Текст книги "Дорога цвета собаки"

К вечеру следующего дня он нашёл Мартина.

Это было то же озерцо с песчаным островом, что повстречалось им после первого ночлега в степи. Только на месте утёса, похожего на вершину скалы из его снов о Дон Жуане, вытянулась из песка тонкоствольная, ветвистая аркала.

Под нею и сидел Мартин: боком к стороне, откуда приехал Годар.

Он был в сорочке, китель по-домашнему небрежно накинут на плечи. В пальцах – дымящаяся папироса без мундштука. Шёлковая лента, портупея с саблей и пистолет лежали тут же, на походном мешке. Остальное снаряжение находилось на берегу, возле пасущегося коня.

Годар безошибочно нащупал брод и прошёл на остров так проворно, что издали могло показаться: он идёт по воде.

Он остановился возле взлохмаченного пучка травы, самого ближнего к Мартину. Весь остров был в невидимых издали пучках, что торчали, сторонясь друг друга, в разные стороны.

– Я не говорил всего этого, Мартин, – сказал он потерянно, – я только спросил совета у Нора… Это тоже было гадко: наводить у кого-то справки о тебе. Я должен был разрешить свои сомнения сам. Но я так усомнился в тебе…

– Дорогой, ты разгласил пункт нашего назначения, – холодно прервал Мартин и затушил папиросу.

Их взгляды встретились.

Годар мог смотреть в глаза Зелёного витязя бесконечно, потому что всё-таки добрался до него, застал живым и здоровым, донёс смысл происшедшего…

Теперь Мартин волен был убить его.

Но – как в тот вечер, когда их руки стояли локоть к локтю на бугорке и Зелёный витязь подался Годару потому, что тому нельзя было испытать горечь поражения – снова во взгляде Мартина появилась податливость, и ледок стал тоньше: на немного, совсем на немного.

Но и этого хватало Годару, чтобы у него перехватило дыхание.

– Присядь. Мне не нужно, чтобы ты оправдывался. Я бы хотел просто поговорить с тобой. Знаешь ли ты, что значит слово, как оно может ранить, становиться перевёртышем? – Мартин говорил осторожно, просто, стараясь не выказывать глубины своего разочарования. – Разве ты не понял, что представляет собой Почта Попугаев?

– Да, я понял это – больше, чем кто-либо, – Годар опустился на песок и неожиданно для себя улыбнулся: – А знаешь, я обрадовался, когда узнал, что подлецы – другие, а не ты. Пусть пал я, зато не ты.

– Эх, Годар, таким, как ты, я мог бы быть десять лет назад. А за прошедшие сутки стал старше ещё на десять лет.

– Да, Мартин, я инфантилен. Я давно должен был признаться тебе в этом. Я пошёл с тобой на битву с драконом, а между тем уклонился у себя на родине от обязательной службы в армии. Мне двадцать пять, а я нигде не работал. Я путешествовал или сочинял рассказы. Но я всегда старался быть справедливым – не так, как вчера.

– Я заметил, что у тебя нет боевых навыков. У нас их нет ни у кого – это дело практики. Но я не мог предположить, что… чувство внутренней правоты идентично у тебя понятию чести. Не так важно, что случилось потом в Скире, хотя и это крайне неприятно. Нашу дружбу оскорбило первое, что ты подумал обо мне.

– Но, Мартин, как же ты уехал один, не дав мне знака? Ведь мы так не договаривались. Вспомни, в наши планы не входило такое начало, когда мы выверяли перед тем днём дорогу.

– Вечером мы так хорошо поговорили – как никогда. Ты был не просто моим лучшим другом, ты был мне как брат.

– Мартин… – Годар сделал попытку сесть с ним рядом, но Зелёный витязь резко встал и отошёл в сторону.

Теперь он стоял вполоборота, отчуждённый, сутулящийся, и Годар, получивший возможность рассмотреть всё получше, обратил внимание на кучу окурков под деревом, на то, как побурела кожа на небритых щеках друга, на потускневшее, ветшающее обмундирование.

