Текст книги "Дорога цвета собаки"

Ник стоял спиной к этой картине, напряжённо удерживая подчёркнуто правильную осанку. Из-за плеча его выглядывали сердитые девичьи глаза.

Выбравшись из-за стола на свой стул, Годар долго потягивал стакан газировки. Потом наложил салату в тарелку. Украдкой он посматривал на хлопочущую над Давласом Лану. Бежевый витязь морщился, вздрагивал во сне, ронял капли пота ей на ладони. Лана нежно поглаживала его по щеке, и Годар ощущал мокрую щетину на ладони у себя. Раздражение шло от руки и подступало к сердцу, делая его бег громким, тяжеловесным. Он нервно сцепил и разжал пальцы. Один раз, другой… Снова заиграла музыка.

Чтобы отмахнуться от досады, он влился в группу танцующих, сунулся вслепую, ведомый нежной мелодией, туда, где проходил прежде коридор из прозрачных тел-душ, нащупал его равнодушное тепло и, проскочив некий свободный отрезок, свернул за угол, в другой коридор, не почувствовав, однако, никакой разницы.

Годар и коридоры брели друг сквозь друга, словно задумавшиеся, отрешённые странники-одиночки. Стены проскакивали сквозь него так легко, будто он внутренне расступался. Он уже не хотел этой лёгкости, но стены не хотели иметь его в качестве преграды. «Упереться во что-нибудь грудью! Упереться во что-нибудь грудью!» – застучало в висках. Ладонь, оскорблённая щетиной Давласа, несколько раз свернулась и распрямилась. Сжимая кулаки, он терзал ногтями собственную кожу. Он горел желанием садануть кулаком в стену, но стены нигде не было: все пути и закоулки открылись, словно безразличные жёны.

Вдруг он напоролся на плотноватую стену и от неожиданности застыл, как вкопанный. Тонкая волокнистая преграда легла, наконец, на грудь, но ощущение, возникшее от неожиданно сбывшегося желания, было таким привычным и – одновременно – чужим, что он прорвал заслон без усилия, без сожаления и двинулся дальше.

Стенка, в которой он смутно разглядел девушку, танцевавшую до того с Ником, прильнула к нему сзади, застопорив обратную дорогу. Однако Годар, нарочно развернувшись, ещё раз прошёл сквозь неё. Во второй раз было не так упруго: стенка стала похожа на сорванную вуаль, сползшую на пол по его одежде. Досадуя на собственную жестокость, он развернулся, и, пройдя вновь некий свободный отрезок, во что-то упёрся: настырное и увёртливое одновременно. Он прорвал, не прилагая ни малейших усилий, и этот препон, как ломают ветви, ломясь сквозь чащу, и лишь потом обнаруживают ссадины.

Каждая стенка, кидающаяся к нему на грудь, была ненужной, а та единственная стена, которую он искал, пролетела бы сквозь него, как пуля, не убив только потому, что лабиринт, который они все составляли, всё-таки был бесплотным.

Некоторые стены вставали перед Годаром просто так; другие – нарочно, думая, что смогут преградить дорогу к единственно-необходимой преграде, и эти последние стали противны.

Отдалённо закуковала кукушка на часах. Вспомнился попугай, которого захотелось размазать по стене. Но вслед за смолкшей кукушкой замолкла и музыка.

Годар – мрачный, осунувшийся – посмотрел вокруг себя и не увидел никакого лабиринта: рядом были подуставшие офицеры и дамы, прервавшие танец так же вдруг – сникающие, со следами неудовольствия на лицах.

Лана, бывшая, как оказалось, совсем близко, на расстоянии протянутой руки, тронула его за рукав:

– Я сошью тебе мундир сама. Следуй за мной, – велела она совершенно белыми губами.

Годар понял, что каким-то образом танцевал и с нею тоже.

Поражённый, терзаемый раскаянием, он блаженно двинулся за своей неузнанной…

Пустая койка в огромной общей спальне, в ряду многих других, таких же одинаково-узких, убранных серыми покрывалами, приняла их, как два случайно слипшихся листа, отпавших от искусственного плюща, что свисал, цепляясь за бра, со всех стен.

