Текст книги "Дорога цвета собаки"

– Передохни, Годар. Искупайся в речке, поваляйся часок на траве.

Годару показалось, будто у плеча пролёг пылающий луч. Он отшатнулся.

– Видно, цена за въезд в город Мартина – сердце, которое единственный житель и соратник подбрасывает на ладони, словно монету!

Бросив эти слова, как сбрасывают досаждающий груз, Годар вскочил в седло и умчался на свою территорию, где проскакал невесть сколько вёрст, как мёртвый, не замедляя хода у перевалов и не чувствуя за хребтом передвижения Мартина… «Хоть бы дракон достал нас побыстрее», – подумал он, когда, расслабившись, вновь впустил в сердце боль. Он едва выносил зной в груди. Тяжёлый сбивчивый конский топот отвлекал от жуткой тишины.

Летящие во все стороны комья земли и мелкие камни казались ему живее выцветшей травы, подвижней обгорелых грачей, стремительней облаков, что зависли в небе, как белые мухи. «Скорей бы уж, скорей…» – думалось Годару. Продолжения же этой мысли он не находил.

К ночи того же дня, перед тем, как уйти в палатку (в Зоне дракона они спали по очереди, устраивая ночлег посреди широкого перевала), Мартин сказал, упомянув притчу Почтенного Сильвестра:

– Чёрная собака – дракон.

– Постой. Ты что-то путаешь, – возразил Годар напористо, хотя только что извинялся за давешний спор. – Почтенный называл драконом падшую Чёрную собаку.

– Чёрная собака – дракон, – глухо повторил Мартин и отошёл в ночь.

– Спасибо, что поставил в известность! – крикнул Годар в полотняную стену, – Я мог бы не уловить поворота в твоих мыслях, а ты бы потом казнил меня за неверное следование логике Человекобога.

Расплатой за резкость было оцепенение, когда весь следующий день всё в душе Годара и вовне молчало и никло. А ночью тянулась во время дремоты одна и та же мысль. Персонажем его снов стала телеграфная лента со словами, набранными стандартным шрифтом: «Я так не хотел». Дубли множились, отрывались, сворачивались. Дубли напоминали кучу чеков.

Прогалины, где сиживал на привалах Мартин, стали походить на островки, к которым Годар не мог отыскать брода. Отдыхая стоя – прислонившись боком к собственному коню и подперев щёку рукой, которая опиралась локтем о седло, – Годар высматривал травинки, что шагнули за кайму прогалины, пустив корни в словно дымящиеся у ног Мартина трещины. Самые длинные из травинок казались особенно источенными и слабыми, готовыми хоть сейчас сорваться с нестойких и оттого подвижных корней. Сами прогалины тоже состояла из поросли, за нею следовали старые, спутанные, местами полёгшие, жёлтые травы.

Годар притерпелся к зною и не искал в светлой тени Мартина укрытия, как могла бы делать свежая поросль. Он нуждался в примере – непрерывно длящемся, восходящем, сияющем. В примере, который бы поднял в его глазах человека и общество. Только такого поднявшегося человека мог впустить Годар в своё сердце. На любовь к тем ближним, кто пребывал ниже Мартина, Годар мог черпать силы только у Мартина. Он сознавал свой недостаток. И мечтал о времени, когда сможет стать Мартину братом.

Чёрная собака, считал Годар, может иметь несколько кругов-уровней.

То, что он хотел быть апостолом Мартина, относилось к ведению Белой Собаки.

Нетерпение стать братом – это первый круг царства Чёрной. Ибо брат и апостол сосуществуют не всегда. Братство – претензия на равенство.

Ниже этого круга Годар не опускался, и считал свою Чёрную Собаку застрахованной от падения.

Тем меньше он себя понимал.

Он посадил Чёрную Собаку на цепь, которую неуклонно укорачивал. Он научился предупреждать её желания и приучил гадить в собственной конуре. Он поставил между нею и Белой сестрой перегородку из самых возвышенных мыслей, которые неустанно бодрствовали. А между тем поступки его и слова становились час от часу всё неопрятней – они напоминали клавиши расстроившегося рояля. Рояль играл сам собой, Годар, спрятав руки за спину, обречено смотрел на это зрелище с высоты, в упор.

