тоску. Ты небось без меня печальная сидела? Судьбу свою оплакивала?

– Д-да.

– Вот они и явились. Чуют, где тоска да печаль сердце точат.

– А они… опасные?

– Как сказать… Ежели человек духом слабый, они его до смерти доведут страхами своими. А у кого настрой, боевой да веселый, к тем они не сунутся… Ох, я старый пень-подосиновик! Я ж тебе воды чудотворной принес! Пей, и страхи пройдут!

Первый глоток я сделала, опасаясь, что со мной случится нечто неприятное вроде превращения в козленочка. Но ничего подобного не произошло. Наоборот, с каждым глотком я ощущала в себе спокойное бесстрашие и даже уверенность в завтрашнем дне (чего не испытывала сроду).

– Много не пей, – предупредил леший. Она тебе еще пригодится, как затоскуешь или страх неведомый на тебя нападет…

– Спасибо.

– На здоровье, – усмехнулся леший и вдруг прямо из воздуха достал берестяной туесок, заманчиво пахнущий земляникой.

– Покушай вот землянички, – с ворчливым добродушием протянул он мне туесок, – это тебе за то, что не попрекала меня ватрушками съеденными.

– Ой, да мне столько и не съесть! – воскликнула я.

– Ну, тогда разделим по-братски, – обрадовался дед Мартемьян.

Мы сидели у костра и сосредоточенно жевали спелую землянику. Как ни странно, но в туеске ее не убывало.

– Дедка Мартемьян, я вот что хотела спросить: это вы палатку надо мной поставили?

– А то кто ж?! Я сему сызмальства обучен. Кажный леший должен уметь ставить палатки, на местности по солнцу, звездам али мху направление пути вызнавать, костер разжигать с одного чиха, кашу варить из топора…

– Погодите. Кашу из топора варят в основном солдаты…

– А ты думаешь, леший, он кто? Мы тут все военнообязанные, во как! Ежли родина прикажет, лешие ответят: «Есть!»

– А я думала, что лешие существуют только для того, чтобы путников в лесу пугать да с дороги сбивать…

Дед Мартемьян смущенно улыбнулся:

– Ну, не без энтого, конечно. Бывает, со скуки или когда видишь, что больно зловредный человек в лес идет. Вот и пакостишь ему помаленьку. Чтоб понимал, в чьей вотчине оказался…

– Я вас когда у костра увидала, немного испугалась, – призналась я с улыбкой. Леший вздохнул.

– Не сыпь мне соль на рану, – хриплым и грустным голосом сказал он. Был и я когда-то прекрасным королевичем, да заколдовала меня ведьма черная. Превратила в такое чудовище и отправила лес охранять вместо старого лешего, тому пора было на отдых заслуженный.

– И никак нельзя расколдоваться? – пожалела лешего я.

– Не знаю. Хотя сводный брат мой, тоже долгое время охранявший в образе чудища сад с цветочком аленьким, расколдовался благодаря любви красной девицы. Просто ему с распределением повезло: одно дело – приличный сад охранять, а другое – жуткий лес, в который не то что девица, медведь лишний раз побоится сунуться!.. Да я уж и привык к такому своему образу за пятьсот-то лет. Не жалуюсь.

Но вопреки этим словам из оранжевого глаза выкатилась крупная слеза.

Леший долго молчал и пригоршнями ел землянику. Потом, словно вспомнив нечто важное, воскликнул:

– Василиса, а ведь я тебя не допросил!

– Зачем меня допрашивать? – Я чуть земляникой не подавилась.

– Как зачем? По всей форме надобно! Мол, дело пытаешь, аль от дела лытаешь? Да с какой целью посетила Чертоногий лес? Да куда путь держишь, да нет ли при тебе поганого порошка белого, дурманного, а также протчей контрабанды? И имеешь ли ты право на законное ношение оружия?..

– Дедушка Мартемьян, – вздохнула я, – нету у меня никакого оружия. И контрабанды тоже нету.

– Это жалко. А то бы я поразвлекся! Когда дурманный порошок в костре горит, дым идет такой замечательный! Видения всякие представляются, кх-м… Ладно, замяли. А вот цель визита в Чертоногий лес назови-ка мне!

