Текст книги "Время жалящих стрел"

А затем, став чернокнижником, разве преуспел он более того? Удары судьбы все столь же рьяно настигали его. Жалкие, ничтожные честолюбцы, возомнившие себя властителями судеб! Одни пытались возвести его на костер, другие спасли ему жизнь, – но, в сущности, и те, и другие были похожи. И тем, и другим не было дела до самого Ораста – лишь корысть двигала ими.

Они презирали его!

Не лучше были и домочадцы Тиберия. От них Ораст также не видел ничего, кроме оскорблений. Его до сих пор начинало трясти, когда он вспоминал, как обошелся с ним Винсент в тот памятный вечер, когда тащил его силком к барону – да не найдет он успокоения в юдоли Митры! А надменная Релата, эта гордячка, не пожелавшая снизойти до низкорожденного! Ораст невольно принимался скрежетать зубами при одной мысли о ней, забыв, что несколько мгновений назад едва сдерживал рыдания.

Теперь, когда он узнал, что она жива и пребывает в объятиях шамарца, ненависть вновь иссушила страсть в его душе.

Но теперь все будет иначе. Ораст докажет им всем, что он не ничтожество, не червь, которого ничего не стоит раздавить сапогом. Он сотворит то, на что не осмелился бы ни один из них, даже Амальрик, и деяние это вознесет его надо всеми. Точно колосья пшеницы под ветром, склонятся они перед ним. Пролитая кровь не просто даст жрецу власть над Скрижалью – она даст ему власть над миром, ибо лишь тот из людей достоин править другими, кто сумел преступить лживые запреты и стал выше всех прочих.

Он убьет короля! Убьет, чтобы обрести власть, перед которой преклонятся самые гордые вожди Вселенной.

– Завтра на рассвете я отправлюсь в путь, – сказал он Марне твердо. – Береги Скрижаль. Я вернусь за ней.

Амальрик Торский знал, что не сможет уснуть в ночь перед прибытием Ораста. Он, вообще, мало спал с того самого вечера, как огромный черный ворон ударился в его окно, прокаркав роковые слова. В последний раз обдумать все, вспомнить забытое, предусмотреть любые неожиданности… Немудрено, что сон избегал его!

И все же, как странно смешалось все! И то, что планы их готовы оказались осуществиться именно сейчас, после странного разговора с королем, о котором Амальрик до сих пор, несмотря на все свое хладнокровие, не мог вспоминать без суеверной дрожи.

И кровь, и огонь в Амилии.

И обвинения в адрес Валерия, и замешательство принца, точно он и впрямь был повинен в гибели Тиберия.

И понятное теперь своеволие Нумедидеса, над которым за последние дни, сам не заметив, как могло такое случиться, немедиец полностью утратил контроль… Все сошлось воедино, точно и впрямь эти последние дни были неким роковым центром, порогом, переступив который, ни один из них не сможет оставаться тем же, что раньше.

Странно, однако, что Амальрик почти не испытывал тревоги. Чем больше нити власти ускользали у него из рук, рвались, подобно гнилой пряже, и путались на глазах, тем спокойнее принимал он происходящее. Власть над происходящим была утрачена, и, как его учили Адепты Кречета, он отдался воле течений, действуя в потоке чуждой силы, покуда удачное стечение обстоятельств или собственная ловкость не позволят ему вновь сосредоточить бразды правления в своих руках.

И то, что Марна решила наконец, что все готово для решающего шага, и отправила к нему своего посланца, не поколебало невозмутимости барона. Посредством магии он связался с ведьмой, и та подтвердила, что избранником ее, несущим заколдованный кинжал, призванный лишить жизни аквилонского самодержца, стал жрец Ораст. Амальрик не стал спрашивать, как удалось ей уговорить юношу на подобный шаг, требующий хладнокровия и решимости, столь чуждых его натуре. Он даже не сказал Марне, что, по словам самого Вилера, королю и без того оставалось недолго.

Это, в конце концов, не имело больше никакого значения.

