Текст книги "Дорога цвета собаки"

– Для этого надо знать историю края. А в библиотеке мне предложили лишь сборник преданий.

– Искусство родилось из мифа, – блеснул эрудицией Джим.

– Это одна из версий, – сухо заметил Годар, – как я понял, произведение должно быть далёким от реализма.

– Скульптура должна отражать метафизическую реальность, – Джим не оставлял ровного вежливого тона, между тем, как Мартин замолчал, и разговор продолжался без его участия. – Вы можете высказать, если пожелаете, свои соображения, замечания и даже пожелания. Если ваше, равно как и любое другое представление, оформленное в художественную идею, покажется дельным, господин Аризонский возьмёт на себя труд выхлопотать разрешение на её реализацию. Это уже обговорено, не так ли, господин Мартин?

– Не надо обо мне беспокоиться! – взвинченно сказал Годар.

– Беспокоятся о судьбе государства, – заметил Джим иронично.

«Ах ты, чёрт! Лизоблюды, воры, интриганы!» – подумал Годар с горькой злой радостью от того, что всё это написано у него на лице, и подлец, конечно, вычислит себя и узнает, Ничего не поймёт только жертва скирских интриг.

Жертвой он считал Мартина!

Жёлтый витязь Джим стоял в третьей шеренге стен, что окружали Аризонского во время танца, ощупывая карманы Зелёного рыцаря через вторые руки.

Пусть его поведение выглядит неэтичным или неэстетичным – он не станет разбираться в оттенках синонимов, а возьмёт и укажет пальцем. Даже если не поймал за руку.

Годар не сразу заметил, что отвечает в своём воображаемом объяснении с Мартином на изречения шута Нора, которые запомнил накануне на террасе Аризонского. А когда заметил, перевёл словесный поединок с Джимом в область иллюстрации собственных соображений о том, какой должна быть дружба:

– Думаю, следует установить не статую, а скульптурный комплекс. В таких случаях в европейских странах устраивают конкурс на лучший проект. Метафизическое небо целого народа не штурмуют в одиночку. Мастера должны не конкурировать, а дополнять друг друга. Скульптурный комплекс может состоять из работ многих мастеров, объединённых общей идеей. И, если уж разговор зашёл в кругу сотенных командиров, каждый из которых разносторонне образован, возьмём лист бумаги и набросаем эскиз, но так, чтобы каждый внёс в него свой штрих, и ни одна чёрточка не противоречила бы другой.

Жёлтый витязь возразил вполне искренне, выпустив из внимания все свои цели, как прямые, так и попутные:

– Но ведь у каждого – свой стиль. У офицеров разные художественные способности. В итоге получится эклектическая несуразица. Это – утопия.

– Подлинное коллективное творчество исключает эклектику. Надо суметь так дополнить друг друга, чтобы собственный голос растворился в душе творения.

– Это всё равно, что сорвать с нас шёлковые ленты, – убеждённо возразил Джим. – Это – фальшивое единство. Я не хотел бы видеть в своём городе подобные творения.

Такой Джим Годару немного понравился. Затеяв спор для ушей Мартина, Годар не предполагал, что скажет в следующую минуту. Желая обнажить желание Жёлтого витязя проникнуть через его, Годара, помыслы в планы Аризонского, чтобы, выявив между помыслами и планами некую химерическую связь, дёргать затем за верёвочки, он невольно приоткрыл сердце собеседника и увидел в нём нечто неподдельное. Любовь к Суэнии – это первое, что бросилось ему в глаза. Правда, любовь была насквозь эгоистичной.

