Текст книги "Дорога цвета собаки"

Только об одном молил Бога Годар: хоть бы не вспугнула эту солнечную птицу темнота его сердца, хоть бы не познала она её глубины.

Годар слушал, как пил… Мартин говорил, как дышал.

Что не мешало им иногда спорить.

В диспутах, которые они устраивали, Годар старался облечь аргументы в самые мягкие, обтекаемые формулировки, а если назревал крупный спор, затушёвывал своё мнение. Он слышал в своём сердце каждое движение души друга, связанное с тем или иным убеждением, и… не мог бороться с сердцем. Контраргументы высыхали на губах, как молоко.

Следуя за мыслью Мартина, Годар делал иногда умозаключения, с которыми не делился.

Особенно это касалось некоторых сторон жизни Суэнского королевства.

На четвёртый день, во время очередного привала, Мартин сказал, что считает ороговение женской кожи защитной реакцией, вызванной засевшим в крови страхом перед драконом и… неистребимым человеческим достоинством! Лучше обезобразить себя, чем отдаться чудовищу. Вина за мутацию лежит на мужчинах: они не сумели защитить своих дам и справедливо теряют их уважение.

– Мне кажется, каждый суэнец объясняет непонятное в меру своего остроумия, – мягко заметил Годар, – это результат разобщённости с другими странами Земли. Почему бы не обратиться за помощью, ведь там уже найдены ответы на многие вопросы?

– А живого дракона они видели?

– Не думаю.

– Я – видел.

Годар пришёл к выводу, что суэнцы пренебрегают историей как наукой. Они не запомнили прошлого потому, что не захотели запомнить. Придавая значение лишь символическому смыслу преданий, образованные скиряне гордятся своей Родиной в противопоставлении её неизвестного, но, без сомнения, созидательного прошлого скудости настоящего.

– Какое нам дело до того, кем была супруга графа Ника Аризонского – феей или степной кочевницей, – продолжил Мартин, словно отвечая на его размышления, – то, что мы с тобой делаем сейчас – говорит о прошлом само за себя. Давлас, сбежавший предводитель скирских недорослей – народилось среди нашей молодёжи такое пузырящееся облачко, – искал помощи на стороне. И стал предателем.

– Ты рассуждаешь, как состарившийся король! – воскликнул Годар. – А я-то думал, что это Стивен и Ко – предатели. Раз не нарушили закона открыто, раз прикрыли зубы деляг масками радетелей за Отечество – значит, воцарились в общественном мнении как добропорядочные граждане?!

– Я тебе скажу больше: они мерзавцы. Дельцы, помимо всего прочего, ищут доступ к контрабанде, а она водится на дороге из страны. Но попутно они способны сделать для Суэнии кое-что полезное. Например, сдвинуть с мёртвой точки строительство, накопить, работая на себя, знания, необходимые государственным деятелям.

– Чтобы свинячить стране с высоких государственных постов?

– Из их дел можно выудить хоть какую-то пользу, тогда как Митрофанушки исключительно мечтают.

– Им, и только им, суждено вывести государство из кризиса! И тебе, конечно, вместе с ними.

– Пока что они додумались до бегства. А я не с ними.

– С кем же ты, неужели со Стивеном?

– В том то и дело, Годар, что я ни с кем.

Очередная откровенность вырвалась из уст Зелёного витязя, как вздох.

И один и тот же вопрос кольнул обоих: «Почему?..»

Невысказанный, он прожужжал, как шмель, оставив в воздухе колючий сухой след.

Склонившись над высохшим кустом, Мартин машинально перебирал скрюченные ветки. Годар попробовал восстановить внутренним взором истоки ускользнувшего вопроса и укололся об обрывок следа. От этого след в воздухе стал алым, отягощённым.

Мучаясь от духоты, Годар медленно наливался кровью. Вскипела мутной накипью обида за Ника, Давласа, ночного Дон Жуана и тут же угасла, самоё себя озадачившая встречной обидой за Мартина. За словами Зелёного витязя стояла какая-то большая, недоступная ему правда, и такая же большая неправда.

