Текст книги "Дорога цвета собаки"

Я выпрямился и расправил плащ – просто для того, чтобы не выглядеть удручённым. Думая о своём, я мимоходом следил за ситуацией. Я видел, что этот запущенный одиночка явно не прочь напасть на меня, и планы насчёт того, как загасить его порыв, мелькали, вовсе не тревожа и не сбивая с общего русла мысли. Так тянулось до тех пор, пока я не подумал: «А не пойти ли к нему без оружия, с парой голых рук?» И все серьёзные раздумья как рукой сняло. В самом деле: какой же я витязь, если не смогу задушить волка без пушки?

Только я подумал и посмотрел зверю прямо в глаза с намерением привстать, как морда его свернула набок, увлекая за собой туловище, и хвост исчез в осоке. Я даже шороха не услыхал и продолжал оставаться на месте уже стоя. Я надеялся, что волк, не удержавшись, выйдет снова и тогда я смогу испытать себя. Стыдно признаться: я чувствовал себя обманутым. Неужели так и не будет до конца жизни у меня противника, который не улизнул бы после того, как увидел мой взгляд, ибо врагов своих я не знаю в лицо, но противников у меня было достаточно. Что он увидел в моём взгляде, господи, чего такого испугался? Как ни трусливы наши волки, а одинокого путника без борьбы отпускают редко.

Мелькнула было глупая мысль: «Ну вот, уже и звери тобой гнушаются».

И сразу – толчок в спину: скользкий, в область правой лопатки. Мгновенно обернувшись, я навалился всем телом на волка, схватив его за горло – ненависть так и брызнула в лицо из глаз-осколков, устремлённых сквозь…

Это был тот же волк: я узнал его по прогалинам в шерсти. Он сумел незаметно прокрасться ко мне за спину, но не смог как следует оттолкнуться для удачного прыжка. Теперь же он лежал, напрягаясь, на покатой земле, я же торопливо сжимал кольцо на его горле, как вдруг тело его размякло, и я ощутил живое тело, какое можно почувствовать, прикоснувшись к собаке. Не то, что бы мне стало жаль его: я удивился. Точно помню мысль: «Надо же, он тоже…» Этого было достаточно для того, чтобы хватка моя ослабла. Он же снова напружинился, готовый продолжать бороться. Я знал, что распоряжаюсь его жизнью и поэтому решил отпустить его.

Отпрянув, я позволил ему убраться: туда же, откуда он напал на меня – за курган.

После я вытер о плащ руки и взглянул на солнце. Я всегда ищу глазами солнце, когда продвигаюсь в каком-нибудь деле.

Небо было одинаковое – без облаков. Только солнце стояло в центре, и всё кругом колыхалось в языках прозрачных костров. Подул протяжный ветер, ерошащий мои волосы. На несколько секунд я разомлел, прислушиваясь к тому, как тихо стало в природе и во мне самом. Потом повернулся так, чтобы солнечный ветер не смог убаюкивать меня и дальше, и надел спавшую во время борьбы шляпу.

На первый раз я отпустил коварного зверя, чтобы дать понять себе самому: ситуация в моих руках. Сцепись мы снова, и схватка будет смертельной.

Мне стало неприятно вспоминать, как ещё вчера степной воздух казался сшитым из крыльев дракона. Память о мерзости не должна застилать глаза, иначе не можешь поднять их к солнцу. Но и принимать дары светила до тех пор, пока не будет повержен единственный враг, которого я знаю в лицо, не следует. А знаю я его точно, потому что он ополчился против всего мира.

Уверен: мы с ним друг друга не упустим. Теперь, когда я, приободрившись, записываю впечатления этого долгого дня, мне хочется немедленно продолжить путь к Безымянному озеру. Но в Суэнии скоро опустятся шторы. Белый витязь, наверное, уже установил палатку и беспокоится из-за моего отсутствия.

…Сегодня узнали из новостей, что королевское войско распущено. Его ратникам приказано сдать в суточный срок военные удостоверения, этим приказом власти Скира вынуждают нас прервать задание и мчаться в ближайший населённый пункт.