– А знаете, я уже увидел свой штрих, – сказал Годар серьёзно, без издёвки. – Представьте солнечный шар, от которого тянутся к земле цепи, связанные металлическими перекладинами. Они напоминают верёвочные лестницы. Только непонятно, что к чему приковано: Земля ли к Солнцу, Солнце ли к Земле. Кто-то пробует встать на одну из лестниц. Пробует – и не более. Земля покрыта степью. В степи – крошечное королевство. Довольно унылый вид, если смотреть снизу вверх, как и смотрят обычно на монументы. Но если рядом имеется старинная башня, куда можно подняться по винтовой лестнице и посмотреть сверху… Если посмотреть сверху, то откроется купол из сияющего золота. То, что представлялось цепями или лестницами – швы, сваи, скрепляющие храм – Храм Солнца… Сквозь прозрачные стены видны люди, которые ходят по своей земле, не ведая о том, что живут в храме. Я не знаю, хорошо ли жить в храме. Может, это кощунственно, а может – наоборот… Пусть эту мысль продолжит другой. Пусть она длится от сердца к сердцу, пока не найдёт разрешения.

– Какой великолепный тост, дорогой Годар! – раздался сердечный голос Джейн. – Именно так и следует действовать: думать от сердца к сердцу, пока мысль не найдёт разрешения. Кажется, это последний тост за истёкшую ночь. Жаль, что мы так мало выпили и поговорили. И так и не разрезали мой торт, что очень, между прочим, обидно.

Годар, осмотревшись, увидел в почти кромешной тьме попыхивающие сигареты. Огарки свечей едва мерцали на корню, распространяя густой запах стеарина. Кто-то неторопливо пробирался к одному из двух окон, чтобы вздёрнуть штору с первым ударом курантов. Саднили в коже пущенные из темноты иглы взглядов.

– Я бы хотел перевернуть храм, как песочные часы, и взглянуть на него поверх Земли. Может быть, стоит сделать наш монумент вертящимся? – тихо сказал Аризонский и зажёг, чтобы прикурить, зажигалку.

Увидев выплывший из темноты чеканный его профиль, Годар смутился. Он был доволен собой, своим спором с Джимом, общим впечатленьем, произведённым сымпровизированной речью; Мартин же стал неузнаваемо-печален.

По голосу Зелёного витязя чувствовалось, что он собирается с мыслями, чтобы сказать что-то важное для самого себя, отчего был сильно смущён.

– Когда я прохожу по улицам, – произнёс он после долгой паузы, – даже случайные прохожие смотрят на меня так, будто я им чего-то недодал, – он опять немного помолчал и мягко продолжил: – Вот и мой товарищ Годар ведёт себя так, словно я ему чего-то не сделал, Я угадал, а, Годар?..

Годар почувствовал, что не знает ответа, который бы не огорчил Мартина.

Иглы стыда прокалывали кожу изнутри: всё сильней, яростней. Отодвинувшись в темноте от товарища, он невнятно промолвил:

– Здесь говорили о внешнем враге. О ком шла речь, я так и не понял.

– Речь шла о драконе, – сказал Аризонский.

Глава пятая

Речь шла о драконе – во всех кварталах города, среди ремесленников и вельмож, полицейских и бесцельных прохожих, за дверьми департаментов и ведомств, в королевском дворце и в самой природе. Лёгкий ветерок, налетевший, как обычно, внезапно из неопределённого откуда-то, принимался с прилежанием теребить Флаг на дворцовой площади, размахивая полотнищем словно во все концы сразу. Так метался, будто пойманная мышь, каждый лист на элегантных тонкоствольных аркадах – вечнозелёной породе деревьев, выведенной суэнцами для украшения города. Так теребилось, то скручиваясь в бечеву, то распахиваясь, разглаживаясь до последней складки, бельё, вывешенное, как водится, на пару минут. Теребились пряди волос, выбитые ветром из-под разворошённых дамских причёсок; метались многослойные юбки.

Этого было достаточно, чтобы взгляды жителей Скира, метнувшись с опаской к небу, устремлялись затем к долу и были полны затаённой обычно горечью в продолжение всего дня. Ибо каждый вспоминал о налётах дракона. Каждый видел его хотя бы раз в жизни. Факт этот никем не подвергался сомнению.