Я пожала плечами:

– Побег.

– От кого?

– Как вам сказать, дедушка… От нынешней правительницы Тридевятого царства.

– От Марфы-засадницы, что ли?

– Нет. Сейчас Тридевятым царством правит черная колдунья Аленка.

– Не слыхал. У вас, у людей, время быстрей идет, чем у нас, леших. И то сказать, Марфа-то лет двести назад правила… По вашему летоисчислению. Да, так чем же ты колдунье не угодила?

Я даже растерялась от такой постановки вопроса.

– Да я и не собиралась ей угождать! Тем более что она в стране такие ужасы творит, что весь народ стонет'

– Мы на отшибе стоим, сюда к нам народные стоны не долетают… Ну и что ты делать намерена?

– Для начала я хочу дойти до Каменной рощи…

Леший изумленно воззрился на меня:

– Ты что, с липы сверзилась? Живому человеку в ту рощу прохода нет!

– Очень жаль. Потому что я все равно туда пойду.

– Зачем, сущеглупая?!

– Мне кажется, что там находится мой… дорогой мне человек. В заколдованном виде. И он освободится от чар, когда запоют камни.

Леший нервно сунул мне туесок и принялся, косолапя, расхаживать вокруг костра.. При этом он ругался на чем свет стоит:

– И почему вы, люди бестолковые, верите всяким басням да побасенкам?! Почему носы свои суете, куда не положено?! Неужто считаете, что и впрямь черные заклятия так сильны, что человека в камень обратить смогут?

– Но она прошептала заклятие, и, Иван исчез… пробормотала я.

– Это еще ничего не значит! В Каменную рощу она собралась! А на вид вроде не дура… Ты уж тогда иди к самому черту на рога, коли жизнь не дорога!

– Надо будет – пойду, – тихо проговорила я.

– Вот упрямая! – Леший хлопнул себя по бокам. Вот этим ты мне и нравишься, что упрямая. Ладно, не печалуйся– коли так хочешь, будет тебе Каменная роща. А теперь ступай в палатку спать.

– Да ведь скоро рассвет.

– Ха. Рассвет в Чертоногом лесу наступает не тогда, когда солнце встает, а когда леший разрешит. Так что спи-отдыхай. А завтра поглядим, что будет.

Я покорно побрела в палатку. Забралась в ее теплое, немного душное нутро и заснула, не обращая внимания на назойливое пение комаров.

* * *

Проснулась я оттого, что кто-то настойчиво тянул меня за подол. Открыв глаза, я увидела, что палатки нет, лежу я на ворохе прошлогодней палой листвы, весь лес залит ярчайшим солнечным светом, а надо мной стоит Иван и улыбается.

– Ты уже расколдовался? – удивляюсь я.

– Само собой, – отвечает Иван. Так что не ходи в Каменную рощу. Нечего тебе там делать. И вообще, пойдем домой.

– Домой нельзя, там Аленкины бандиты орудуют! – восклицаю я.

– Ничего! – усмехается Иван. Над нами нет у нее власти. Потому что мертвые не подчиняются живым. И он наклоняется, чтобы поцеловать меня. И этот поцелуй, поначалу такой сладостный, превращается в адскую боль, словно я ошпарила губы кипятком. Я открываю глаза и с ужасом и отвращением вижу, что целует меня вовсе не Иван, а жуткое существо с кучей хоботков и присосок вместо лица и фасетчатыми зеркальными глазами…

– Мама! – завопила я, с размаху ударила себя по губам и тут же поняла, что все прошедшее было сном. И я сижу в палатке, а на ладони у меня пара раздавленных здоровенных комаров. Гадость! – Я вылезла из палатки, стряхнула комаров в траву и только теперь увидела, что в Чертоногий лес пришел рассвет.

Костер прогорел, возле него сиротливо повалился набок берестяной туесок с остатками земляники. А вот лешего нет.

– Дедка Мартемьян! – позвала я.

– Пьян, пьян, пьян! – откликается лес, видимо поясняя, в каком сейчас состоянии находится мой леший.