Шёлковая лента была свежее, но и она утратила часть былого блеска.

– Когда ты появился в Суэнии, я был у короля, упрашивая его зачислить меня в войско. Я надеялся, что смогу удержать новый состав от развала. Но Кевин смотрел на войско, которое считал своим детищем, скорее как на ясли, чем на боевую организацию, и считал, что я не нуждаюсь в исправительно-воспитательных работах. Когда Маръяна сообщила через свои Достоверные Источники… – Мартин усмехнувшись, помолчал, – короче, когда все узнали, что в Скире появился иностранец, шут Нор, то и дело вламывающийся в королевский кабинет под разными предлогами с тем, чтобы быть в курсе нашего разговора, предложил включить в войско тебя. Он мотивировал своё предложение тем, что иностранец не выдержит будней суэнской службы первым и разочарует, как представитель Стран Неестественной Ночи, часть молодёжи, которая идеализирует Большой Свет.

Кевин согласился, даже обрадовался, расценив решение, принятое с подачи шута, как собственное. А когда следующим утром новый состав развалился, за тебя просил уже я. Мне понравилось, как ты ответил Маръяне на вопрос о причинах, по которым хотел бы задержаться в городе. Это был искренний ответ. И я пообещал королю, что, если он включит нас с тобой в очередной состав дружины, мы, возможно, станем товарищами и пройдём путь к логову дракона вместе. Не знаю, почему у меня возникло такое убеждение насчёт тебя… Я нуждался в надёжном товарище и не скрывал от короля своих чувств к принцессе. Так мы с шутом заинтересовались тобой – из противоположных соображений. Не знаю, какую цель преследовал на самом деле Нор – он появился при дворе с полгода назад, втёрся в доверие к королю и очень невзлюбил меня. Впрочем, мне кажется, он не любит никого. Не удивлюсь, если это он якшается с нечистью. Никогда не слышал, чтобы попугай пересёк Зону дракона. Достоверные Источники и за стены Скира-то редко перелетают. Особенно Персональные.

– Нор – подлец! С самого начала он имитировал двойника твоей Чёрной собаки. И преувеличивал её в моих глазах. Но я попался на то, что чаще Нор имитировал двойника Белой собаки, а она мне дорога.

Мартин коротко, удивлённо взглянул на него и, усмехнувшись с горечью, некоторое время молчал. Годар тщетно силился понять, что Мартину не понравилось в последних словах. Впрочем, он был не в состоянии сейчас мыслить оценочно.

– Годар, – тихо сказал Мартин, прикрыв глаза, и лицо его напряглось, – Нор не только вторгся в мой дом. Он попытался влезть в мою шкуру. Разве я давал ему на это разрешение?

– Да, но… я думал: шуту в королевстве дозволено больше, чем джентльмену, – выдавил Годар, а про себя подумал: «Он хочет сказать, что я не аристократ и не знаком с кодексом чести».

Теперь они опять стояли друг против друга, и один витязь силился устоять, когда другой учил его кодексу чести, хотя тот, другой, и не думал учить.

Наоборот, он произнёс:

– Ты, Годар, сделал меня мудрее. До вчерашнего дня я думал, что ты – точно такой же, как я. Я считал, что большинство людей руководствуется теми же соображениями, что и я. Но теперь я знаю, что у каждого – своя стартовая площадка.

– А ты, Мартин, стал тем толчком, с которого началась моя новая жизнь. Я ведь тоже взрослею.

– И первым поступком в твоей новой жизни стал удар в меня?

– Нет, Мартин, новая жизнь началась с того мгновения, когда я раскаялся. Как ты не поймёшь, ведь я не поверил тебе только потому, что так верил в тебя, так верил!..

– Я не оглянулся потому, что не сомневался в тебе, Годар. Пока ты не толкнул моего коня, я считал: ты шутишь, двигаясь кругами, а сизый попугай врёт. Я не поверил даже в то, что произносилось твоим голосом – решил, что это подделка шута. Я верил тебе больше, чем себе.

– Ах, лучше бы ты верил в меня меньше!..

Кажется, в этом пункте они не могли пока понять друг друга.