Мнения расходились лишь в определении цвета дракона, который порой менялся. Щебень, палки, булыжники, обломки кирпичей возлежали у подъездов особняков, но хозяева не торопились журить дворников, будто были постояльцами на этой земле, любой клочок которой мог испепелить, как обещал в разные времена, Его Величество Дракон. При этом внутри жилищ порядок поддерживался безукоризненный. Жители деревянных особняков втайне надеялись, что под родным кровом помогают и стены. Те стены, что знали предков, живших ещё до Явления дракона. Этого времени никто не помнил, но все знали, что прошло лет этак пятьдесят, хотя очевидцев золотых времён не удавалось найти даже среди престарелых суэнцев.

Однако служащие важных учреждений боролись с собственной памятью о драконе умело и тщательно, чему содействовали природные черты суэнцев: гордость, честолюбие, сдержанность. Каждое солидное учреждение – даже суровый, окрашенный в коричневое департамент внутренних дел, увязший по верхние окна в громоздкой крыше – имело подобающую осанку и целый штат дворников и уборщиков, как имеет костюмеров и косметологов сановная дама.

И если у суэнца не доходили руки до расчистки собственного двора, то осанка государственной службы, которую он представлял по выходе из дому, расправляла ему плечи, приподнимала голову и заставляла, под страхом потери самоуважения, нести свой костюм…

Годар вскоре научился понимать, где, когда и как шла речь о драконе. Только он относился к ней как купальщик к касанию береговых волн, игнорируя представления о возможности шторма. На душе было легко и празднично, всё слишком походило на хрустальный сон. Все жители Суэнии, словно забыв установить перегородку между Ночью и Днём, смотрят сказку о драконе – одну из причудливых вариаций темы, давно набившей оскомину в обычных странах Земли.

Как-то он прямо сказал об этом Мартину.

Мартин ответил не задумываясь, твёрдо:

– Нет, это не досужие выдумки, не суеверные страхи, не галлюцинации душевнобольных и не интриги дворца. Я его видел. Сам. Собственными глазами, понимаешь? Видел гнусный в своей величавости полёт в облаке пламени, что лизало лучи строгого Солнца. Видел когти, чешую, хвост… Это гигантский красный ящер, какого и в самом деле изображают в иллюстрациях к вашим сказкам. Но мы, суэнцы, не просто читатели. Я верю только в то, что увидел своими глазами. А его я увидел. Вот только не все верят в пристанище дракона на земле. Предполагается, что он обитает на берегу Безымянного озера, а оттуда никто в одиночку не возвращался. Поэтому многие думают, будто дракон является с небес, как кара господня, и отчаялись бороться. Бытует мнение, что если Бог посылает на Землю дьявола, то не станешь же сражаться с Богом. Что до меня, то я не верю ни в бога, ни в дьявола. Мне легче расставлять вещи по своим местам. Я не питаю иллюзий, не тёшу себя надеждой на небо, а, значит, мои руки не скованы страхом перед Роком. Я верю в человека, способного одолеть дракона. В конце концов, дракон был не всегда. Разве не может быть искоренено зло, появившееся позже суэнца? Я бы не сказал, что верующие суэнцы, а их большинство, так уж религиозны. Дань христианству скорее традиция, чем вера. Большинство поселенцев были протестантами. Они и возвели первый храм. Так что в Сына человеческого я не верю. Слава Богу, государство к религиозности не обязывает.

Отметив упоминание Господа в последнем высказывании Мартина, Годар поинтересовался с добродушной иронией, не надеясь на серьёзный ответ:

– Хорошо, пусть не было Сына. Но в Отца-то ты веришь?

Мартин неожиданно задумался и, подняв лицо к солнцу, долго стоял так, раскладывая мысли по полочкам.

В намерения Годара вовсе не входило сбивать его с толку, особенно при помощи риторических уловок. Поэтому он поспешил опередить ответ новым вопросом, более актуальным для обоих:

– А какой от него вред, от дракона? Ну, то, что он пожары устраивает, я уже уяснил.