Зато на мой крик из-за толстых стволов тысячелетних дубов и лип начинают медленно выходить люди. Преимущественно мужчины и преимущественно небритые. Они в напряженном молчании окружают меня, и я уже собираюсь завопить от ужаса, как вдруг какой-то бородач радостно тычет пальцем в мою сторону:

– Ба! Да это ж Василиса Премудрая!

– Исполать тебе, Премудрая!

– Исполать-то исполать, – подуспокоившись, сказала я. А вы кто сами будете, добрые люди?

– Партизаны мы! – гордо ответил тот же бородач. Слыхала о таких?

– Допустим. Про партизан в сказке я слышала впервые, но виду не подавала, – И где же вы живете?

– Весь лес – наш дом родной! Здесь под каждым нам кустом приготовлен ствол и лом!

– Замечательно! – воскликнула я. А где ваш штаб?

– Чаво?

– Главный ваш где располагается?

– Тут недалечко, на Растопыринской полянке, аккурат за Колупаевской топью.

– Тогда, пожалуйста, проводите меня к вашему главному. Мне нужно обсудить с ним ряд важных вопросов.

– Как прикажешь, Премудрая! Мы ведь только тебя и ждали.

Расторопные партизаны уже разобрали, как смогли, палатку, распределили, кому нести вещи, а я все еще стояла и не могла поверить. Партизаны?!

– Идем, Премудрая, – поторопил меня бородач. А то на завтрак опоздаем. Наши поварихи страсть как не любят, когда мы на раздачу опаздываем. Ругаются даже!

Шагая вслед за партизанами по одним им ведомому маршруту, я поинтересовалась у высокого рыжеволосого парня:

– А вы тут лешего не видали?

– Дедку Мартемьяна-то? Он рыбу пошел удить на дальнее озеро. Привет вам передавал…

– Понятно.

Партизаны шли быстро и тихо, без лишних разговоров. Видимо, действительно боялись опоздать к завтраку.

– А что у вас на завтрак дают? – поинтересовалась я у рыжего.

– Когда как, – пожал плечами он. Но в основном кашу пшеничную. Али гречневую:

– Понятно… – И я ойкнула, оступаясь.

– Земля ушла из-под ног, и если б не рыжий спутник, то я по колено бы ушла в зыбучую, прикрытую обманчивой зеленью грязь.

– Шагай осторожней, Премудрая! – построжев, сказал рыжеволосый. След в след. Потому как это началась топь Колупаевская.

Теперь я шла осторожно и аккуратно, как сапер. В некоторых, видимо, особо Опасных местах меня подхватывали на руки и несли.

Едва топь закончилась и мы ступили на твердую землю, я не преминула спросить:

– А почему она так называется – Колупаевская?

– Раньше там болотник жил, Колупай его прозвище. Пугал всех, газы вонючие испускал из недр болотных, – пояснил словоохотливый бородач. Потом его две русалки на куски порвали. Из ревности. Он, видишь, каждой обещался, что будет законным мужем, наделал им икры, а сам смылся. Но от баб разве сбежишь – в аду, не то что в болоте достанут. Вот и не стало Колупая. Одно только название и прижилось… А вот уж и поляна наша. Эх, нынче опять кашу пшенную с салом давать будут, запах отседа ощущается!

Впереди действительно сияла изумрудной зеленью огромная, в два футбольных поля поляна. На ней кипела жизнь.

– Там… избы? – удивилась я.

– Конечно. Поначалу-то мы во времянках жили. А теперь у нас тут свой город. Или даже крепость. Голой рукою нас не возьмешь!

Меня довели до добротной двухэтажной избы, посадили на лавочку и попросили обождать, покуда рыжеволосый сбегает, доложит главному, что к партизанам сама Премудрая Василиса пожаловала. Я покорно села. Тут же ко мне подскочила девчушка лет десяти с кувшинчиком молока и ломтем свежеиспеченного хлеба:

– Подкрепитесь, тетенька! А потом к нам пожалуйте на постой, мамаша очень просят. Вон наша изба – с синими ставнями.

– Хорошо, – кивнула я, и девчушка умчалась.

За то время, как рыжий делал обо мне доклад, главному, я успела съесть предложенное мне угощение и осмотреться. Это действительно напоминало город: избы, терема, торговые ряды. Неплохо, однако, живут партизаны… Кстати, та группа, что вела меня сюда, резво умчалась на трапезу, справедливо полагая, что война войной, а обед – по расписанию.