Когда он, выйдя из оцепенения, порывался объясниться с Мартином или делал шаг к нему просто так, без слов – светлая тень, покрывающая прогалину, судорожно сужалось, оголённые травы никли, и Годар, видевший, как в зрачке, себя стеблем, отшатывался на прежнюю позицию. Светлое зеркало – тень Мартина – принимало привычные очертания. Но стоило Годару, оступившись, случайно податься назад, как круг сужался вновь. Свет не гас, просто жар уходил внутрь Мартина. Годар изнемогал от причастности к возможному взрыву. Единственный шанс предотвратить беду – не двигаться, казалось Годару. Ничто не ждало его в ближайшее время ни сзади, ни впереди – вчерашний свет померк, завтрашний – обжигал… Земля крутилась как бы мимо его ног, он не знал, куда ускользнуло пространство в широкой степи, над этим нужно было поразмыслить. Но не было, не было у Годара времени оглядывать дали: Мартин воспринимал его неподвижность как противостояние, и начинал высвечивать собственную душу испепеляющим светом, выискивая и раздувая свою долю вины. От этого Годару чудились волдыри на руках – в форме маковых лепестков.

Можно было поступить по-другому. Шагнуть, обойдя прогалину на цыпочках, к Мартину сзади. Отдышаться, постояв у того за спиной, а после выдать своё присутствие, положив руку на плечо.

Это было посильно: Мартин не ожидал от него такого хода. Но потому-то и отменялось, что не ожидал… Любая игра не в правилах Мартина отягощала ситуацию.

Порой Годар восставал в душе против многочисленных правил Мартина, многие из которых оставались для странника аксиомами, несмотря на то, что друг приводил доказательства, но всякий раз смирялся, ибо если он хотел жить вне этих правил, то должен был отступить в своё тусклое вчера. Свет же, брезжащий из будущего – тот, который скрывался за обжигающим, казалось бы, непроходимым началом – был не чем иным, как прозрачной сетью из правил. Вкусить плоды этой сети можно было лишь изнутри, пробираясь по ней до тех пор, пока сплетение не замкнётся у груди. Он не должен рассуждать о том, хорошо это или плохо. Необходимо было принять такой способ движения, даже когда он казался абсурдным. В конце концов, прозрачная сеть вела к выходу из лабиринта, на блуждание в котором у Годара не осталось времени. Любой ценой, не медля ни часа, он должен прорываться к Мартину! При непременном условии: грудью, лицом к лицу.

Но почему же так невыносимо трудно смотреть другу в глаза? Куда он пробирается, за чем протягивает руку – уж не за птицей ли, которую подстрелил? Куда собирается вернуться – уж не на место ли преступления?

Ибо место его преступления – душа. Ещё чужая.

Открытие это поразило Годара на пороге в прозрачную сеть. С неоглядной дали блеснула нить давнего разговора… «Я не смогу жить с нечистой совестью» – правило предусматривало невозможность отступления от него, невозможность заключалась в глаголе будущего времени.

Значит, Годар подошёл к прозрачной сети с конца… Бессилие прервать собственную неподвижность входило в атрибутику конца. Первым плодом, поднятым с конца прозрачной сети, было смутное подозрение: преступление не может быть остановлено, оно живёт и действует само по себе, резонируя с законами, принятыми в кодексе чести путника.

А ещё Годара преследовала привычка к движению в лабиринте с коридорами из светящихся душ. Если Мартин и захотел бы в виде исключения впустить его к себе со спины, Годар остался бы на месте из гордости. Совесть и гордость были чашами весов. Хуже всего, что он низвёл их до карточных фигур. Какая из двух карт выпадет в следующую минуту, он не знал.

Годар попросту не заметил разницы между картами, когда, решив, наконец, приоткрыться Мартину, импульсивно прогнал коня сквозь заброшенный тоннель в скалистом холме и, дождавшись друга на подконтрольной тому стороны дороги, запальчиво сказал:

– Хочешь знать, почему Скир отвернулся от тебя?

– Нет! – вскричал побледневший Мартин. – Нет и нет! Уйди.