Он еще думал, что, возможно, испытает чувство вины, подготавливая смерть короля, после их давешнего разговора, когда правитель в открытую заявил, что ему известны все замыслы мятежного барона и, возможно даже, что тот готовит покушение на него. Впору было впасть в отчаяние, покончить с жизнью, дабы избегнуть позора, как он сам предложил королю… Однако тот отверг жертву немедийца. Более того, он словно приветствовал грядущую гибель свою и королевства. Словно был уверен, что Амальрик совершает великое благодеяние.

Смысл речей самодержца остался темен для барона Однако помазанник Митры во многом отличен от простых смертных, и тем не понять его чаяний и устремлений. Прозрения короля Вилера были его тайной. И все же этого было достаточно, чтобы Амальрик не испытывал ни сомнений, ни угрызений совести, подготавливая его убийство.

Недавно он побывал в Храме Тысячи Лучей. Прошелся по извилистым коридорам, прикидывая, оценивая, выбирая. И видел жертвенного быка, белого, как снег, с вызолоченными рогами, который покорно дожидался на внутреннем дворе святилища того дня, когда ритуальный нож вонзится ему в глотку, дабы священная кровь оросила жертвенник И невольно подумал, что, должно быть, король Вилер сам видит себя таким быком. Он тоже будет принесен в жертву. И кровь его, алая, горячая, прольется на алтарь грядущего.

И тогда вдвойне справедливо, чтобы именно жрец Митры стал тем, кто поднимет кинжал.

Бросив взгляд на жесткое ложе, где провел столько бессонных ночей, Амальрик поплотнее запахнул халат и уселся в кресло у окна, свое любимое, откуда он наблюдал за жизнью дворца, пока внезапно не утратил интерес ко всему вокруг, и сосущая боль одиночества сделалась непереносимой. Барон нагнулся погладить серого волкодава, свернувшегося у его ног, невольно вспомнив, что точно так же делал недавно Вилер. Пес приподнял тяжелую голову, янтарным глазом кося на нового хозяина. Немедиец улыбнулся ему – как он мог забыть, что он теперь не один?! И бесконечная ночь, что лежала впереди, показалась ему внезапно не такой мрачной, точно где-то вдали уже забрезжил рассвет.

…Враги вокруг – повсюду, куда ни глянь!

Дикие звери, хищники, алчущие крови! Лживые улыбки и сочувственные речи, за которыми они прятались, точно за щитами, не могли сокрыть их истинной природы: он угадывал ее в каждом жесте и взгляде, в каждом неосторожно брошенном слове. Все – все они жаждут его погибели, все сговорились послужить его падению! Он ощущал себя, точно олень, поднятый собаками выжлятников, загнанный, изнуренный бегством, не знающий отдыха, не находящий укрытия. И уже за самой спиной слышал он их восторженный хриплый лай, чуял горячее зловонное дыхание, оглядываясь, видел, как падает хлопьями из оскаленных пастей желтая пенящаяся слюна, как наливаются кровью глаза псов…

Они гнали его. От них не было спасения.

Мгновения паники, подобные этому, случались с Нумедидесом все чаще, накатывали, точно волны в час прилива, вздымая в душе темный осадок ужаса и ненависти, и, отхлынув, оставляли его обессиленным и дрожащим, точно в лихорадке.

Принц, один в непроглядном мраке опочивальни, где с утра слуги немало времени потратили, чтобы повесить особые плотные гардины, сквозь которые не проникало ни лучика света, забился в угол, в самую глубину огромного ложа, натягивая на себя покрывало из тонкой козьей шерсти. Он дышал прерывисто и с трудом, точно и впрямь выдержал только что долгую погоню. Горячий пот струйками стекал по щекам, оставляя липкие дорожки, и кожа, высыхая, стягивалась и принималась чесаться. Взгляд широко открытых глаз был устремлен в туманное никуда, точно принц все еще переживал сцены ужасной охоты, где ему выпала роль кровавой жертвы. Крупное, дряблое тело дрожало, словно в лихорадке.