На скамейке меня разморило, и я лениво размышляла о том, что ведь надо еще представиться какому-то главному, как вдруг с галереи второго этажа раздался звонкий женский голос:

– И где же Василиса Премудрая?

Я вскочила и глянула вверх. На меня оттуда с любопытством взирала дама примерно моих лет. Лицо у нее было такое, что поневоле хотелось завидовать и жалеть о впустую, без лифтинг-кремов и гоммаж-лосьонов, прожитой жизни.

– Пожалуйте сюда, Василиса свет Никитична. Дама сделала ручкой приглашающий жест.

Я шагнула было к крыльцу, но тут припомнила, как Аленка может преображаться, и поинтересовалась:

– А вы кто, собственно, будете?

Дама засмеялась.

– Я Марья Моревна, прекрасная королевна, – сказала она без лишней скромности. И я здесь главная партизанка.

* * *

Лжецарица билась в истерике. Истерика ее выражалась способом традиционным: на мелкие черепки разбивалась бесценная фарфоровая посуда кидайского производства, вышибались оконные стекла и летели сверкающими брызгами на собравшуюся толпу зевак, рвались на мелкие клочки редкостные гобелены – подарки иноземных королев и принцесс… И над, всем этим бесчинством стоял вопль:

– Уничтожу!!!

– Опять наша царица лютовать взялась, – переговаривались зеваки.

Из царских палат доносились звуки, свидетельствовавшие о том, что узурпаторша с посуды переключилась на мебель.

– Ишь как вопит! – одобрительно посмеивался народ. Что твой лось по весне!

В толпе шныряли царицыны наушники и доносчики, подслушивали-подглядывали моменты недовольства народного, чтобы потом состряпать донос, но на них никто уже не обращал внимания. А ежели и обращали, то только для того, чтоб дать пинка или оттаскать за вихры – не шпионь, не лей воду против ветра!

Потому что в воздухе носился запах свободы.

Нельзя сказать, что был этот запах особливо приятным для обоняния. Никогда еще горелые доски не пахли, как жасмин, а от пепла, разметанного шальным ветром по всему Кутежу, слезились глаза и хотелось чихать. Но кутежане это претерпевали стоически.

Потому что свершилось из ряда вон выходящее событие.

Сгорело дотла проклятое лечебно-трудовое очистилище, наводившее страх на народ.

И, что самое главное, на момент пожара людей в очистилище не было.

– Видать, удалось бежать затворничкам, – шептались мужики.

– И погоня их не догнала…

– Где им, кровососам, угнаться! Они небось со страху в штаны наложили! Чуют, что конец скорый наступит их бесчинствам…

Тут из дворца раздался совсем уж запредельный визг.

– Неужто стены крушить примется? – озабоченно посмотрел на оплот тирании мужичок-в рваном зипуне. Откуль только в бабе сила берется такая немереная?!

– Отъелась на царских-то харчах! – внес пояснения худощавый тип, чем-то напоминавший попа-расстригу.

– Ох, не губите! Ох, пощадите! – Из царских палат кубарем выкатывались простоволосые, в одних рваных исподних сорочках девицы. Едва завидев ротозейничающую толпу, девицы кинулись под защиту наиболее крепких и уважаемых мужиков: – Ой, оставьте душу на покаяние! Ой, спрячьте нас, грешных, да в самом глубоком погребу от энтого страху!

Девицам сердобольные бабы и молодки пожертвовали платков и шалей, чтоб не срамотиться на народе в исподнем. И тут же, едва эти несчастные и зареванные пришли в себя, приступили к ним с допросом: «Что во дворце деется?»

– Страх, ой страх, люди добрые! – прижала ладошки к щекам пухленькая симпатичная девица с густо-лиловым синяком под глазом. Пришел, видно, на нашу землю день судный!