Но боевого задания в прямом смысле этого слова нам с Белым витязем не давали. Это мы решили биться с врагом насмерть, Его Величество благословил нас, а военные чиновники снабдили нас необходимым снаряжением. Поэтому чехарда в составе королевского войска не может изменить наших планов. Думаю, из написанного выше следует ясно, что Мартин Аризонский принимает решения один раз – прежде, чем приступает к действию.

Поэтому, какой бы приказ не последовал по истечении суток, мы с бывшим сотенным командиром Годаром продолжаем следовать велению долга.

С самого начала, когда Скирские власти попустительствовали клеветнику, стало ясно, что в нас попросту не верят: в наши силы, в наши возможности в схватке с коварным и мстительным врагом. Опасения Скира понятны. Никто из нас не знает, на что может рассчитывать. Однако, передвинув фигуру на шахматной доске, профессионалы не просят разрешения вернуть её на место. Мы же – не деревянные фигурки, хотя и служили в одном из составов войска, которое является в руках политиков игрушкой отнюдь не потешной. Мы продолжаем надеяться, что войско обретёт в будущем душу, и свято дорожим честью мундира. Может быть, это прозвучит смешно или самонадеянно, но пока мы верим в суэнское войско, оно не будет обесчещено.

И вот ещё что… Это уж вовсе нескромно, но послушайте: пока я верю в Вас, господин Кевин, Вы – живы.

2

Инерция прежней жизни ещё жила в Годаре. Однако всё кругом было присыпано пеплом.

Предвкушение схватки с врагом давало ощущение собственной значительности, что подкреплялось союзничеством великого солнца, которое шествовало высоко над головою вровень – всегда, даже искушая избытком света. Физических сил хватило бы на то, чтобы валить каждый день по быку. Он словно вернулся в отрочество, когда мечтал посвятить жизнь счастью общества и свято верил в его непорочность, но вернулся иным, скорее постаревшим, чем возмужавшим. Поздний юношеский вопрос: «А изменят ли хоть что-нибудь в мире мои старания?» сменился решением делать то, что зависит только от него. Впереди была достойная цель, решающий привал на пути, который струился раньше, как песок в морскую пучину. Бесполезный бег был остановлен. Но не чувствовал Годар в себе света, особенно в пору бессонницы, когда под брезентом палатки – эфемерной перегородки между ночью и днём – сходила пена с его вожделений, облезала парадная позолота.

Вспоминая себя в двух составах войска, он нигде не видел в такие минуты своей пользы: всюду он был неуместен, зачем-то мешался под ногами, огорчался и радовался как бы сам по себе и сам для себя, по ничтожным поводам.

После двух таких ночей Годар стал тщательнее следить за обмундированием, бриться, как и Мартин, каждое утро, а не через день, как раньше. Выкроил он время и для регулярного ухода за конём – без внутренних ссылок на отсутствие настроения. Тем более что с Мартином они стали говорить реже, потому что встречались, в местах, где гряда холмов, поделившая пополам территорию, на которой искали дракона, прерывалась ненадолго равниной.

Обычно Годар, заметив прогалину в кряже, перебирался на территорию Мартина, и они делали привал. Или просто обменивались впечатлениями. Либо, продолжая двигаться каждый своей тропой, приветствовали друг друга издали.

Обе стороны разделённой дороги отличались одинаковой проходимостью, поэтому шли они, не видя друг друга, вровень.

Если же Годар обгонял Зелёного витязя, то дожидался того у перевала.

Мартин, однако, опередив его, задерживался не часто. И никогда не приходил на его половину дороги.

Однажды Годар, будучи уверен, что шёл с опережением, прождал его возле расступившихся холмов дольше обычного, а когда, забеспокоившись, перешёл по ту сторону кряжа, заметил Зелёного витязя впереди, недалече.

Привалившись плечом к валуну, тот делал записи в блокноте. Значит, он нарочно обогнал его, чтобы выиграть время для привала в одиночестве. Годар заподозрил, что Аризонский избегает его.