Он снял с неё платье одним рывком, обнял за талию и, прильнув на долю секунды щекой к груди, отпрянул, словно его огрели по лбу поленом. Талия, грудь, шея да и, похоже, все другие прелести, были покрыты не кожей, по-женски тонкой и бархатистой, а, скорее, суховатой древесной корой.

Однако Годар не выпустил девушку из объятий, решив довести начатое до конца.

Но всё это вдруг приостановилось и страшно оборвалось.

Впереди возник коридор лабиринта, где загустевал воздух. Годар влип в него, словно насекомое.

Сгущающееся, непроходимое вещество коридора принимало пугающие формы…

Лана, нервно расхохотавшись, оттолкнула его.

Годар, охнув, провалился в забытьё.

Глава третья

Проснулся Годар словно от нудного, растянутого на долгие часы толчка.

Сквозь полупрозрачную занавеску на высоком окне, к которому он лежал головой, просеялся непрямой свет зависшего где-то над крышей солнца и словно запорошило плечо, голову. Когда покров стал душным, Годар резко вскочил и принялся озираться в поисках часов. Он надеялся обнаружить их на стене, но не увидел ничего, кроме искусственного плюща, который никогда не встречался в краю в естественном виде, и бра с потушенными огарками.

На тумбочке у койки Годар нашёл записку.

«Дорогой Годар! – написал Ник наспех карандашом. – Тебе не обязательно являться на службу сегодня. Отдохни с дороги. Только не опоздай, пожалуйста, к завтрашнему сбору у казарм на Дворцовой площади. Завтра в восемь утра предстоит формирование рядового состава, и тут уж нам друг без друга никак не обойтись».

Годар вспомнил о часах, подаренных Ником, вынул их из кармана и, положив на записку, которую прочёл, не дотрагиваясь, отошёл поскорей от тумбочки с двойственным чувством облегчения и обкраденности. Про себя он с удовлетворением отметил, что уже двенадцатый час, и, не торопясь, машинально заглянул в шкаф для одежды.

Одно из отделений было доверху набито новеньким обмундированием в фабричных бумажных пакетах. В другом находились коробки с сапогами. На высокой полке располагались цилиндрические кивера. Для полного счастья не хватало только шёлковых лент.

Годар нетерпеливо захлопнул дверцы, отпил минеральной воды из горлышка графина, что находился на ближней тумбочке и подался к выходу из странного Дома. Проходя коридор, он заметил запертую дверь в ещё какую-то комнату и проход на небольшую веранду, где располагалась пустующая стойка и сгрудившиеся кое-как столики. Видимо, он был здесь в этот час единственной живой душой.

На крыльце Годар присел на ступеньку и закурил. О прошедшей ночи лучше всего напоминало собственное тело – ощущением древесной коры на губах, своей обманутой свободой. Тыльная сторона локтя сохранила память о соприкосновении с рукой Ника – рукой с обычной человеческой кожей, и то, что он ощутил от попытки телесного контакта с Ланой, походило на пощёчину самому себе. Всё это хотелось смыть, захлопнуть, как дверцы шкафа с казённой одеждой.

Он стал отвлекать себя от неприятных ощущений поиском закономерностей, которыми была пронизана жизнь, и сделал, в утешение себе, верный, как выяснилось впоследствии, вывод о том, что здешние женщины отличаются от местных мужчин иным строением кожи. Мужчины в этом плане ничем не отличались от европейцев, и вынуждены защищаться от неусыпного солнца закрытыми костюмами из суровых тканей. Слабую же половину спасала суровость собственной кожи: шелка служили дамам лишь украшением.

Непонятно, однако, как возникло такое различие у выходцев из Европы, имеющих одни корни и ведущих одинаковый образ жизни. Слабый отсвет на тайну бросала легенда о феях, с которыми якобы породнились поселенцы.