– Дракон охотится за суэнскими девушками. Многие годы он регулярно совершал налёты на сёла, воруя крестьянок. Полицейские и вооружённые охотничьими ружьями сельчане могли лишь панически и, в конечном итоге, бесславно палить в клубы огня и дыма – его не брало огнестрельное оружие: прихватив двух-трёх девушек и спалив для острастки пару дворов, дракон исчезал, чтобы вскоре появиться в другом селении. Впрочем, никто никогда не знает, где и когда он появится. Но то, что появится – сомнению не подлежит. Мерзавец сам заботится о том, чтобы сомнения не зарождались.

Периодически он бороздит небо Скира, поднявшись к самому солнцу, словно невинный бумажный змей. Или, наоборот, проносился огненным облаком над головами скирян, опаляя и заставляя шевелиться волосы. При этом он порой игриво испепеляет с десяток небольших домов, но так, чтобы хозяева остались целы. Нюх у него, что ли, на пустующие дома. Может быть, поэтому жители Скира домоседы. Пока что дракон не погубил в черте города ни одного горожанина. Но в самое последнее время вкусы его стали изысканней. Дракон стал охотиться за дочерьми владельцев поместий, если заставал их, опять-таки, за чертой столицы королевства. А полгода назад он, вроде бы заговорив в одном из селений человеческим голосом, объявил о намерении полакомиться плотью принцессы.

– Дракон, говорящий человеческим голосом? Может, это придумали сельчане, чтобы в Скире поторапливались с организацией серьёзного отпора?

– Суэнцы слишком уверовали в предопределение. В первые годы сельчане срывались с насиженных мест и обустраивали не освоенные земли, наивно надеясь ускользнуть от преследований обидчика. Или отправляли дочерей в Скир. Но со временем они перестали хвататься за бесполезные ружья, что делали раньше инстинктивно – из страха или гордости. Мало кто смеет признаться в этом себе самому, но с кровью, пролитой суэнскими девушками, стали мириться, как с жертвенной. На похищения посматривали сквозь пальцы, сводя их после очередного насилия для крестного знамения. К созданию же войска приступили совсем недавно, когда на карту были поставлены честь и жизнь принцессы. За последние два месяца дракон бороздил небо над Скиром семь раз! При этом он захватывал самых родовитых девушек города, к несчастью, оказавшихся в это время в экипажах, следующих по степным дорогам в отцовские поместья. Крестьянок дракон больше не трогал, словно подчёркивал, что очередь – за принцессой… Вот мы и сколачиваем полгода войско. Нам не с кем было воевать три столетия – со дня основания Суэнского королевства. Опыт, как и желание брать в руки оружие, у скирян отсутствует. Но моё поколение знало с детства: быть войне. И готовило шёлковые ленты, слушая речи короля Кевина I, в которых он без устали делился ворохом планов по созданию собственной армии.

Речь Мартина, весь его облик, были убедительны, и Годар на время убеждался.

В искренности Аризонского он не сомневался ни секунды, но порядком устал от россказней других суэнцев. Небылицами заезжего витязя потчевали со смаком. Подробности проколов Годара всплывали неожиданно.

– Яблоневый сад – в моём дворе, на месте Казённого Дома?! – удивлялся Аризонский, прозревая так же медленно, как и Годар. – Ах!.. Гм… Посуди сам: откуда взяться яблоням в краю нескончаемого лета? Садоводческие хозяйства и плантации вечнозелёных культур расположены за городом, где есть оросительные сети и квалифицированные работники. Один из таких потенциальных работников – ваш покорный слуга, молодой специалист-мелиоратор.

Всё-таки Годар был как-то задействован в хрустальном сне, в той сказке, которую смотрел, веря и не веря, широко раскрытыми глазами. Он принёс вместе со всеми присягу в присутствии старшего советника короля по военным вопросам, через посредничество которого Кевин I командовал своим войском.

Он принял участие в Офицерском шахматном турнире. Он приходил каждое утро в казармы, где парни его лет – ратники белой сотни – нетерпеливо заглядывали в лицо командира, ожидая хоть каких-нибудь распоряжений. Белая сотня должна была принять под охрану один из районов в северной части Скира.

