Текст книги "Гадкий утенок, или Повесть о первой любви"

* * *

Утром Шурочка вышла на улицу. Под липой чистил зубы Женька.

– Привет! – сказала Шурочка, и он неопределенно кивнул.

«Так! Это что же, права Ирка, получается? И этот теперь еле здоровается? Я что, действительно, только пьяных интересую?» Шурочка разозлилась. В конце концов, она тут вторая красавица! Ясно? И не позволит так с собой обращаться!

– Жень, а ты знаешь, как меня зовут?

– Знаю. Александра. – Женька смотрел на неё с легким удивлением и выглядел комично из-за пасты, размазанной по щекам и подбородку. – А что?

– Так, – дернула плечом Шурочка и, держа спину, гордо пошагала к сортиру.

– Слушай, – сказал Женька, когда она вернулась под липу, – а ты почему сегодня не в столовке?

– А у меня выходной!

– Вот здорово, и у меня тоже! Пошли после завтрака по деревне гулять!

* * *

Какая она красивая, оказывается, эта Гореловка! Шурочка впервые за те десять дней, что она здесь, обошла деревню от края до края. Длинная главная улица одним концом упиралась в небольшой луг перед лесом, вторым – в заросший травой овражек, за которым простирались совхозные поля. В промежутке помещались деревенская школа, библиотека, клуб, правление, столовая, амбулатория, детский сад и штук пятьдесят домов разной степени новизны. Попадались и слегка посеревшие, не так давно поставленные избушки, и уже совсем тёмные срубы, вырастившие в своих стенах как минимум одно поколение гореловчан. Две другие улицы, параллельные главной, были покороче. Женька с Шурочкой шли к овражку по второй, она красовалась новостройками, в основном новенькими коттеджами, в таком жила Лизавета.

– Вон, завтра буду работать в этом доме, – кивнул Женька на одну из новостроек.

– А что ты делаешь?

– Печнику помогаю. Степаныч печки кладёт, я ему помогаю.

– А как печки кладут? Ты уже умеешь?

– Не, не умею пока. Я ему кирпичи подаю, приглядываюсь, штукатурить помогаю.

– А почему на зерносушилку не пошел?

– Да ну, несерьёзно там. Я поработал пару дней – целый день слоняемся, как дураки, лопатой зерно ковыряем, с места на место перекладываем, пылью дышим. Местные парни уже к обеду бухие. По-моему, там совсем не нужна такая толпа работников. Как Степаныч позвал желающих к себе работать, я сразу попросился. Вон красота-то какая, жаль в пыльном сарае сидеть!

Красота вокруг была восхитительной. Сентябрь ещё не наступил, но уже анонсировал начало осени, вывесив на эту тему объявление из желтых листьев берез и красных рябиновых ягод. Красного цвета в осеннюю гамму добавляли листья и ягоды ранеток – сибирских яблонек с мелкими, с вишню, плодами. Они были невкусными, вяжущими, горчили. Местные говорили, что их надо после первых заморозков брать – тогда сладкие будут. Дни пока стояли теплые, солнечные, дождик за всё время только раз сбрызнул землю. Но по ночам уже прихватывало холодком. Хотя сейчас, в двенадцать, солнце припекало так, что Шурочка скинула свитер, завязала его рукавами вокруг бёдер и щеголяла в любимой синей трикотажной итальянской маечке. Женька закатал рукава своей гимнастерки до локтя и расстегнул её почти до пупа.

Нужно было как-то перейти улицу. Грузовики не давали дороге просохнуть, перепахивали глубокими колеями, в которые гибли натоптанные тропочки.

– Давай руку, – сказал Женька, собираясь перебираться через глинистое месиво. Шурочка взялась за его ладонь, как будто и вправду не могла самостоятельно перепрыгнуть через очередную колею. Женькины шершавые пальцы обхватили её кисть надёжно и бережно, да так и не отпустили даже когда они улицу перешли. Шурочка скосила глаза: Женька шел с совершенно невозмутимым видом, будто просто забыл выпустить руку.