А ещё Годара преследовала мысль о том, что тот стремится оградить его, как ненадёжного, от схватки с драконом. Этот вывод он сделал после того, как Мартин, предупредив его ближе к вечеру об отлучке, исчез до самой ночи, вернувшись же, обронил с натянутой улыбкой что-то насчёт интуиции и зрительного обмана. Если Мартин предчувствовал в тот день встречу с драконом, в местности, куда отправился один, то почему не позвал его?

Годар хотел бы, чтобы Зелёный витязь располагал его жизнью как своей.

Нет-нет, да и закрадывалась в голову обескураживающая мысль о том, что нет в его жизни ничего полезного для Мартина, такого, чем бы стоило располагать. Что их дружба жива только на одной половине – в сердце Годара. Что не искупить ему и кровью своего опрометчивого поступка, потому что кровь прольётся бесполезно. Сколько Годар не ломал голову над тем, какую жертву принести Мартину, ничего из его затей не подходило к реальности – всё, казалось ему, было у Мартина.

Нечего Годару было дать Зелёному витязю. Тот был сам себе и другом, и учителем, и оруженосцем. Опять пришёл Годар к выводу, что единственно необходимая жертва, которую он может принести Аризонскому, заключается в том, чтобы освободить того от своего присутствия, удалиться, попрощавшись, якобы в сторону Холмогорья Посвящённых, а на самом деле – в глубину степи, по следам других беглецов. Но как раз на эту жертву Годар не находил в себе силы. Он был слишком привязан к Мартину и захвачен его идеями и целями, продолжая, однако, внутренне многому сопротивляться. Годар был достаточно посвящён в мысли Мартина и считал, что научился угадывать чувства, которые вызывают у друга то или иное действие, слово, поступок.

Всё вместе – мысль и чувства Мартина по каждому конкретному поводу – Годар называл порывом ветра. Каждый подмеченный порыв, адресованный вовсе не ему, Годар невольно примерял к своему ужасному поступку и – содрогался. Порой ему хотелось попросить Мартина, чтобы тот так не думал, ведь всё произошло не совсем так, как ему представилось. Но Годар молчал, и всё чаще, спотыкаясь о мысли Мартина, думал о себе мыслями Мартина, чувствовал его чувствами. Существование рядом с другом, в которого он сумел единожды не поверить, превратилось в непрерывный самосуд.

Это усугублялось тем, что на протяжении дня Годар делал несколько ошеломительных открытий.

Отсчёт открытий, расширивших его представления о личности друга, начался с минуты, когда Мартин в ответ на его полушутливый вопрос о том, каким указом начнёт будущий король Мартин I своё правление, пожал плечами и простодушно ответил (это было в первый день продвижения по Зоне дракона):

– Не знаю. Королём мне не бывать. Если ты имеешь в виду заманчивое предложение Кевина, то я решил не принимать его к сведению ещё в Скире.

Сказав это, Мартин почему-то осёкся и, взглянув с тревогой Годару в глаза, продолжил тему голосом, в котором затаился неразгаданный порыв ветра:

– Я посчитал, что есть вещи, которые друзья не делят. Среди таковых – престол, рука принцессы. И потом: не стоит убивать за награду. Как ни крути, мы всё-таки готовим убийство. А ты как думаешь?

– Я тоже так решил. И зафиксировал вчера решение у почтенного Сильвестра, – признался обнадёженный Годар. Он был рад, что их решения идентичны.

Однако, рассказав о своей поездке, добавил:

– Но зачем тебе отказываться от руки Адрианы – ведь ты любишь её. Перемени решение, Мартин.

– Зря ты ездил к Посвящённым, – сказал печально Мартин. – Зачем тебе нужно было удостоверять решение? Разве бы я не поверил твоему слову?

У Годара испортилось настроение.

– Я боялся, что ты не поверишь мне после того, что произошло тогда.

– Но я верю. Верю тебе. Всегда, – в голосе Мартина сквозила обида, а Годар расслышал только осуждение.

И сник окончательно.

– Мне кажется, ты никогда не простишь меня, – промолвил он, стушевавшись.