Отведя взгляд, Мартин выговорил, словно через препятствие:

– В общем, так. Ты был и остаёшься моим лучшим другом.

Слова «брат» – не было. Годар уловил оттенок.

Сдерживаться больше было незачем: он подошёл к Мартину вплотную и сделал то, чего желал с момента разлуки – взял друга за плечи и прижал к груди, насколько хватило сил. Только в это мгновение не кровоточило его сердце…

– Ну, почему ты так поступил?.. – шепнул Мартин нервно.

– Не знаю. Дороже тебя в этой стране у меня никого нет.

– Я знаю, знаю это. Поэтому я и удивился, когда ты это сделал.

– Больше такого не повторится, клянусь! Кто бы ни порочил меня в твоих глазах, знай: я на твоей стороне.

– Никто не опорочит тебя. А если я увижу что-нибудь собственными глазами – не поверю и глазам.

– Мы уже были однажды возле этого острова, только тогда здесь был утёс, а не дерево. Помнишь про мой сон?

– Помню. Но это не то озеро. То осталось далеко за спиной. Здесь встречаются похожие места, разве ты забыл писание графа Аризонского?

Они улыбнулись – больше своим воспоминаниям, чем друг другу, и Мартин, подмигнув, сказал:

– Инцидент исчерпан.

Потом, кашлянув, добавил:

– Ещё не поздно обратиться к Почётному Сильвестру. Давай я попрошу, чтобы его люди помогли тебе добраться до родины.

– Нет!.. Делай со мной что хочешь, только не это!

– Ладно. Я съезжу в деревню за продуктами. Задержавшись, мы допустили перерасход. Встретимся вечером, на поле у пустыря.

– Ты хочешь… Не ходи туда, там болтают то, что… Дай сюда мешок, лучше пойду я!

– Ну уж! Без нервических метаний, пожалуйста, – холодно отрезал Мартин тоном, не допускающим возражений.

Но том они и расстались.

Зелёный витязь отправился в деревню, а Годар, раздумывая над тем, что бы сделать хорошего, пустил коня в сторону Холмогорья Посвящённых.

Добравшись до Верховного Хранителя, он попросил того засвидетельствовать и держать до поры в секрете, что он, Белый витязь Годар, уступает Мартину Аризонскому право на престол и руку принцессы – в случае, если дракон найдёт смерть от его, чужестранца, руки.

Прибыв на храпящем коне к пустырю в Зоне раньше, чем условились, Годар, не доходя до пшеничного поля, упал на землю и разрыдался.

Очнувшись после тяжёлого мутного забытья, он обнаружил, что лежит ничком поперёк ручья – видимо, прохлада воды спасла его от перегрева.

Перевернувшись на спину, Годар увидел в небе орла и – мысленно – себя, прошедшего… Экспромтом сочинилось стихотворение: верный признак того, что осмысленная жизнь снова подступила к нему:

 
На ясном крыле орла
Парит мой соломенный стул.
Глухо ступает мул
С душою и взглядом стекла.
 
 
Глухо ступает мул…
Над мулом, рекой, полями
Парят мой соломенный стул
И шляпа с чудо-краями.
 
 
Парит мой соломенный стул…
Меж стулом и чудо-шляпой
Таких облаков надуло,
Что дождь с синевы заплакал.
 
 
Всё это – было телом.
И ветер попутный дул.
Тело моё летело…
А теперь шагает мул.
 

Глава третья

(Из материалов Секретного военного архива королевства Суэния)

Никогда не думал, что использую для личных записей деловой блокнот.

Наверное, это от того, что по делу в блокноте исчерпана всего одна страничка – расчётами суточного провианта, помноженными на дни в дороге.

Двое суток мы уже потеряли – первую страничку можно вырвать.

Белизна нетронутого листа, как всегда, вызывает благоговейный страх. Какую ответственность берут на себя сочинители! Клянусь, я пущу себе пулю в лоб, если хоть кто-то испытает неловкость от слова, сказанного невпопад.

