Текст книги "Дорога цвета собаки"

Быстро заволакивали сознание, набегая одна на другую, тёмные, неясные прежде образы. Каждая упущенная мелочь выскакивала из-за угла и, едва не сбив его с ног, приобретала от неожиданности подлинное значение. Почти все мелочи скучились в воспоминании о первом дне знакомства с Мартином Аризонским, когда его образ представлял королевский шут Нор. Теперь-то Годар убедился окончательно, что Нор сыграл Мартина не потехи ради, что, симпатизируя Аризонскому, тот ненавязчиво, зримо указал ему кое-какие минусы натуры будущего товарища. Видимо, Нор надеялся на помощь Годара. Кто, как не Нор, приоткрыл ему достоинства Мартина, увлёк им, окрылил его мечтами. И он же, Нор, как подлинный реалист, обнажил ему Чёрную собаку Мартина.

Годар догадался об этом слишком поздно: терпимостью можно отвечать на грядущее предательство, готовящееся исподволь, едва ли осознанно. Но на свершившийся факт он мог ответить только жёстким, ошеломляющим пинком в эту сволочь – зарвавшуюся Чёрную собаку Мартина, им же, Годаром, раскормленную.

В том, что Мартин предал его, Годар не сомневался: выйдя в путь раньше, Зелёный витязь получил шанс схватиться с драконом первым, и претендовать, в случае удачи, на все причитающиеся почести. Сомнение, как ему казалось, было только в том, насколько осознанно он так поступил.

Одна за другой три вспышки испепелили остатки свойственной ему логичности.

Как ни любезен был с ним Мартин в исполнении Нора, Годару припомнилась секундная неловкость, замешательство, которое он испытал в доме Аризонского и даже пожелал покинуть его, потому что почудилось: тот хочет остаться один, искренность – лишь налёт, обложка в скучном своде правил аристократического тона. Ох, уж этот лживый аристократизм, который так презирал Годар в представителях любой олигархии – всегда, всегда презирал!

И только раз отступил от своих правил, узрев в аристократе человека.

Поделом ему!..

Вторая вспышка оказалась перекрученной вытяжкой из слов кичливого аристократа насчёт всегда открытой для графа вакансии в королевском войске. Третьей же вспышкой вновь была та самая боль от пинка, которым наградили любимого кота, отбросили в сторону после того, как услышали клич: долгожданное сообщение о расформировании прежнего состава войска.

Сегодняшнее утро тоже было, как клич. Приготовив из заведённой, как часы, вежливости завтрак сослуживцу, аристократ в лучшем случае забыл о нём, поторопившись вступить в Зону дракона. Он бежал, как остервенелый пёс, к цели, которую Годар давно решил уступить ему… Но теперь Годар сам заставит предателя свернуть с дороги.

С неба лился солнечный ливень. Насмешливое низкое солнце колошматило лучистыми нитями непокрытую голову. Прямые, непрерывно текущие по воздуху линии, были повсюду: вещество, их образующее, сгущалось. Там, на пустыре, линии выстроились в стену, и едва заметная фигурка всадника растворялась в ней, как горсть соли в воде. Ещё немного, и останется только дымчатый след в золотистой клетке-стене. И густое, непроходимое марево со всех четырёх сторон.

Таким неудобным, фальшивым, показался Годару мундир с кокетливым белым шёлком, что он некоторое время напрягал память, чтобы вспомнить: каким образом оказался в этом потешном наряде. И припомнил аудиенцию у короля, организованную Аризонским, их визиты к придворной знати, общее их с Мартином пренебрежение к корыстолюбивым сослуживцам… Ведь приоткрыл же этот аристократ страннику свет там, где тот видел одну тьму, ведь была же дружба. Но при первом же кличе на пути к аристократическим высотам и целям, безродный товарищ по оружию был разжалован в оруженосцы.