– Твои товарищи по прежнему составу войска – чистосердечные добрые мальчики, – нарушил молчание Мартин. Он медлил, силясь подобрать слова помягче. – Я понимаю: ты болеешь за них душой. Но… прости, мне с ними скучно.

Он твёрдо, спокойно посмотрел Годару в глаза, но в глубине его взгляда затаилось нечто ломкое.

– Почему ты называешь их мальчиками? – спросил Годар с похожим спокойствием.

– Они поступают с Родиной по-детски жестоко, и вряд ли понимают это.

– Это – способ сберечь души.

– Может быть. Но «сохранившие душу, потеряют её».

Каждую фразу Мартин произносил через долгую паузу, в течение которой Годар имел возможность подумать.

– Поехали, что ли? – заключил Аризонский диалог с натянутой бодростью, а когда они сели на коней и пошли рядом рысью, с лёгкой укоризной напомнил то, о чём говорил не раз:

– Понимаешь, Годар, я бросил вызов дракону и никогда не отменю его. Я всегда буду верен Адриане.

– В этом ты, безусловно, прав, – заметил Годар серьёзно, – тебе незачем оправдываться.

Слово «оправдываться» уязвило Мартина. И прежде чем Годар услышал новость, к которой Зелёный витязь исподволь подводил его, прошло несколько минут томительного молчания.

Новость озадачила и втайне обрадовала его ощущением надёжной преграды за спиной.

– Из Суэнии убежать невозможно. Дорога в Страны Неестественной Ночи засекречена со времён основания государства. Никто, даже король, не может покинуть страну без решения Общины Посвящённых. Уезжают только больные, которым противопоказан здешний климат – по личной просьбе и с приложением медицинского ходатайства. Их снабжают поддельными документами и провозят в ваш мир в зашторенных каретах. Их и случайных, залётных иностранцев. От последних требуется только желание. Но обратная дорога и тем, и другим заказана. Забрести сюда случайно дважды практически невозможно. Королевство подстраховывается от незваных гостей, которых могли бы привести на хвосте вернувшиеся эмигранты. Вылазки за плодами цивилизации осуществляют спецслужбы, сотрудников которых тоже провозят в закрытых каретах. Что не мешает многим из них приторговывать контрабандой. Но путь известен только проводникам из Общины Посвящённых. Поэтому беглецы бегут в никуда.

– Выходит, Давлас знал…

– Если Давласа и его спутницу не приютили сердобольные крестьяне, тела их достались степным волкам. Или стервятникам, если смерть наступила от голода.

– Ах, вот почему в Суэнии не требуется больших тюрем…

– Сам король, избрав судьбу беглеца, оказался бы в положении Давласа.

– Но зачем королевство так ограничило себя? Что гласят предания?

– Предания не гласят ничего, я тебе говорил об этом. Крупицы истины воссоздают притчи. Недалеко отсюда – Холмогорье Общины Посвящённых. Если не возражаешь, мы можем навестить Верховного Посвящённого. Почтенный старец Сильвестр любит говорить притчами. Он сильно сдал после обострения грудной жабы. Весть о витязях, спешащих на битву с драконом, поддержит его. Думаю, мы не нарушим приказа, если посвятим в курс дела Верховного Посвящённого. Не подумай, пожалуйста, будто Община подменяет или контролирует королевскую власть. Просто в ней живут Хранители Дороги. Это тоже государственная структура, только посторонившаяся, что ли… ввиду деликатности миссии. Не назовёшь же её по-казённому: департаментом.

Натянуто обменявшись остротами в духе чёрного юмора, они взяли курс на самую широкую часть неровной ленты кряжа.

Первый отрезок пути проходил по каменистой долине вдоль речушки, и кони, обходя насыпи щебня, заготовленного жителями ближнего села, порой неуклюже соскальзывали копытами в заросшие бурьяном ямки.

Годар видел Мартина со спины. Ему необязательно было ехать с Зелёным витязем бок о бок, чтобы почувствовать в груди кристально чистое свежее озерце, окрашенное податливым новорождённым солнцем. Каждый остался при своём мнении. Но тень, вызванная их спором, пройдя косой линией по сожалению, стала ещё солнечней: в ней Годар спасался от зноя и грелся, пропитываясь токами степи.