– Царица ровно взбесилась! И так кажный день к ней подходишь и молишься – лишь бы не зашибла чем тяжелым во гневе своем неправедном, а нонче вовсе разум потеряла! Видно, сильно на нее весть о пожаре подействовала, – взахлеб принялась рассказывать другая девица. Подняла всех своих воинов смуглокожих и велела им пепелище обыскать, все до последней досточки перетрясти! А как доложили ей, что сгорело только очистилище и никого из тамошних пленных вовсе нет, тут царица побурела личиком, что твоя свекла! А опосля беседы с махатмою своим ее перекосило так, что смотреть жутко!

– Это как же? – залюбопытетвовал народ.

– А так, что одна половина лица у ней человечья, а другая – волчья!

– Да ты врешь!

– Вот вам крест честной, православные, что не вру! И теперь она в таком образе по дворцу шарится и лютует безмерно. Сначала все зеркала переколотила – неприятно же вместо человечьего лика этакую харю наблюдать. Потом за посуду принялась. Севризов кидайских многоценных побила бессчетно, фуржеров граненых стекла букингемского о стену расколотила цельную сотню! И все кричит-вопит: «Конец нам пришел, махатма!»

– Все ж таки ты врешь. Да Аленка быстрее удавится, чем таковые слова произнести решится.

– И не вру, дяденька, ни капельки! Сама слыхала, когда за горшком цветочным хоронилась: кричала так царица! А Матренка мои слова подтвердит!

– А что же махатма-то ейный делает? Как он на этот разор смотрит, окороту буйной бабе не даст?

– С махатмой царица в размолвке великой, – потупили взоры девицы, – поскольку он ее разными нехорошими словами ошибал и бесстыдной крутизадкой честил, а она его за энто непотребство заперла и ключ не дает никому. Только и слыхали мы, как махатма головой о стенку бьется и своим богам беспрестанно молится… Хочет из Кутежа деру дать. А царице энто ровно нож вострый в сердце!..

– Быть такого не может!– удивлялись зеваки и продолжали наслаждаться звуками производимого узурпаторшей разрушения…

Однако вопреки всем замечаниям скептиков все было именно так.

Едва до Брахмы Кумариса дошла весть о полном разрушении лечебно-трудового очистилища, как он посчитал это дурным предзнаменованием, о чем не преминул тут же заявить своей кармической жене.

– Да ведь что в том за беда, махатмушка! – поначалу легкомысленно отмахнулась Аленка. Ей было хорошо после очередного выкуренного «косяка просветления», и на жизнь она смотрела с удивительной беспечностью. Долго ли нашим рабам новые бараки выстроить!

– Шудра непросветленная! – заругался на узурпаторшу махатма. Как ты не можешь понять простых истин: из маленькой искорки разгорается большой костер, из одного деяния против власти начинается восстание!

– Восстание подавим, – икнув, заверила махатму Аленка и потянулась к кадке с солеными огурцами, которой теперь в царских покоях было отведено почетное место. Ты только погляди, махатмушка, какая-то зараза все мои огурцы из кадки повытаскала!

– Ты сама же их и съела, ненасытная дочь Кали! – с презрением бросил Брахма Кумарис.

В последнее время он испытывал приступы жестокого отвращения при виде своей кармической супруги и уже не раз проклинал колесо сансары, заставившее его прикатиться в это загадочное для вашнапупского понимания Тридевятое царство. Махатма делал все, чтобы сломить жестоковыйность кутежан и заставить их жить по его законам и его вере. Он опирался на Аленку в уверенности, что та будет ему ступенью для создания уникального царства просветленных. Его, личного царства. Он давно, еще когда сверзился с крылатого змея, понял, что перед ним открываются блестящие перспективы. Здешний народ оказался тупым и запуганным, ничего не стоило лишить этих людишек их драгоценных пряников и заменить пряники кнутом. Он вызвал сюда всех своих учеников и поклонников и отдал им Кутеж на полное разграбление и попрание. Он уже готов был сделать следующий шаг: объявить себя богом, а Аленку – личной пророчицей и чудотворицей, как все пошло вопреки воле Шивы. Или Вишну. Кто их разберет, этих многочисленных гимнолайских богов; он, Брахма Кумарис, никогда и не стремился разобраться в их сложной генеалогии. Важнее было самому занять какую-нибудь божественную генеалогическую ветку, и нирвана так была возможна…

Если бы не пожар.

Брахма Кумарис не был бы просветленным махатмой, если б не представлял, к чему приводят подобные пожары.