Почему я решил писать дневник? Потому что внезапно стал болен. Болезнь моя выражается в ощущении, что дракон пребывает повсюду. Стоит вытянуть руку и кожа начинает саднить от соприкосновения с отвратительной чешуёй. Чтобы не вводить в заблуждение уважаемых членов спецкомиссии, в ведение которой, я надеюсь, перейдут эти записи, сохранившись чудом после моей бесславной гибели, я не стану придерживаться сухой констатации фактов, ибо болезнь моя не физическая и не душевная. Я хотел бы сделать свой внутренний мир объектом для анализа наших поражений. Оговорюсь сразу: я вовсе не считаю, что непременно погибну, я далёк от пораженческих настроений. Если вернусь – победителей, как известно, не судят. Если же я допущу ошибку, в результате которой дракон останется жив – ищите её истоки в записях. Значит, всё, что я напишу – большая ошибка со многими последствиями. Жаль, что никому из ушедших витязей не приходило в голову записывать свои ощущения по пути к Безымянному озеру. Впрочем, если такая мысль посетила витязя, значит, происходит что-то неладное, какая-то заминка в пути, вынуждающая вести с собой диалог.

Знаменательно, что первую запись я делаю на привале. Мы разделились с товарищем перед холмистым кряжем, вдоль которого предстоит идти верхом ещё несколько дней. Обычно мы отдыхаем вместе, встречаясь возле многочисленных перевалов. Но сейчас назрела необходимость побыть, чтобы подумать, одному.

С товарищем я своим желанием поделиться не могу: он решит, что я сторонюсь его. Поэтому сегодня я сделал лишний привал в промежутке между совместными. Думаю, буду поступать так и впредь, выкраивая взаймы время у собственной скорости.

А случилось со мной вот что: я вдруг стал одинок. Это не то одиночество, что беспокоило меня порой в Скире, когда я чувствовал, что нахожусь вместе со всеми и – одновременно – ни с кем. И это при том, что единоверцев у меня хоть отбавляй. В добро и справедливость по-своему верят все. Только не все могут обнажить свою веру: не хватает какого-то человеческого таланта, может быть, бесстрашия, да и тенденция к огрублению манер мешает раскрыться. Так я думал до последнего времени, до той минуты, когда мой товарищ Годар не опроверг это убеждение.

Это случилось, по иронии судьбы, на пустыре, с которого начинается Зона дракона.

Вокруг того события расползлось много грязных сплетен – не хочу разбирать то, что дошло до меня; скажу только, что Белый витязь Годар – воин и друг, каких свет не видывал. Если его имя треплют придворные интриганы, то только потому, что не смогли проглотить человека – не по зубам оказался орешек. Неопытность и неосторожность Белого витязя происходят от душевной чистоты. Думаю, провокаторам в Скире это известно.

И всё-таки Белый витязь подвёл меня – совсем в ином плане, чем думают. Будь он низким человеком, плохим товарищем, я бы не придал происшедшему значения. Но поступок его был продиктован соображениями, как я понял впоследствии, не последними в наборе человеческих добродетелей.

Суть дела проста. Вспомнив наши озорные дружеские состязания, когда один опережал другого в пути, стараясь, однако, сделать так, чтобы товарищ догнал и взял реванш, после чего можно было снова устремляться вперёд, я, проснувшись по привычке раньше, и, сделав все приготовления, вышел в дорогу первым, пока Годар спал. Я знал, что он с минуты на минуту пробудится и вскоре нагонит меня. Перед выездом я снял тент-палатку, не сомневаясь в безотказности солнца – нашего будильника в степи.

Но Годар, проснувшись, не поверил мне. Он решил, что я сбежал на поиски славы один, забыв про него. Он поверил, что я могу быть подлым – вот и вся моя обида на него.

В те минуты, когда он дал мне знать об этом, я покинул Зону дракона – в стыде, в смятении, потому что вдруг увидел, что мир не таков, каким я его себе представлял.

Получалось, что, если я был благороден вчера, благороден сегодня, буду благороден завтра, из этого вовсе не следует, что я останусь благороден и послезавтра.