Постепенно, однако, дрожь прекратилась, и, выпростав руку из-под покрывала, принц потянулся к ящичку у изголовья, где, в специальных углублениях, обитых черным бархатом, покоились полдюжины бутылок лучшего аквилонского вина. Выбрав уже открытую, он поднес ее к губам и с жадностью припал к горлышку. Тепловатая жидкость хлынула в пересохший рот.

Внезапно дрожь охватила его руки, и пурпурное вино выплеснулось на покрывало, заливая и лицо, и домашний халат Нумедидеса. Яростным жестом он отшвырнул бутылку в угол комнаты, – но она, ударившись о стоявшее рядом кресло, не разбилась, а, скатившись, упала на покрытый ковром пол, продолжая расплескивать содержимое. Звук булькающей жидкости привел наследника престола в исступление. Вскочив с постели, он пнул бутыль изо всех сил, загнав ее под кресло, точно напроказившую собачонку, и, обессиленный, вновь рухнул на ложе.

Всплеск гнева, однако, помог ему прийти в себя, и, подняв руки, он увидел, что они больше не дрожат, и соленый пот высох на раскрасневшемся лице. Нумедидес перевел дух. Он не знал, что творится с ним в последнее время, что за странные приступы одолевают его, подтачивая здоровье и душевные силы, – однако был полон решимости не позволить никому узнать об этом. И, в первую очередь, дворцовым лекарям. На их верность нельзя полагаться – эту истину он усвоил крепко. Так что оставалось лишь терпеть и надеяться, что со временем припадки прекратятся, столь же беспричинно, как и начались, или же он отыщет способ самому совладать с ними.

Уже спокойнее он на ощупь вытянул из ящика новую бутыль, откупорил ее серебряным штопором, и, плеснув немного вина в кубок, принялся потихоньку потягивать густую пряную влагу.

По сути своей, если вдуматься, странные приступы эти не причиняли ему особых неудобств, если не считать быстро проходящей слабости. Он даже склонен был считать их вполне разумной платой за некие иные способности, что пришли к нему в то же самое время. Ибо, когда припадок заканчивался, голова его начинала работать как никогда ясно, он видел многие вещи, которых не замечал прежде, обретал способность мысленным взором проникать в скрытое и запретное, что раньше считал лишь уделом магов. Даже души людей становились для него открытой книгой, и, читая в них, он лишний раз убеждался, что прав был, когда в бреду своем видел их всех подобным волкам и диким зверям, беспощадным и алчным, в любой миг готовым разорвать всякого, кто встанет у них на пути. То была истинная их суть, тщательно скрытая под придворной фальшью, и ему делалось страшно, когда он думал о том, сколько прожил среди них, не подозревая ни о чем.

Нет, воистину, он должен был быть благодарен тому, что случилось с ним! Благодарен не только новому видению – но и новой мудрости, позволявшей осознавать увиденное, и решимости, с которой ныне он воплощал в жизнь задуманное. Ибо, если и научило его чему-то обретенное прозрение, так это тому, что беззащитной жертвою ему не выжить среди зверей алчных – а значит, и оленю должно вспомнить о том оружии, коим наградила его природа, прекратить спасаться бегством, обернуться к преследователям… и перейти в наступление, не ведая ни страха, ни пощады. Лишь это могло спасти его.

Теперь он знал также и то, что действовать надлежит быстро, – ибо вскоре решимость его может иссякнуть, и тогда уже не достанет сил совладать с врагами. По счастью, пока он был вполне на это способен…

Не все среди преследователей были одинаково опасны. Иные, вроде тех жалких приживал, которых он не так давно выгнал прочь из своих покоев, едва ощутив приближение приступа, не представляли серьезной угрозы, – ничтожества, пожиратели падали, с ними он с легкостью мог совладать. Но другие… Других он страшился по-настоящему, мысли о них не давали ему покоя, отравляли дневные часы и делали сон прерывистым и исполненным кошмаров. Это их жаркое дыхание ощущал он во тьме, это их белые клыки готовы были впиться ему в горло. Пока ему удалось поразить лишь одного, разорить гнездо предательства… но сколько их еще оставалось!