И вот сейчас он пытается втолковать этой толстозадой кутежанской царице, что они находятся в опасности, а она с упорством свиньи роется в кадке, выискивая презренный соленый огурец, вместо того чтобы благоговейно выслушать его, махатмы, речи.

– Ничтожная мудхи! – кривясь от отвращения, произнес махатма. Ненасытная свинья! Распутная дщерь придорожной канавы!

Аленка, вытащив из кадки руки, мокрые от рассола, с налипшими вялыми венчиками укропа и пижмы, внимательно смотрела на своего кармического супруга.

– Ты что это ругаешься, как последний коновал, Брахма сиятельный? – наконец осведомилась она тоном, в котором слышалась подступающая гроза. Ты на кого пасть разеваешь, собака вашнапупская?! Или ты своего кальяну обкурился так, что уж и не видишь, кто перед тобой?!

– Зрю пред собой лишь непотребную и нечистую женщину, чуждую истинам просветления, – опасливо проговорил махатма и для чего-то бросил быстрый взгляд на дверь.

– С чего бы это? – Аленка похлопала ладонями по бокам кадки.

Махатма при помощи третьего глаза понял, что это большая кадка и рассолу, в ней много, но остановиться уже не смог.

– Ты недостойна великого учения… – неуверенно заявил он.

– Это почему же? – аж взвизгнула лжецарица. То ты меня кажну ноченьку по-всякому просветлял, ни сна, ни отдыха не давал, обещал, что буду я с тобой вместе творить дела великия и ужасныя, а теперича я вдруг недостойной оказалась?!

– Да. Махатма потихоньку, шаг за шагом, отходил к спасительной двери. Ибо я узрел твою истинную сущность, и… и мне эта сущность не понравилась.

– Ах ты, лингам немытый. Ах ты, третий глаз неподбитый! Не я ли творила для тебя в сем царстве нестроения и беды? Не по твоему ли слову я именитых и мастеровых кутежан предала позору и разорению? Не тебе ли я обещала, что, как только все Черное Осьмокнижие в моих руках окажется, я для твоего вящего прославления небо на землю сведу, реки вспять поверну, моря осушу?! Да ты, поди, забыл, какова я колдунья-чернокнижница? Каково мое могущество великое?!

– Это мне теперь без надобности, – быстро заявил махатма. Ибо я вижу, что здешний народ развращен окончательно и непокорен властям. Они начали пожаром, а закончат тем, что убьют нас на этом самом месте.

– Ох, а ты ведь трус, махатма! – презрительно скривилась Аленка. Чего испугался! Да я всех непокорных нынче; же казню казнью лютою!

– Это не поможет. Свинье не переродиться соловьем, низкорожденный шудра не станет начальником работ по строительству дворцов…

Махатма, прихватив с трона царский золотой скипетр, переливающийся драгоценными камнями, с неожиданной резвостью побежал к спасительной двери, высоко вскидывая ноги в неудобных сандалиях,

– Бежать вздумал?! От меня?! Ах ты, шри чандра-пундра прабхупадла вшивана зашибана! Я те покажу, как от законной кармической жены пятки мылить!.. Аленка, вскинув вверх руки, произнесла замогильным голосом: – Ясной зарей оденусь, красным солнцем опояшусь, частыми звездами опотычусь, белым месяцем прикроюсь! Как бы не видать охальнику лютому без моей воли ни зорьки ясной, как не встречать погубителю сердешному солнца красного, как не глядеть бесстыжему на ясны звездочки, да не освещаться ему светлым месяцем! Слово мое крепко!

Едва Аленка забормотала слова своего заговора, торопливый махатма застыл на месте и только слабо подергивал конечностями, словно муха, угодившая в паутину. А лжецарицу несло дальше:

– Стоит изба, ни черна, ни ряба; середь избы лежит доска, под доской тоска. Плачет тоска, рыдает тоска, белого света дожидается! Так и ты бы без меня плакал, так бы и тебе да без моего лика рыдать; чтоб не мог без меня ни быть, ни жить, ни есть, ни пить! Чтоб как рыба без воды, как без зелени сады, буревестник без беды, гранит-камень без слюды… тьфу, дальше не сочиняется! Ну и ладно… без меня не мог бы ты. Слово мое крепко! Колдовство мое велико!