Стоит допустить формальную оплошность, повлёкшую за собой недоразумение, и ты уже взят на подозрение ближайшим другом, почти братом, словно благородство имеет выходные или отгулы. Выходит, и ближайшему другу непонятно, что я не могу быть низким, даже если очень захочу. Если вы нашли мою шёлковую ленту где-нибудь в степной пыли – значит, я умер. Притом, физически. Живым трупом я не буду. Не стоит искать в живом человеке изменившую себе душу. Как я поддерживаю в порядке свою жизнь – моё личное дело, моя забота.

С малых лет я думал, что люди, которых я уважаю, благородны. Я шёл к ним с открытым сердцем, показывая без опасений каждым уголок своей души. Я думал, что они – такие же, как я. Различие лишь в силе характера, таланта, навыках и умениях. Всех остальных, кого я не мог уважать, я жалел. Чаще жалел, чем презирал – видит Бог. Единственное, что меня смущало, это частые похлопывания по плечу среди людей моего круга, иногда – со смешком, порой – с недоверием во взгляде. Всё это я списывал на счёт скептицизма, с которым многие воспринимали мою веру в то, что дракон для Суэнии – враг, и только, а не кара Господня. Призывы к упорной борьбе некоторые считали опасным вольнодумством.

Теперь же я понял: мне порой не верили. Это значит: судили по себе самим. Это значит: люди не благородны в своей массе.

Мне странно было думать так, когда я это обнаружил, странно и страшно.

Я нашёл песчаный островок в озерце, укрытый от окрестной деревни холмом, и не сходил с него больше суток.

Мне казалось: я родился и прожил жизнь на таком же островке, как невесть откуда взявшаяся здесь аркала – дерево для городских парков, выведенное суэнскими садоводами. Я был высок и счастлив, потому что не умел смотреть сверху вниз и не знал, как обстоит дело под макушкой. Открывшаяся несоразмерность уязвила моё самолюбие. Я был угнетён и постоянно испытывал стыд – за себя, бывшего столько временем слепым, за людей, которых я уважал; стыд, стыд, много разного стыда. В некоторых причинах я не разобрался. Тот беспричинный стыд был перед самим собой – и он был самым сильным.

Я не знаю, почему так долго оставался на том островке, задерживаясь с выполнением задания. Мне кажется, что в глубине души я хотел, чтобы Белый витязь, если он разобрался со своими чувствами, нашёл меня там. Если уж честно – мне было жутко глядеть на степь, кружившую за пределами озерца. Я знал – головокружение у меня: то и дело окунаясь в воду, я честно забывал о шляпе. Однако именно в кружении – монотонном, всё сужающимся – мне привиделся прозрачный силуэт дракона – лучи солнца за ним почернели, трава выжухла.

Не сомневаюсь: это всего лишь моё представление. Настоящий дракон – в Зоне, на территории, которой он завладел. Повторюсь: если я и болен, то болезнь моя не душевная.

Я придумал себе причину, чтобы не прогнать Белого витязя, если он появится в окрестности. Любой неблагородный человек просто умер бы для меня, не пойми я, что мир изменился. Если в Суэнии и других странах Земли большинство не имеет чёткого представления о чести и благородстве, значит, нужно быть терпимым и снисходительным, пока не восстановится генетическая память. Я понял, почему простые суэнцы тянутся к лубочным сказаниям, а иностранец Годар стремится узнать о прошлом правду. Соотечественники не знают славного настоящего и восполняют недостатки сегодняшней человеческой природы грёзами о прошлом. А иностранец скептически высматривает в прошлом ещё и бесславие – для подкрепления права на нынешний упадок.

Вот какое обоснование дал я своему желанию остаться Годару другом. Но я был бы не честен с собой, если бы не признался себе, что очень привязался к нему, прямо-таки полюбил всем сердцем, и это была первая причина, по которой я простил его – заочно.