– Ты знаешь, – сказал он, – я сперва думал, что ты из местных. В столовке увидел, помнишь, ты суп пересоленный разливала, думаю, ничего себе какие девчонки в деревне водятся!

– Какие? – замерла Шурочка.

– Красивые. А потом смотрю, ты на танцы пришла, с нашими студентками болтаешь. Я видел, как ты с Перцем танцевала! Ну, думаю, вот это класс! Кто же их тут в деревне так танцевать учит!

– Так танцевать учат в институтском Доме культуры. А чего ж ты тогда не подошёл? Ты же сам меня в тот день на танцы звал!

– Ну, не мог я сразу подойти. Да и ты очень быстро исчезла. Потом драка эта… Меня Люба все подначивала: «Иди, разними, ты же мужчина!»

«Так он с Любой был!» – подумала Шурочка и, чтобы прогнать внезапную досаду, спросила:

– А зачем она тебя посылала? Там ведь мужики поздоровее тебя дрались?

– Да я сдуру похвалился, что был чемпионом по боксу у себя на Севере, а она хотела, чтобы я ей доказал.

– Ну, доказал?

– Да ну, зачем мне в пьяную драку вмешиваться? Тем более что Оксанка не пострадала. А разнималыщиков и так полно было.

– А когда ты понял, что я студентка?

– Да Вовка в тот же вечер сказал. Знаешь, странно, что я за целый год тебя не заметил. Девчонок твоих заметил и запомнил, а тебя – нет.

– И я! Вовку помню, Бабая помню, да почти всех, кто приехал, помню, а тебя – нет.

– А ты с кем на лекциях сидишь?

– Да с девчонками и сижу!

– Странно, правда? – взмахнул Женька руками и выпустил Шурочкину ладонь. Ладонь сразу осиротела. Оказывается, прижилась уже она в Женькиной руке! Уже познакомилась с её теплом, с бугорками твёрдых мозолей, уже свыклась с ощущением надёжности и защиты.

Они дошли почти до конца улицы, деревянные мостки-тротуары закончились, и буквально сразу у края в жидкой грязи лежала огромная свинья. Под ровной чёрной коркой грязи едва угадывался её цвет: свинья была, скорее всего, розовая. По крайней мере, розовой оставались макушка, часть уха и кусочек расплывшейся в блаженной улыбке морды. Рыло свиньи лежало чуть ли не поперек натоптанной тропки.

– Во, кайфует, а! – позавидовал Женька и опять протянул Шурочке руку. – Держись, буду тебя через свинью переводить.

Они бочком-бочком, аккуратненько обошли щетинистый пятак – свинья приоткрыла глаза в белёсых ресницах и хрюкнула что-то вроде «осторожно, граждане, на лицо не наступите»! Но не сдвинулась ни на сантиметр. Обойдя свинью, Женька с Шурочкой дошли до края овражка. Здесь он был чуть шире канавы, а метров через пять справа разрастался вглубь и в ширину.

По ту сторону оврага вид открывался пасторальный. Зеленел просторный луг, за ним желтело поле. На лугу паслись рыжие пятнистые коровы, на поле – одинокий шустрый трактор.

– Там Мишка сегодня работает, – сказал Женька, – я с ним подружился. Классный парень. И отец у него классный. Пошли к нему!

Женька спрыгнул в овраг и поманил Шурочку: «Давай, не бойся». Шурочка прыгнула следом, и он подстраховал, придержал за плечи и даже как будто слегка прижал к груди. Нет, показалось. Женька уже отпустил Шурочку, вскарабкался на другой склон овражка и тянул оттуда руку – влезай!

– Ой, – ойкнула Шурочка, выбравшись наверх, – я вся в репьях, как Жучка!