Брахма Кумарис завращал глазами, делая невероятное усилие, и схватился за дверную ручку. И даже успел приоткрыть дверь…

– Ах так! Да ты моей ворожбе не подчиняешься! – взвыла Аленка и взмахнула руками наподобие балерины, исполняющей партию умирающего лебедя. От этого взмаха кадка с рассолом сама собой поднялась в воздух, набрала скорость и с завыванием ринулась в сторону окаменевшего у двери Махатмы. Над его головой кадка затормозила, словно раздумывала о своих дальнейших действиях, а потом аккуратно, даже с некоторым эквилибристическим шиком, перевернулась и обдала просветленного Брахму мутной зеленоватой волной огуречного рассола.

Аленка злорадно расхохоталась:

– Это тебе для промывания третьего глаза, чтоб коростой не зарос!

Махатма жалобно икнул и сел возле двери прямо в натекшую с него лужу.

Аленка подошла к нему, выдернула из безвольной руки скипетр и, приподняв голову Брахмы за подбородок, осведомилась:

– Ну что, уйдешь от меня али моей воле покоришься?

– Шудра… – выдавил из себя Кумарис. Дай кальян. И ванну для омовения. И переодеться в чистое.

– Все будет тебе, махатмушка! – заверила его Аленка. Ты, главное, от законной жены не убегай.

Но, по-видимому, на сей день премудрый махатма исчерпал лимит своей мудрости и безопасности. Ибо кто, находясь в здравом уме и твердой памяти, решит сказать женщине, в гневе схожей с кровожадной богиней Кали, следующие слова:

– Какая ты мне законная жена, кобыла закумаренная? У меня таких жен – по сту штук в каждой провинции, начиная от Пенджоба и кончая Барамбеем!

– Ах ты, кобель полигамный! – взъярилась от таких откровений Аленка. Ах ты, жабра щучья! Да я тебя за энто всевеликое распутство привяжу к хвостам двух самых быстрых скакунов и пущу в чисто поле! Пусть потом, тебя твои жены по частям собирают!.. Ах, поганец! А я, дура, твоим словам паскудным верила, что я у тебя единственная и истинная просветленная! А знаешь ли ты, блоха вашнапупская, что я от тебя понесла?!– С этими словами Аленка одной рукой вздернула махатму за шиворот, а другой принялась его награждать полновесными оплеухами: – Ребятенка мне сделал, страну развалил, а сам в бега?!

– Дети – это побочные продукты организма, – выдал заученную фразу Кумарис. Они не должны мешать просветленным идти по указанному в сутрах пути.

– Ты мне словесами мудреными не отбрехивайся! – Еще одна оплеуха заставила вашнапупца дергаться, как от электрического разряда. Ты мою власть над собой признай, меня супругой поименуй, а ребеночек будет законным наследником…

– Отпусти ты меня в Гимнолаи! – взмолился тут махатма. Опостылел мне этот Кутеж, противно моей карме Тридевятое царство.

– Бона ты какими мантрами заговорил, губошлеп чернявый! – зашипела Аленка. Гимнолаев захотел! Шиш тебе с постным маслом, а не Гимнолаи! Будешь ты со мною пребывать здесь до победного конца!.. Или до постыдного поражения! Вместе кумарили – вместе и в самсару пойдем!

– Шудра! – опять заругался махатма, но Аленка на эти ругательства внимания не обращала.

Она кликнула своих служанок (тех самых, которые потом вылетели из дворца в чем мать родила), препоручила их заботам просветленного Кумариса, проследила за тем, чтобы его выкупали, постригли ногти, одели в белую просторную рубаху с длинными, до пят, рукавами, после чего собственноручно заперла взбунтовавшегося кармического супруга в главной царской кладовой и ключ повесила себе на шею,

И вот тут-то с чернокнижницей Аленкой и произошел тот взрыв неконтролируемой ярости, который сенные девицы охарактеризовали испуганным :словом:, «Перекосило!».

* * *

Когда звон, стук и гром в царских палатах прекратились, народ на площади насторожился.