Когда он, обнаружив меня, пробрался на островок и встал поодаль – похудевший, понурый, с изумлением и болью в глазах, теплотой и отчаянием, со стыдом таким жгучим, что не смел отвести взгляда, я не сказал и десяти процентов того, что собирался. Всё стало на свои места без пространных рассуждений. Нам обоим стало легче. Мне – потому, что его раскаяние спасло меня от плена на острове. Призрак дракона, державший озеро в кольце, исчез. Выбравшись на берег, я взял мешок для провианта и отправился в деревню, чтобы пополнить припасы. С Годаром мы договорились встретиться к ночи на пустыре.

Покачиваясь в седле, я видел, что земля вздрагивает, кидается порой то в одну, то в другую сторону вместе с копытами коня. Это означало, что голова моя ещё не на месте. Я думал о Годаре и о сторонах Земли, где он жил. Может быть, напрасно обременил я его суэнскими проблемами: жил бы он привычной жизнью нетвёрдого в убеждениях европейца. Я же вовлёк его в войну, на которой жизнь его, возможно, прервётся.

Действовал я, как всегда, из искреннего убеждения, что все люди – даже родившиеся на другом конце света – такие же, как я. Если рядом беда – значит, мы объединяемся и прерываем заботы об устройстве личной карьеры, да и жизни в целом.

Теперь мне известно, что идеалы Годара пребывают преимущественно в умственной сфере, их достижение не обязательно, потому что не диктуется потребностью. Чувство же долга, помогающее держаться с честью при таком характере, у него не развито.

Придётся мне усмирять неуважение, которое всегда вызывали во мне инфантильные люди. Годар заслуживает осуждения меньше всего. На его Родине, видимо, жить, как живёт он – естественно. Впрочем, не стоит обобщать преждевременно. Ведь он не считает свой поступок естественным, и даже просил меня не думать, будто что-нибудь в этом роде может повториться. Я и не думаю. Если я буду так думать, сойду с ума. Вместо него.

Я только вот что думаю: упаси меня Бог когда-нибудь запятнать свою совесть… Если честно, то на месте Белого витязя я бы никогда не посмел показаться товарищу на глаза. То, что он пришёл и остался, лучше всего говорит за то, что Годар – не суэнец.

Чувствую: ещё не поборол обиды на него. Иначе не посвятил бы страницу копанию в собственных болячках.

Это объясняется дальнейшими событиями. Позже я узнал, что как только мы разминулись с миром у озерца, мой непредсказуемый товарищ подвёл меня опять. Но об этом потом.

Въехав на деревенскую площадь, раскалённую, пустующую в рабочие часы, я направился к Управе. Продавец газет в окошке киоска, сонно подпирающий щёку рукой, не меняя позы, приподнял шляпу. А между тем глаза его прощупали меня едва ли не до костей. Стоило, пожалуй, возмутиться – я же испытал новый прилив стыда, словно и в самом деле был виновен. С чиновником в управе я говорил голосом сникшим, бесцветным. Он тоже понадавал мне взглядов – острых, тяжеловесных, въедливых, – пока делал вид, что изучает воинское удостоверение. Потом попробовал сообщить мне кое-что из сплетен про Годара, побывавшего в деревне днём раньше, и получил отпор, после чего написал записку хозяину продовольственной лавки в которой распорядился выдать мне на выбор продукты для провианта. С запиской я должен был предстать перед хозяином самолично. Для этого нужно было перейти на другой конец площади – шагов триста, не более, но я прошёл это расстояние так, словно конь, которого я держал под уздцы, вёл меня на эшафот.

Мне слышался шелест флага над управой: когда я вышел, пригнув голову, из низкой двери, вихреобразный суэнский ветер принялся терзать полотнище, наматывая на металлическое древко. Мне казалось: вихри насылает дракон, шелест его крыльев подменяет чистый звук прозрачного полотняного стяга, глядя на который не устаёшь волноваться вместе с миром.

Слыша в тот день заветный шелест, я не испытывал ничего, кроме смятения.