Одну из двух обязательных партий в турнире Годар проиграл, другую – сыграл вничью, спасшись от проигрыша патом. Но члены Шахматной комиссии пожали ему руку с искренним интересом и дали понять, что у него весьма обнадёживающие показатели. Победителем турнира стал Фиолетовый витязь, которого Годар на офицерском банкете не запомнил. Главные соперники – Мартин и Стивен, – которым прочили победу, получили по одному очку. И готовили теперь свои сотни к охране районов, отдалённых от дворцовой площади.

Многие именитые горожане, с которыми Годар общался по долгу службы, почтительно величали его рыцарем – это стало своего рода прозвищем. Иначе обстояло дело в отношениях с сотенными командирами. Все, кроме Мартина, хаживали в одиночку по приёмным, где заседала дворцовая бюрократия, дающая доступ к дворцовой аристократии. Когда они с Мартином встречали кого-либо из офицеров в широких, как проспект, коридорах, обмен приветствиями проходил в суховатой, вежливо-саркастической манере. Однажды встретили ссутулившегося насупленного Стивена. Он прошёл мимо, не поздоровавшись, с безучастным видом нашкодившего кота.

Сам Годар шествовал по дворцовым кабинетам, как почётный гость, ибо рядом был Аризонский – свой человек в кругах придворной аристократии. Мартин ни разу не назвал его рыцарем, но взгляд его блестел от гордости за обретённого друга, он обращался с ним с такой бережливостью, словно нашёл в нём брата. Вечерами Годар зачитывался «Записками» графа Ника Аризонского и не замечал, какой ужин оставила хозяйка на его столике, какой душный низкий потолок навис над койкой в крошечном его жилище.

Днём он с азартом пересказывал прочитанное Мартину. Тот выслушивал не перебивая, одобрительно кивал. Иногда он, пряча улыбку, выказывал удивление по поводу интерпретации Годаром какой-нибудь фразы, да так, словно слышал фразу впервые, а не знал её наизусть, что выяснялось впоследствии.

Мартин часто хвалил Годара за глубокомыслие: он никогда не скупился на похвалу пытливому уму и, кажется, искренне считал, что некоторые места «Записок» Годар понимает глубже, чем он – потомок великого суэнца. Но когда Годар поделился однажды радужными впечатлениями от книжицы суэнских преданий, Мартин, перестав улыбаться, настоятельно посоветовал:

– Пожалуйста, Годар, не засоряй себе голову лубочной литературой. Большинство историй, что тиражируются в Скире изустно или печатно, всего лишь безвкусные стилизации под то, что малоизвестно.

Охотно и терпеливо разъясняя жизнь современной Суэнии, Мартин часто упоминал о прошлом, но никогда о нём не рассказывал. Годар же не торопился с расспросами. Он чувствовал свою долю вины за горечь, которую вкусил Аризонский на офицерском банкете. Когда Мартин переставал улыбаться и погружался, прищурившись, в свои мысли, забыв о его присутствии, Годар настораживался. Непроизвольно съёжившись внутри, он почему-то думал, что, когда тот заговорит в следующую минуту, ветер, пребывающий в узде его голоса, может сорваться и ударить его, Годара, в грудь.

Но такого никогда не случалось. Все ветры Зелёного витязя неизменно оставались для него лёгкими и попутными. И всё-таки Годар опасался смерча. Мысли Мартина, которые он ощущал в такие минуты всей кожей как движение тока, порой принимали характер такого яростного неприятия чуждого образа жизни, что чужака, который оказывался в поле его мысленного зрения, спасала от испепеляющего презрения разве что собственная нечуткость. Мартин и в самом деле никогда не указывал пальцем, но мог невольно сразить мыслью. И Годар старался ничем не огорчать Мартина – и просто так старался, и затем, чтобы тот в ответ не огорчил его больше, чем хотел.