Поднявшись и сделав несколько неуверенных шагов на ощупь, принц подошел к окну и осторожно отодвинул край шторы. Осенняя ночь опустилась быстро, – но во дворе замка уже зажгли факелы, и в неверном свете их вечерняя дворцовая суета челяди, стражников и редких вельмож, спешащих по своим делам, казалась исполненной тайны и скрытого смысла.

Внезапно цокот копыт и веселый смех огласили двор. Это выехали с конюшни, собираясь, должно быть, в город на ночную пирушку, несколько молодых придворных. Голоса их, беззаботные и дерзкие, далеко разносились в ночи. Принц слышал, как подшучивает, по своему извечному обычаю, граф Аскаланте над Феспием, слышал, что упомянуто было к чему-то имя Амальрика Торского – но хохот юнцов не позволил расслышать, о чем шла речь. С ними был Просперо, молодой приятель пуантенского графа, и еще кто-то, кого Нумедидес по голосу не узнал.

Нумедидес откинулся на подушки, в ярости стискивая зубы. Он ненавидел этих хлыщей, что еще недавно теснились у него в гостиной, щедро расточая лесть и хвалы принцу, а, лишь покинув его, мгновенно позабыли все клятвы верности и готовы были с тем же рвением перемывать ему кости. И ему не нужно было слышать этого своими ушами, чтобы знать – стоит им выехать из дворца, и они примутся злословить о нем. О нем! Их будущем повелителе! Принц готов был придушить их собственными руками!

Они, снаружи, продолжали болтать и смеяться.

Нумедидес отшвырнул пустой кубок и зажал руками уши. Голоса придворных сделались ему невыносимы, они кинжалами резали уши, вонзаясь в самый мозг его.

Он заскрежетал зубами от боли, не зная, что сделать, чтобы проклятые насмешники наконец замолкли… но почему-то не находя в себе сил открыть окно и крикнуть им, чтобы они убирались прочь. Он ненавидел их – все сильнее, с каждым доносившимся звуком!

Но вот, наконец, отстучали и затихли копыта лошадей, тьма поглотила хохот и возгласы, и Нумедидес остался наедине с бутылкой вина и спасительной тишиной. Лишь приглушенные шаги да далекая перебранка стражников нарушали ее – но то были шумы ночи, приглушенные, бессмысленные, и он расслабился понемногу, ощущая, как, точно вода в песок, уходит напряжение и боль, и возвращается способность мыслить здраво.

Ненависть, однако, не ушла никуда и осталась при нем, точно преданный пес, нетерпеливо рыча и показывая клыки. Усилием воли он усмирил ее.

Время крови еще придет!

Нумедидес пальцами потер ноющие виски. Валерий, подумалось ему вдруг. Интересно, почему его кузена не было с этими ублюдками? Где он, этот убийца, в какой черной дыре прячется сейчас, вынашивая свои гнусные замыслы? Тревога вдруг пронзила его ледяным клинком. Валерий – он готовит погибель им всем! Необходимо опередить его, остановить! И только он, Нумедидес, способен на это.

Он один понимает, насколько, на самом деле, опасен шамарский выкормыш. Остальные ослеплены, околдованы им… даже Вилер. Они не в состоянии осознать, что за угрозу несет им этот вестник черного востока, носитель кровавого хаоса, прислужник темных сил, алчущих человеческой крови! Он готовится повергнуть их в пучины мрака и отчаяния, уничтожить все живое, погасить свет вечный, сияющий в Валузии, – и только Нумедидесу под силу встать у него на пути. Один, подобно героям древности, он остановит дракона и очистит мир от скверны!

Он думал о том, как уничтожит Валерия. Все было готово для этого, – и ловушка приведена уже в действие. Еще несколько дней, и стальные зубья ее сомкнутся, отправив это дьявольское отродье в преисподнюю. Лишь тогда Нумедидес сможет вздохнуть спокойно.