Репьи, мелкие и цепкие, часто-часто расселись на Шурочкиных красных трикотажных штанах. Расставаться с ними репьи соглашались лишь по отдельности.

– Ну, ёлки-палки, это же мне на полчаса возни! А идти неприятно – колются! – пожаловалась она вслух.

Лукавила. Не так уж они её и донимали, эти колючки. Но очень уж повод был хорош повертеться перед Женькой, вытягивать ножку, выгибать спинку, рассматривая, что там у нее сзади прицепилось.

– Жень, сзади много налипло?

– Нет, ниже колен только. Давай, помогу.

Женька присел сбоку на корточки и начал выдергивать мелкие колючки, а Шурочка подставляла ногу, поставив её на носок и вытянув в струнку, как балерина. И чувствовала себя абсолютно счастливой.

Мишка-тракторист оказался высоким белобрысым парнем с простым лицом, на котором отражались все его эмоции. Радость от встречи с Женькой. Восхищение Шурочкой. Искренность, когда он позвал:

– Женька, мы сегодня баню топим. Хочешь, приходи. И девушку приводи.

– Пойдёшь? – спросил Женька на обратном пути к овражку. – Ты любишь париться?

– Не-а, у меня голова сразу болит. Хотя помыться надо.

– Ну и пойдем вечером, помоемся.

– В смысле? Вместе, что ли? Ты что? – оторопела Шурочка.

– Почему вместе? Я – с Мишкой, ты – с сестрой его. Пойдешь?

* * *

Баня у Мишки оказалась не такой, как у Лизаветы. У той была банька с маленьким предбанничком с лавкой и вбитыми в стену гвоздями для одежды и маленькая парная с печкой-каменкой, которая занимала чуть ли не половину пространства. Достаточно было плеснуть на пол ковш воды, чтобы она наполнилась паром. У Мишки же «баней» называлась довольно приличная избушка. Уж какой-нибудь Бабе Яге места поселиться вполне хватило бы! Предбанник был раза в полтора просторнее Лизаветиного и вкусно пах сухим березовым листом. Запах издавали развешанные на стене веники.

Сама парная – тёмные стены, полок в два этажа, массивная печь в углу – вместила бы человек пять желающих. А уж Шурочке и Алёнке, Мишкиной сестрёнке, и вовсе можно было бы в прятки играть.

Парни отправили их в баню первыми – мол, мойтесь по-быстрому, а уж потом мы. Шурочка и старалась по-быстрому – жарко было и темновато, тусклая лампочка у входа только и давала света, чтобы шайку с мочалкой разглядеть. Шайка – овальный оцинкованный тазик, мочалка – комок каких-то волокнистых лент, похожих на плоские стебли. Нет, в ванной лучше, – решила Шурочка, окатывая себя из шайки водой. Но пахло в бане здорово – теперь уже распаренным берёзовым листом. Это Алёнка замочила в тазу два березовых веника. Четырнадцатилетняя Алёнка говорила ей «вы», и от этого Шурочка чувствовала себя важной пожилой теткой.

– Шура, париться будете?

– Не, Алёна, не буду, у меня и так голова болит!

– А хотите, я вам спину потру?

– Потри, пожалуйста. И давай на «ты», а?

Аленка кивнула, взяла пахнущий хвоей брусок мыла – в тусклом свете он был неопределённого цвета, но Шурочка знала, что мыло зеленое. Этим «Хвойным», да ещё хозяйственным мылом, только и торговало местное сельпо. И шампунями – «Лада» и «Яичный». (Шофера, Шурочка слышала, хохмили в магазине по этому поводу, что, мол, «Лада» – женский шампунь, а «Яичный» – мужской. «Почему?» – не поняла тогда Зинка-продавщица. «Так ведь для яиц же!» – гоготали мужики.) Аленка намылила мочалку-рогожку, – та обильно вспенилась, – и пенным комком начала тереть Шурочкину спину. Мочалка шла жёстко, но приятно.

– Шур, а ты Женю давно знаешь?