Смятенный, разгневанный, он попытался объехать Годара. Однако у того не было времени исправлять бестактность. Немедленно выложить перед Мартином свои ощущения – всё равно, что снова ударить его. Промедлить с разговором – бить ежеминутно, рикошетом от собственной груди.

– Я не произнесу ничего дурного!.. Чёрт побери… Выслушай меня! – взмолился Годар.

Они проехали рядом с километр, оставив без наблюдения территорию за кряжем, прежде чем Мартин заговорил. Первым.

– Я очень тебя раздражаю, Годар, – связанный в его голосе ветер был натянут, как струна, и словно посмеивался над собственной скованностью.

– Напротив, я восхищён тобой. Но, понимаешь, ты – слишком большое солнце, чтобы вызвать только восторг, только благодарность, – Годар открыто подхватил затаённый смех Мартина. – Как бы тебе объяснить… Ну, вот послушай. Есть такая притча. О падшем ангеле. Господь решил простить его и разрешил приблизиться к себе. Выпростав крылья со дна пропасти, ангел стал подниматься к небесному простору – всё выше, всё дальше от места, где мучился прежде. Но странно: чем выше, тем неуютнее ему становилось в лучах, исходящих от сияющего престола. Он ослеп от света и едва не задохнулся от жара, но продолжал подниматься, ибо желал спастись и лицезреть Спасителя. И тогда Господь, сжалившись, прервал его полёт… Падший ангел низринулся обратно – в пропасть, где крылья обездвижены дном, и был таким образом спасён.

– Чего только не придумают люди для оправдания низости, – сказал со смешком Мартин. – И какова мораль?

– Погоди. То была не самая удачная аллегория. Здесь нет ни падшего ангела, ни, тем более, господа, – Годар начинал горячиться. Конь его вздрагивал и фыркал. Конь пытался прокрутиться на месте – была у него такая манера, когда всадник расслаблял повод и не указывал направление. – Солнце не всегда видит черту, за которой свет превращается в огненную стену, особенно если это суэнское солнце. За чертой происходит насилие светом: кипят воды, выгорают злаки.

– Покажи хоть одно пепелище, – сухо заметил Мартин, – мы, суэнцы, верим только в то, что увидели собственными глазами.

– Знаю-знаю. Вот послушай, во время первого нашего ночлега в степи мне приснился сон про Дон Жуана. Теперь я тебе его расскажу.

Пока Годар нервно начинал своё повествование, усмешка Мартина медленно затухала. Он стал сосредоточенным, даже опечаленным, и, когда заговорил, развязавшийся ветер его голоса показался летящим ничком. Это был верный признак того, что Зелёный витязь не поймёт странника. Скорбь Мартина, как правило, пролегала мимо цели.

– Твой Дон Жуан… Пойми меня правильно…

– Маленький человек? Правильно ли я тебя процитировал? Я могу продолжить твою мысль с любого места. Это досадное для меня умение. Благодаря ему я никак не выберусь из пропасти. Ты же, глядя издали на тщетные попытки подняться, удивляешься и скорбишь, сокрушённый моей слабостью. Может, лучше не глядеть мне в ноги, пока они не окрепнут?

Как быстро, однако, устаревали его слова. Робко топчась на пороге в прозрачную сеть, Годар успевал освоить чувствами, которым пока не подобрал слов, на несколько сплетений дальше. И теперь он обречённо говорил ненужное и понимал как бы из будущего, что Мартин понимает всё по-своему, из ещё более дальнего будущего, что зря он так с Мартином, зря, зря…

– Я понял, чего хотят от меня люди. Чтобы я стал похожим на них, – сказал Аризонский устало.

– Нет, это не так! – Годар вздрогнул. – Ты воспринимаешь меня с точностью до наоборот! Это ты хочешь, чтобы люди походили на тебя – на твоего человека с большой буквы. А он – личность умозрительная. Ты, слава Богу, лучше его.

– Всё верно. Говоря о человеке, я примеряю его качества к себе. Но не требую того же с других. Люди же…

– Думаешь, что не требуешь. На самом деле ты невольно подводишь к черте, о которую можно и споткнуться. Умел бы только видеть, когда и кто упал. Может, обретя такое умение, ты бы лучше понимал меня, меньше сокрушался о прошлом.