Однако Валерий, он знал, был лишь главной – но отнюдь не единственной – преградой. Боги указали ему путь, ведущий к славе и могуществу… но тяжесть его казалась порой устрашающей. И при мысли о том, что ждало его впереди, сердце Нумедидеса сжималось испуганно.

Страх, однако же, не сковывал его, ибо в душе Нумедидеса не было сомнений в том, что боги на его стороне. Они были ему надежными союзниками, и он с благодарностью принимал их помощь, не слишком даже тревожась тем, что не в силах пока принести на их древние, забытые людьми алтари положенную жертву. Они подождут – пока не будет очищена земля и опрокинуты святилища лживого Митры, проклятого и ненавистного. Тогда его боги будут вознаграждены как подобает, – до тех же пор им надлежало действовать в тайне!

Поудобнее устроившись на мягком ложе и прикрыв глаза, Нумедидес принялся размышлять. План – подсказанный его божественными покровителями, – был безупречен, и от принца требовалось теперь лишь время от времени придавать ему легчайший толчок, чтобы приходили в движение огромные жернова. Он довольно вздохнул, вновь натягивая на себя покрывало, ибо становилось прохладно. Итак, решено. Валерию суждено оказаться первой жертвой. И расправа над наследником станет последним делом короля Вилера в сей юдоли скорби – а затем он и сам последует за племянником.

Нумедидес усмехнулся, предвкушая то, что предстоит ему завтра. Накануне он почти убедил короля, что суд над Валерием должен состояться как можно скорее, – якобы для того, чтобы пресечь на корню позорные слухи… которые усиленно разносили тем временем по столице собственные слуги принца. А таинственное убийство сына Тиберия лишь подлило масла в огонь. Разумеется, напрямую обвинить Валерия никто не решался, но Нумедидес видел, что намеки, брошенные им невзначай в разговоре то с одним, то с другим из придворных, подобно семенам, павшим на добрую почву, дали обильные всходы. Скоро во дворце не останется никого, кто еще верил бы в невиновность шамарца. Вилер, правда, еще колебался, – но принц не сомневался, что сумеет вырвать у него согласие. Нумедидес уверился в своей власти над правителем, когда убеждал дядю позволить ему, в обход указа, нанять собственный отряд воинов. Вилер согласился на удивление быстро, не имея силы противостоять напору племянника, и теперь, подумал принц с довольной усмешкой, ему незачем больше таиться. С завтрашнего дня Конан-киммериец и его наемники смогут занять при нем подобающее место. Тем более, что скоро им вновь найдется работа.

Да, король угасал на глаза. Воля его слабела с каждым часом, и сам он делался покорной глиной в руках Нумедидеса. И все это буквально за несколько дней! Но не только смерть Тиберия подкосила правителя.

Нет, ему в этом изрядно помогли.

Принц ласково погладил небольшую округлую коробочку, что таилась во внутреннем кармане его туники. Вырезанная из бивня элефанта – чудесного зверя далекой Вендии, – на крышке своей шкатулка эта несла изображение змея, и то был знак ее смертоносного содержимого.

Пять маленьких шариков еще оставались в ней. Пять маленьких шариков синеватого цвета, похожих на круглые льдинки. Пять из семи, за столько же полных мер золота предоставленные принцу помощником королевского лекаря, с которым они так любезно побеседовали как раз перед отъездом Нумедидеса в Амилию… Уже тогда он понял, насколько опасно для него зависеть от планов коварного немедийца, и принялся строить собственные, в которые не посвятил никого. И вот настал час привести эти планы в действие.