Годар застыл в густеющем мареве, не в силах взобраться на коня, словно находился во сне. Он выглядывал спину Зелёного витязя и вздрагивал от тоски и бессильной ярости. Догнать Мартина, бросить всё это ему в лицо или просто ударить. Или же, пустив коня с места в карьер, молча обскакать его, скрыться за развилкой первым. А там уж искать врага в одиночку, навсегда вырвав из сердца память о бывшем друге. После же, в случае победы, покинуть Суэнию, подав прошение на имя Верховного Хранителя. Все эти этапы дальнейшего пути – без Мартина, ибо их дороги навсегда разошлись – проносились перед его мысленным взором, как большие тяжёлые птицы, которые неохотно поднимались с земли и опускались на неё с шумом через каждые двадцать метров.

Когда среди птиц появился сизый попугай с агатовым перстнем, Годар ничуть не удивился. Он уже стал равнодушен к любой опасности, любой неожиданности. Фантастику и реальность окружала одинаковая золотистая мишура. Глянув вверх, он увидел низкий солнечный круг. Обугленный тёмный обруч, отделившись от круга, повис у него на шее, стиснул, соскользнув по шее, грудь.

Потом на грудь сбросили второй обруч, третий.

Сердце, несущееся куда-то до этой секунды в ритме галопа, вдруг запнулось и притихло.

Годар больше не ощущал его биения, он только знал, что с сердцем всё в порядке.

Спокойно, трезво подумал о том, что сделает привал сразу же за развилкой. Если пойти по левой тропе, там, в самом начале, должен быть, если верить карте, родник. У него можно и позавтракать.

Сизый попугай Нора, растопырив крылья, балансировал на потревоженном пшеничном колосе. Личный попугай шута…

Господи, да это же средство связи!

Годар может поговорить с единственный человеком, который способен помочь ему разобраться с фактами. Только сам Нор может разъяснить, насколько правильно Годар истолковал его роль. Всё, решительно всё укладывалось в логическую цепочку, из звеньев которой построил Годар своё истолкование. Туда могло уложиться и более того, что он успел инкриминировать Зелёному витязю: стремление завладеть престолом и в упоении творить историю, словно лепку из белой глины, как заблагорассудится, по собственному разумению, давить его, Годара, идеалы… Все эти предположения стояли на подходе.

И всё-таки рядом с логической цепочкой пролегла ещё какая-то линия; невидимая, будто окутанная утренней дымкой, вся сжавшаяся, молчащая. И это упорное молчание настораживало его. Та линия была как бы пуста, Годар был не в состоянии припомнить ни одного звена из её скрытой логики, но чувствовал, когда отслеживал её мысленным взором, тёплый размашистый ветер, доносивший запах гари и воспоминание о тающих в огненных языках маках, какие видел однажды на объятом пожаром лугу. Мало-помалу утренняя завеса почернела от гари, и вся линия состояла теперь из объятых пламенем маков: безмолвно исчезающих, источающих алые капельки.

Он протягивал и отдёргивал руку, не в силах вынести стойкости огня.

Потом его ладонь встретилась с ладонью Мартина.

Такая мутная ненависть – да, почти ненависть! – захлестнула Годара, что пожар вмиг погас. Остатки обгорелых цветов всплыли вместе с угольками на поверхности грязной стоячей воды. Рука Годара и рука Мартина стояли локоть к локтю на давешнем бугорке, и один витязь силился перебороть другого.

Тот, который силился, был Годаром. Другой любезно позволял ему.

Годар чувствовал твёрдость, надёжность и уступчивость чужой руки. А видел безмолвно тающие маки… И ощущал тепло на ладони, переходящее в лихорадочный жар. И в конце концов порывисто, благодарно пожимал руку Зелёного витязя. Но сразу же вслед за этим его снова накрывала ледяная волна ненависти. И всё повторялось сначала, по кругу.

То, что такой круг существовал, давало ничтожную толику надежды. Что случилось с проклятым витязем, почему он так поступил? – не догнать ли его, не спросить ли?