– Но я живу проще. У меня нет времени сокрушаться. Я и не подозревал, что в душе у тебя такая буря.

– Беда в том, что я не могу её показать. Ты сразу начинаешь казнить то, что… невольно породил. Невольно потому, что настоящее солнце не может не жечь. Я не прошу тебя стать таким, как я – для этого ты должен будешь сойти со своей высоты, и – угаснешь как Солнце. Исчезнешь в первую очередь для меня. И я знаю, да, знаю, что стечение обстоятельств, в том числе и тех, что заданы тобой – не более, чем пробный камень, через который мы узнали, чего стоим и мы сами, и наша дружба. Там, на твоей высоте, солнце пронзительнее и ярче. Но ты устоял, устоял, Мартин. Но не за то я сейчас казню себя, что не поверил другу и оговорил его, а за то, что не разглядел, кто передо мной. Поступить так можно с кем угодно, только не с тобой. Но знаешь, в чём загвоздка: ни с кем другим я так бы не поступил.

– Но почему же? Я не понимаю.

– Потому что это естественно – не верить иногда…

– … своим глазам, если видишь у человека хвост?

– Не поэтому, а потому, что я верил тебе больше, чем всем.

– Прости, но так мог бы рассуждать Иуда.

– Чёрт побери, разве мы не договорились, что среди нас нет ни Господа, ни падшего ангела? А предательство моё условно, мы оба это знаем.

– Только сохранилось воспоминание о движении, которым ты попытался выбить меня из седла. Чего ты хочешь? Чтобы я смиренно дожидался, когда условность станет явью?

– Ага, ты всё-таки не веришь мне. Вопреки заверениям в абсолютном доверии. Я чувствовал это. Не приняв в расчёт мои чувства, ты не увидишь свои ошибки. Я бы хотел, чтобы моя душа послужила зеркалом. Загляни туда, посмотри, как глупо ошибается этот замечательный человек – самый благородный из всех, кого я знал.

– Ты предлагаешь мне помощь? Разве я так жалок? Ну, увижу я где-нибудь ошибку, что дальше? Ведь ошибки ничему не научат меня – не идут впрок, и всё тут.

– А знаешь, сколько я сделал выводов из той истории?

– Это знаменательно. Не замечал ли ты, Годар: ошибаюсь я, а на ошибках моих учишься ты?

– Я учусь на собственных ошибках!

– С коня едва не свалился я. А перекрестился и обтёр пот с лица ты. Ты стоишь с хирургическими ножницами, которые никогда прежде не держал, и размышляешь над тем, что бы ещё во мне поправить, обрезать. Почему редко кто от души говорит мне, что я не так уж и плох? Как будто не за что сказать мне доброе слово…

– Но, Мартин, как же ты не расслышал, я только что приравнял тебя к солнцу! Как ещё возвысить мне суэнца? Зря ты ищешь скелет моей мысли. Бери её вместе с мясом.

– Не знаю, не знаю. Мне иногда кажется, что похвала ближнего – способ ужалить меня поглубже. Принято думать, что я прячу сердце. И копать под него долго.

– Ты считаешь: у меня за пазухой – камень?

– Не в этом дело. Просто я не стану идти с тобой в ногу. Пойми меня правильно: однажды я изменил себе – я попробовал на вкус чужой дороги, твоей дороги, Годар. И едва не отклонился от цели. Впредь я буду твёрже.

– Не понимаю: что такого ты попробовал?

– Мы потеряли много времени на привалах, копаясь в самих себе.

Годар грубовато и даже агрессивно выложил в руки Зелёного витязя собственное сердце, и оттого, как повернёт тот разговор, зависела жизнь незадачливого странника. При последних словах товарища грудь сдавил ледяной обруч. Сейчас Мартин и вовсе опустил руки, выронив незаметно то, в чём больше не нуждается…

– Ты оскорбляешь нашу дружбу, – тихо сказал Годар. Ему было необходимо, чтобы Мартин срочно возразил. – Разве мы позволим себе хоть один незапланированный отдых? Те часы, что отнял у нас мой поступок, я переучитывать не хочу.