Пожалуй, сказал себе принц с усмешкой, завтра нужно будет вновь навестить Вилера. Под вечер, когда король почувствует усталость, он, наверняка, не откажется выпить с племянником немного вина. И тогда, если удача будет вновь на его стороне, в коробочке останется лишь четыре пилюли. Пятая же, подобно своим смертоносным сестрам, исчезнет, без следа растворившись, в недрах бокала, полного огненной рубиновой жидкости. А на другой день королевские лекари заметят с ужасом, что лихорадка, одолевающая суверена, вновь усилилась… В отчаянии станут они пробовать одно средство за другим – лишь чтобы убедиться, что нет спасения. А в шкатулке из кости таинственного зверя будут ждать своего часа четыре застывшие льдинки.

Так уйдут они все – унесенные ядом, уничтоженные рукой наемных убийц, королевским правосудием или таинственными черными силами. И лишь одному Нумедидесу будет ведом источник того очищающего пламени, что спалил их гнусную плоть, призванного возродить древнюю землю и подготовить ее к приходу истинных владык. Ему же, властителю этого края, уготована роль руки, держащей факел, длани карающей, несущей воздаяние и искупление! Миссия эта была настолько необъятна и рождала в душе его столь светлые и возвышенные картины, что слезы выступили на глазах у принца.

Только бы это свершилось скорее! Он не мог больше ждать.

Стиснув зубы, он вознес безмолвную мольбу древним богам.

Затем благоговейно коснулся головы, где набухали твердые холмики растущих рогов…

Аой.

ВРЕМЯ СКОРБИ

Траурный королевский кортеж длинной черной гусеницей выполз из Северных Ворот Лурда. Чтобы достичь Храма Тысячи Лучей, где должен был состояться поминальный обряд, процессии предстояло сделать приличный крюк, ибо святилище находилось в южной оконечности Тарантии, – однако обычай велел, чтобы для торжественных выездов король пользовался только этими воротами и никакими иными, пренебрегая соображениями удобства и скорости.

Самого правителя мало трогали все эти ограничения, подчас совершенно нелепые, которыми опутана была жизнь монарха, однако многим придворным подобные уступки требованиям седой старины казались совершеннейшей нелепостью. Разумеется, все они с почтением относились к старому Тиберию, уважая в нем опытного воина, царедворца и рачительного хозяина, и скорбели об участи, постигшей барона и его домочадцев, – но молодые вельможи, почти не скрывали, что куда с большим наслаждением провели бы этот день в пирушках и прочих забавах, вместо того, чтобы тащиться через весь город в храм и внимать там с показным благочестием заунывному вою жрецов, в душе мечтая лишь о том, чтобы поскорее кончилась служба и все это можно было забыть, как дурной сон.

Впрочем, недовольство недовольством – но отказаться сопровождать короля не посмел никто, как никто не решился бы высказать вслух своих истинных чувств. И, оглядывая траурный кортеж, Валерий, прекрасно понимавший, что гложет сейчас этих завитых, напомаженных франтов, с усмешкой сказал себе, что уныние на их лицах только самым наивным наблюдателем могло бы быть отнесено на счет скорби по барону Тиберию.

Сам он, к стыду своему, также должен был признать, что не мог найти в себе сил искренне оплакивать владетеля Амилии. Он не настолько хорошо знал барона, да и возраст не позволил бы им сойтись ближе, и кроме того, Валерий повидал за свою жизнь слишком многое, чтобы позволить увиденному надолго завладеть своим сердцем. Тем более, что тело Тиберия, равно как и тело его второго сына, так и не были найдены в развалинах, несмотря на то, что, по приказу короля, стражники прочесали их со всем тщанием.

Другая смерть – смерть Винсента Амилийского – тревожила Валерия куда больше. Он знал, что злые языки уже болтают вовсю, будто именно он направлял руку безвестного убийцы, сразившего наследника Тиберия. Якобы, стремясь заткнуть рот своему обвинителю…

Он не пытался оспорить эти сплетни. Заставить глупцов умолкнуть было невозможно, и что бы он ни говорил, как бы не оправдывался, все равно любое его слово было бы истолковано против него. Разумнее было молчать и ждать, пока все само успокоится. Рано или поздно о нем забудут. Найдутся новые темы для досужей болтовни… И кроме того, принцу в последнее время претила любая деятельность. Необходимость совершать какие-то шаги, принимать решения, нести ответственность за них – все это казалось ему слишком суетным.