Нет, не сможет теперь Годар ему поверить. Он никогда не умел заставить себя поверить единожды солгавшему, единожды отвергнувшему. Всё на свете было непрочным и когда-нибудь разваливалось, всё было словно из песка: государства, товарищеские компании, семьи, временные любовные союзы, но дружба в жизни скитальца была той единственной опорой и прочностью, которая никогда не умирала неестественной смертью. Имя у единственной смерти было одно: забвение. Любовников разлучали измена, крадущаяся вслед за охлаждением, или пожизненное прозябание у огарков былых чувств; друзей – только расставание. Надежда на друга была единственным, что сбывалось в жизни Годара.

И вот первый предавший на пути подорвал его доверие к дружбе, а значит, и жизни вообще, убив к ней вкус. Ибо любая опора, единожды надломившаяся на его глазах, теряла для него надёжность навсегда. Излом, случившийся единожды, Годар имел привычку возводить в закономерность.

Самая чистая, самая преданная дружба была поругана. Ах, если бы он мог скакать по пустырю, видя впереди сузившимися глазами спину далёкого всадника, и не помнить, что тот выехал раньше нарочно! Был бы он, Годар, безмятежен и самодостаточен! Ещё немного, и он бы придумал сотню причин, чтобы оправдать Мартина и столько же – чтобы проучить его.

Разрываясь от двойственных желаний, мучаясь от головной боли – забыв о разрушительной работе солнца, он не надел шляпы, – Годар обратился к попугаю Нора.

Так мог бы он обратиться к облаку, речке, колосу, ветру в поле. И всё-таки, даже пребывая в лихорадочном полубезумстве, когда его окатывали попеременно то волна ненависти, то волна трепетного раскаяния за ненависть, он полностью отдавал себе отчёт, что заговорил через посредничество безмозглой птахи с живым человеком, третьим лицом, избрав его советником в войне, которую объявил Чёрной собаке Мартина.

– Что делать мне: мой друг и соратник так ослеплён желанием убить дракона, что предаёт сам себя, – Годар предусмотрительно не назвал имён, на случай, если сизого попугая с агатовым перстнем перехватит другой адресат. – Да, витязь, который способен оставить в походе друга – предатель в первую очередь по отношению к себе.

Сам того не сознавая, Годар высказал в обтекаемых формулировках всю соль главной обиды на Мартина. В глубине души он почитал того не только как друга, но и как учителя, которого лишился.

И далее, свободный от налёта других обид, Годар поделился сомнением, которое оформил для себя словесно в момент речи:

– Но не знаю я в точности, правда ли то, что я говорю. Что-то внутри не хочет принять этой правды. Мне не понять, чей голос подсказывает мне противоположные решения: голос истины или голос моей податливости и привязанности к товарищу. Я не в силах разобраться с двумя голосами один, ты знаешь его дольше, чем я. Скажи, как он поступает, когда ослеплён целью? Я спрашиваю не затем, чтобы казнить его за это. Я борюсь за его Белую собаку.

Как ни был Годар потрясён и измучен, он, однако, заметил спустя мгновение после своей кристально-честной исповеди, что выдал сразу две тайны, упомянув о боевом походе и о Белой собаке – персонаже притчи не для всех, в которую посвятил их Почтенный Сильвестр. Это повергло его в смущение, затем – в уныние, а после – в ещё больший гнев на Мартина.

Махая обеими руками, он прогнал сизого попугая, отметив про себя, что тот полетел в сторону Скира, и вскочил в седло. Неизвестно, когда вернётся эта почтовая птаха: через день, два, три, – и вернётся ли вообще. Он всё равно будет ждать её или найдёт способ встретиться с самим Нором. Но не сидеть же ему сложа руки день, два, три – целую вечность! Нельзя позволить Мартину уйти просто так, не доведя до его сведения весть о предательстве, не указав на него пальцем.

Степь двинулась на Годара. Пустынная земля мягко стелилась под копыта; она таила в недрах гулкую пустоту ходов заброшенной оросительной системы. Гром конского топота заглушил крик коршуна, упавшего на добычу в поле, которое осталось за спиной. Ещё за спиной загалдели грачи, кинувшиеся врассыпную и вверх после падения коршуна; приподнялся ветер и потряс колосья.