– Но ведь если мы вместе, значит, всё в порядке, – заметил Мартин. Ветер в узде его голоса прояснился, потеплел, – только уточни, пожалуйста, ты говоришь о прощении или о снисхождении? Простить – не значит смириться.

– О понимании, только о понимании! – пылко возразил Годар. – Ты ничего не сделал, чтобы понять, почему я так поступил.

– Разберись с собой, Годар, – сухо посоветовал Мартин.

Этой фразой он потом не раз обрывал разговоры, которые всё чаще принимали характер затяжных споров.

Зачинщиком в спорах выступал Годар.

«Всё осталось по-прежнему. Я верю в тебя», – говорили уста Мартина, а взор его туманился, когда на лице Годара отражалось сомнение. И Годар не просто верил Мартину – он не смел ему не верить, не позволял себе не верить: ноющая рана в груди хранила память о каждом движении раненой им птицы – душе Мартина. Он чувствовал, что каждая капля недоверия подтачивает её силы – как бы она ни крепилась и ни пряталась теперь от Годара. Но не следовали, никак не следовали вера и прощение из того, что он знал об убеждениях Мартина!

Первый серьёзный разговор случился на вторые сутки передвижения по Зоне дракона, когда из утренних радионовостей из Скира они узнали о роспуске нынешнего состава войска.

Никого не арестовали. Просто приказали вернуть всем воинские удостоверения – в созданный срочно Гражданский комиссариат, или в один из участков полиции в любом населённом пункте. Поводом к расформированию послужило уличение нескольких офицеров в спекуляции шёлком, предназначенном на казённые нужды. «Нашёлся яд и для самого живучего в истории королевского войска состава: имя яду – „коррупция“», – патетично констатировал диктор.

Мартин, умеющий понимать подтекст Скирских властей, сказал, что король испугался, что он не хочет искушать дракона. Роспуск войска обязывает их прервать продвижение к Безымянному озеру и вернуться если не в Скир, то в ближайшую деревню. Король, вероятней всего, отказал им в поддержке, иначе бы сохранил нынешний состав до конца их похода.

– Я уже бросил вызов дракону, и буду действовать вопреки воле короля, – сказал Мартин категорично, как отрезал. К Годару он в этот момент повернулся вполоборота и ни о чём не спрашивал. Однако Годар почувствовал, будто птица робко коснулась его груди слабым невыверенным движением. Он встрепенулся, нежданно обнадёженный, и, кажется, помешал своей неуклюжестью возвращению…

– Я поступлю так же, хоть ты и не одобряешь мой выбор, – к первой части фразы подтолкнула Годара его Белая собака, а вторую вложила в уста Чёрная, которая не отказывала себе в праве голоса даже в минуты торжества сестры. Такие фразы срывались у Годара всё чаще.

Мартин, не поворачиваясь, сухо спросил:

– Какой выбор?

– Тебе не нравится, что я упрямо хочу драться, несмотря на неподготовленность, не так ли? Разве ты не отозвал бы меня в Скир на месте короля?

– Я слишком честен сам с собой, чтобы допускать околичности. Ты сделал выбор, и я его уважаю, хотя и считаю поспешным. Но в твоём выборе есть доля моего участия. И я, как могу, несу за него ответственность.

– Всё правильно. Это и есть признак того, что ты считаешь меня ненадёжным.

– Это признак моей теплоты к тебе, Годар. Не понимаю, почему ты каждый раз решаешь вопрос о доверии ко мне снова и снова?

– Что ты! Вопрос о доверии решённый. Я хорошо вижу твоё великодушие. Но я хотел бы, чтобы ты увидел логичность моего пути. Тогда бы я не казался тебе безнадёжным неудачником, которого следует щадить. Прости, что напоминаю, но в тот день, когда ты уехал и не оглянулся, я сделал зигзаг. Тебе мой зигзаг показался таким же противоестественным, как мне – твоя манера приближаться к другу спиной. Я очень подвёл тебя. Но сделал из своей ошибки оргвыводы. Мне кажется, как ни кощунственно звучит это сейчас, после известий из Скира, эта страшная ошибка помогла мне пересмотреть свою жизнь и дала наводки на будущее. Возможно, если ты увидишь свою долю вины в той истории – а она мизерна по сравнению с моей, – то сможешь в дальнейшем изменить кое-что к лучшему. Пойми, наконец, нельзя требовать безоглядной веры. Хотя я в тебя верю безоглядно.