Он предпочитал созерцать.

Жаль только, дядя осерчал и не дозволяет ему удалиться от двора. Накануне Валерий вновь просил короля, чтобы тот разрешил ему отбыть в Шамар. Но Вилер остался непреклонен, и у принца возникло странное чувство, будто правитель втайне мстит ему за некое прегрешение, о котором сам Валерий и не подозревал. Как бы то ни было, слово сюзерена было законом для принца. Он остался в столице.

Конечно лучше было бы уехать. И увезти Релату. Здесь, в Лурде, он жил в постоянном страхе разоблачения. Пребывание девушки в Алых палатах не могло оставаться незамеченным вечно. Как ни преданы были Валерию его слуги, рано или поздно кто-нибудь из них проболтается…

Если это случится, то ему вменят ко всему прочему еще и похищение девицы. Ибо никто и никогда не поверит, что она пришла к нему по собственной воле, вопреки его желанию. Вот тогда ему уже никогда не удастся доказать, что слова Винсента были злонамеренной ложью, равно как и обвинения, брошенные кузеном. Он до сих пор не знал, что заставило Нумедидеса солгать, но из-за его слов Валерий оказался спутан по рукам и ногам. Если прежде Релата еще могла появиться во дворце, не вызывая особых подозрений – стоило лишь объяснить, как удалось ей бежать из Амилии, – то теперь об этом нельзя было и помыслить.

Не то чтобы это очень огорчало саму девушку. К удивлению принца, она казалась абсолютно счастливой и не видела в своем положении ничего странного или предосудительного. Мне достаточно быть рядом с тобой, просто видеть тебя рядом, повторяла она ему. Дочь барона не стремилась показаться при дворе, не желала видеть посторонних. В отсутствие Валерия, единственным, кто оставался с девушкой, был Ринальдо, его верный герольд, но и его она все чаще гнала прочь, жалуясь на его злой язык и постоянное нытье.

И потому мало-помалу Валерий смирился. Здесь также он выбрал самый простой путь – путь непротивления. И плыл по течению, не пытаясь обуздать волны рока или повернуть вспять. «Пусть все идет, как идет» – воистину стало его девизом. И не имея сил противиться собственному безволию, Валерий с циничной усмешкой подумывал, что именно эти слова следовало бы начертать на фамильном гербе Шамарской династии, вместо гордого «Желаю и творю», красовавшегося там.

…Процессия между тем достигла Площади Цветов, в самом центре столицы, откуда, прорезая насквозь Нижний Город, к Золотому Храму вела дорога – прямая как боссонская стрела. В центре площади красовались засаженные цветами куртины. Именно из-за этих гряд, разбитых еще при короле Талине, площадь и получила свое название. Весной и летом здесь часто собиралась молодежь.

Парни и девушки плели венки, играли на цитрах, сюда любили забредать бродячие кукольники, которые под восторженный свист, хохот и улюлюканье зрителей ловко водили на крестовине дергунчиков-марионеток, чаще всего изображавших известных вельмож или служителей Огнекудрого. Здесь же проводились празднества Зимнего и Летнего Солнцестояния, когда горожане катали огненные колеса, ряженые показывали сцены низвержения Сета благочестивым Эпимитреусом, а жрецы окропляли толпу можжевеловым соком и щедро рассыпали медные монеты, в знак милости к Аквилонии Подателя Жизни.

Осенью на куртинах расцветали звездчатые астры с острыми лепестками. Эти сиреневые, белые и бордовые цветы отчего-то навевали на шамарца грусть, напоминали о скоротечности жизни. Он спрыгнул с коня, сорвал астру и поднес к носу. Цветок ничем не пах, а от стебля и листьев шел сильный аромат мокрой зелени и сырой земли. Почему-то этот запах вызвал в памяти картины из детства, когда он весь в репьях, исцарапанный лазал в зарослях Валонского леса, надеясь отыскать цветок папоротника.