– Дело не в количестве привалов. Понимаешь, днём следует идти, а не размышлять над ходьбой, ночью – спать, а не мучиться бессонницей. Если так будет продолжаться и дальше, мы станем похожими на скирских недорослей.

– Понятно. Я затормаживаю твоё развитие. Тяну назад, сбиваю с толку. А я-то думал, ты делишься со мной сомнениями, чтобы услышать совет. Я не знал, что тебе полезней спросить и – заткнуть уши.

– На заре нашей дружбы я был не всегда уверен в целесообразности своих замыслов. Теперь же мы заняты делом.

– Скажи тогда, зачем ты показал мне своё сердце, если не в силах принять меня такого, какой я есть на данный момент – весь в движении, в стремлении стать лучше? Обидно, ей Богу, ты уважал меня только тогда, когда думал, будто я – персонаж из фантазий Ницше: всегда твёрд, никогда не ошибаюсь.

– Обидно мне, Годар. Ты по-прежнему сомневаешься в моём уважении.

– Оно никак не следует из сказанного! Скир дистанцировался от огненных стен, которыми окружило себя великое неумолимое суровое светило – вот что я хотел тебе сказать. Осознанно или нет, но каждый оказался предателем Света. Я же шёл за тобой, как слепой.

– Ещё не поздно прервать путь. Ты заметил: скирские власти оставили для тебя дверцу? Тебя не объявили беглецом. Люди Почтенного Сильвестра к твоим услугам, они сопроводят тебя на родину.

– Я шёл за тобой, как слепой, и ощутил пламя и клубы дыма в ногах – то, от чего остальные, предчувствуя, уклонились. Я рад своей слепоте, но ты не рад мне – единственный человек, за которым я хотел бы идти.

– Ты рад слепоте потому, что стремишься разрушить себя. Не сумев войти в распахнутые ворота, ты решил сгореть на пороге. Извини, но если бы я захотел умереть, то не стал бы искать смерти от руки друга.

– Я не так сложен, как тебе думается.

– С другим товарищем тебе было бы легче. Ты был бы понятней другому – в этом ты прав.

– Но мне легко с тобой, Мартин! Вопрос только в том, чтобы успеть добыть всю предначертанную нам лёгкость.

– А если не успеешь? Помнишь, как поступали в старину с подвижниками незадачливые последователи?

– Мне известно, что я только и делаю, что подкидываю тебе камни на душу. Но когда же ты разглядишь их происхождение? Впрочем, мы напрасно тратим время на поиски – ты высказался достаточно определённо. Не потому ли шут Нор навязал меня и тебе в попутчики, что я – обуза? Дабы рассуждая со мной о том, о чём не надо, ты не успел бы дойти, куда надо?

– Это ты сказал. У тебя забавная привычка приписывать мне собственные мысли. Если тебе так нужно, я даже рад послужить тебе зеркалом. Господин Ницше, кстати, входит в круг твоего чтения.

– Если вы не поделили с Нором принцессу, то он дистанцировался дальше других. Помяни моё слово: шут пребывает сейчас у дверей в покои Адрианы.

Мартин побледнел. Изменился в лице и Годар, ибо не ожидал от себя серьёзных пророчеств в сфере дворцовых интриг.

– Вперёд, быстрее! – воскликнул Зелёный витязь, словно был командиром и натянул поводья, хотя надо бы назад, в Скир. Годар всё не мог освоиться с простотой и конкретикой Страны Полуденного Солнца. Из чувства противоречия он и повернул назад, чтобы вернуться на подконтрольную ему территорию через тот же тоннель в скалистом холме.

– Будь добр, если придумаешь новую заповедь – поставь мир в известность, – бросил он через плечо.

Проскакав некоторое расстояние, Годар оглянулся, потому что вдруг расслабился и забеспокоился за Мартина – без досады, по-доброму.