Токи шли в виде стрёкота кузнечиков, журчания речушки, голосов незнакомых птиц. Крепкие облака оседали на кряж, словно желая подтянуть к себе землю. Выскочила из осоки ещё одна речушка, и понеслась, извилистая, впереди, сопровождая сестру вдоль тропы, которую прокладывали всадники. Ничего не стоило перейти обе речушки вброд.

Скользя взглядом по плоским бурым камням, что лежали подобно черепахам на участках с порослью молодой травы, Годар подумал о том, о чём парадоксальным образом забыл, не переставая помнить: о гибели Давласа и Ланы. Это известие было как бы крупицей металла в пущенной из лука стреле. Конца же полёта стрелы Годар не видел: была угасающая точка впереди, к которой нужно гнать коня вскачь, и тогда точка расплывалась вновь. Нельзя позволить исчезнуть ничему из того, что он видел впереди: ни единому пригорку, штриху в виде одинокого дерева, или тёмно-лиловому контуру вершины на кряжистом облаке.

Некоторые слова из задушевных разговоров с Мартином, которые вспоминались Годару с улыбкой, раздвигали степь и делали его быстрым неутомимым преследователем. «Знаю», «верю», «буду», «очень», «всегда», «никогда» походили на звёздный галоп.

Слова типа «всегда» и «никогда», сталкиваясь в этом славном движении, становились неразрывны.

Глава вторая

Когда Холмогорье Общины Посвящённых перестало покачиваться в мареве, и полыхавшие до того контуры вершин обрели чёткость графического рисунка, конь Годара произвольно сбавил темп, повинуясь настроению всадника, который и сам не знал, отчего затуманился.

Собственно, холм, застывший всего в трёхстах метрах, подобно коренастому осанистому храму без ворот и окон, был один. Остальные возвышенности, сутулясь, карабкались по нему друг за дружкой. На их спинах и лепились глинобитные жилища – по одному на каждой.

Местами холмогорье покрывала растительность, но большая часть земли была голой. Чем ближе становились эти обширные участки, тем явственней виделось, что многие из них перепаханы, но комья земли сползают по склонам в неуклюжие насыпи, и пашни остаются пустынными.

Заметив неуверенность коня, Годар пришпорил его с некоторой горячностью, и, поравнявшись с Мартином, спросил, сам не зная, почему:

– Ты, случайно, не подшучиваешь надо мной, как другие суэнцы? Мне было бы тяжело, если бы ты выдумал какую-либо историю и пересказал мне её, как подлинную – в шутку или руководствуясь добрыми намерениями. Я бы не смог больше верить тебе.

– Ну, что ты, с тобой я беседую, как с собственной душой. Я не хочу такое потерять, – в преддверии встречи с Верховным Посвящённым Мартин был по-сыновьему мягок, умиротворён. Расслабленное его лицо разгладилось, как у ребёнка, словно он убрал с него паутинку взрослых морщин и складок – отблески пылавших до того в мареве вершин – языков Холмогорья горели на его щеках нежным румянцем: кровь робко торопилась навстречу цели. Таким он был не в состоянии заметить перемены в настроении Годара.

Проступили тропинки между пашнями, и вынырнула, как всегда неожиданно, извилистая речушка. Несколько мужчин старше шестидесяти в белых подпоясанных рубахах из суровой ткани, возились у воды с лошадьми. На благоговейное приветствие Мартина и вопросы о здоровье и местонахождении Почтенного Сильвестра ответили сдержанно, не отвлекаясь от работы. Это ничуть не смутило ликованья Зелёного витязя, которое прорывалось наружу через блеск глаз, через ряд необязательных действий. Он соскочил с коня, обнажил голову, блещущую всеми оттенками лучей суэнского солнца, и шагал по несущейся вверх тропинке резвой лёгкой походкой. Руку с уздечкой он завёл за спину, свободной же рукой поддерживал равновесие, водя ею по воздуху.