Нередко Годару вспоминался ницшеанский Заратустра. Почему – он не отдавал себе отчёта, не мог разобрать, действительно ли Аризонский носил в себе нечто ницшеанское или это он, Годар, заключил в нём своего крошечного Заратустру.

Однажды он сказал отвлечённо и безотносительно:

– Друг для меня – это полубог, которому я изо всех сил мешаю стать человеком.

– Каким образом? – живо откликнулся Аризонский.

– Ну… Загоняю пинками на пьедестал, если ему вздумается спуститься на ступеньку ниже.

– Своеобразно. А я стараюсь никого не обременить.

Конечно, Годар отчасти бравировал. Специально – образом действия – он никому не мешал ходить по своим ступенькам, как специально – образом действия – не вторгался в чужие мироощущения Аризонский. Но мысли, мысли!.. Чем скорее расформируется нынешний состав войска, думал Годар, тем лучше будет для Мартина и всего королевства. Человек масштаба Аризонского должен стать исключением в команде армейских карьеристов, что разрушит команду, либо зачеркнуть для себя путь к гражданской карьере через воинскую службу, подав в отставку. Если бы Мартин спросил прямо, что он думает о его будущем, то Годар бы ответил, внутренне съёжившись из опасения расслышать мысленный комментарий, что желает другу неудачи на военном поприще. Но Мартин не спрашивал, и Годар имел отсрочку.

Всё это не мешало ему наслаждаться блаженством хрустального сна и не верить, по большому счёту, во что-то большее.

Пожалуй, жители Скира тоже находили явь неожиданной и опасались проснуться. По радио передавали сводки самых добрых новостей, преподносимых на ладони классической музыки Европы. Полицейские, в услугах которых особо не нуждались и раньше, словно вымерли, уступив проспект и примыкающие к дворцовой площади улицы служащим королевского войска.

Рядовые уже носили нашивки на погонах, но двигались скованно и осторожно, словно на плечах пригрелись листья, которые могло сдуть ветром. Офицеры же старались бывать на людях реже. Гражданское население осторожничало и того больше. Служащие в штатском, проходя рядом с военными по одной улице, сбивались на робкий крадущийся шаг: не спугнуть бы, не спровоцировать на поступки, недостойные чести мундира!

Первый десяток дней новорождённого войска – всё ещё праздного, так как планы по его непрерывному формированию постоянно уточнялись – установил в Скире хрупкое, как бы хрустальное равновесие. Радиоэфир стали посещать суэнские танцевальные мелодии, но так робко, словно боялись изгнать из дому самих себя.

В этот день Мартин поведал о загадочной жизни принцессы Адрианы.

Начал он издалека, с трудом преодолевая волнение. Годар догадался о чувствах друга ещё во время банкета, но не ожидал, что тот умеет быть столь отвлечённо-многословным.

– Не приходило ли тебе на ум, дорогой мой Белый витязь, что цвет твоей ленты, которого и в природе-то, оказывается, нет в чистом виде, самый естественный? Чистый лист бумаги – самое совершенное творение. Ограниченный человек питает неприязнь к буквам, цифрам, нотам, линиям и другим цветам – всё это, как ему чувствуется, порочит белизну. Неприязнь к многообразию, которое он воспринимает как замусоренность пространства, такой человек объясняет в меру своего интеллекта. Но в основе, на мой взгляд, лежит чувство верности белому, изначальному. Одинаково лишними могут показаться банальный статистический расчёт и гениальная музыкальная фраза… Для людей же глубоких, а главное – решительных, умеющих смотреть правде в глаза, многообразие не отменяет, а оттеняет Изначальное. Красивая поэтическая строка или математическая формула – способ подчеркнуть белизну. Но как часто мы медлим над чистым листом бумаги, прокручивая и правя варианты в уме! Чем тоньше мы, тем дольше мы медлим. В идеале мы должны заговорить голосом листа, и, чем дальше мы от идеала, тем мучительнее даются нам пробы голоса. Может быть, поэтому мне хочется расставить на библиотечных полках, где пылятся сборники суэнского лубочного мифотворчества, пачки с нетронутой бумагой. Реализацию этого намерения я бы назвал вершиной интеллигентской скромности. Да будет костёр белым, а на кусочке пламени пусть пишут другие и о другом. Пусть пишут, пока я медлю сказать о своём. Кто знает, быть может, я медлю нарочно, уступая дорогу… Но с тех пор, как на чистый лист бумаги посягнул дракон, всё изменилось. В немыслимо короткие сроки витязи должны исписать горы черновиков, не щадя ни одного клочка. ХОТЯ МЕДЛИТ ДАЖЕ ДРАКОН. Даже дракон пробует голос с опаской перед той изначальностью, что воплотилась в принцессе Адриане. Сколько уж отправилось в корзину глупых черновиков королевского войска, а сколько черновых витязей кануло в Лету! Никто ещё не увидел Адриану незаслуженно. Лишь я, недостойный, имел это счастье.