Бросив поводья и заломив руки за шею, ссутулившийся всадник смотрел ему в спину тоскливым зовущим взглядом. Он отвёл этот взгляд, как только Годар оглянулся. Не дождавшись от Мартина помощи, а именно за помощью обращался он к витязю в своём путанном разговоре, Годар неожиданно получил поддержку. Он нечаянно подглядел, что нужен ещё зачем-то Мартину. Сразу сняло, как рукой, добрую половину проблем.

– Встретимся, – заверил Годар одними губами и, неопределённо махнув рукой в сторону Безымянного озера, погнал коня к туннелю.

Это был пат. Сейчас же, без передышки, он начнёт новую партию с Мартином и будет проигрывать партию за партией, пока не обрадует его равной игрой. Или, на первых порах, достойной. Проигрыш в его случае – победа по сравнению с патом.

В тоннеле Годара сопровождал такой грохот, будто наземь рушились, по мере его продвижения, тысячи шахматных шеренг. Белая лента, зацепившись за шероховатый выступ у выхода, сползла к локтю. Он снял её и, свернув, зажал в кулаке вместе с поводом.

Равнина – вся в бурьяне, с сонно журчащей где-то речкой, с единственным кособоким холмом – покрылась фиолетовыми пятнами и запрыгала перед глазами. Он с натугой покрутил головой. Всюду кружит обмякшая, разомлевшая жизнь. В ней рыщут обугленные грачи, коршун плавает и плавает по небу… Ничто не предвещает близости дракона. Всё равно: не стоит больше оставлять территорию без дозора. Сейчас он вздремнёт – на две минуты, не больше, необходимо обезвредить память от слов Мартина, чтобы не взять на себя вину за каждый его упрёк, хотя прав Зелёный витязь, прав по-своему в любом своём упрёке.

Оттолкнув вслепую коня, он прислонил ладонь к ноющим векам, и, прижавшись спиной к крутому склону, осел наземь. Руки его – лёгкие, тонкие, как будто кости из ствола бамбука – вытянулись вдоль течения по поверхности реки и ухватились за край плавучего столика с шахматной доской. Партнёром по игре был стоящий по пояс в реке Мартин. Фигуры на доске занимали начальную позицию. Зелёный витязь приветливо кивнул, предлагая начать партию.

Годар играл белыми. Поглядывая с прищуром на позицию Мартина, он не спеша выстраивал собственное войско. Расстановку фигур он почему-то запамятовал и, когда выстроил свои позиции по позиции Мартина, раскраснелся и приуныл.

Глядя в пустующий центр, Годар притронулся к пешке Е2, но вынужден был одёрнуть руку, ибо нащупал на её месте короля. Он глянул с тоской на позицию Мартина и тотчас отвёл взгляд, вернув его в центр доски. Найдя вслепую клетку Е1, Годар ухватил двумя пальцами пешку и попробовал перенести через поле, но снова споткнулся о фигуру короля на Е2. Поставив пешку на место, он отодвинул плавучий столик, намереваясь выйти на берег, но поймал на себе доброжелательный взгляд Мартина. Разочарование и сочувствие в этом взгляде были тщательно замаскированы. Мартин улыбался подбадривающе, без натяжки.

Хмуро, но бодро Годар поочерёдно пробовал протолкнуть вперёд другие пешки, но ни одна не продвинулась, ибо натыкалась на спину могущественной фигуры. Он сдвигал фигуры с места и тотчас возвращал обратно, пыхтя и досадуя на собственную беспомощность, он пытался отодрать от доски хоть одну пешку, но приподняв на сантиметр, пугливо отдёргивал руку и пешка ровно, с пристуком, воцарялась на исходной позиции.

Так продолжалось до тех пор, пока Мартин не предложил из великодушия отложить игру. Партия продолжалась пятнадцать минут – время фиксировали часы на столике. Первый ход сделан так и не был. Кто-то похлопал его, удручённого, по плечу…

Проснувшись, Годар вспомнил расположение фигур на доске и сразу увидел ошибку.

Да-да, фигуры Мартина, а следовательно, и его, были расставлены неверно.

Пешки находились сзади, на первой горизонтали. Движение им перекрывали собственные фигуры, занявшие вторую – пешечную горизонталь.