Решив, что так полагается по этикету Общины, Годар тоже слез с коня и снял шляпу, хотя ему вовсе не хотелось тащить из почтительности за собою лошадь по склону, подставив голову под светило, словно сбрасывающее тёмные тесные обручи. Да и получалось у него весьма неловко: Годар оступался, наскакивал спиной на коня и так запыхался, что потерял Зелёного витязя из виду. Тогда он, отбросив условности, нагнал его на коне.

Мартин поджидал его у подножия холмика, где располагалось жилище Верховного Посвящённого. Холмик этот ничем не отличался от других возвышенностей. Разве что рядом с фундаментом, куда был посажен в своё время аккуратный кирпичный домик – не глинобитный, в отличие от остальных – находилась ещё и беседка, окружённая поразительно свежими крепкими плодовыми деревьями высотою с человеческий рост. К домику вела от подножия вытесанная в земле лестница. Когда они, привязав внизу коней, преодолели последнюю ступеньку, Почтенный Сильвестр тоже показался Годару вытесанным в земле.

Он возник перед взором неожиданно: сидящий во дворе на табурете старец – прямой, с очень длинными руками, лежащими вдоль колен. Скуластое лицо в обрамлении непокрытых седых волос, ниспадающих редкими прядями на плечи, и узловатые холмистые кисти рук казались наиболее удачными фрагментами глиняного изваяния. Был он, как и другие посвящённые, одет в белую рубаху, только в длинную, просторную, неподпоясанную, в широкие штаны; ступни утопали в больших тапочках, и не понять было, сколько ещё веса осталось под этим одеянием.

Он сразу встал им навстречу. Мартин, не говоря ни слова, порывисто обнял его, после чего представил Годара и, по пути в дом, сообщил вкратце о том, куда они направляются – так, как можно сообщить важную для себя весть отцу, – без ложной скромности, с налётом бравады.

Почтенный Сильвестр слушал молча. Он был выше ростом их обоих и может быть поэтому казался крепким. Пока товарищ беседовал с Посвящённым, вдаваясь в подробности о своей военной карьере и о повседневной жизни Скира, Годар представлял бархан, на который медленно, размеренно и неотвратимо сыплется сверху песок: день за днём, песчинка за песчинкой. Зыбучая верхушка тонет в песчинках, начиная терять их. Годар видел в окно соседний холмик, где обитал в своём жилище один из Хранителей. Этот холмик не гнулся, в отличие от других, к склону. Однако зрелище наводило ужас, так как холмик словно падал навзничь, застыв на мгновение в сокрушительном падении, чтобы прокрутить в памяти всю свою жизнь, а на груди его утопало в зыбучем песке жилище посвящённого.

Предчувствие опасности, непонятно откуда и кому угрожающей, выражалось обычно у Годара в смутных образах-ассоциациях.

Спина Почтенного Сильвестра прикрыла обзор за окном. Старец, и без того показавшийся Годару неприветливым и отстранённым, заговорил у окна, стоя к гостям спиной:

– Я хотел бы остановить тебя, Аризонский. И тебя, и твоего друга-чужестранца. Кевин, видно, совсем лишился рассудка, если отпустил тебя на верную гибель. Но если уж смотреть правде в глаза, пришёл и мой черёд потерять голову. Я расскажу вам на дорогу притчу. В неё я посвятил одного жизнелюбивого витязя, побывавшего в Общине полгода назад и не назвавшего имени. Он был замотан в красный плащ и имел при себе лишь кинжал. Обаятельный, но самонадеянный юноша говорил, что питается одними кореньями, а дерётся – мозговыми извилинами. Это был единственный витязь, решивший прийти ко мне перед битвой по зову сердца. Все остальные прокладывают свой путь через Холмогорье скорее из учтивости, да и благословение властей Скира накладывает негласные обязательства. Я знаю: Аризонские никогда не руководствовались только обязательствами. Авось, моя притча найдёт место в арсенале твоего оружия, Мартин, и вам повезёт больше, чем тому юноше.