Мысль о тайне успокоила Годара, вернула ощущение новизны, любопытство к происходящему с ним приключению. Он отметил контрасты, казавшиеся на первый взгляд безвкусицей. Военная форма, близкая к европейским образцам прошлых веков, западноевропейское слово «рыцарь», которым его величали без тени иронии, плохо состыковывались с разноцветными шёлковыми лентами, званием «сотенный командир», обращением «витязь». Эта причудливая смесь из антуража разных эпох и стилей в сочетании с полусказочными ритуалами опьянила ночью душу, многое в ней разбросав. Будучи республиканцем, если не сказать, анархистом – в душе он готов был служить королю. Оставаясь в душе странником, смакующим свою добровольную бездомность и мнимую безродность, он искренне собирается влиться в ряды офицерства, состоящего из отпрысков родовитой знати.

Теперь день восстанавливал структуру его убеждений, вносил трезвость, которой он внутренне противился. «Всё не так уж и плохо, – признался он себе. – Странно, но многое очень похоже на то, чего я хотел».

Военная служба, показавшаяся после пробуждения отталкивающей, предвкушалась теперь, как приключение. Его тянуло туда. Но Лана, Давлас и Ник должны были попасть в некое другое приключение. Он не желал их видеть, хотя испытывал ко всем троим мучительно-отстранённую признательность.

Годар корил себя за то, что не может стать проще и теплее, чем был сегодня – при свете очередного дня.

На часть террасы, спаявшую в линию напротив домишки с островерхими крышами, вышел мужчина лет тридцати пяти и тоже закурил.

Это был шатен с тонкими аккуратными усами на длинном лице, тщательно выбритый, в белоснежной сорочке. На плечи его был накинут гражданский китель. В вытянутой руке, которая, незаметно опираясь локтем о перила, словно лежала на воздухе, мужчина держал мундштук с папиросой, обхватив его большим и указательным пальцами. Он задумчиво, мягко глядел вбок – в землю, а когда, согнув руку в локте, делал затяжку, взгляд его делался жёстким. Он прищуривался, и, откинув нетерпеливым движением головы чёлку со лба, переводил его в другое направление, где, нащупав в пространстве какую-нибудь точку, вновь погружался в рассеянную печальную задумчивость.

Годар, увидев этого человека, вдруг обратил внимание на то, чему не придал значения ночью: на взопревшую обветшавшую свою одежду, пыль на стоптанных ботинках, густую щетину, превосходящую неопрятностью щетину Давласа – всё это не вязалось с принятым им полушутя представлением о себе, как о витязе рыцарского рода.

В королевстве, где всё по-своему стремилось, пусть и неуклюже, к изяществу, дальнейшее его пребывание в таком обличье могли истолковать как насмешку над государством. Это не входило в его планы. Будь он в стране обычной, последнее обстоятельство ему бы даже польстило. Но здесь, где свет был одновременно назойливым и щедрым на радости, где блаженство сочеталось с необъяснимой тревогой, а жители оставались трогательно-близкими и отталкивающими, дарующими выскальзывающее из рук счастье; здесь, где всё было не узнано и непонятно, примесь эпатажа, проистекающего из его привычки к сарказму, была неуместна. Город не заслужил его насмешки.

Однако какой-то резон в сочетании облика бродяги на коне и сияющего слова «рыцарь» явно имелся. И имелся как раз в Стране Полуденного Солнца. Не потому, что на ум просилась аллюзия с героем Сервантеса. Интуитивно он чувствовал, что не выдержал бы без подпорки в виде сияющего слова – оседлал бы коня и умчался из страны. С другой стороны, сияющее слово стёрлось бы, постепенно ускользая из памяти, если бы им обозначили человека с другим образом – не Годара во всём его облачении.

Всё это было запутанно, и оставляло ощущение беспомощности уверенного в своей правоте человека, который ничего не может доказать при помощи логики. Сегодня что-то подсказывало ему, что следует поступить против обыкновения: не раздумывая, повинуясь первому велению сердца. Сердце же настоятельно велело побриться, принять душ, переодеться. Но где? Во что?