Даже во сне, где бываешь сам с собой откровенней, чем хотелось бы, Годар не позволил себе увидеть той ошибки Мартина, не стал упрекать его в своих мыслях – так чисто думал он всегда о Зелёном витязе, так верил в него, упрекая лишь в спорах – пустыми словами.

Ну что, если Мартин и в самом деле играет в другую игру, только ему одному известную, и не понимает по этой причине, почему не ладится игра у партнёра? Вероятно, Зелёный витязь называет свою игру шахматами. Почему же столь опытный шахматист не замечает очевидной ошибки?

Годар заглушил порыв съездить к Мартину, чтобы разобрать сон вместе. Обида за упрёки в самокопании сидела крепче других. Но не будет, не будет больше религиозного поклонения, благоговейного трепета. Только хватило бы Мартину мужества превозмочь боль, когда Годар сделает в своих поисках неверный ход. Все дороги к смерти должны быть отринуты – одна за другой.

Первое поле на таких дорогах с треском проломится – это значит, ступил его конь.

А между тем тело его не слушалось приказов – тяжелело и знобило, спина и затылок не могли отлипнуть от склона. Смятая шляпа словно растекалась по шее и затылку. Ему казалось: падают, медленно кружа, редкие хлопья снега.

Годар потёр онемевший кулак, в котором сжимал шёлковую ленту. Стоячая теплота затрепетала на пальцах. Размяв всю руку, он распространил ожившее тепло дальше.

Расслабляя поочерёдно мышцы, Годар осторожно подводил себя к тому, чтобы пригубить аромат степи. «Не Суэния меня породила, но она соприкасается со мной своей землёй и своим небом», – подумал он взволнованно, и спазм в горле пресёк развитие мысли.

Посмотрев бездумно на снежинки, он обнаружил, что это – бабочки. Приземистый куст полз из растресканной глины бочком – к месту, где он сидел, и выворачивал листву, ссорясь с ветром. Не Годар его посадил, но есть ведь у скитальца право глядеть на дарованное другими скитальцами, ибо и земля и небо Суэнии заблудились в скитании – Годар остро ощутил это сейчас, изнутри. А если бы и не заблудились, а просто вековали век на стоянке кочевников, он достоин любить их непритязательной любовью странника, не предлагая ничего взамен, кроме опоры в своём сердце. Стоит ли доказывать самому себе, как это делает Мартин, что он достоин себя и жизни? Фигура в игре Мартина с надписью «Умру, если совесть моя нечиста» сама по себе возражений не вызывает. Но на своём ли она месте, туда ли идёт, не устраивает ли связку собственным пешкам?

Чувствовалось, что некая фигура под её прикрытием способна сделать её роковой при совместном действии. Тут что-то не так. Чувство вины слишком неадекватно. Годар должен найти ошибку, в силу которой ненастоящее предательство карается взаправдашней смертью.

Он незаметно для себя поднялся и вытянул свободную руку с развёрнутой к просторам ладонью, сделал несколько робких шагов, словно мечтал обнять девушку. Звон речных струй был слишком радостен, прозрачен, громок для его угнетённого слуха. Однако он сумел угадать берег в зарослях бурьяна и осоки. Годар побежал, тяжело касаясь земли, к реке, сбрасывая на ходу одежду, нырнул в воду, не затормаживая, а после, находясь в седле, блаженно вдыхал всей кожей свежесть прозрачных нежных пелёнок, ибо тело хранило память о серебристых струях.

Встречный ветер донёс запах большой воды, стало ярче, просторней.

Холмистый кряж пошёл на снижение, тогда как равнина округлилась и поползла вверх.

«Неужели уже?» – подумал Годар в настроении тревожном и радостном. Под копытами чётко, полнозвучно отдавалась изменившаяся земля – побуревшая, с мелкими голубыми цветками.

Стрелой пронёсся последний километр. Почти одновременно они вступили с Мартином в море свежей сочной, словно орошённой травы: колышущееся травяное море во всех концах и – голубоватая дымка на горизонте – покров для невидимой дали.

«Ещё не озеро», – спокойно отметил Годар.