Негромкий голос Почтенного звучал без пафоса. Голос нельзя было назвать шелестящим, так как шелест предполагает трение сухих листьев на земле или на дереве. Этот же одинокий лист пребывал в воздухе. Только белая одежда старца скрашивала суровую полутьму комнаты, интерьер которой составляли столы – письменный и обеденный, кушетка и шкаф с книгами да папками с деловыми бумагами. Кухня находилась в углу, за полотняной перегородкой. Стены и пол жилища были не окрашены.

Всё это вместе повергло Годара в уныние. Сердце его откликнулось на пафос ситуации тем, чем смогло: грустной экзальтацией. Пожалуй, впервые за время пребывания в Суэнии Годару стало холодно. Возникло желание подержаться за руку Мартина, который ничего такого не чувствовал, то ли затем, чтобы обрести равновесие, то ли ему понадобилось удержать Аризонского от непонятно какой беды. Восхищаясь Зелёным витязем, искренне считая его сильнее себя, Годар находил нужным втайне опекать его.

Друг его ждал повествования старца с лицом открытым, обнадёженным, не скрывая благоговения. Однако он не пожирал глазами спину дорогого ему человека, хотя, чувствовалось, так соскучился по нему, что готов был созерцать его, не отрываясь, сутки напролёт.

Годару же казалось, что старец стоит спиной и медлит с рассказом потому, что ждёт, пока он, неискушённый чужестранец, укрепит своё сердце.

Однако когда Верховный Посвящённый приступил к изложению притчи, Годар отключился от своих тревог незаметно.

Образы, к которым прибегал Посвящённый, уносили его в детство, а оттуда неслись навстречу нерастраченные подзабытые чувства.

Образы были словно вычитаны из одной его тетради.

В притче говорилось о Собаке. Всё на свете – Собака, гласила самая главная мудрость. Почти всё на свете. И первый путешественник, шедший по пустынной дороге поступью хозяина, тоже был Собакой. В душе его, как и во всём почти свете, пребывали Собаки – Белая и Чёрная.

Белая собака была старшей и сильной сестрой.

Чёрная робко жалась к ней, стараясь не привлекать к себе внимания и не требуя ничего, кроме права на маленькие радости от близости к мудрой сестре.

Путешественник искал двойников своих Собак, чтобы они смогли служить друг другу, ибо считал, что каждая Собака должна иметь двойника, как должен иметь двойника он сам.

И нашёл он землю, на которой почувствовал близость к своему ненайденному двойнику. И прикипел к ней душой. И пригласил друга, который шёл за ним. И увидел там женщину, которую полюбил.

Его вера, его дело, его женщина, его друг, которого короновал он на владение своей землёй, стали его Собаками. Это означало, что великий путешественник запер Дорогу, а ключ подкинул в карман далёкому потомку через посредничество Хранителей.

Нет ничего дороже Собаки и священной пустынной дороги. Но Дорога – не Собака.

У хранителя не может быть Собаки – кроме тех двух, что составляют душу его: Белой и Чёрной. Но Хранитель остаётся Хранителем, пока не становится Собакой – Дороге… Тогда мудрец превращается в старца; старец ветшает; юноша льнёт к младенцам, а Дорога – к реке, повёрнутой вспять.

И появляется Дракон.

Почти всё на свете – Собака: Белая или Чёрная. Но дракон – не Собака.

У Белой и Чёрной Собаки есть хозяин. У дракона хозяина нет. Этим они и различаются.

Есть Чёрная Собака, и есть дракон.

Не перепутайте, не оскорбите Чёрную Собаку, назвав её драконом, и не преследуйте, как презренного врага.

Помните: Собак не забивают до смерти.

Не спускайте с неё глаз, несите за неё ответственность, и лелейте её, ибо нет ничего страшнее падшей Чёрной Собаки.

Падшая Чёрная Собака – дракон.

Почтенный Сильвестр закончил своё скупое повествование лицом к юношам, неторопливо возвращаясь к столу нетвёрдой походкой. Взгляд его не задержался на поднявшихся витязях. Мартин немного посторонился, и Посвящённый прошествовал, как летящий по горизонтали одинокий лист, в другой конец жилища, где достал с книжной полки Псалтырь.