Хозяина в продовольственной лавке не оказалось на месте; за стойкой была женщина. Высокая, прямая, в чёрной косынке, какие носят на деревне в траур. Она сделала то, о чём я мечтал с той секунды, как въехал в деревню: не взглянула в мою сторону. Прочитав, не склоняясь, записку, которую я положил на прилавок, она молча поснимала с полок овощные и мясные консервы, сухари, сухой сок. Это было то, чего хотел попросить я, в нужном мне количестве, и мне не пришлось раскрыть рта: женщина надменно пресекла эту возможность.

Торопливо побросав продукты в мешок, я кинулся к выходу. Солнечный свет ослепил меня, чего никогда не случалось. Инстинктивно я прикрылся рукой и подумал: «Ну вот, мир запечатлел тебя, Аризонский, на свою фотоплёнку. Прокрути её назад и посмотри на презренные игры своих однокашников в Скире. Пока ты гарцевал в сегодняшний день, дракон лишил эту сильную женщину кого-то из близких, может быть, дочери». Я не знаю, почему связал траур продавщицы с налётами дракона. Думаю, интуиция меня не подвела.

До условленной встречи с Годаром оставалось время. Надо было что-то с ним делать. Вместо того, чтобы бежать поскорей из деревни, я решил зайти в храм. Странно: получив от женщины в чёрной косынке фигуральную пощёчину, я стал ступать твёрже.

На церковном пороге я перекрестился, в дань уважения седовласому пастору – единственной живой душе здесь, – который, любезно поздоровавшись, отправился за орган, чтобы ненавязчиво поддержать меня музыкой. Присев на крайний стул в ряду, я расслабился, отдавшись равномерному дождю звуков. Я захаживал иногда в Собор на Дворцовой площади, чтобы послушать органную музыку в бесхитростном исполнении, но не знал, что она может быть путеводителем по времени. Раньше я слушал Баха так, словно он родился и умер на суэнской земле. Я видел в суэнской музыке золотистое вино, истекающее в огромную чашу. И медленно хмелел, смакуя каждую каплю, что прославляла дела человеческие. О божественном я не думал и тогда, в деревне. Но теперь я расслышал в музыке несбывшиеся надежды её автора – надежды на человека, скорбь по нему, мельчающему. Впервые я подумал о том, что Суэния – не пуп земли, а остров: один из островов общей цепи. Ухватившись за одно звено, можно восстановить всю цепь, вытянув из путины когда-то разомкнувшиеся концы.

Бах и простая суэнская женщина стали моими учителями – я робел перед ними, надеялся на них.

Я так расчувствовался, что удивил пастора, поцеловав его при прощании по-мальчишески в щёку, чем нарушил заведённый ритуал.

Я скакал к пустырю, окрылённый надеждой сделать суэнскую землю достойной радости Баха, радости женщины в чёрной косынке.

Сначала нужно выполнить свой воинский долг.

Земля без дракона – основа основ, думал я почти безмятежно.

Но недолго длилось моё ликование, которое я хотел затаить до победы. На следующий день я узнал, что в то самое время, пока я находился в деревне, Годар ездил на Холмогоры Посвящённых, где засвидетельствовал у Почтенного Сильвестра свой отказ от короны и руки принцессы – в мою пользу; и то и другое король обещал победителю в частной беседе.

Когда Годар рассказал мне о поездке, я подумал, что концы, а может быть и звенья общей цепи, разлетелись слишком далеко, что я был самонадеян, думая, что смогу совершить что-то глобальное. Пока что я был не в силах восстановить ровных отношений с Годаром.

Этот человек ищет свидетелей для самых естественных поступков, думая, что я не поверю ему на слово. За что ж он так мало меня ценит? Он придаёт вселенское значение будничным человеческим действиям, рассматривает их как жертвы. Трудно сказать, чем обернётся для него ситуация, требующая настоящего героизма. Если он недостаточно силён, я верю, что – смертью, гибелью в схватке. В этом я не сомневаюсь ни секунды и пока это так, Годару нечего мне доказывать, непонятно, из чего он выводит невозможность моей веры в него. Я теряюсь, чувствуя его недоверие.