Всё это явилось, не замеченное унёсшимся всадником и пропало позади, ибо не прошло и пяти минут, как тающая точка, которую он преследовал, обрела контуры другого всадника.

Годар вновь увидел косой зелёный штрих.

Зелёный витязь Мартин Аризонский приближался к нему спиной: по-прежнему идущий рысью, статный, молодцеватый. Шляпа приподнята под нужным углом, у пояса равномерно покачивается сабля.

Годар, примчавшийся с непокрытой головой и без сабли (и то, и другое болталось у седла), вспылил ещё больше от упорядоченности, и того хорошо контролируемого спокойствия, которое так нравилось ему прежде в товарище. Безжалостно ввинчивая шпоры в бока фыркающей лошади, он промчался мимо Аризонского, не взглянув на него, довёл разрыв между ними метров до пятнадцати, после чего принялся плавно разворачиваться по дуге. И вновь на него двинулась степь – та, что была за спиной, – край пшеничного поля, бредущее вдали стадо коров, пенистая небесная синь в паутине облаков, а ближе всего – грудь огромного всадника в кителе с зелёной лентой, такого огромного и собранного, что Годару стало не по себе, когда он взглянул украдкой на его жутко-безмятежное лицо.

Он опять промчался мимо этого чужого человека, не кивнув ему, нарочно огибая после широкого разворота, полукругом. Не прошло и десяти минут, как был он снова в поле, где провели они ночь. И Мартин не окликнул его.

Сизый попугай, которого он не так давно отправил с поручением в Скир, вновь раскачивался, к удивлению любого другого человека, на колосе у края пустыря.

Но Годар был слишком погружён в переживания, чтобы обратить внимание на время. Скатившись с коня и машинально оттолкнув его, Белый витязь упал на одно колено и исступлённо шепнул, ударив кулаком о землю:

– Ну же, что сказал Нор?! Он уже сказал что-нибудь?..

Надтреснутые, неразборчивые голоса понесли привычную нелепицу. Местами она становилась по-девичьи писклявой, местами – басила или гнусавила; кое-где возникло подобие танцевальной музыки: всё это двигалось с катастрофической быстротой и прервалось отчётливыми фразами, произнесённые баритоном Нора:

«– Когда Мартин ослеплён целью, он способен повернуться спиной даже к королю. Не судите его строго, не оставляйте его одного, даже если он принесёт вас в жертву».

Годар с омерзением замахнулся на сизого информатора и вновь прогнал обратно в Скир.

Получив подтверждение своим предположением от самого Мартина – ведь тот так и не окликнул его – он, в общем-то, не нуждался в посторонних советах.

Неприятно задело его и то, что Нор назвал человека, о котором они говорили, по имени. Это была третья оплошность со стороны Годара, третья тайна, в которую он рисковал отныне посвятить любого, кто прибегнет к услугам сизого попугая и, вольно или невольно выудит из нелепицы детали их с Нором разговора.

Годар впопыхах отметил, как ему казалось, весьма трезво, что теряет что-то очень важное, но не заметил ни в чём неестественности. Он уже был на коне и торопился догнать Зелёного витязя до развилки, чтобы ещё раз презрительно обогнуть его, а после, зайдя на третий круг, ступить за развилку первым.

Сумей он предвидеть сегодняшний день, то стал бы Мартину ещё в Скире не лучшим другом, а лучшим врагом и научил бы его благородству в качестве врага. Похоже, этот удачливый аристократ умеет уважать только сильных мира сего, а последние – враги и себе самим, своей человеческой сути. Теперь, когда он был абсолютно уверен, что Мартин стал совсем чужим, боль потери достала его окончательно. Чем ближе становилась спина бывшего друга, тем медленней скакал конь Годара, словно даже у него, у скакуна, подгибались колени.