– Разве я в чём-то упрекаю тебя, Годар? Разве чего-нибудь требую?

– Нет. Но ты не хочешь пересмотреть ценники, которые расставил у человеческих поступков чисто умозрительно.

– Но ведь я оплачиваю счета. Если я и требую, то, клянусь: не больше, чем с себя. Король вот решил, что чистота моего имени – цена за отказ от схватки с драконом. Он пробует шантажировать меня. Так поступают те, кто не знают моего конечного пункта.

– И каков твой конечный пункт? – спросил Годар, недобро усмехнувшись. Ибо в глубине души считал, что среди черт, присущих Чёрной собаке Мартина, главная – чрезмерная привязанность к чистоте своего образа.

Мартин сердито бросил, покосившись на него, свою патетичную формулировку:

– Стать Человеком.

– Недурно, – заметил Годар, не скрывая сарказма. – А если этот Человек – не более как образ и подобие тебя? Неординарная личность, поднявшаяся над обществом своего времени? Разве король провинциальной Суэнии виноват, что не может разглядеть и оценить твоей высоты? Тем более что исключительность сочетается у тебя с причудливыми поступками, когда ты не хочешь заметить, как обескураживают они идущего следом.

– Возможно, я выше других, – пылко возразил Мартин, – возможно, что у каждого – своя стартовая площадка, хоть я и думал совсем недавно, будто все мы одинаковы. Возможно, я и сейчас продолжаю думать о людях лучше, чем они того заслуживают. Но я не согласен с тем, что веры в честь, достоинство и дружбу – достояние исключительной личности. Я смог бы довести до пункта назначения любого, кто принял мой путь.

Годар стоял напротив Мартина, как вкопанный, и усмешка не покидала его лицо, хотя слова Зелёного витязя оказывали на него магическое воздействие. Их можно было повторять, как заклинания, и напасти расступались; безверие и ожесточённость, огрызаясь, пятились назад – пядь за пядью. Нестерпимо заныла пустота в груди, словно прозрачное крыло встречного воздуха нечаянно сорвало запёкшегося корку. Годар внимательно посмотрел в лицо Мартину – ох, если б это он, а не ветер! Но взгляд Зелёного витязя был отсутствующий…

– Суэния отвергнет тебя, как и всякое замкнутое государство, для которого самобытная личность – всё равно, что раковая клетка, – сказал Годар, желая в глубине души, чтобы Мартин нашёл убедительный контраргумент. Только что Годар «защищал» короля, а теперь принялся за критику королевства. Он и сам не понимал, что с ним делается, и это в минуту, когда сильнее всего хотелось, чтобы Мартин протянул ему руку.

– Если государству необходимо уничтожить меня, чтобы выбраться из пропасти – пускай, – сказал Мартин с несвойственной ему горячностью, – Пусть она возьмёт мои силы без остатка, – может, тогда я смогу быть счастливым.

– Сегодняшнему королевству тебя не понять.

– Пусть это звучит и нескромно, но настанет время, когда Суэния дорастёт до… памяти обо мне.

– А если не война, и ты не король, что ты будешь делать в Суэнии?

– Я – мелиоратор.

– Это не то, в чём можно раствориться без остатка.

– Может быть. Конечно, мне хотелось бы большего. И если честно, то я растерян от того, что предпринял король. Но, думаю, я с этим справлюсь.

– Порой мне кажется, что не я, а ты – гость из будущего на этой Земле. Дай Бог, чтобы это было так, – сказал Годар со смесью скепсиса и гордости за друга. Он поймал себя на ощущении, что в его удовлетворённости от аргументов Мартина есть что-то нечестное. Не поддразнивает ли он друга, чтобы рассмотреть получше его Белую собаку? Потребность в прекрасных человеческих душах делала Годара тайным эстетствующим созерцателем. Завязывая дружбу как деликатный товарищ, он превращался со временем в утончённо-капризного деспота. Любуясь людьми, которых идеализировал, Годар позволял себе диктовать поправки, которые хотел бы внести в пленивший его образ.