– Нет, только вчера познакомилась. Представляешь, год учились в одном потоке – и не помним друг друга. Только здесь встретились!

– Да, представляю, – грустно вздохнула девушка.

«Влюбилась она в него, что ли?» – подумала Шурочка и ощутила легкий укол ревности.

– Алён, давай теперь я тебе спину потру!

Женька с Мишкой после них парились часа три. И то Женька сказал: это они по-быстрому, чтобы Шурочке долго не ждать. А так и по четыре-пять часов парятся. Шурочка, действительно, заждалась: успела помочь Аленке нажарить блинов, и чаю с медом и черноплодным вареньем упилась, и разговориться с девчонкой успела. Оказывается, Алёнка вскоре должна ехать в район в училище, где она на швею учится. Пока же дома хозяйничает, – мать у них приболела по-женски, неделю ей еще в районе в больнице лежать. «Да ничё, справляюсь, Мишка помогает!».

В кухне, где они сидели – дальше в дом Шурочка не ходила, – действительно было чисто. На полу – дорожки, связанные из нарезанных тряпочек. На стенах – вышивки в рамочках под стеклом и похудевший на две трети отрывной календарь.

Шурочка подошла и оборвала листочек – все равно уже день кончается. Двадцать девятое августа. Еще два дня – и снова осень. Какое же короткое здесь лето! Дома, в Ташкенте тепло до конца октября, в марте уже опять можно в туфельках гулять. Она все два зимних месяца, весь декабрь и январь, в пальто и тонкой вязаной шапочке ходила. Да и то больше из уважения к календарю – иногда такая теплынь стояла, что даже в январе можно было в плаще бегать. А здесь уже в ноябре такие морозы – какое пальто, какая шапочка! Хорошо, мама ей искусственную шубку купила и шапку из мохера связала, отворот на два слоя. Если под мохеровую шапочку надеть тонкую вязаную, а под шубку – свитер и трикотажные шерстяные штаны, вполне можно добежать от общаги до института.

Шурочка отчаянно мёрзла всю прошлую зиму, изо всех сил ждала весны. Но даже на Первое мая, когда дома все уже ходили в платьицах и махали на демонстрации веточками с живыми листочками, в Томске хлопьями валил снег, от которого у Шурочки в руках совершенно раскисли бумажные цветы и листья, наклеенные на голые ветки. Их колонне выдали эти «икебаны», чтобы они махали ими у трибун. Праздник весны всё-таки! Но весны в этом году в Томске не было, сразу наступило лето. Июнь с первых же дней так вжарил – все моментально разделись до маек. Студенты готовились к экзаменам на крышах общежитий – зубрили и загорали. Июль и пол августа Шурочка провела дома. Вторые пол августа – здесь. И вот лето кончается…

* * *

От Мишкиного дома они шли, не размыкая рук.

– Какие они славные. И Мишка, и Алёнка, – подводила Шурочка итог их похода в баню. Было уже часов одиннадцать. Долгий, полный событиями, замечательный день заканчивался.

– Они почти такие, как в книгах описывают. Ты знаешь, я раньше очень любила романы про деревню, а теперь, наверное, не смогу их читать. На самом деле всё здесь не так: пьют, дерутся, матерятся.

– Ага, я тоже раньше думал, что в деревне все дружно работают и частушки под гармошку поют, – кивнул Женька. – Знаешь, что Мишка сказал? Что они Алёнку в район отправили учиться, чтобы она здесь не пропала. Ни с кем из местных парней нельзя всерьёз встречаться – пьют и бездельничают. Девчонки, кто остались, пьют и таскаются. Иногда кажется: дали бы автомат – всех бы местных алкашей положил, всё равно толку от них нет, вред один.

– Тогда, Жень, во всей деревне осталось бы три-четыре мужика. Мишка, его отец, твой печник и муж Людмилы-заведующей. Может, ещё директор. Ты посмотри, ночь какая!