Он не сомневался, что в Казённом доме имеется ванная комната, и в ней – новенькие бритвенные принадлежности, что в шкафу можно выбрать обмундирование, пусть и без знаков отличия. Но в такой форме показываться в городе не хотелось. Предстоит сначала достать ленту. Для этого надо с кем-нибудь посоветоваться. Можно походить, пока подыскиваешь ленту, в штатском. А штатского в Казённом доме не достать. Это уже легче. Значит, нет смысла в него возвращаться. Неплохо бы переночевать следующую ночь подальше отсюда, а за тощим походным мешком с единственной ценной принадлежностью – старой тетрадью, который он бросил где-то в коридоре, когда вошёл накануне в странное заведение, можно будет послать слугу – если в городе живёт знать, значит, должны быть и слуги.

Годар двинулся к террасе, где стоял задумчивый шатен, аккуратному виду которого не мешала даже непокорная чёлка, потому, что он вовремя укладывал её в причёску ловким движением головы.

– Утро доброе, – произнёс Годар с нажимом, грубовато, в чём тут же раскаялся, и в продолжение дальнейшей беседы больше не прикрывал стеснительности: – Я – странник Годар, иностранец. Со вчерашнего вечера – ратник королевского войска. Не могли бы вы оказать мне любезность… Нет ли у вас, уважаемый, ванной? Мне необходимо принять душ, – он и сам удивился наглому завершению своего внутреннего монолога.

Незнакомец, посмотревший ему в глаза мягким, серьёзным взглядом, сразу же затушил папиросу, открыл дверь, ведущую на террасу со двора, и сделал характерный пригласительный жест, после чего схватился рукой за грудь, извиняясь, жестом же, за промедление.

– Пожалуйста-пожалуйста! Проходите, располагайтесь. Мой дом в вашем распоряжении, – заговорил он взволнованно густым баритоном, который, казалось, разрывался на куски от порывов искренности. – Подождите секундочку, я сейчас.

Он скрылся в комнате, где что-то грохнуло, и вернулся через пару секунд со стулом. Ненавязчиво глядя Годару в глаза, не позволяя себе обсмотреть его одежду и обувь, незнакомец деликатно усадил его, сам же, отступив на шаг-другой, опустился на край табуретки:

– Будем знакомы: Мартин.

Годар невольно усмехнулся, но тут же уничтожил усмешку неловкой улыбкой.

– Вы не переживайте так. Со мной ничего не случилось. Я просто совершенно не знаю, с кем посоветоваться. Я оказался в городе случайно, накануне, и понятия не имею о том, где можно побриться, приобрести костюм. Впрочем, душ, наверное, имеется и в гостинице. Я зря сюда пришёл. Извините.

Он хотел встать, чтобы избежать услужливости, на которую сам же напросился, хотел услышать совет издалека, выкрикнутый вдогонку. Но хозяин так поспешно вскочил с табуретки, опрокинув её, с такой искренней порывистостью подался к нему и положил руку на плечо, деликатно касаясь лишь подушечками пальцев, что Годар удержался на месте и выпалил:

– У вас газировки не найдётся? Очень жарко, всё время хочется пить.

Спустя время он сидел за чашкой кофе, приготовленного самим хозяином (тот не держал прислуги), повеселевший, помолодевший после бритья, в хозяйском халате, и делился впечатлениями о местной природе.

– Мне понятно ваше недоумение, – сказал Мартин, внимательно выслушав его, – смесь радости и грусти неизбежна при взгляде на полуденную степь. В моём семейном архиве хранятся подлинники дневников графа Аризонского. В них зафиксировано многое из того, что происходит на суэнской земле под действием недвижного солнца. Граф был географом, очень неплохим для своего времени. В его трудах не содержится грандиозных обобщений, но описательные главы местами настолько живописны, что мне всегда хотелось написать к таким местам музыку. Но я не композитор, – Мартин улыбнулся своей грустной, доверчивой улыбкой. – И потом, я не могу быть объективным: имя графа для меня слишком дорого: я ношу его фамилию.

– Как, вы – Аризонский?! – вскричал Годар.

– А почему это вас удивляет? – удивился в свою очередь Мартин.