Как давно это было…

Валерий прикрепил цветок к своему черному боннэ – высокой шляпе без полей, – и перед тем как сесть на коня, еще раз взглянул на площадь. Красиво здесь, что ни говори. Совсем некстати он вспомнил, что раньше площадь использовалась как место для казней, и рядом с цветочными клумбами возвышались виселицы и плаха.

Так продолжалось до тех пор, пока Вилер не отменил публичные казни, справедливо полагая, что зрелища такого рода будят у черни низменные инстинкты. Принц подумал, что если после смерти Вилера к власти придет его полоумный братец, то скорее всего этот жуткий обычай опять воскреснет – и поежился.

Он посмотрел назад – черная кавалькада подползала к площади. Он сам отправился в путь налегке, не взяв с собой никого, кроме единственного пажа, что должен был присмотреть за лошадью у храма, но теперь, глядя на бесконечную верениц карет и паланкинов, он испытывал смутную неловкость.

Впереди, со штандартами, украшенными золотыми кистями, как и положено при торжественных выездах, и красной королевской орифламмой выступали на белоснежных лошадях шестеро средних герольдов. В знак траура в гривы скакунов вплетены были черные атласные ленты.

В Аквилонии, как и во многих других хайборийских государствах, это сословие распадалось на три группы. Первая носила название – «короли гербов». Дворяне, входящие в нее, были вестниками мира и войны, присутствовали на всех судилищах, исследовали родовые таблицы и гербы, осматривали оружие на поединках. В его родном Шамаре эту роль играл небезызвестный Ринальдо.

Вторые – «средние герольды» были глашатаями: им вменялось в обязанность трубить в серебряные трубы и сообщать народу о королевской воле или возвещать о начале турнира.

Наконец младшими в этом списке были «сопровождающие». Обряженные в цвета соответствующего Дома, они должны были, словно стайка ручных соек, повсюду следовать за своим господином, проверяя еду и питье венценосца, поддерживая его парадную горностаевую мантию и прислуживая за столом.

За герольдами ехали личные телохранители короля: две децимы Черных Драконов, по десять человек каждый. Они оттесняли в сторону чересчур любопытных горожан, не забывая следить за толпой и окружающими дорогу домами. Первую дециму составляли лучшие аквилонские стрелки: их зоркие глаза цепко ощупывали толпу горожан, а руки крепко сжимали взведенные арбалеты. Любой, заподозренный в злом умысле против Его Величества, а то и просто имевший неосторожность сделать подозрительное движение, рисковал получить стальной болт прямо в сердце. Гвардейцы не знали промаха и не ведали пощады.

Их называли Стрелки Митры, а на панцирях красовался отличительный знак – золотой солнечный диск.

Во втором отряде были собраны отборные копейщики. Их длинные пики, гордо взмытые ввысь, были укреплены на специальных выступах на седле, но в нужный момент они в мгновение ока оказывались готовыми к бою, и золотые жала угрожающе нацеливались в сторону предполагаемой опасности. Обычай делать наконечники из золота был введен несколько столетий назад, с тех пор, как во время торжественного шествия на короля Авениуса накинулась стая демонов, вызванных из глубин преисподних магами Черного Круга.

Их, как и любую другую нежить, нельзя было поразить простой сталью, и это стоило монарху жизни.

Наследники Авениуса учли горький урок и вооружили своих телохранителей так, чтобы они могли отразить натиск не только человеческих врагов. Поэтому вторую дециму стали именовать Золотые Копья.

Говорили, что гвардейцы этого отряда без усилий могли на полном скаку поразить копьем медную монетку, подброшенную в воздух.

Однако сейчас у них, как и двух отрядов меченосцев, что замыкали процессию, почти не было работы. Горожане сами теснились по сторонам, торопясь дать дорогу придворным, взирая на проезжающий кортеж с гордостью и благоговением.