С Мартином дело обстояло сложнее. Все поправки, которые Годару хотелось бы внести в образ друга – ещё до конца не сложившийся, не понятый, – не только не прибавляли тому красоты и добра, но и создавали угрозу его счастью. Ибо с каждым новым поворотом дела или разговора Годар обнаруживал, что счастье и высота Мартина не там, где он думал намедни. А между тем его нелицеприятные комментарии смущали Мартина, сбивали с толку. Слишком близко принимал Зелёный витязь к сердцу чьи-либо аргументы.

Поймав себя на мысли, которая посещала его в Скире, и о которой он почему-то забыл как раз тогда, когда должен был лишь виновато помалкивать, а именно: с Мартином нельзя говорить, как с другими – играючи, не задумываясь о воздействии сказанного, Годар измучился от угрызений совести за то, что наговорил другу уже после своего ужасного падения. Выходит, что встряска не отучила его от досаждающих привычек. А ещё получалось, что Годар невольно продолжал, по затухающей, оскорблять Мартина недоверием…

Зачем ему нужно постоянно выманивать для созерцания Белую собаку Мартина, если он верил в её живучесть? Неужели Мартин прав: неужто он снова и снова решает один и тот же вопрос? Кроме того, оказалось, что Чёрная собака Мартина Аризонского заключает в себе вовсе не те черты, наличие которых предполагал Годар. Чистота и самоусовершенствование занимали Мартина лишь как средства к куда более серьёзным и достойным целям. Аризонский верил в Человека вместо Бога – может в этом его пресловутая Чёрная собака? Но разве можно считать изъяном чистосердечную веру?

Чем больше приглядывался Годар к контурам Чёрной собаки Мартина, тем естественней становились краски мира, потому что кроме оправы, к которой он подбирал тёмные стёкла, не было в его руках никакого другого материала.

И Годар был искренне рад, когда открыл, что Чёрная собака друга, вероятно, так крохотна, что не стоит трудиться обнаружить её невооружённым глазом.

Но радость затопила очередная волна угрызений совести, накрывшая его на сей раз едва ли не с головой. Как же он не понял Мартина, сказав ему, будто шут Нор имитировал ещё и двойника его Чёрной собаки! Нор имитировал Белого двойника, всё остальное было грязной клеветой – без просветов в виде раздувания соломинки до бревна. То, что Годар принял к сведению бесталанную игру шута, целиком покоилось на его совести. И пока это было так, пока Годар находил в своём сердце прегрешения против Мартина, он, как ему чувствовалось, был недостоин идти рядом с другом. Как ни хотелось ему получить настоящее прощение от Мартина, Годар знал: душа его не примет незаслуженного.

Порой Мартин принимался хвалить его, как прежде, и Годар сникал, потому что ещё не пришло время. Он ждал признания, как манны небесной, но когда ловил на себе ободряющий взгляд Мартина, незаслуженная радость перерождалась вскоре в приступ звериной тоски, ибо не мог он позволить себе обмануть друга ещё раз, обмануть хоть в самом малом.

Несмотря на то, что реакция скирских властей на неповиновение двух сотенных командиров была предсказуемой, сообщение, переданное в радионовостях через сутки, потрясло своей жестокостью. В нём с удовлетворением говорилось, что все ратники расформированного накануне состава войска сдали воинские удостоверения к установленному сроку. Исключение составил бывший командир Зелёной сотни Мартин Аризонский, который бежал в истёкшие сутки из страны.

О Годаре в сообщении упомянуто не было, словно он не въезжал в страну вовсе.

Мартин в это время возился с палаткой, спиной к трещащему в траве радио.

Услышав своё имя, он выбросил папиросу и ушёл на несколько шагов вперёд.

Годар, накрыв приёмник ладонью, машинально придавил его к земле: звук высох – доносилось лишь размеренное сипение. Он повернул выключатель и почувствовал себя неловко в установившейся вдруг тишине: слишком огромной и бездонной для двоих.