– Не удивляет, а впечатляет. Я слышал о графе очень тёплые отзывы… И даже видел его портрет. В Казённом доме, – Годар смутился.

– Такой вот? – кивнул, усмехнувшись, Мартин на стену.

– О, да! – воскликнул Годар. – Только гораздо больший. Я даже вначале подумал, что на портрете – король.

Мартин промолчал. Рука его, вытянувшись в прямую линию, легла на угол стола. В задумчивости он придвинул к себе пепельницу, тронул мундштук на дне.

– Вам необходим костюм, – сказал он как бы походя, как о деле, давно решённом. – Когда, лет десять тому назад, я был пониже ростом и поуже в плечах, то носил… Сейчас покажу.

Он бесшумно прошёл по паласу к старинному шкафу, занимающему чуть ли не треть комнатушки, распахнул дверцы. Изнутри на Годара глянул, заставив его вздрогнуть, мундир ратника королевского войска, висящий на плечиках вешалки так славно, так элегантно, словно был живым и ощущал присутствие хозяина.

Шёлковая лента цвета зрелой летней листвы была перекинута рядом через планку.

Широкая спина Мартина загородила проём шкафа, а когда он обернулся, захлопнув перед тем дверцы, в руках его были светло-серый костюм, шляпа, галстук-бабочка, а также сорочка, комплект нижнего белья и коробка с туфлями.

Годар вскочил, как ужаленный, порываясь возразить, но Мартин смотрел на него с такой щемящей просьбой в глазах, так болезненно не желал отказа, выглядя утомлённым неловкостью, даже постаревшим в одночасье, что Годар, обронив «Спасибо», поспешно освободил его руки, отступил на шаг и ещё раз поблагодарил – одним взглядом: потеплевшим, признательным.

Он отметил, что Мартин, будучи выше его на полголовы, шире в плечах и стройней, должен отлично смотреться в мундире – лучше, чем кто-либо из сотенных командиров.

А тот тем временем снял со стены висевшую в ряду со шпагой и старинным пистолетом саблю и принялся счищать тряпочкой налёт пыли с ножен.

– Работать над собой следует упорно, изо дня в день, – бодро пояснил он, кивнув на оружие, – вчера мы с приятелем фехтовали, а на сегодня я планировал визит в тир. Жаль, что у вас нет при себе сабли, мы бы могли составить друг другу компанию. Кстати, всё, что необходимо офицеру, можно приобрести в военном магазине у входа на Дворцовую площадь. Расходы иностранных и малоимущих ратников оплачивает казна. В королевстве своя валюта, не подлежащая обмену. Поэтому решать свои финансовые дела через департамент иностранных дел – необходимая формальность – и только. Но сегодня вам не придётся утомлять себя хождением по нескольким адресам: я дам вам денег на форму.

– Нет, – твёрдо возразил Годар. – Я уже в порядке и отправляюсь в департамент сейчас же. Вот только переоденусь… Извините, что злоупотребил вашим гостеприимством. И ещё мне очень жаль, да просто неудобно, чёрт побери, что в силу какого-то недоразумения честь служить в королевском войске выпала не вам, а мне. Думаю, эту ошибку я со временем проясню. Вчера в том же департаменте я не смог ничего доказать.

– Пустяки, – весело пробасил Мартин, – я всегда успею занять в войске своё место. Лента зелёного цвета – фамильного цвета рода Аризонских – тому порукой.

Годар насторожился. Он почему-то представил Мартина Аризонского на месте своих товарищей: Ника или Давласа. Товарищ должен был погибнуть, или его должны были разжаловать, либо устранить как-нибудь ещё. Не мог же в войске в тысячу ратников появиться одиннадцатый сотенный командир.

Однако лицо Мартина приобрело такое трогательно-печальное выражение, что он устыдился своих мыслей.

– В детстве я мечтал о белой ленте, – тихо проговорил он, поглаживая в задумчивости саблю, вытянутую из ножен на треть, – но позже понял, что должен предпочесть фамильный цвет. Но всё равно, в душе я – Белый витязь.