А между тем опять невесть откуда взялся сизый попугай и, пролетев над головой Годара, принялся кружить, бормоча, над Аризонским. Годар представил с жестокой наглядностью, как, выделившись из нелепицы, мелькают, словно крылья одного мотылька, их с Нором голоса. Опять увидел он грязную чёрную воду с медленно плывущими лепестками маков – ещё живыми, безмолвно истекающими алым криком. Он шарил в мути, надеясь спасти, вырвать с корнями со дна целые цветы, затопленные после пожара. Обе руки его были по локти в мокрых саднящих лепестках. Кожа нестерпимо горела, покрывшись узорными пятнами. Он прятал их за спину и не хотел видеть. Потом их с Мартином руки опять встали локоть к локтю, и один витязь силился перебороть другого. Годар держал в своей руке твёрдую открытую ладонь Мартина и думал, что безжалостно стиснет её до хруста, но вместо этого неожиданно пожал её – порывисто, благодарно.

О, Господи, не лучше ли остановить эту безумную погоню и оставить Мартина в его ослеплённости?!

Какая горькая миссия: нестись ему навстречу и разочаровываться в нём самом!

Или – в ком?

Господи, вот опять завернула дугой дорога и фигура всадника стремительно движется навстречу – слева, ближе, чем в прошлый раз, потому что Годар сузил круг. Скользнув отрешённым взглядом по лицу Зелёного витязя, он заметил, что тот присматривается к нему в маске прежней приветливости, которая понемногу сползает, образует прорехи, сквозь которые проглядывает какая-то борьба. Внутри Годара всё сжалось, спружинилось, когда он увидел это лицо. В висках беспорядочно затикали испорченные часы.

Плохо понимая, что делает, повинуясь непреклонности спонтанного решения и желания в последний раз увидеть Мартина рядом, он срезал круг и помчался прямо на всадника.

Лёгкий толчок, заставивший двух коней сбиться и отшатнуться один от другого – было единственным, что он вспомнил, когда Зелёный витязь вновь оказался за спиной. Ещё запомнился запах гари, и то, как ворочались под побелевшей кожей камни, из которых состояло теперь лицо Годара. Когда же Годар, не позволяя себе растерять мужества, почти сразу развернулся, и спина Мартина полетела на него, словно стекло, обрушившееся с верхних этажей – на сей раз чтобы навсегда исчезнуть с его глаз, ибо Белый витязь Годар направлялся к развилке; когда песчинки, попавшие во встречный воздушный поток, размашисто разом ударили его по щекам, возвращая чувствительность, конь под Зелёным витязем, взвившись на дыбы, внезапно свернул налево и исчез, не оставив и облачка пыли.

Годар сполз с коня, как по стенке, и нервно, счастливо рассмеялся… «Не он! Всё-таки не он! Пусть плох я, но только бы не он…» – боже, каким откровением показалось ему эта мысль, каким благом стала для него в ту минуту!

Так, сидя на земле, он отстегнул, расслабленно закинув руку назад и вверх, шляпу от седла и нахлобучил на самый лоб, на глаза, в которые струился свет, перемешанный с потом.

Завеса, сокрывшая линию, пролегавшую рядом с выстроенной им логической цепочкой поступков Мартина, пала.

Он увидел – в самом конце этой линии – две руки, стоявшие на бугорке локоть к локтю, и одна рука, которую хотелось держать в ладони, как прекрасную птицу, деликатно отодвинулась в сторону, открыв вид на дорогу, где скользил в золотистой дымке по воздуху орёл – умерший в воздухе орёл, – и скалы расступились, и камни, метившие в его тело с земли, стирались в песок, и не было времени. Был только полёт, движение гор, порывы души, читаемые на языке крыльев.

Ослепительно-белая Собака встала перед мысленным взором Годара, такая отзывчивая и благородная, что невозможно понять, как он смог выпустить её из внимания – великую Собаку Мартина, которую вроде знал и видел в упор. За неё можно простить Зелёному витязю даже то, что Годар сумел о нём подумать. Да какое он имел право не простить ему чего-либо после того, как Аризонский приоткрыл ему вид на дорогу из лабиринта?..