– Пошлите же мне хоть врага достойного! – сказал Мартин глухо, подняв лицо к солнцу.

Это прозвучало, как приговор, который Годар немедленно адресовал себе.

Обернувшись, Зелёный витязь добавил издали, одними губами:

– А ведь я рос у Кевина на руках.

Подойдя к Годару вплотную, он спросил – жёстко, со спокойным отчаянием в голосе:

– Ну почему жизнь бьётся об меня, как об стену? Не я бьюсь, не я. Уже она. Чем я ей мешаю?

Только что своим восклицанием Мартин аннулировал Годара, как друга. Теперь он вычёркивал из жизни себя. Он так и сказал:

– Может, в конце концов, взять и уступить ей дорогу?

– Ну, это ты зря, – горячо возразил Годар, – если ты и преграда, то для банальной, выродившейся части. Она и в самом деле проклятущая – эта постылая жизнь со всеми её частями… Но ты меня не слушай.

Годар замолчал, не в силах найти нужных слов. Всё, что ни говорил он за последние дни Мартину, носило нравоучительный оттенок. Зелёный витязь рос в его глазах слишком быстро. Превратившись вчера из однокашника в старшего друга, сегодня он стал учителем. Душа странника по инерции сопротивлялось авторитету. Ученик позволял себе отчитывать учителя, диктовать тому, каким быть, чтобы ломать и выстраивать себя по нему не так скоро и болезненно. Или ещё почему-либо.

Годар не успевал разобраться с происходящим, хотя ни на минуту не прерывал размышлений. Мозг его бессильно ворочал уже не мыслями – каменьями беды. Вот и сейчас сердечное слово не успело сойти на уста, сбитое очередным камнем. Тяжесть заключалась в мысли, что равнина, на фоне которой стоял вопрошающий Мартин, равнина со спаянными взгорьями, где небо поднималось и ниспадало пронзительно-голубым плащом, словно покоилось на плечах невидимого витязя – тоже часть Белой собаки Мартина. И он, Годар, не имеет никакого права присутствовать здесь, платя за лицезрение такой красы одними порывами сердца – даже не словами! Прекрасное навсегда приобрело для него привкус горящих маков. И если Годар не мог ничего привнести в приоткрывавшуюся жизнь, то должен был вырвать оба глаза, чтобы прекратить утончённо потреблять её.

Отвечая на свои мысли, он, потупившись, сказал:

– Знаешь, я постараюсь… Да, я постараюсь. Жаль, что ты не показал свою Белую собаку всю, как она есть, раньше. Знай король тебя лучше, он бы так не поступил. Если конечно, доброжелательности в Кевине больше, чем коварства.

– Я показываю, Годар, – возразил Мартин устало, – я раздаю всем фотокарточки с автографом, а мне возвращают негативы и восклицают с изумлением: «Посмотри, вот ты, оказывается, каков!».

– Ты не понял меня, Мартин.

– Но ведь и тебе, Годар, попала в глаз соринка. Как и многим. В этом есть какая-то закономерность. Ты сам советовал мне её отыскать.

– Закономерность только одна: ты – сверхчеловек и не умещаешься в поле обычного зрения.

– А может, просто глаза зашорены?

– У всех? – вырвалось у Годара. Он пожалел о сказанном, как всегда, постфактум.

Мартин, приняв неосторожное обобщение, сказал упавшим голосом:

– Раньше я думал, что люди держат меня за Дон Кихота. Но в адрес Дон Кихотов не злословят, их по-своему любят.

Он отшвырнул носком сапога приёмник от других вещей и заметил саркастично:

– Эта штука нам больше не понадобится. Надеюсь, не достанут нас и Достоверные Источники. Как ты думаешь, нет ли осведомителей у дракона? Среди грачей, например?

Во все последующие дни они продолжали одеваться строго по форме, не забывая бриться и прикрывать полами плаща шёлковые ленты, когда дорогу заволакивали клубы пыли.