– Псалмы, по моему убеждению, достойны внимания прежде всего тем, что пышут благодарностью к Создателю. Я не буду обращаться к Господу с мольбой о помощи, я просто поблагодарю его за вас сегодняшним вечером. Прошу добрых юношей переночевать в моём доме; я не обременю их присутствием. Эту ночь мне необходимо провести за пределами жилища.

Мартин, побледнев, промолвил:

– У вас золотое сердце, Почтенный. Мы осмеливаемся обратиться к вам только с одной просьбой: не осудите нас за то, что мы с товарищем тронемся в путь прямо сейчас. Эту ночь мы условились провести в поле у развилки. Вы знаете это место, Почтенный, до него пятнадцать километров. Важно успеть до ночи.

– Что ж, тогда – успеха.

Витязи приложились к груди старца. Он стоял, как свеча, с непроницаемым лицом, взгляд его был далёк и спокоен, только губы вздрагивали: тонкие, поджатые. При объятии он скрещивал на мгновение у них на спинах сухие, лёгкие, как солома, руки – таким жестом Хранители благословляли путников.

– А ведь я надеялся воспитать тебя Хранителем. Ты мог бы стать самым молодым Посвящённым в Общине, – тихо обронил Сильвестр так, словно констатировал будничный факт.

– Если успех приложится ко мне, Почтенный, я подумаю над этим предложением, – вежливо сказал Мартин.

– Успех – тоже Собака, дорогой мой. Он не отпустит тебя в Общину.

– А долг – тоже Собака, Почтенный?

– Белая Собака всегда права. Наверное, она не зря уводит тебя от нас. Может, моя притча, как и я сам, тоже стала Собакой большой Дороге.

– Не казните себя, Почтенный. В конце концов, смерть – тоже Собака.

Когда они были на конях, Годар, усмотревший в диалоге какую-то угрозу для себя, сухо спросил, пытливо вглядываясь в профиль Мартина:

– Ты и в самом деле хотел стать Хранителем?

Мартин повернулся в анфас, и Годар увидел взгляд грустный, но по-прежнему открытый, из чего сделал заключение, что Зелёный витязь не таит от него планов, и сразу расслабился, освободился вконец от тревоги – тревоги лёгкой, ненаполненной, но досадной, похожей на объятия старца, какими они ему представлялись.

– Я обнадёжил Почтенного из вежливости и из милосердия, – сказал Мартин с едва заметной иронией, адресованной Годару, – на самом деле мне нет места в Общине Посвящённых. Там – даже больше, чем где-либо ещё.

Однако он не выдержал тут иронии и снова загрустил.

Годар же был удовлетворён. Холмогорье осталось за спиной, и он только и думал о том, чтобы отогнать его подальше от себя и от Мартина. Он был тронут участием Почтенного Сильвестра в судьбе друга, но расположения к Хранителям и их Обители не чувствовал настолько, что опасался, как бы насторожённость не переросла в антипатию, что было бы несправедливым и внутренне нечестным – в том числе и по отношению к Мартину.

Годар скакал впереди по местности незнакомой, с канавами и щелями под покровом бурьяна, понуждая товарища тем самым догонять его и вырываться вперёд – тот считал себя обязанным быть впереди, потому, что лучше чувствовал землю. Конь Мартина умел огибать опасности родных вёрст.

То и дело обгоняя Зелёного витязя, Годар задавал темп, с которым они двигались к вожделенному привалу. Подзадоривая Аризонского и даже надавливая на него, Годар не скрывал второй своей цели. Первая же цель, а именно: ускакать навсегда от Холмогорья Посвящённых – оставалась для Мартина тайной, и Годар испытывал неловкость от того, что делает из этого тайну. Зато вторая цель – привал на поле перед вступлением в Зону дракона – манила их с одинаковой силой. Правда, сила эта складывалась у каждого из разных составляющих.

Они прибыли к заветному пункту раньше, чем намеревались: за два часа до момента, когда по законам Суэнского королевства в стране наступала ночь. Или зашторенный день. В полевых условиях последний становился палаточным: витязи не ложились позже установленного срока. Ничто не мешало нарушить закон: вокруг не было ни души, но именно здесь, вдали от Скира, нарушение вызвало бы чувство оторванности и одиночества.