Когда-то граф Аризонский короновал на престол своего лучшего друга Джона Лексона. С тех пор род Аризонских и династия Лексонов идут по жизни душа в душу. Короли Суэнии, следуя традиции, заложенной первым из Лексонов, запрещают тиражировать свои портреты. Для суэнских стен испокон веку привычнее изображение Аризонского – единственное, и тоже, к сожалению, лубочное. Скажу без ложной скромности: род Аризонских почитается в Суэнии едва ли не больше, чем королевская династия. Когда я осиротел, король не раз называл меня во всеуслышание сыном, хотя я никогда не жил во дворце – это тоже традиция: Аризонские независимы. И однажды в конфиденциальной беседе король пригласил меня на ночную прогулку с дочерью. О том, где я провёл ту чудесную ночь, знают только по смутным слухам, так как указом короля Кевина I, сочинённым в час рождения принцессы – жуткий час кончины королевы Анны, всем кому бы то ни было, кроме отца, прислуги, учителя и врача, запрещалось лицезреть Адриану до замужества. Многие объясняли появление Указа нервным потрясением: Кевин безумно любил скончавшуюся супругу. Но когда я увидел шестнадцатилетнюю Адриану, то понял, что король предъявил подданным лист чистой бумаги. Перед моим мысленным взором промелькнули ненаписанные тома истории Суэнии. Прошлое, будущее, настоящее стало, как и прежде, Мигом. Сотни молодых людей, лелеющих мечту получить престол и завоевать сердце принцессы Адрианы, готовили себя к подвигу Великого Начала. И медлили, медлили произнести признание. Черновые слова умирали невысказанными, дабы не лечь на лист вкривь. Я не знаю, как описать тебе ту ночь, какие подобрать к ней слова, как не спугнуть… Когда же, как не в безлюдную солнечную ночь, в пору царящего по эту сторону ставней безмолвия, король Кевин мог беззаботно проехать по городу в карете, не опасаясь, что к белоснежному её платьицу, к нежной не по-здешнему коже, и к чему-то такому, чего не опишешь никакими словами, пристанет соринка ненадёжного взгляда?.. В памяти девушки жили только приятные воспоминания, речь её состояла из слов добрых и вежливых; иное отец и учитель сделали недоступным. Доктор уберёг её кожу от беды суэнских девушек, хотя и сам не знал, в чём причина успеха. Слух принцессы услаждала классическая музыка Старого света. Науки преподавались в меру её познаний о мире. Познания же были похожи на ночные путешествия в карете по кругу Дворцовой Площади. Ничтожное неверное движение могло погубить это создание – чудесное и одновременно несчастное.