Ночь была исключительная! Полная луна только-только пошла на убыль и сияла в небе почти идеально круглым диском. Звёзды остро сияли и выстраивали в небе созвездия. Они шли мимо правления совхоза, по козырьку крыльца шуршала серебристыми в ночи листьями яблонька-ранетка.

– Пошли, постоим на крыльце, – позвал Женька и потянул Шурочку в тень под крышей.

Они постояли на крылечке, облокотившись на перильца и касаясь друг друга плечами.

– Хочешь ранеток? – спросил Женька.

– Они же горькие!

– А эти крупнее других, может, не горькие! Я сейчас!

Он перемахнул через заборчик, пригнул ветку и сорвал несколько ранеток. Потом захрустел одной и протянул вторую Шурочке:

– Попробуй, кисленькие.

Шурочка куснула. Кисло-сладкие, по вкусу – точно как в ташкентском пионерском лагере.

Яблони там росли позднего сорта, окончательно созревали в сентябре, но детвора уже в августе обирала жёсткие сочные зелёные плоды.

– Вкусно! – сказала Шурочка.

Она стояла на крылечке, Женька – на земле, и его глаза теперь были на уровне Шурочкиных глаз, близко-близко. Женька смотрел на неё, не мигая. Потом притянул девушку к себе – одна ладонь на её плече, вторая мягко придерживает затылок – и потрогал её губы своими твердыми сухими губами. От Женьки пахло яблоками и чуть-чуть – табаком.

Глава 13

Как хорошо, как хорошо жить на свете! В последние два дня Шурочка поняла, почему в книжках пишут – «летать на крыльях любви». Именно на них она и летала, не иначе. День в столовке проходил – не замечала, как. Картошка, капуста, фарш для котлет, макароны – продукты, казалось, сами, по щучьему велению складывались в первое и второе, она лишь наблюдала за ними. Даже в паре с новенькой Раисой работалось легко. А уж сегодня с Натальей вообще не работа, а праздник!

– Шур, ты прямо летаешь как будто, – разглядела её крылья Наталья – и светишься вся! Слава богу, оттаяла девка! А то зелёная ходила всю неделю, вон, в обморок грохнулась. Дружишь, что ли, с кем?

– Ой, Наташ, я с мальчиком нашим одним встречаюсь. Может, помнишь, тёмноволосый такой, лохматый, в форме ходит защитного цвета, на солдатскую похожа?

– Да у вас там половина тёмноволосых и почти все в таких куртках ходят. Покажешь потом. Хороший хоть парень-то?

– Хороший. С ним интересно. И он такой, знаешь, не грубый совсем!

– Чё, и не поцеловал ни разу?

– Ну почему же… целовал, – порозовела Шурочка.

С первым поцелуем у неё вышел конфуз – не умела она целоваться. И Женька учил её тогда, на крыльце. И она научилась и даже начала отвечать ему движением своих губ. И позавчера, и вчера вечером они повторили упражнения. Получалось всё лучше и лучше. И ей все больше и больше нравилось обнимать его за шею, прижиматься к его груди, запрокидывать голову и чувствовать, как перетекает с Женькиных губ тёплая волна, которая, покалывая, как газировка, сначала наполняет голову, а потом струится по позвоночнику и заполняет её всю, от пят до макушки. Ночами эта волна вливалась в её сновидения, и Шурочке снился Женька, снился так подробно и живо, будто и не расставалась она с ним, а так и продолжала у крыльца впитывать поцелуи.