Годар пересказал легенду о происхождении Государственного флага Суэнии, услышанную от Ланы, и деликатно поинтересовался, в самом ли деле полотнище из несгораемого шёлка имеет магическое происхождение. На что Мартин ответил, что слышит подобные рассказы не впервые. Миф о феях не имеет под собой научной основы. Просто среди поселенцев было несколько учёных и немало умельцев. В конце концов, в Стране Полуденного Солнца должна была появиться сверхпрочная ткань, которая, кстати, вовсе не вечная. Полотнище на главном флагштоке периодически меняют. Производство несгораемого шёлка и сегодня обходится в копеечку. Платье из суэнского шёлка могут заказать себе только самые состоятельные дамы, или те, кто из кожи вон следуют плебейской страсти к подражательству. А Шёлковая же лента офицера – не просто знак различия. У войска нет знамени, под ним подразумеваются в совокупности ленты сотенных командиров. В случае пропажи шёлковой ленты у одного из офицеров войсковое знамя считается утерянным, и войско подлежит расформированию.

Что же касается женитьбы на феях, то граф Аризонский был географом, а не поэтом-сказочником. И поселенцы были ему под стать.

«У графа взгляд художника, – сказал Мартин проникновенно, – Иные суэнцы приписывают ему дар пророчества – и всего-то вследствие безупречного фонетического чутья, с каким изобрёл он свой псевдоним, покончив с жизнью путешественника. После преобразований в Новом Свете псевдоним графа стал ассоциироваться с известным штатом, что послужило поводом для историко-мистических параллелей. Маленькие народцы, знаете ли, падки на собственные сенсации».

Ещё Мартин упомянул о ранней гибели родителей и поведал скупо о том, что провёл детство в первом лицее королевства, по окончании которого стал жить в комнатушке, доставшейся в наследство от тёти. Фамильный их особняк сгорел во время пожара 19.. года, охватившего южную часть Скира. Родители погибли тогда, и он теперь – последний мужчина из рода Аризонских. Кроме двух незамужних кузин, у него никого не осталось.

В здешнем климате пожары не редкость. Имеется новый Архитектурный План города. Предполагается снести все деревянные особняки и возвести кирпичные многоэтажки. Но в казне не хватает средств. Да и население не торопится расстаться с родовыми гнёздами, ведь некоторые из них стоят ещё с начала столетия.

Выслушал Годар и то, что Казённый дом, где проходило ночное празднество, именно потому и расположен на периферийной улице, что празднества здесь бывают чересчур невыдержанными, что, впрочем, несущественно. Как несущественно и то, что каждый имеет право на свой образ жизни.

Годар запомнил, как Мартин сказал:

– Свою задачу я вижу в том, чтобы не споткнуться о чей-нибудь образ. На месте Казённого дома раньше был старый сад. Когда деревья перестали плодоносить, хозяин одного из домов, что стоят во дворе, как и прежде, квадратом, арендовал землю, добился разрешения и сложил во дворе из брёвен срубленного сада вертеп. Я помню те деревья, и меня мало волнует, что теперь на их месте. Поэтому я прекрасно понимаю, что у вас могло возникнуть желание побриться не там, где вы обедали. Впрочем, на свете так много несущественного.

Годара опять смутили двойственные чувства: здешний воздух, что ли, усиливал полярность?

Он был тронут доверительностью Мартина и, в то же время, хотел поскорей уйти, потому что ему показалось, будто тот, оставаясь искренне дружелюбным, желает побыть в одиночестве. Но это предположение тут же забылось, перекрытое радушием хозяина, чтобы затаиться в памяти в виде смутной, неопределённой тревоги. Кроме того, подозрение было перебито женской бранью на улице, за которой последовал протяжный кошачий вопль, и Мартин, бросив на ходу: «Я сейчас», выбежал на террасу.

Когда Годар, наспех переодевшись и переждав честно несколько минут, вышел следом, приятель его сидел, сутулясь, на табуретке и держал в руках большого мокрого кота мышиной окраски.