Но не за что было прощать Годару Мартина.

Он видел теперь, что ослеп утром как раз от того, что любил в своём сослуживце больше других его достоинств: от способности на великую, неподкупную дружбу. Годар знал теперь, что Мартин, сняв утром палатку, выехал один потому, что не сомневался в том, что друг, пробудившись вскоре от прикосновения солнца, догонит его, как случалось раньше, во время их шутливых состязаний. Годар ослеп от великого солнца и – не узнал его.

Сейчас же – немедленно! – он разыщет Мартина, и всё ему объяснит. Всё вышло так глупо, до смешного глупо, и разъяснялось просто. Господи, как, оказывается, нужен ему этот человек, как необходима ему вера в него, как он успел его полюбить!

Годар медленно поднялся. Радость его становилась от секунды к секунде всё чернее, противней. Не хотелось видеть руки – он отвёл их за спину. Из стороны, в которую ускакал Мартин, словно тянулись лучи, похожие на стропы упавшего парашюта. Виднелось на дальнем склоне очертание церкви в окружении деревенских домов. Только сейчас обнаружил Годар, какая в его груди окровавленная пустота: он потерял птицу, которую доверил ему Мартин.

Раненная птица, тяжело вздымая крылами, улетела и спряталась. Он страшно тосковал по ней и обречён был искать повсюду.

Но имел ли он право на поиски? Годар поднёс к глазам ладони: они были словно в лепестках маков – кровь цветов сочилась под рукава.

Ему показалось на мгновение, что он нашёл большую белую птицу, взял её бережно обеими руками и пытается прижать к груди, а она прощально отстраняет его ослабевшими крылами, которые шире, чем его плечи. И птица и Годар истекают кровью, и он не знает, что делать, не знает, как остановить кровопотери.

Потом образовалась стена ветра: целый строй прозрачных ратников, дружно выстреливших в его грудь залпом воздуха. Птицы в этот момент уже не было, он не мог принуждать её умереть в его груди. Только непоколебимая стена встречного ветра высушивала кровь, что сочилась из груди капля за каплей, без остановки. Прозрачные ратники не хотели пускать его туда, куда ускакал Мартин: может быть, Зелёный витязь был их командиром, а может – заложником. Нет, он не сможет жить, если птица умирает, он должен разыскать Мартина даже против его воли, и как-то объясниться с ним. Если Зелёный витязь поймёт, почему Годар так поступил, может, обоим не будет так больно. Мартин волен поступить с ним, как угодно. Но сначала необходимо разыскать его.

Годар с трудом взобрался в седло и вошёл в стену ветра, как входят в пламя костра самоубийцы: равнодушно, невзирая на телесные муки. Он был неприятен сам себе, едва ли не омерзителен, и хотел бы, чтобы жуткие языки огня сожрали его до костей. Это не было желанием смерти: наружный огонь нужен был ему как лекарство от внутренней боли.

Однако ветер не препятствовал Годару, как ему того хотелось. Ничто не опалило его снаружи, не вынудило сражаться с физическими препятствиями. Даже жара не наносила ущерба – и он остался сам с собой, один на один с ужасными мыслями.

Годар мчался в деревню, где надеялся разыскать Мартина, как в убежище, думая, что может забыться в присутствии людей.

И всё-таки все средства, к которым он желал прибегнуть, чтобы заглушить мучения, были всего лишь средствами – он держал их под контролем. Вглядываясь в окрестности, насколько хватало взора, Годар стал рабом одной цели: увидеть Мартина, поговорить с ним. Неутолённое желание разъедало его изнутри похлеще любого огня.