– Ой, девка, смотри, голову-то не потеряй, – посоветовала Наталья. – А то мы, бабы, совсем шалеем от любви-то! Вон, Райка из бухгалтерии, помнишь, приходила пельмени лепить? Закрутила с Толиком, шофером томским! Муж её Петька в район уехал, а она этого Толика в дом-то и привела. Верка-то соседка специально к Райке с утра прибежала, вроде у неё соль кончилась. Та выходит – лицо довольное, халат на голое тело, видно, как сиськи болтаются, – ну, точно с мужиком поспала! И Толик этот орёт из избы: «Рай, ты скоро?» И не стесняется же детей, двое у неё! И славы не боится! Верка ей: «Рай, ты чего это загуляла-то! Петька же узнает!» А та: «И пусть узнает! Импотент!» Представляешь? И ладно бы одинокая была, вот и путалась с шофером, так при муже путается! И Толик этот тоже хорош, как будто у нас мало одиноких баб!

Да, нехорошо получилось, – покивала Шурочка. Она уже наслышана была, что почти все одинокие деревенские бабы обзавелись сезонными постояльцами-мужьями. Луиза недавно пересказывала, вроде бы, как раз про Толика, такую историю. В прошлом году мужики тоже прошоферили на уборочной два месяца и в Томск вернулись. Утром жена будит одного: «Вставай, утро уже», а он спросонья: «А ты корову уже подоила?» Привык вставать на парное молочко!

Шурочка с Натальей уже всё приготовили к ужину – сегодня сделали гречку с тушенкой – и составляли в стопки тарелки, готовясь к раздаче. За дверями уже слышалась возня, хотя было ещё десять минут до ужина. Слышимость в кухне была отличная – все перегородки в доме, которые делили помещение на магазин, столовую и кухню, не доходили до потолка и оставляли щель сантиметров в тридцать. Поэтому иногда Шурочка, пока чистила картошку, могла слушать, как Зойка-продавщица переругивается с мужиками, норовившими выпросить спиртное без талонов. И как потом эти мужики матерятся в предбаннике, костеря жестокую Зойкину натуру.

«Так, надо надеть белый халат, нечего стоять лахудрой в подпалённом фартуке – опять животом к плите приложилась!» Халаты и фартуки висели в хозотсеке, как раз возле перегородки, и Шурочка задержалась там, сражаясь со спецодеждой: рукав закрутился и никак не хотел пропускать руку.

– Слушай, Линёв, я не думала, что ты такой дурак. Ты чего с этой Пановой связался? – сказал голос за перегородкой. Шурочка его узнала: говорила гренадёрша Луиза. Девушка перестала сражаться с халатом и замерла.

– Нет чтобы у Любы прощения попросить, помириться. А ты закрутил с этой Шуркой!

– Луиза, это не твое дело, – прозвучал абсолютно спокойный Женькин голос.

– Не моё? – взревела за стенкой Луиза. – Смотреть, как мучается моя лучшая подруга, – не моё дело? Смотреть, как тебе, глупому молокососу, какая-то потаскуха голову морочит, – не мое дело? Нашла тебя, идиота свежего, нецелованного, развлекается, а ты и рад! А Люба страдает! Да ты знаешь, что эта Панова тут уже со всеми перетаскалась? С Васькой Бриггом крутила, к Кислому бегала прошлой ночью. Мужики сегодня на сушилке сказали, видели в шесть утра, как она из его избы выскочила, трясла кудрями своими и задницей в красных штанах.

«Неправда, неправда! Я в шесть утра из спортзала выскочила, в столовую бежала! И вообще я сегодня в джинсах весь день!»

Шурочке хотелось заорать во весь голос. Она даже воздуха в грудь набрала, а потом выпустила его потихоньку, сдуваясь, как старый воздушный шарик. И побрела на кухню.

– Наташ, пожалуйста, покорми их одна, мне нехорошо, я пойду, – попросила она повариху ровным голосом, бесцветным и вялым. А как еще может говорить старый сдувшийся шарик? И пошла к служебному выходу.

– Шура, Шура, что случилось-то, – всполошилась Наталья, но Шурочка больше не могла говорить. А Наталья – расспрашивать. В дверь принялись барабанить голодные студенты – время ужина! – и пришлось открывать.