– Видать, умаялась, многогрешная, – выдвинула версию одна из баб.

– Какой там умаялась! Просто, поди, в царских палатах все, что можно разбить да разорвать, закончилось.

– Тады, православные, она чичас обернется огнедышащей змеею рекомою аспидистрой, и вылетит из дворца попалять да пожигать все на пути попадающееся.

– Брехня энто! Сама знаю, сама видала: превращается царица в упыриху с очами алыми и зубами зело длинными. После чего отправляется кровь пить по всем селам да деревням. А ейный махатма днем во гробу спит, а по ночам в нетопыря перекидывается и всю скотину как есть с ног валит. Вот, третьего дня весть пришла из сельца Зажеваевка: все коровки пали незнамо отчего. А я так скажу и докажу: энто все махатмовы проделки, потому как имя его в переводе на наш язык и означает: Коровья Смерть.

– Да ну-у! Слушайте больше энту балаболку; она сто коробов наговорит, и все неправда! Как может Аленка быть упырихой, когда она всамделе русалка, а мужик ейный и не мужик вовсе, а вроде рыбы, и кличут его Ахтиандром! Муж мой позавчера своими глазами видал, как в Бухаловом пруду они плескалися и ныряли, да гоготали голосами нечеловечьими!

– Ничего такого нет и быть не может! – клялись-божились уже оклемавшиеся от своих страхов царицыны служанки. То, что царица – колдунья-чернокнижница, так это всякому известно. А какой силой махатма обладает, нам неведомо. Токмо и видали мы, что иногда спит он на доске, гвоздями утыканной, огонь изо рта выпущает да по потолку ногами ходит, ни за что не держась… Так ведь такие штуки и наш юродивый Игнаша Бессребреник делать может на Масленой седмице… И у него еще лучше получается.

– Нишкните, православные! Гляньте-ка: смугломордые на нас цельным войском движутся.

– С иголками своими серебряными проклятущими!

– Ах, кабы были с нами богатыри-заступнички, уж мы бы эту рать на раз одолели!

– Бегите от нехристей, православные! – истошно возопила какая-то баба, и вся толпа пришла в движение. Нешто вы не видите: не люди они и морды у них не человечьи!

Толпа вгляделась и ахнула от ужаса. И в самом деле, теперь ненавистные кутежанам интервенты походили, скорее, на каких-то гигантских уродливых насекомых. На месте лиц у них болтались многочисленные хоботки и присоски цвета засохшей крови, а глаза превратились в блестящие бездумные шары, в которых, дробясь и ломаясь, отражалось небо Тридевятого царства.

– Бежим! – И толпа зевак кинулась врассыпную, ощущая затылками дыхание непонятной, неотступной и уродливой смерти.

Спастись от уродов удалось не всем. Те, кого они настигали, падали под градом уколов, а потом в одно мгновение превращались в высохшие обескровленные мумии.

– Пришла новая напасть! – шептались попрятавшиеся по домам и овинам кутежане. Но прежнего страха в них, запуганных, забитых, лишенных всего царицей-злодейкой, уже не было. Потому что, вернувшись домой, многие мужики обнаружили в карманах кафтанов или штанов плотные душистые прямоугольнички – знаменитые кутежанские печатные пряники.

И на всех этих загадочно появившихся пряниках отпечатана была одна и та же надпись: «Ждут тебя в лесу Чертоногом на Растопыринской поляне». И ниже: «Кутежанские мстители».

* * *

– Василиса! Ты ли это?! Вот где привела судьба встретиться!

На меня несся, растопырив руки для приветственного объятия, мужчина, чем-то отдаленно напоминающий Ивана-царевича, старшего кошки Руфины сына… Господи! Да ведь это и впрямь Иван-царевич!

– Да уж, встреча так встреча, – согласилась я, чудом не задохнувшись в объятиях родственничка.

Не знаю, в чем у него были руки, но теперь мой новый, подаренный Марьей Моревной сарафан придется отстирывать в трех водах со щелоком. К пышным рукавам моей сорочки прилипли хвоинки, древесные опилки и мелкие листики как раз в тех местах, где царевич по-родственному меня облапил. Я попыталась стряхнуть мусор. Бесполезно. Как приклеенный.