Он поприветствовал взмахом руки появившегося сзади всадника, а потом, чёрт его дёрнул, развернулся и обскакал того по кругу, почти как в день своего мнимого предательства. Но теперь он был пьян весельем. «Если чувство вины изгрызло через меня и сердце моему другу, я рассмеюсь в лицо совести!» – думал Годар, кусая губу. Он словно предлагал всем видом Мартину: «Делай, как я, взгляни с улыбкой на свою половину доски», ибо не мог он позволить себе смеяться над чужими ошибками, а с сего часа – и указывать на них пальцем. Кто знает, может услуга лучшего друга в том, чтобы не сказать. Не всем, наверное, стоит отягощать ближнего. Не всем из того, что забирается в голову в момент речи.

Смешно и грустно было поглядывать на вытянувшееся лицо Мартина, на впавшие глаза, в глубине которых затеплилась, пробиваясь, подобно колючим травам, улыбка горькая, больше вежливая, чем искренняя. Однако они сумели разбавить сухость, идя рядом рысью, парочкой анекдотов.

Дорога, которая не к смерти – Годар это знал – пролегала где-то здесь. Отсвет от дорог Мартина сужал зону его поисков. Куда ни гляди, а дороги к смерти в парадоксальном мире Мартина Аризонского обрывались жизнью…

И всё-таки он упустил возможность выхода, потому что проход оказался узок для двоих. Где не смеются двое, не засмеётся ни один.

А Мартин – не смеялся.

Годар дежурил под утро следующего дня у палатки, когда Мартин, проснувшись до срока, вышел вскоре на свет при полном обмундировании, и, не проронив ни слова, прошёл на два десятка метров влево. Там он сел спиной в мерно колышущиеся травы и застыл, как дерево с невидимой путнику макушкой, достигшей где-то за облаками небесной тверди. Сжался внутри сердцевины надтреснутый ветер.

Годар подумал-подумал, и, не выдержав, зашёл к нему спереди, присел поодаль, напротив.

Руки Мартина, лежащие вдоль пропылённых колен, походили на две тихие струи – не то солнечного света за стеною дождя, не то вод серебристой реки. Тихий свет струился вниз, в землю из золотистой чёлки на высоком лбу. Изумрудно-золотистые капли скатывались по почерневшему под загаром лицу, как падающие звёзды по вечернему небосклону. Сомкнутые веки вздрагивали, и через них тоже падал в землю искрящийся пот.

Вовсе не больно было Годару от такого света, а между тем сердце тоскливо сжалось.

Словно почувствовав это, Мартин открыл глаза и вздрогнул.

– Прости, я потревожил тебя, – виновато сказал Годар, стараясь не смотреть в затравленные и одновременно спокойные глаза витязя.

Мартин прикрыл, залившись краской, мундир полой плаща, ибо на нём не было шёлковой ленты.

– Это ты прости. Я забыл поздороваться, забыл надеть ленту, – торопливо проговорил он, намереваясь поскорей бежать за лентой к палатке. По отчаянию, которое стремительно заливало его взгляд, по глубинной израненности, выдающей виноватого человека, когда он смотрит на жертву, Годар увидел, что и он сам, и мир в целом, были для Мартина зеркалом. Глядя туда, он не мог не казнить себя за изъяны, которые обнаруживал. Этот человек спрашивал с себя, как с Бога. Ветер отторжения, которому сопротивлялся Годар в Зоне дракона, шёл из глубины подсознания Мартина, и был адресован и себе самому, как частному случаю Человека. Всё, что задерживало их на пути к цели, было в его глазах подлым или ошибочным. Мартин же не давал себе права на ошибку.

Годар вдруг прочёл в новом свете надпись на одной из зелёных фигур: «Чёрная собака – дракон».

Вот он – ферзь! Чёрной собакой Мартина было неверие в Чёрную собаку, отказ ей в праве на жизнь. Зеркальное её отражение вызывало чувство вины, граничащее с самоуничтожением. Вряд ли Мартин понимал, из чего состоит его Чёрная собака, ему невыносим был сам факт её наличия в мире. Витязь поворачивался спиной к тёмной половине зеркала, и тогда жизнь, брызжущая оттуда, ёжась или стервенея, кидалась на спину, билась об неё, как об стену.