«Всё кончено, всё кончено, всё кончено», – два слова крутились в Шурочкиной голове бесконечной бессмысленной лентой. Права была мама, верны были предчувствия – она перемазалась такой грязью, что теперь не скоро отмоется. Аукнулся ей Васька, аукнулся так, будто палкой сшиб на самом взлёте.

Шурочка припомнила недавний сон, где она летала белой лебедью. Никакая она не лебедь. Гадкий утенок она. В груди, где ещё полчаса назад бурлили пузырики счастья, теперь образовался ледяной твердый комок. Всё кончено, всё кончено. Не будет больше Женькиных твердых ласковых губ, не будет нежных прикосновений пальцев к её щекам. Не будет лёгких, как бы нечаянных, касаний её груди. Пропади он пропадом, этот Васятка! Пропади пропадом она сама, что пошла с ним тем вечером! Два дня, подожди она всего два дня – и приехал бы Женька, и они обязательно подружились бы, и никто не посмел бы сказать ему, что она – потаскуха!

Шурочка опустилась на какую-то скамейку у какого-то забора, спрятала лицо в ладони и тихо заплакала, абсолютно не представляя, как ей теперь возвращаться в спортзал, и как встречаться глазами с Женькой, и что теперь скажут девчонки.

– Кто это здесь? Шур, ты, что ли? Ты чего это? – потрогали её за плечо. Лизавета. Оказывается, Шурочка пришагала к её двору – сработал автопилот.

– Зайди в дом, зайди, чаю тебе налью, как раз вскипел. Пойдем!

В знакомой чистой кухне Лизавета усадила Шурочку на табуретку у окна, налила свежего чаю в большую чистую чашку, размешала в ней три ложки сахара, плеснула чуть коньяка и протянула Шурочке:

– На, пей!

Та сделала глоток и аж закашлялась, так шибанул в горло коньячный дух. Комок в груди от этого духа подтаял и провалился в желудок.

– Что случилось-то? У тебя такое лицо, будто умер кто?

– Я умерла.

– Вот дура-то! Чего умерла-то? Живая-живёхонькая, мёртвые так не ревут! Так что случилось-то?

– Лиза, мне ваш Васька жизнь поломал. Теперь вся деревня сплетничает, говорят, что я со всеми таскаюсь. Говорят, я сегодня от какого-то Кислого в шесть утра в красных штанах уходила. А у меня Женька… А я даже не знаю, кто он, этот Кислы-ы-й, – теперь Шурочка рыдала в голос.

– Кислый – это наш деревенский водитель, директора возит. И чего это ему с тобой таскаться, когда у него с Тамаркой любовь? Слушай, Шур, я поняла! Тамарка же волосы остригла и химию сделала, у неё теперь прическа точь-в-точь, как твоя. И худенькая она, и ростом с тебя, и штаны у нее есть вельветовые малиновые. Вас перепутали, точно перепутали!

– Лиз, какая теперь разница: перепутали, не перепутали, если даже мужики теперь про меня сплетничают.

– Слушай, да перестань ты, в самом деле. Даже мужики! Да они первые сплетники у нас в деревне! Даже чего не было, сочинят и нахвастают. Думаешь, про меня не плетут что ни попадя? Вон, Колька дрова привез, помог выгружать, два часа машина у ограды стояла – всё, деревня чешет языками, что мы с ним спим. Наплюй ты на них, каждому идиоту рот не заткнешь. Ты свою правду сама знаешь, вот и ходи королевой. А начнешь оправдываться – совсем заклюют. Ну, хватит реветь! Всё у тебя образуется, вот увидишь! Слышишь? Не реви.

– Да, да, я сейчас, я перестану.

После Лизаветиных слов ей стало полегче. Шурочка посидела у неё с полчасика, допила чай и почти успокоилась. Что ж, примет она эту расплату за легкомыслие. Прощай, Женька, извини, что не сложилось. У тебя всё будет хорошо. И у меня всё будет хорошо.