…Сегодня к вечеру понял: нужно отползти куда-нибудь и отлежаться, чтобы перестать чувствовать себя убитым. Как ни бодрился я, а в душе моей, которую я считал крепко сбитой, подтянутой, почти осязаемой, сломано несколько рёбер. Просить помощи не у кого. Каждый – хотел он того или нет – приложил к этому руку. Поэтому я попросил Белого витязя прервать путь на несколько часов и скрылся за одиноким курганом, не сказав о причинах отлучки. Я не хотел, чтобы он лишний раз почувствовал себя виноватым. Тем более, что беда подкралась ко мне не от него.

Что происходит в Скире, почему он ополчился на меня? – вот что сейчас тревожит, сковывает руки.

Ведь это же ясно: для того, чтобы шуту позволили проникнуть в радиостудию и опорочить моё имя на всю Суэнию, меня должны не любить в Скире слишком многие. Кто они? Ведь я считал: у меня нет врагов. Их имена сейчас наверняка передают из уста в уста. Я же их – не знаю. И Бог с ними – не хочу знать. Я только задаюсь вопросом: за что мне всё это? Пусть мои близкие выказали не самое лучшее, что в них есть. Но почему так жестоко – неадекватно жестоко? А главное – дружно?

Чувствовать себя Дон Кихотом – унизительно. Когда ты высок и непреклонен, тебя называют нелепым. Красивая поступь почему-то представляется смешной, а справедливое мнение, когда ты высказываешь его в обществе, заставляет лица собеседников вытягиваться. В чём дело? Ведь я точно знаю, что я не донкихот. К моему облику – внешнему и внутреннему – эстету не придраться.

Почему же мир относится ко мне, как к нелепости? Сходные ощущения возникают и у иностранца Годара – он всё время пробует из дружеских побуждений указать на то, в чём я нелеп. Уже не Суэния, а сама жизнь поглядывает на меня укоризненным взглядом. Кто надел на меня чужую одежду – костюм Дон Кихота, кто заколдовал перед лицом тех, кто мне дорог?

Неужели и Она увидела меня в тот день через кривое стекло, встрявшее между мной и жизнью?.. Она, чьё имя я не смею вывести на бумаге, не потому, что боюсь бросить на него тень или стыжусь своих чувств, а потому, что самый большой стыд и боль для неблагородных соотечественников испытал перед нею, как если бы я был королём Суэнии, а Она мне – дочерью…

Годар наблюдательно заметил, что считая инфантильность пороком, я, однако, влюблён в принцессу-инфанту. Нет нелогичности в ответственности за нераскрывшийся цветок, в трепетной борьбе со стужей, к нему подступающей.

Какая отрада, что принцесса далека от злобы дня, гнусная клевета не коснулась её слуха. Настанет день, когда Она, узнав о конце моего пути, поймёт, что если бы влюблённый витязь Мартин Аризонский не отказался бы соперничать с другом за право на Её руку – он был бы недостоин Её сердца. Я принял решение ни в чём не соперничать с Годаром, как только он стал моим другом. И теперь мне грустно от того, что мои решения так предсказуемы, а им всё равно удивляются. Или радуются, когда обнаружат, что я решился. Ошибка во времени, господа. Почти всегда – ошибка во времени.

Обо всё этом, и ещё о многом другом, думал я час за часом, сидя у подножия кургана, запахнувшись в плащ и уткнувшись подбородком в колени. Перед глазами расстилалась поникшая равнина, густо прошитая бурьяном и осокой, что сопровождала сонно ползущую за косогор речушку. Из осоки вылез, отряхиваясь, тощий высокий волк с прогалинами в шерсти на боках. Глаза его, казавшиеся издали горящими осколками, были нацелены на меня. Я заметил это, когда стебли только-только раздвинулись. Однако зверь вёл себя так, словно вовсе не интересовался моей персоной: опустившись на задние лапы, долго и неспешно рыл носом шерсть, прислушивался, потягивая воздух, к стороне, где шуршала ящерица. Трусливых суэнских волков не боятся даже дети, и всё-таки странно, что они сопровождали наше с Годаром передвижение одним лишь воем по ночам. Наконец зверю, что расселся в десяти шагах от меня, заблагорассудилось открыться.