Когда привыкаешь к однообразию, начинаешь открывать в нём самые разные и неожиданные стороны. Замкнутый мирок становится неисчерпаемым кладезем. Но это понятно лишь ей – одинокой девочке, которая делает шаг на подножку кареты непосредственно со ступеньки отцовского дворца. Всё рассчитано так, чтобы не ступить случайно на землю. Вот и в ту ночь, захлебнувшись на мгновение раскалённым воздухом (она ценила это мгновенье, но лишь мгновенье – не больше!), когда улица, страшно и озорно хохоча в лицо неузнаваемым полуночным солнцем, опускалась, словно штора, между дворцом и каретой, она приготовилась привычно-быстро отринуть штору, чтобы миновать Мгновение Открытой Улицы. Но к Мгновению Открытой Улицы неожиданно прибавилось второе, третье, четвёртое мгновение… В течение нескольких секунд король представлял меня Адриане как названого сына. Она не сумела даже ответить на поклон. Она задыхалась, перепачканная неопрятной новизной. Я успел заметить в расширившихся её зрачках злосчастное своё отражение и попробовал оценить его – её взглядом: я был явившимся с улицы мужчиной в белом английском костюме, от которого разило потом, потому, что порядком взопрел от благочестивого трепета и, вдобавок, не умел справляться с растерянностью, как подобает джентльмену. Я был несносен.

Не помню, как я оказался во второй карете, вместе с врачом и прислугой. Не запомнил и короткого путешествия. Когда я сошёл на землю, принцесса уже пребывала в своих покоях. И всё-таки я был счастлив. Не знаю даже, как назвать своё чувство: любовью или жалостью…

Годар долго молчал, подбирая слова поделикатней. Чувствовалось, что Мартину важно, как назовёт его чувство он.

– Да есть ли душа у принцессы?! – Годар не сдержал возмущения и попал в точку.

– Души пока нет, – спокойно согласился Аризонский, – душа – это творение двоих. В одиночестве – это черновик. В изоляции – чистый лист бумаги. За право вершить на нём общую судьбу король потребовал голову дракона. И речь, если отбросить высокие словеса, идёт не о том, какой станет Адриана в руках принца-победителя, а о жизни. Её необходимо спасти… Послушай, Годар, ты поедешь со мной биться с драконом?

– Конечно. Я же принёс присягу. Как только будет отдан приказ, каждый из вас может положиться на меня.

– Ты не понял. Я хочу отправиться на битву вдвоём с тобой. С благословения короля, но не по приказу. Войско тут ни при чём.

– Да. Конечно. Я пойду с тобой, – деловито отчеканил Годар, сдерживая изо всех сил порыв неуместной, как ему показалось, радости. – Ты всегда можешь располагать моими возможностями. Могу выдать доверенность.

Мартин не стал сдерживаться: стиснул ему руку влажной ладонью, широко улыбнулся и сказал с облегчением:

– Значит, я обрёл боевого товарища. Послушай, двумя этажами выше – таинственные апартаменты принцессы. Дерзай, быть может, тебе суждено взойти на престол Суэнии.

Последнее он произнёс шёпотом, с некоторой долей лукавства, и исчез так же быстро и неожиданно, как получил согласие на своё головокружительное предложение.

Годар остался на проспекте дворцового коридора один.

Продолжая жить в хрустальной сказке, он принимал любые предложения. Добрые герои этой сказки служили порукой за правильность его решений. Вот и сейчас, подойдя к стрельчатому окну и глядя с высоты птичьего полёта – высоты, на уровне которой король обосновал свои рабочие кабинеты, – он ощутил чувство приятной гордой ответственности за маленькие фигурки в мундирах на плацу – такие разрозненные в своём стремлении маршировать в ногу. Одна фигурка, споткнувшись, упала. Другая, протянув ей крошечную, с мизинец, руку, помогла подняться. У Годара закружилась голова. Руки его задрожали. Волнение передалось сердцу от ладоней, между которыми словно что-то проскользнуло – незамеченное от прозрачности, похожее на порыв сорвавшегося вниз воздуха.

Он судорожно свёл руки за спину и сцепил пальцы. В сущности, он завидовал умению Давласа распоряжаться своей жизнью. Память о Лане вспыхнула смутным, полупрозрачным пятном, в котором он не разглядел очертаний.

Прежняя не оформившаяся радость вкупе с болью лишь слегка царапнула ладони – не душу! А ведь он пытался прикрыться ею от заоблачных перспектив, которые обрисовал ему Мартин…