Напрасно пытался он прикрыть полами плаща меч и копьё. Как ни странно выглядело появление на деревенской площади вооружённого до зубов всадника в мундире витязя королевского войска, любопытству, которое он заметил на лицах редких сельчан, удивление явно не сопутствовало. Всё здесь было таким же, как в деревне, где провели они первую ночь похода: простенький храм, окружённый высокими глинобитными стенами, торговые лавки под навесом, магазины, пустующие под навесом лотки, пара серьёзных учреждений, и множество улочек, бегущих от центра в заслонённую приземистыми деревьями глубь. Среди кирпичных домов, расположенных в начале улочек, попадались глинобитные, а деревянных не было вовсе.

В этот будничный, тихий, безлюдный в рабочие часы мир Годар мог бы явиться как вестник надежды, а явился как зрелище, как вестник-паяц. Он почувствовал, что его каким-то образом узнали, и хотят о чём-то спросить.

Однако у него не было ни времени, ни желания разбираться с ощущениями – как собственными, так и чужими. Заметив газетный киоск, он спросил продавца о главном:

– Скажите, не проезжал ли здесь витязь королевского войска?

Продавец пытливо посмотрел не в глаза, а на его ленту – снизу вверх, и криво усмехнулся:

– Никак нет, господин Годар.

Не желая сознаваться, что узнан, Годар нетерпеливо задал следующий вопрос – наводящий:

– А не мог ли он остановиться в деревне, не доехав до площади?

Сделав притворно-серьёзное лицо, продавец доверительно сообщил с почтительной иронией – так, как сообщают деловые, взрослые люди заигравшимся детям:

– Если речь идёт о командире Зелёной сотни Мартине Аризонском, то я слышал, он стал приспешником дракона.

– Да откуда вы это берёте?! – закричал Годар, и конь его инстинктивно подался ближе к киоску, потому что всадник испытывал жгучее желание ударить сплетника.

– Не переживайте так, господин Годар. Поберегите нервы – небрежно бросил продавец, по-прежнему не глядя в лицо: – Вы сейчас повысили голос на кого-то. Я не понял: на меня или на себя?

Остальное Годар выслушал молча и опять не удивился скорости, с которой разлетаются по Суэнии вести.

Он узнал, что шут Нор проник тайником в радиостудию и передал сообщение о том, что командир Зелёной сотни Мартин Аризонский, посланный командованием вместе с Белым витязем Годаром на битву с драконом, втайне лелеял замысел о сговоре с врагом. Но второй витязь разоблачил его планы и передал в Скир сообщение через средство связи, о котором Нор и Белый витязь условились ранее. Потом Нор зачитал пасквиль под заголовком «Как стать драконом». (Слушая его пересказ в интерпретации продавца газет, Годар содрогнулся. В пасквиле от первого до сегодняшнего дня описывался путь офицера Аризонского, как если бы о нём поведала птичница Моръена со слов королевских попугаев – целой сотни попугаев!) А ещё через минуту паяц был изгнан из радиостудии полицией и настоящими корреспондентами. Последние призвали население не придавать значения проделке господина, потерявшего грань между шуткой и наветом. В заключение была дана короткая справка о том, что все витязи королевского войска достойны чести мундира, а если двое из них отсутствуют на данный момент в Скире, то лишь потому, что выполняют личное поручение короля – вовсе не то, о каком говорил шут.

Это был конец.

Тысячи радиоприёмников возвестили о конце.

Десятки тысяч сплетников создали столько же дубликатов.

Где бы ни находился сейчас Мартин Аризонский, каждый суэнец нашёптывал его имя.

Больше Годар не мог жить. Конь вынес его, оглушённого, на одну из безлюдных улочек.

Что это с листьями на деревьях в человеческий рост? Какими они стали большими, чёткими – виделась каждая прожилинка; на одном листе застыл жук. Медленно, с грохотом ползли по стволу муравьи, перехваченные корнями подземные трубы глухо скрежетали, в отдалении лязгали лопаты. И отовсюду лез в глаза и ноздри воздух, пропитанный луком.

Годар, закрыв лицо скомканной шляпой, оглушил сам себя стоном.

Пока Мартин слышал, видел и чувствовал всё это, каждая секунда жизни убивала его, Годара.