Аризонский был теперь похож в своей белой сорочке, вздувшейся из-за всепроникающего ветра, на заснеженный холм. Кот, прильнув к его груди, замер, как на отвесной скале. Хмурый, сосредоточенный на своих мыслях взгляд Мартина, наткнувшись на молчаливо выросшую на террасе фигуру Годара, прояснился и потеплел.

– Нас чуть не ошпарили, – пояснил он просто. – По счастью, перепутали вёдра: плеснули холодной.

Из дома наискосок донеслась танцевальная мелодия – одна из тех, под которую они веселились ночью в вертепе. Словно сама удаль – бешеная до грусти – забилась об окно, просочилась в открытую форточку. Всё это, задвинутое вглубь окна, форточки, двери, охраняемые бордюром одинаковой террасы – дребезжало, вибрировало. Просушенный солнцем воздух принимал и с треском отбрасывал грусть, как барабанные палочки. Но вдруг в оконную раму дома, откуда неслась музыка, угодил, не задев стекла, булыжник, и мелодия оборвалась.

Годар видел полёт булыжника и место его удара, на который хозяева, так и не выглянувшие наружу, отреагировали минутной заминкой в музыке.

Посреди свободного пространства между домами и вертепом стояла, склонившись к земле, птичница Марьяна, в полупрозрачном платье из настоящего суэнского шёлка. Её фигура под шёлком напоминала согнутое высохшее дерево. Брови сомкнулись, глаза неотрывно смотрели в цель, рука же шарила по земле в поисках очередного булыжника.

«Эй, госпожа!» – крикнул Годар, метнувшись к бордюру, потому, что птичница вновь прицелилась, Мартин же властно окликнул его: «Не надо, Годар! Не беспокойте себя!»

Булыжник вновь хлопнул об оконную раму, не вызвав на сей раз заминки.

– Вон там, – указал, волнуясь, Годар на птичницу.

– Не надо показывать пальцем, – произнёс Мартин, не поведя и бровью. Он казался целой горой из-за гуляющего под просторной сорочкой ветра. Кота на руках уже не было. – Не беспокойте себя, – повторил он мягче и попробовал улыбнуться, – Эта госпожа слишком метка для того, чтобы её стоило останавливать. А показывать пальцем, простите, неэтично.

– Неэстетично, – поправил Годар машинально. Он ничего не понимал.

– Неэтично, – повторил Мартин со спокойной любезной улыбкой. Жестом он пригласил Годара сесть, и тот, заметив скрытую боль в его взгляде, повиновался.

Аризонский, положив вытянутую в струну руку локтем на колено, прищурился, уйдя в свои мысли.

– Это было не раз, – проговорил он рассеянно. – Не каждый приемлет другого. А эта госпожа не приемлет каждого.

В этот момент что-то шлёпнулось на террасу, прорезав воздух белой дугой.

Возле ног Годара, обутых в лакированные туфли хозяина, распластался мёртвый белый какаду.

Голова птичницы Марьяны с размётанными ветром прядями волос – голова без причёски и шляпки – вынырнула откуда-то из-под террасы.

– Твой кот погубил Альбиноса, – произнесла птичница, глядя на Мартина в упор. Слова её были словно прочерчены ножом по дереву. – Можешь приготовить суп для Его Величества.

– А кто шастает по ночам? Как посмотрит Его величество на нарушение границы? – выпалил Мартин гнусавым голосом, не поворачивая головы. Фигура птичницы удалилась, так и не удостоенная его взгляда. – Как много в людях злости, – вздохнул он и задал вопрос себе самому: – Ну, почему всегда начинают с самых неразумных? Сначала наказали животное, которое даже не поняло, за что, а претензию к хозяину предъявили в последнюю очередь. Помогите мне, Годар, похоронить птицу. Честно говоря, мой Норик основал уже целое кладбище королевских попугаев. Прямо не знаю, что с ним делать. Придётся, наверное, запереть в комнате. Почуял, разбойник, неладное, запропастился? Я сейчас, принесу лопатку.

День становился всё более ветреным. Нервный воздух носился по террасе, весь в порывах, мелочно-коротких, шебуршил в вязанке лавровых веток, похлопывал газетой, которую придерживал за край камешек.