Сегодня удалось выкроить два часа отдыха за ужином и разговорами, что, пожалуй, было ещё одной – неосознанной – целью Годара.

Они остановились на громадном поле колосящейся пшеницы, выросшем под носом у трёхкилометрового пустыря, с которого и начиналась Зона дракона – территория, на которой дракон сжигал человека при попытке обустроиться. Пашни, пастбища, просёлочные дороги оставались за её чертой, но гордо, неотступно напоминали о себе, гиперкомпенсируя страх особой пышностью и изобилием. Угодья граничащей с Зоной деревни, одной из самых крупных и густозаселённых в королевстве, вовсе не хранили следов запустения.

Первым делом они установили палатку на скошенной площадке, которую обнаружили в глубине поля, просмотрели ещё раз карту, проверили оружие и поклажу, распределили и разложили по личным мешкам продовольствие – по выходе из жилой зоны пополнять запасы было неоткуда. И только потом, расстелив клеёнку, принялись уминать двойную порцию тушёнки с сухарями.

Мартин выложил флягу с вином, которую до сих пор утаивал.

Шёл редкий слепой дождь. Капли, задерживаясь на шёлковых лентах, делали их и мягче и ярче. Облако, с которого срывались капли, не спешило переместиться на другой участок неба. Витязи неторопливо подливали вино в кружки и произносили самые красивые и тёплые тосты, какие только возможны на свете. Больше всего они хвалили Белую собаку – такую большую, какую могли представить.

Годар сладко жмурился на бескрайнем всеобъемлющем солнце. Из всех тревог, что выветрились из его сердца за два часа, осталась и крепла только одна: как сделать так, чтобы пальма первенства, а, значит, и рука принцессы Адрианы, в случае, если они расправятся с чудовищем, досталась его несравненному другу?

Можно было схитрить, предоставив Мартину возможность нанести дракону решающий смертельный удар. Но это означало, что Годар должен в какой-то момент уклониться от боя, оставив друга на поле смертельной схватки одного. Следовательно, план не подходил.

Захмелевший Мартин, прикрыв глаза, с неторопливой жадностью втягивал в грудь оживший во время дождя аромат степи. Он полулежал, облокотившись, на расстеленном плаще. Край его ленты загнулся. Годар с трудом удерживался от возникшего под наплывом сердечности желания поправить её собственными руками, как ребёнку. Таким простым и по-домашнему лёгким, доверительным был в эту минуту его друг, что ничего, казалось, не стоит разрешить сомнение просто, без обиняков, объявив, что, как бы ни сложились обстоятельства, Годар не будет претендовать на сердце принцессы.

Однако вместо этого Годар поделился с Зелёным витязем сокровенным воспоминанием:

– А знаешь, в детстве у меня была большая дружба с собакой. Был такой щеночек по кличке Бабария. Но я его забыл. Потом написал про это рассказ.

– Как, ты пишешь рассказы? Ты мне ничего об этом не говорил, – лёгкая обида проскользнула в глуховатом голосе Мартина. Сквозь глуповатую улыбку, сквозь хмель.

– Да, я балуюсь сочинительством. Очень редко. Когда останавливаюсь. Пока я странствую, мне это не нужно, неинтересно.

– А я всё делаю на ходу, в пути. И сейчас тоже ломаю голову над только что сочинённой задачей: кто завтра повезёт мешок со свёрнутой палаткой? После того, как мы ненадолго разминёмся у развилки за пустырём, каждый может неожиданно столкнуться с драконом и в схватку придётся вступить в одиночку. Думаю, лишний груз может ослабить манёвренность коня.

– Оставим палатку здесь.

– Ну… Дракон может встретиться и не сразу. Может, мы его, не приведи Бог, вообще не найдём, даже если ощупаем каждую тропу в Зоне. Случилось же такое в юности с Кевином.