Пока конь нёс его околицей к церкви, за ограду которой он хотел пробраться незамеченным с задних ворот, большая белая птица, к которой он приближался окровавленной грудью, отлетая, презрительно отталкивала его крыльями, пачкаясь в его крови, как в нитях чёрной паутины.

Он не вошёл в храм. Мартин не вошёл бы в него потому, что отказывал в уважении миру, где полагаются на неисповедимые пути. Годар же не вошёл потому, что не хотел попасть на глаза пастору. Кроме того, ему было безразлично, входить или нет: он не знал, есть ли Бог. Территория церкви была необходима ему как укромное место в деревне.

Опустившись на скамейку у задней стены, он схватился за место на ремне, где должен быть пистолет. Но и пистолет, и сабля с портупеей болтались у седла лошади, которую он оставил за оградой.

Пока он дойдёт до ограды, импульс погаснет, и он не решится совершить такое безрассудство. Взамен отменённого решения Годар нашёл себе другое утешение: его испепелит огнедышащий змий – да так, чтобы и костей не осталось. А если дракона убьёт он, то уйдёт в безлюдную степь, где отдаст себя на растерзание волкам. Годар жаждал умереть среди шума: лязга зубов, треска пламени, рокота жестокой крови – такого же жуткого шума, что стоял у него в ушах. Странно, что выходя из Скира на поиски дракона, он совсем не думал о смерти, словно пребывал в стране, где о ней не имели представления.

Теперь даже смерть дракона не могла смыть тень, которую он бросил на имя Аризонского. И это в стране, где большинство страшится и не понимает значения тени. Убить дракона и умереть – единственное, что может сделать он для друга.

«О, как это много!» – дошло до сознания спустя минуту. Безрассудные его мысли, вытекая одна из другой, постепенно сводили, как это часто с ним случалось, безрассудство на нет. При условии, если это не прерывалось пиком нового безрассудства, которое он совершал импульсивно, устав от раздумий. «Смогу ли я справиться с драконом в одиночку?» – подумал Годар, корчась на скамейке от сокрушений и опять оглушил сам себя стоном.

Когда он сгорит в огненном дыхании змия, дракон отыграется на возлюбленной Мартина – это было ясно, как суэнский день.

И это была мышеловка.

Она с грохотом захлопнулась, хотя сил Годару хватало с лихвой.

Получалось, что ему дан единственный выбор: умереть в безлюдной степи, покрыв себя позором беглеца. Это означало, что Мартин никогда не узнает, почему он так поступил.

Нет, только не это: сейчас важнее не оставить Зелёного витязя один на один с разочарованием в друге. Во что бы то ни стало он разыщет его, всё остальное решится потом. Возможно, те силы в Скире, что подтолкнули его, Годара, к западне, как раз и добиваются, чтобы витязи никогда не встретились.

«Господи, помоги этому человеку, даже если он не приемлет Тебя!» – воскликнул Годар в душе. Просить у Бога помощи ещё и себе казалось ему недостойным. Однако такая просьба подразумевалась, хотя Годар ни за что не хотел сказать о ней. Выпрямившись, словно снова в седле, он начал мысленный монолог, обращённый к Царю небесному, а глаза всматривались сквозь стекающее с полей шляпы проливное золото в лицо Мартина – неясное, колышущееся в изжелта-красном мареве. «Ну почему ты не оглянулся, почему оставил меня в моём заблуждении? Как ты не понял, какому подверг меня искушению?» – вырвалось у Годара среди горячих слов раскаяния, которые он говорил, облегчая себе душу.

Он не запомнил, ел ли в тот день, и поил ли коня. До самого вечера Годар продолжал поиски, а потом вернулся на поле перед пустырём, надеясь, что сюда же придёт и Мартин.

Ночью он лежал, укрывшись с головой плащом, без палатки, кляня себя за то, что она досталась не Мартину. Он был в полном обмундировании и прислушивался сквозь завывание волков к каждому шороху, чтобы услышать шаги, если Мартин придёт среди ночи.