Годар переложил газету с камешком на тело попугая, чтобы ветер не теребил перья. Хотел закурить, но вспомнил, что сигареты и спички остались в кармане старых брюк. Пока хозяин хлопотал в доме, оставалось вежливо ждать за дверью.

Музыка, доносившаяся от соседского проигрывателя, как-то незаметно перешла в дикторский голос.

Дикторский голос достал Годара и за спиной – из комнаты Мартина. И всё равно оставался далёким, неразборчивым.

Прокатилась с гомоном по небу круглая стайка волнистых попугайчиков, похожих на стёклышки калейдоскопа. Растрёпанная Марьяна набежала откуда-то сбоку, вцепилась в бордюр. Агатовые перстни на пальцах выстроились в многоточие.

– Измена! Измена! – зло, гортанно крикнула она в дверь, из-за которой выбежал собранный, сосредоточенный Мартин в застёгнутом доверху кителе и в кепке.

– Я уже слышал, – бросил он на бегу, перемахнул через бордюр и метнулся во все стороны сразу, как встревоженный отец в поисках дитяти.

– Норик! Быстро сюда!

Взъерошенный кот вспрыгнул ему на спину, но Мартин резко сбросил его наземь и, обернувшись, отшвырнул грубым пинком ноги в горку песка.

– Мерзавец! – закричал он. – Мокрый, грязный! Обсвинячил китель. В самый ответственный час. Выбрал время, обуза треклятая!

Глаза его, встретившись с взглядом Годара, усмехнулись, обжигая каким-то стыдливым и в то же время наглым вопросом.

Годару не раз случалось испытывать чувства вместо других. Щёки зарделись от пронзительного ЧУЖОГО стыда. Но такая щемящая боль вдруг прорезалась сквозь усмешку Мартина, что вопрос Годара провис, так и не оформившись в мысль, а посему выскочил на время из памяти.

– Не спали себе кожу в моём пиджачке, – виновато пожелал Мартин перед тем, как исчезнуть.

Взгляд Годара упал на свежую вмятину в песке. Кота там как не бывало.

Из пересказа Марьяны, нарочно нашпигованного неприятными для него подробностями, Годар узнал, что из Суэнии бежал сотенный командир Давлас К. и служащая королевского войска Лана С. Все остальные молодые повесы арестованы, как пособники, так что войско всем составом отправилось в отставку. Дело привычное. Длительная служба в королевском войске – редкость, какой ещё не видывали. Военная служба в Суэнии есть отставка. Но добропорядочные подданные Его Величества надеются на исключение. Ждут-с. Между прочим, по радио передали список арестованных, и имя рыцаря Годара в нём не значится. Среди тех, кого предполагается вызвать для допроса, его тоже почему-то нет. Выходит, что рыцарь признан непригодным к измене…

Годар уже не слушал. Он не заметил, как вышел на широкую мостовую и сколько отшагал шагов.

Мимо пронеслась карета и остановилась впереди. Из кареты вышел сухонький старичок, продвинулся мелкими шелестящими шажками к подъезду какого-то сурового ведомства. Старичок был понурый, с бесцветными губами. Ожидающий его извозчик, сидя на козлах, лениво слушал простенький карманный радиоприёмник.

По обе стороны подъезда сурового ведомства располагались пустые цветочные клумбы и мусорные ящики в форме тюльпанов. Дворник сметал в кучу окурки, чтобы убрать их с тротуара в тюльпаны. Окурками, как Годар убедился позже, были усыпаны в Скире все улочки, переулки и площади, исключая разве что Дворцовую, а глиняные тюльпаны оставались полупустыми.

Ещё на дорогах было много клочков газет и обёрточной бумаги. Всё это шуршало под мётлами или туфлями и отдавало запахом громоздких учреждений.

Ненужные, на его взгляд, учреждения привычно текли мимо Годара.

Государственная служба, а то и худшая дребедень, опять миновала его. Это стоило отметить шампанским. Только на сей раз бокал не был заслужен: продолжение странничества далось ему без борьбы.