– Тогда давай тянуть лямку, как прежде, по очереди. А для того, чтобы соблюсти паритет в первый день Зоны, кинем жребий. Или вот что: устроим состязание. Тот, кто пригнёт руку другого к земле, и возьмёт палатку завтра. Ну, не дуйся. Я пошутил насчёт паритета. Просто мне хочется размяться перед сном.

Годар сам выбрал бугорок и разровнял его верхушку. Витязи, рассевшись, поставили руки локоть к локтю, скрепив борьбу рукопожатьем, которое не разрывается до конца состязания.

Подземная часть оросительной системы неслышно распределяла по невидимым трубам кристально чистые ледяные воды, черпая их из залёгшего в недрах озера. Мартин, когда они вошли в поле, отметил, какой у них мир под ногами, и Годар всеми порами почувствовал рванувшуюся из-под ног свежесть… Теперь, когда зной снова пронизал его до костей, Годару стало казаться, что трубы, несущие девственные воды, вспухли, как вены на его руках, и вот-вот лопнут. Он, стиснув зубы, напряг всё тело, каждый мускул, но не мог долго оставаться по-звериному скованным. Суэнское солнце было неравным соперником. Годар не мог состязаться одновременно и с солнцем, и с Мартином. Рука его неотвратимо клонилась к земле. Это было досадно, ибо не с Мартином боролся он в своих мыслях, а с природой. Поражение обнажало глубину его уязвимости перед полуденной степью.

И вдруг скала, которая давила на его руку, размякла, он по инерции преодолел в две секунды сопротивление жижи, и рука Зелёного витязя оказалась прижатой к бугру.

– Ну, и силён ты! – радостно воскликнул раскрасневшийся Мартин, и заметил вскользь: – Было очень жарко, я первым не выдержал.

Годар понял, чего он не выдержал, но ничем не выдал тихой молчаливой благодарности за подвох. В качестве искупления за мнимую победу его ожидала поутру долгожданная награда: мешок с палаткой!..

Позже он, прокручивая снова и снова в памяти тот вечер, неизменно вспоминал эту прекрасную мелочь – уступку Мартина. И сокрушался всё больше…

Спал Годар той ночью крепко, без снов. Чтобы пробуждение было лёгким, солнцу было достаточно слегка притронуться к его лбу и немного постоять так, рядом. А может, солнцу пришлось побыть рядом дольше обычного, терпеливо дожидаясь, пока рука спящего витязя потянется за шляпой.

Открыв глаза, Годар решил почему-то, что солнце находится ниже, чем обычно. Как и в утро первого ночлега в степи, он лежал на плаще под открытым небом, в окружении колосьев пшеницы за сваленными стояками палатки-тента, с которых была сорвана ткань.

Вещи его находились тут же, возле приведённого с водопоя коня. Мартина же, его коня, его поклажи, не было.

Поднявшись, Годар увидел фигуру Зелёного витязя на пустыре – в Зоне дракона. Всадник двигался далеко впереди, рысью.

У Годара пересохло во рту. Он отвернулся от завтрака, который нашёл на клеёнке, наспех оделся, сложил кое-как палатку и принялся седлать и снаряжать коня. Неуклюжий мешок с палаткой долго не крепился к седлу. Он с досадой саданул коня кулаком по крупу, понукая того резвее отгонять оводов и слепней, что роились над одеревеневшими неуклюжими руками.

Он ещё раз глянул на пустырь, где колыхалась в мареве спина всадника, перечёркнутая ядовито-зелёной лентой – тот сбросил на седло плащ-накидку, обнажив мундир…

И тут словно кто-то покрутил у его виска пальцем.

То, чему обескураженный Годар потом мучительно искал объяснения, можно уложить в двух предложениях: «Статуя полубога нежданно-негаданно исчезла. Обломки пьедестала погребли человека, в сердцах его сокрушившего». Всё остальное, происшедшее в этот день, следовало отсюда.

Первое, что он почувствовал, была боль: острая, жестокая боль от пинка ногой, которым в своё время Нор, игравший роль Мартина Аризонского у того во дворе, угостил своего кота. «Не отворачивайтесь, даже если он принесёт вас в жертву», – громыхнул выразительный голос шута.