Шурочка брела по деревне и рассматривала палисадники в желтеющих листьях, окна в разномастных наличниках, отвечала на приветствия – в деревне здоровались все: и знакомые и незнакомые. Она шла, и будто прощалась с тем кусочком жизни, в котором жила та Шурочка, что умерла полчаса назад. Новая Шурочка стремительно обрастала жёсткой коркой, за которую отныне она не пустит никого. Оказывается, это очень больно – взрослеть.

– Шура, Шура, куда же ты пропала?

Женька! Догнал, развернул, держа за плечи, и взволнованно заглянул в лицо.

– Я всю деревню обегал, тебя искал! Повариха сказала, что тебе стало плохо, и ты ушла домой. Я прибежал в зал, а тебя нет! Что случилось?

– Я слышала, что тебе сказала Луиза. Я думала, ты ей поверил!

Он изменился в лице:

– Шура, Луиза – дура и сплетница!

– Но про Ваську – правда. Я замуж за него собиралась.

– Да плевать мне на твоего Ваську! И на всех остальных плевать! Ты что, не понимаешь, что я люблю тебя!

Он взял Шурочкино лицо в обе ладони и нашел её губы. И в Шурочку потекла знакомая волна из пузырьков счастья. Волна сначала наполнила голову, а потом пузырьки заструились вниз по позвоночнику, разбивая дурацкую корку и заполняя Шурочку всю целиком, от пяток до макушки.

«М-у-у-у», – прокомментировала картину рыжая в белых пятнах корова. Стадо возвращалось с пастбища, и коровы осторожно обходили целующуюся парочку, с достоинством покачивая тяжёлым выменем, переполненным молоком.

– Во дают, городские, – присвистнул мальчишка-пастух. А Шурочка счастливо подумала, что у деревенских появилась новая тема для сплетен.

Эпилог

Шурочка вспоминала и рассматривала старые фотографии. Вот Женька, вот она, – какими же молодыми они тогда были! Какими глупыми! И какими славными! До постели они с Женькой добрались через три месяца, а потом, ошалелые, открывали для себя прелести секса, сбегая с лекций и отправляя Женькиных соседей по комнате в кино на две серии.

Девчонки, помнится, критиковали её за «распущенность» и держались до конца третьего курса. А потом все трое закрутили романы: Элька – с дипломником с пятого курса, Леночка – с Игорюней, а Ира Зиненко – с инженером во время практики. Потом она даже вышла за него замуж. Их группу в начале третьего курса опять отправили в Гореловку, но Шурочка не поехала, была уже беременна Дашкой. Леночка потом рассказывала, что Вася женился на своей скотнице и у них родился сын.

Часы на кухне начали отбивать время. Шурочка взглянула – уже четыре. Как быстро пролетело время с этими воспоминаниями! Ой, а как там пирог? Она кинулась на кухню проверять. Работы обычно столько, что совсем не часто она балует своих пирогом с брынзой. Будет жаль, если подгорел!

Она успела – пирог как раз испёкся до пышной корочки. И она достала его, накрыла чистым полотенцем. Теперь пирог вкусно исходил запахом свежей выпечки, брынзы и зелени.

В замке заворочался ключ, и Шурочка пошла встречать мужа. Тот ушёл сегодня рано, она ещё спала.

Первыми в двери вошли красная крупная роза на тонком длинном стебле и узкая бутылка с красным вином.

– Принимай, мать, будем праздновать, – сказал Женька.

Шурочка приняла дары, чмокнула мужа в губы и спросила:

– А что празднуем?

– А то, что я женат на самой талантливой и на самой красивой женщине года! – ответил Женька и протянул ей свежий номер телегида.

На обложке улыбалась Шурочка, словно подтверждая реплику из своего интервью: «Я не стремлюсь казаться. Я стремлюсь быть».

Москва, 2004

© Наталья Никифорова (Баклина)

Другие книги Натальи Баклиной ищите на ЛитРес