Во время привалов Мартин садился, обычно, на прогалину в траве. Он стал весел, и взял за привычку говорить с Годаром загадками. Облокотившись о голую землю и сбив на затылок шляпу, он поднимал к небу лицо с полуприкрытыми глазами. Искрящиеся капли, вскакивающие на лбу под напором солнечных лучей, стремительно скатывались по впавшим щекам к уголкам губ, где терялись, прерванные неровной улыбкой.

– А не заложить ли нам в степи новый город? – сказал он однажды. – Город имени Мартина Идена. Вот он – человек, хоть и живёт лишь на бумаге. Вот с кем хотел бы я посидеть за шахматной доской на офицерском турнире.

– Ты наделил своего Человека с большой буквы собственным именем – ввернул уязвлённый Годар. – а кто станет первым адептом новой религии, тоже ты?

Лицо Мартина застилал дым от папиросы, но Годар мог следить за натянутостью его улыбки по голосу.

– Я не одобряю беглецов. Конец Мартина Идена – конец беглеца, – неторопливо продолжал Аризонский, и улыбка его показалось Годару стеклом, которое рассыпалось прямо в руках – в руках у него, у Годара. – Хотя, если учесть, что у него никого не осталось… Из тех, за кого нужно отвечать, отдавать долг сына, брата, солдата… – Годар вновь услышал твёрдую прозрачную улыбку, но теперь она пролегла в стороне от его ладоней, – если учесть его свободу, то кто ему запретит? В конце концов, он не ушёл, пока не раздал себя сполна.

– Из чувства долга оставаться не стоит. Остался бы он из любви, – хмуро возразил Годар.

– А знаешь, почему он ушёл? – вдруг спросил Мартин пылко, выдвинув лицо из-за завесы дыма – оно было в красных пятнах и глаза Мартина неулыбчиво глядели словно сквозь толщу воды.

– Ну?

– Он стал Человеком.

– Ты хочешь сказать, что конечный пункт…

– …Это, когда никто не смог стать рядом.

У Годара сжалось сердце. Он инстинктивно сделал шаг вперёд и вправо, к прогалине, откуда поднялся в тот же миг Мартин, шагнувший левее.

Напоровшись друг на друга, они неловко рассмеялись, и, отступив на полшага, смеялись дольше, чем нужно, выдавливали из себя смех, скручивали его, как бечеву. За это время Годар примерялся к незримой тропе, что пролегла за спиной Зелёного витязя до Скирских ворот и дальше. Пожалуй, и сам Господь Бог не знал её истоков. Однако Годару подумалось, что он может вернуться к другу только оттуда. Для этого надо немедленно покинуть Мартина – уже не в начале Зоны дракона, а в её тоскливой середине. Конь его был способен проглотить с места в карьер любую версту. Но не было времени на отлучку…

А внутреннему взору путь Мартина не давался, нельзя было пройти его умозрительно. «Ах, как я обниму его, когда вернусь!» – подумал Годар, изнывая от тоски по естественным вещам, которых лишил себя ужасным поступком. Он сделал ещё одно движение вперёд и вправо, и вновь ненароком упёрся в грудь Зелёного витязя, тоже куда-то шагнувшего. Чувство было такое, словно он угодил с разбега в вынырнувшее из-за поворота озерцо, и не освоился сразу с ощущениями.

На сей раз они отстранились друг от друга без улыбки.

«Видно, он решил, что я к нему просто так, за здорово живёшь. Я и сам знаю, что недостоин. Но негоже ему ставить мне то и дело на вид», – подумал Годар зло, отчаянно.

– Давай поиграем в желания, – вырвалось у него тоскливо, почти заискивающе. Движения были скованны, появилась глуповатая улыбка. Годар хотел бы, чтобы Зелёный витязь приговорил его собственными устами к наказанию, которое он отбывал без приговора – к сизифову труду, только в другой какой-нибудь сфере.

По лицу Мартина стремительно пробегали тени – одна другой тоньше, – оно просветлялось, чтобы одарить Годара сегодняшней улыбкой. Вытянув руку, Зелёный витязь тронул его за плечо и промолвил, смутившись: