Текст книги "Дорога цвета собаки"

Бог ты мой, Мартин уже в колеснице, и поздно торопить его или просить помедлить!

Ясно одно: после всего содеянного, высказанного и недосказанного в свой адрес, Мартин не простил Человека.

Это означало, что он не простил себя.

Только кровь дракона могла изменить перекос: смыть вину и вернуть Мартину веру.

Перебирая в памяти нити разных разговоров, Годар нащупал в сплетении прозрачной сети ещё один узелок… Необходимо приглушить вред от советов, которыми он напичкал голову Аризонского, ещё одним – последним – советом.

Попросив витязя задержаться, Годар сбивчиво выговорил:

– Послушай, если ты сможешь позволить себе убить дракона и сочтёшь свой поступок подвигом, а не убийством, тогда ты станешь, кем хотел.

Про себя же Годар подумал: «Стать ещё выше смертному невозможно. Только бы он понял это попозже. Как же мне повезло: я встретил в жизни бога. Да!

Да! Да! Повстречавшему бога даруется бессмертие. Ибо бога невозможно разлюбить. Стяжательство живых душ, а рядом: смерть – равнодушие, смерть – забвение, смерть – разлука, и другие ипостаси предательства, положенного в основании лабиринта из светящихся коридоров НЕ ЖИВУТ на территории богов. Настоящие же боги всегда наполовину люди. Бог узнаётся по сердцу, страдающему от избытка. Задача смертных – спасать своих богов. Только это и требуется для вечной жизни… Но будь проклято бессмертие, положенное в основание памятников убиенным богам!»

– Ты был прав, когда спросил: «Где моё место, если в мире не война?» – произнёс Мартин с привычной сдержанностью, хотя ждал ответа с затаённым дыханием.

– Сожалею, что подкинул тебе свой вопрос. Не стоит заглядывать далеко вперёд.

– Но я уже заглянул, и хочу знать всё. Да и вопрос мой собственный.

Годар, подумав, сказал словами, которые явились ему словно из-за спины, из собственного далека:

– Вот мы с тобой идём – в ногу или вразнобой – и от того, что идём, ничего в мире не изменится. Просто уровень кислорода останется прежним. Никто и не заметит, почему застыла стрелка на измерителе загрязнённости… Но ты, Мартин, звезда особая. Такие выходят на небосклон один-два раза за человеческую историю. Тебя нельзя не заметить. По отношению к тебе выявляется степень душевной чистоты и совестливости. Ты не можешь ждать, пока мир станет благородней, ты закатываешься. И мир станет, чтобы ублажить твои очи, лучше – я ручаюсь. Мир должен стать благородней! – последнюю фразу Годар произнёс грозно, в свойственном его речи повелительном наклонении в сочетании с третьим лицом.

– О, в таком случае я горд. Если моя миссия в мире такова, какой ты её обрисовал… – Мартин, смутившись, развёл руками. – Был бы только мир благороден ради себя самого. В любом случае, спасибо ему за всё.

– Не забывай об издержках благородства, – скромно напомнил Годар, – люди становятся лучше или ломаются. Третьего с тобой не дано.

– Это понятно. Христа распяли потому, что… не могли же они распять себя. Либо он, либо они, – к смущению, отражённому в чертах лица Мартина, прибавилось лукавое и в то же время напряжённо-серьёзное, мучительное выражение:

– А скажи-ка, Годар, ты всё ещё считаешь меня…

– … Сверхчеловеком, – продолжил утвердительно Годар и подумал с грустной, щемящей теплотой: «А ещё – Фаэтоном, который не поверит, что он – сын своего Отца, пока не посадит золотую колесницу у священных вод океана».

– Ты огорчил меня, мой Белый витязь, – заметил Мартин полушутя.

Опершись о плечо Годара, он с натугой поднялся на расставленные широко ноги и сильно ссутулился.

– Ну, а ты?.. В чём видишь ты теперь мудрость, подчерпнутую вроде бы у меня, если я однажды не ослышался? – Годар робко притронулся к его ладони, которая тотчас легла ему на запястье.

– В понимании, что каждый из тех, кто в пути, заносит в это мгновение ногу над своей ступенькой.

«Упрямец», – подумал Годар с гордостью за него, хотя так и не обнаружил за пониманием смирения.

Если бы Мартин верил в любого другого бога, кроме Человека, Годар бы обратился к небесам с молитвой за Мартина, но он не мог так оскорбить своего гордого друга. Авось когда-нибудь все в этом мире разберутся между собой. Задача же Годара – спасти Спасителя. Он опять стал Собакой другом своему другу. Опять или наконец – понять он уже не силился.

(Из материалов Секретного военного архива Королевства Суэния)

В конце концов это становится забавным: узнавать на каждом привале о себе новости. С официальным Скиром я покончил в два счёта, выкинув радиоприёмник, и терпеливо несу в тишине крест, чтобы выбрать место самому. Это вовсе не значит, будто я отказался от борьбы. Просто я могу на что-то надеяться в жизни только тогда, когда знаю, что оба её конца в моих руках. Сейчас, когда Скиром всё уже предрешено, а именно: победа – всё равно смерть, можно узнать, кто я таков.

Годар неустанно размышляет над моим характером и щедро делится соображениями на этот счёт. Такое чувство, будто в полевой лаборатории проводится эксперимент по идентификации реликтового человека, добытого на земле живым. Я мог бы добродушно содействовать опыту, если бы думал, как раньше, что являюсь представителем Суэнии. Годар же посадил в мою голову мысль, от которой теперь не сбежать: я представляю только себя самого и должен за себя самого отвечать – такого, каким он мне меня открывает.

Последние его открытия – это то, что я – сверхчеловек.

И лестно, и забавно, и страшно мне было слушать его аргументы. Кажется, он отбросил от меня костюм Дон Кихота, даже не помышляя о примерке. Это мне понравилось.

Если только Дон Кихот не его идеал, к которому он относится исключительно серьёзно, почти фанатично желая переломать вместе с Идальго крылья всем ветряным мельницам, ещё оставшимся на его родине. Страшно же то, что он, как и Почтенный Сильвестр – мудрец, перед которым я преклоняюсь, представляет мир в виде круга, центр которого составляют отброшенные нами тени. В центре общей тьмы и поселился дракон – цельный в своей раздроблённости, один на нас всех. Но тогда война с драконом бессмысленна, потому что никто ещё, вырезав себя из общего круга, не остался жив и, главное, потому, что нельзя отсечь тень, находящуюся в собственности у дракона – как нельзя вызволить её, вымолив обратно. Такой круг – эмблема чёрного нездешнего солнца.

Годар отстаивать право на тень может – он прибыл из стран, прозванных в старину странами Неестественной Ночи, или, иначе, Тени. Однако Суэнские мыслители с таким подходом забывают, что не обязательно пятнать Землю. Одно уж то, что мы прожили триста лет без дракона и, следовательно, без войн, говорит о величии человека само за себя. Впрочем, я забыл, что являюсь сверхчеловеком и предъявляю требования, которые людям всей земли не по силам.

Неужто так уж и всей? Кто покажет мне, где тень Мартина Идена – одного из лучших, на мой взгляд, литературных героев века? Уничтожив дракона, я мог бы заложить в степи город имени Мартина, где люди, мыслящие аналогично, могли бы начать новую жизнь – так, как это было однажды в Краю Полуденного Солнца, когда здесь появился с друзьями граф Аризонский. На этих людей – вчерашних и будущих – почти единственная моя надежда. Я уверен, что изменить самих себя и жизнь к лучшему можно лишь выбросив из головы представления об естественности большинства хитросплетений света и тьмы. Тогда я не буду казаться жестоким Человекобогом, который стремится якобы обрезать каждому его чёрное крыло.

Понимание, что не я обрезаю, а жизнь, сама природа человека, принявшего за реальность обрисованный выше порочный круг, удаляет его к логову дракона, остановит ли друга моего Годара? Что верно, так верно: когда появляется дракон – он один на всех. И я не отдаю себе отчёта, не разбираю уже, где мои крылья. Ручаюсь головой за каждый свой поступок, я всё в жизни сделал правильно, хотя местами и не ровно, почему же так гложет меня стыд и вина? Будь в походном мешке зеркало, я бы выкинул его, как радиоприёмник.

…В одном Годар прав: странно я всё-таки устроен. После вчерашней записи в дневнике – первой после некоторого перерыва, оптимистической, на мой взгляд, – я, как похмельный, впал в тоску. Прошла по нашей дружбе с Годаром трещина, и никак нам её не замазать. Умом-то я понимаю, что прежнего не воротишь, но как хочется, боже мой, чтобы сел друг рядом и я прочёл бы в его взгляде спокойствие – залог настоящего доверия. Но он выбирает место поодаль, а когда задерживает взгляд на моём лице, то хочет, чувствую всей кожей, в чём-то упрекнуть меня. Однако сдерживается из великодушия и какого-то страха – страха того же рода, что вынуждает моих противников отказываться противостоять мне лицом к лицу. Если бы Годар не был чистым человеком, если бы я не ценил его дружбу, разве прислушивался бы так чутко к любому его слову насчёт моих странностей? Когда я задумываюсь над этим, не могу избавиться от подозрения: а не навредил ли я ему своей дружбой? Если так, пусть лучше мне не будет места на земле, пусть и эти прогалины в траве, которые только и остались мне в степи – ведь только там, где я не могу ничего вытоптать или присвоить, чувствую я себя не таким виноватым, – пусть и эта полумёртвая земля станет мне мачехой.

Годар часто говорит о Христе, как об одном опомнившемся насильнике. Считает, что Спаситель своим невозвращением не желает ответить на засилье Тьмы – насильем Светом. Это ещё одна картина с драконом в центре круга.

Годар придумал, что присутствие в мире живого Христа обрекает людей на ненависть: сначала к себе, затем – к нему, а после – к жизни в целом. Если он включает в разряд таких людей себя, то я в растерянности: на каком он сейчас этапе?

…Невозможно больше изводить себя размышлениями о злосчастном своём пути: выгнись попутная дорога дугой, или свейся в петлю, мне всё равно не вкусить плодов, принадлежащих другому путнику. Можно лишь промедлить, маршируя на месте, что хуже всего. Женщина в чёрной косынке обходится без самообмана. Так пойду же к цели, на которую решился, как шёл всегда – единственной дорогой, которая к ней подходит. Мы добрались до заброшенного тоннеля, что обозначен на карте у конца холмистого кряжа. Дальше – равнина, откуда до озера рукой подать. Слава Богу, больше у меня не будет времени и места записывать переживания, следуя всему, для комиссии бесполезные. И всё-таки, сделав последнюю запись, вернусь назад на километр – к тоннелю, и оставлю блокнот на входе – на насыпи из осколочных камней. Может быть, следующий витязь, спешащий к Безымянному озеру для схватки с врагом, если мы с товарищем его не одолеем, найдёт что-нибудь полезное для себя в этих заметках – достаточно скупых и сдержанных, чтобы считать их интимными. Авось он решит, прежде чем продолжит путь, передать записки властям – меня бы это тронуло. Мне очень не хватает друзей, я остро ощутил это несколько минут назад, когда ошибся, подумав, что Годар решил оставить меня. На это у него было полное право. Я не могу никого принуждать быть верным мне, тем более в деле, почти обречённом. Иногда мне казалось, что Годар, придираясь, ищет предлог, чтобы постепенно отдалиться. И я начинал думать, что, если он всё-таки останется где-нибудь рядом – это станет самым большим укором для меня. И вот он остался, и мне стало легче. А когда я представил, что наоборот – сердце ёкнуло. В его дружбе ко мне чувствуется неизъяснимая сила, перед которой я преклоняюсь и которая раскалывает вдребезги чаши недоверия – их он сам лепит, сам наполняет и передаёт в мои руки с настойчивой просьбой испить вместе. Под его недоверием, мне кажется, затаилась такая огромная вера, какая мне лично не по силам, но без которой я не смогу жить. Если он не перебьёт от неуклюжести всю посуду на планете и не расстроится, то донесёт Землю, упади она с орбиты, на голых руках, хоть до самых райских ворот. Может быть, вера – самая большая святость, а неверие – самый тяжкий грех. Хоть бы и воздавалось по вере. Древние писатели, из сочинений которых составлялось священное писание, были чудесные люди. Потерять Годара, предубеждённого, но доброго иностранца, мне так же тяжело, как потерять Скир, Родину. Мне хочется, чтобы кто-нибудь взял его за руку и вывел из нашего лабиринта к родному дому. А он тянется к моей руке, неспособной оказать сегодня такую услугу – в глубине души я благодарен ему за это, хоть и очень тревожусь за него. Нашлась бы всё-таки рука для Годара – не сейчас, так после.

Глава четвёртая

Над Безымянным озером плавал ворон – это было первое, что приметил Годар в открывшемся оазисе.

Травы и кустарники в сравнении с блёклой растительностью остальной зоны казались садовыми культурами. Среди них возвышался шатёр.

Само озеро, слывшее в народе недобрым ещё до дракона, потому что никто не встречал человека, сумевшего побывать на противоположном берегу, смотрелось издали, как клинок широкого ножа: левый берег был выгнут, словно в нём застряло остриё, правый же представлял прямую линию. За противоположным берегом продолжалась срезанная горизонтом равнина – её полоска была голубовата и неподвижна так же, как поверхность воды.

Шевелилась от лёгкого ветра только пёстрая ткань шатра. И плавал без шума в небе над озером ворон.

Следов битв на берегу не было. Сломанное оружие, скелеты, остатки одежды, искорёженная, пережжённая земля – всё, о чём рассказывал король и другие участники его юношеского похода, словно быльём поросло.

– Кто здесь находится?! – воскликнул Годар, обернувшись к Мартину, который, прищурившись, недоуменно разглядывал шатёр, понукая заупрямившегося коня.

– А ты знаешь, ведь он из несгораемого шёлка, – протянул Мартин, не спуская с шатра глаз. – Где там у него вход…

Годар тяжело, с гулом проскакал вперёд и нащупал взглядом прорезь в новеньких шелках – она находилась слева; шатёр, таким образом, стоял боком к береговой линии. Со стороны же озера открылась огромная куча пепла, в котором валялись почерневшие бычьи кости. Поодаль лежали связанные бечевой грабли, метла и лопата.

Мартин слез с лошади и, держа правую руку на рукояти сабли, откинул левой полу шатра. «Никого», – сказал он, и Годар, соскочив со своего коня, вбежал внутрь.

Пол тоже был выстлан несгораемым шёлком – Годар отметил это не без смущения: ступать по нему в пропылённых сапожищах было варварством. Пестрота и обилие драгоценных тканей давили на психику. Дополнительные отрезы шёлковой материи были прикреплены, словно ковры, к шёлковым же стенам. Остальной шёлк, самых разных расцветок, хранился в громадных рулонах, выстроенных в несколько рядов у одной из стен. Посреди пола был выставлен частный сервиз из китайского фарфора. В углу располагался сундук с шёлковой скатертью, и на ней – чайник и два ведра из жести.

Больше в шатре ничего не было.

Приоткрыв сундук так, чтобы не сдвигать чайник с вёдрами, Годар обнаружил гору полотенец, кинжал, широкополую чёрную шляпу и красный плащ. Это не показалось ему более удивительным, чем всё остальное, и он захлопнул крышку.

Охранявший вход Мартин видел всё то же самое, кроме содержимого сундука.

– Кто, по-твоему, здесь хозяйничает? – негромко крикнул он вслед Годару, который, покинув шатёр, моментально вскочил в седло и был уж у воды, находящейся всего в двенадцати шагах.

– Какой-нибудь иностранец, любитель экзотики. А может, твои соотечественники устроили здесь пункт контрабанды несгораемым шёлком. Именем же дракона прикрылись для острастки. Может, стоит поискать его чучело?

– Хотел бы я быть таким скептиком.

Взяв коня под уздцы, Мартин пошёл к озеру.

На краю берега Годар, опершись о седло, задумчиво глядел в глубь с высоты своего роста.

– Жаль, что на поле не осталось оружия, я хотел присмотреть себе ещё парочку копий, – тихо сказал он, когда Мартин встал рядом.

– Ты веришь, что дракона можно побить железом? Я не выкинул своё оружие только потому, что не хотел, чтобы болваны из Скира объявили меня трусом. Для победы нужен миг-вспышка, озарение.

– Раньше ты говорил, что бой – это труд.

– Вспышка – последняя точка в работе. Говорят, на забытом языке коренных жителей, страна эта называлась Мигом. По другим данным, – Переходом. Может, в этом что-то и есть.

– Ты видишь, Мартин?! – вскрикнул Годар шёпотом. – Там, на дне?..

– Да. Ночной город, – хрипло произнёс Мартин, – жаль, что на окнах заперты ставни. Я не смогу увидеть жителей.

– Какой город? Это остров – тот самый песчаный островок в суэнском озере, где была прежде вершина из моих снов. Только теперь на пески легла красная земля, и в ней проросло семя. Не помню, чтобы я его посадил, но мне кажется, что росток привечает меня, как хозяина. Но, послушай, если мы видим разное, то что мы тогда видим?

– Мы грезим, – сказал Мартин.

Взглянув на его лицо, Годар увидел, что глаза Зелёного витязя полуприкрыты.

Этой мимолётной отвлечённости от картины, слабо брезжащей со дна – неглубокого, лежащего прямо под ногами у обрывистого берега, было достаточно, чтобы остров исчез. Всюду – там, где лежал остров с тянущимся к нему в воде ростком и дальше, насколько хватило глаз – появились монеты: россыпи монет, сияющих позолотой.

– А как тебе эта картина? – поинтересовался Годар, нарочно не выпуская дна из поля зрения.

– Трудно сказать, что это может значить, – в голосе Мартина послышалось замешательство.

Присев, Годар запустил в воду руку и достал монету.

– Держи! – подбросив на ладони позолоченный профиль Кевина I, Годар передал находку Мартину, радуясь, что обнаружил разницу между видением и явью.

Первым он почувствовал и перемену в окрестности. Ворон, что плавал над озером, расширяя круги, подался ближе к берегу. Водная гладь зарябила.

Годар ощутил себя внутри очередной картины, это было похоже на лоскуты его снов. Слабый ветер шарил по спине. Затем будто вывалили на голову охапку осенних листьев, собранных у тополей на детской площадке, возле родного его дома, в Стране Неестественной Ночи. Раздался гул – издали, со стороны Скира. Земля мелко задрожала. Отплыл воздух в сторону. Он сделал шаг за ним, ища носом короткие порывы ветра и – увидел птицу. В самой середины неба, в мантии из багряного облака с перьями-иглами, – распластанную крестом. Не машет узкими крыльями – парит! Он же, босоногий ребёнок, бежит по асфальту за расплывчатой тенью, стараясь не наступать на неё, но всё равно успевает быть рядом – где-то под самой серединой неба. Веско отмечает это большая, суровая птица середины неба. Легко бежится, потому что сентябрь и нет ни холода, ни жары. Потому что лужицы расплёскиваются не больно. Свежо коленям, когда на них капли слепого дождя. Колокольчики надрываются, пока не будут услышаны. О! Пробился басовый звук. Ком нежных перьев кинули в затылок. Как трепет, щебетание кратких выкриков. Полное небо малых и средних птах. Спешат мельтеша, за большой птицей и воздух шевелится, как новорождённый. Не сеют, не жнут. Асфальт весь в крапинках.

Целое воинство, и не нужно ничего больше.

Но вибрация не та уж. Гул слишком тревожный, грядёт по нарастающей. Слишком глубокое смятение в груди. Бом! Птахи отделились от большой птицы и пали чуть ниже. Господи, да они несутся!.. Они несутся со своими яйцами и раскалывают их об асфальт, где мечется Бабария в поисках пропавшего щенка, а десять постаревших тополей метут из последних сил макушками небо, тужась вспомнить имена, данные когда-то Мальчиком. В желтках окрестность, как в монетах…

– Годар, очнись наконец! – звенящий на высоких тонах голос Мартина вернул его к действительности.

Годар обнаружил, что свесился с берега, опустив в воду руки по рукава.

Мартин же был в седле и пожирал глазами небо, где летел со стороны Скира красный дракон.

Годар не запомнил, как оказался в седле. «Разбежимся в стороны, чтобы не накрыл сразу обоих!» – крикнул Мартин через плечо: он гнал коня по диагонали – вправо, вглубь берега. Вцепившись в копьё, Годар отпрянул влево, оставаясь, однако, у береговой линии. «Никаких больше грёз. Не отвлекаться ни на секунду», – твердил он лихорадочно в мыслях, всматриваясь в ликующее чудовище.

Шквал огня и дыма оттеснил его к самой воде; дыма было больше, чем огня. Опустив копьё к земле, чтобы не напороться вслепую на Мартина, Годар заставил коня нырнуть в дымовую завесу и увидел, выйдя из неё, справа от терзаемого ветром шатра, дракона, который, медленно разевал пасть, вытягивая словно гусь, шею к озеру. Мартин находился в десяти метрах от левого его бока и ничего пока не предпринимал. Годар хотел дать ему знак, чтобы они начали атаку на чудовище разом, с обеих флангов, но Зелёный витязь вдруг исчез за стеной взвившегося пламени – от шатра до озера встала высокая огненная стена. Дракон завернул шею назад и стена огня, гонимая его дыханием, распространилась дальше, вглубь степи, огибая и замыкая часть берега, где остался Мартин.

Когда круг по суше замкнулся – всё произошло в считанные секунды, – чудовище исчезло, и на его месте вдруг обозначился, небрежно выпутываясь из клубящейся черноты, не кто иной, как шут Нор.

Шут Нор был в расшитом драконами шёлковом балахоне, в средневековой китайской шапочке, придающей его длинному лицу с безукоризненно-привлекательными чертами умудрённое трагическое выражение.

Человек с таким лицом не был смешон и в балахоне.

Когда клубы дыма развеялись, Годар приметил жёлтые башмаки.

Шатёр с его появлением перестал истерически терзать на себе шелка. Огненная стена вокруг части суши, где находился Мартин, выровнялась. Унялся треск, и не стало больше искр. Можно было подумать: в наступившей тишине горит природный газ из затаённых в земле горелок.

Кивнув Годару, как доброму знакомому, шут нырнул в шатёр, откуда вскоре показалась его спина: пятясь, Нор держал по ведру в руках.

«Мартин! Мартин! – стучало со страшной болью в мозгу Годара, словно кто-то рубил его саблей. Сквозь боль его наконец осенило – Так вот кто Нор – шут-оборотень!»

С копьём наперевес Годар направил удивительно послушного коня к шатру. Ненависть, возмущение, обида – такие сильные, что в другое время Годар бы призадумался, откуда в нём скопилось столько яду – лишили его какого бы то ни было страха и разборчивости в средствах. В пяти шагах от гадливой спины он метнул в неё копьё, хотя мог бы ударить, не выпуская его из рук, и отметил с удовольствием, что попал в позвоночник. Конь его, врезавшись с наскоку в шатёр, неуклюже упал, путаясь в шелках. Годар успел высвободиться из стремян до падения. Он приземлился на корточки. И моментально поднялся навстречу обернувшемуся Нору.

Сломанное копьё валялось на земле. Барахтался в шелках устоявшего шатра конь. Нор же, выронивший из рук вёдра, протянул вдруг к груди Годара указательный палец и произнёс нежно, страдальчески и одновременно повелительно, как о деле, давно решённом:

– Не время ссориться. Возьмите ведро. Попробуем потушить огонь и вызволить товарища.

Странно, но Годар повиновался. И не только потому, что был подхлёстнут напоминанием о товарище в огненном кольце. Ему показалось, что месть вскружила ему голову, что он напал на безоружного, а тот преподал ему урок великодушия. Кто знает, как далеко простирается великодушие дракона и какая загадка кроется в его душе…

Оба они – Годар и Нор – побежали к озеру.

Нор достиг воды первым, зачерпнул полное ведро и, широко, изящно размахнувшись, плеснул издали в огненную стену. При этом он склонил, не сгибая туловища, голову набок; на бронзовой щеке отразилось дрогнувшее пламя.

Годар кинулся со своим ведром к месту, где от покачнувшегося пламени повалил дым – от его порции воды в огненной стене образовалось подобие лаза. Лицо обдало жаром и заволокло дымом, он едва не лишился сознания, успев, однако, прокричать в брешь имя Зелёного витязя.

После, когда они выпили в примыкающую к краю берега часть кольца с полсотни вёдер, стало ясно, что стены, вгибаясь местами, не становятся меньше.

Не теряя надежды, Годар углубился вправо вдоль береговой линии. Он ощупывал огненное кольцо водой из почерневшего ведра, попытался докричаться до Мартина. И вдруг поймал себя на ощущении, что потерял из виду Нора. Не выпуская машинально вёдра из рук, он вернулся стремглав к шатру.

Здесь его ожидало неприятное зрелище. В пепле потухшего костра, среди обугленных бычьих костей, покоился на боку его конь, придавив вместе с седельной сумкой, где находился оставшийся провиант, меч и щит. У горла его скопилась лужа крови. Сидевший рядом на камне Нор невозмутимо обтирал запятнавшиеся башмаки большим синим платком. Кинжал, уже заботливо протёртый, находился тут же, под рукой. Балахон Нора, его шапочка, были чисты и аккуратны, словно не он носился в дыму рядом с перепачканным Годаром, у которого обгорели полы и без того обветшавшего плаща.

Отбросив платок, Нор неторопливо поднялся на расставленные ноги и, сложив руки на могучей груди, насмешливо погрузил в пылающее лицо Годара красивые, спокойные глаза – довольно мягкие и добродушные, на первый взгляд, неизменно-глубокие. Годар терялся, когда чувствовал эту глубину, хотя понимал, что за ней человеку – гибель. Мелькнула мысль: «Оборотень бы понравился принцессе». И следующая, с примесью обиды за влюблённого друга: «Легко быть красивым злодею».

Потом, когда Нор, лукаво извинившись, ходил божественной походкой хозяина к берегу, чтобы кинуть в озеро монету на счастье, предварительно выудив её из мешочка с золотом, что хранил на поясе под балахоном, Годар уже не присматривался к его достоинствам. Стараясь не глядеть на лужу крови у горла мёртвого коня, который так и не услышал за время похода доброго слова от хозяина, он думал над тем, почему ещё жив и на каком ходу этот увёртливый подлец задумал снять его с поля боя. Если бы Годар мог раскусить его логику!.. Прав был Мартин: мечем дракона не убьёшь, не стоит выискивать слабые места на его теле.

– Славное утро, не правда ли, Годар? Давненько я не был в здешних местах, – добродушно обратился к нему Нор, вернувшись к шатру и встав у входа, откинув обе полы, – чтобы встретить добрых гостей, я стартовал ночью непосредственно с дворцового купола. Фокус получился довольно пикантным.

Бедняга караульный у лестницы, которого я подкупил, кажется, лишился рассудка. Но суть дела не в мелочах. Я вовремя встретил гостей, которых сам выбрал и сам пригласил. Или вы полагаете, что появились здесь по своей воле?

– Я, может быть, и нет. Но он… Он по своей, – ответил Годар, сдерживая гнев, под которым затаилась обида на жизнь. Взглядом он указал на огненное кольцо, в котором оставался Зелёный витязь.

– Да. Возможно, он… чуть более свободен, – сказал Нор без насмешки, улыбнувшись одними губами, – так же, как и я. Ведь если я подставлюсь к вам слабым бочком и, чего доброго, отброшу копыта, то затем, что, возможно, время моих затей прошло и пора передавать наследство. Забота о преемнике – залог бессмертия рода драконов. Всё честь по чести, дорогие избранники. Я даю вам оружие прямо в руки: меня победит тот, кто превзойдёт… ха-ха!.. Превзойдёт в злодеяниях! – лицо Нора обезобразила гримаса смеха.

Он схватился за рот. Рука, которой он словно заталкивал хохот обратно, побелела. Дёрнув с усилием подбородок, Нор вернул лицу величественное выражение, прибавив к нему выражение брезгливости. Узловатым пальцем с повёрнутым камнем вниз агатовым перстнем он указал на курган в пятидесяти шагах от шатра – единственную здесь возвышенность. – Там лежат те, у кого кишка тонка. Вместе с доспехами, ружьями и сабельками. Выбор за вами, господа. Заметьте, дракон Нор оказывает похоронные услуги. Он слишком чистоплотен, чтобы засорять владения гниющими трупами. Такими, к примеру, как этот, – Нор поднял лопату и сыпанул несколько раз на тело коня горящей земли, которую зачерпнул у неумолимо-стойкого пламени, отчего возгорелся не только павший конь, но и лужа возле его горла.

Потом Нор пил чай, подливая его в фарфоровую чашку из чайника, вскипячённого на горящей земле. Он сидел в распахнутом шатре со скрещёнными босыми ногами и говорил оттуда Годару бахвалистые речи, выдержанные в том же духе. Эту церемонию он окрестил чаепитием двух невольников, один из которых облюбовал себе камень в пяти метрах от шатра и отвечал на приглашение к «столу» неизменным молчанием.

Оставаясь начеку, покуривая, Годар стремительно терял интерес к схватке.

Если оборотень сказал правду, а на правду похоже только самое жуткое – это подмечено у жизни, то выходит он, Годар, тогда только и был полезным обществу, природе и самому себе, когда бежал по городам и весям, проскакивая через солнечные души друзей и подруг, не оставляя следов и тропок. Вот приостановился он в желании большего и, если позволит себе разозлиться на открывшуюся сызнова жизнь, такую узкую, подленькую, невзрачную – как перейдёт, не приведи Бог, в стан победителей. Жизнь не просто игра. Жизнь – шоу. Чем больше ты в ней состоялся, тем длинней колпак шута на твоей макушке. Следует запастись терпением, чтобы умереть, а не убить. Только в этом случае он выйдет из игры чистым.

Не дождавшись гостя на чаепитие, Нор принялся за хозяйство: сменил кое-где выцветший шёлк на фасаде шатра, прикрыл жёлтым отрезом обгоревший лошадиный труп, тщательно замёл под него разлетевшиеся угольки. Потом, заговорщицки подмигнув гостю, ушёл с полотенцем к воде. Уж лучше бы он не подмигивал, уравнивая – преждевременно – Белого витязя со своей персоной.

Не так-то просто было загасить в себе жизнь, даже витязю-марионетке, деревянному офицеру. Ну почему, почему даже обнаружив невидимые нити на своём оружии, что тянутся от чужих равнодушных могущественных рук, так хочется жить, Господи, жить и сопротивляться, держать на курке палец и верить в свободу воли!

Только что Годар был подобен дотлевавшему угольку. Фамильярность Нора заставила его разгореться. Кое-что весёлое до жути пришло в голову. Был на земле человек, или полубог, на руки, сердце, оружие, совесть которого можно было наложить какие угодно путы, протянуть тончайшие хитроумные нити и дёргать по очереди или все сразу, глядеть ему в глаза и бесстыже вещать прописные истины о жестоком безразличии жизни – этот человек, или полубог, оставался непредсказуемым, в первую очередь для жизни. Попробуйте сделать его своим, досягаемым. Даже в огненном кольце – попробуйте! Кто стреножит коней, несущих в колеснице Фаэтона?!

Если бы Годар мог найти слова, он рассказал бы дракону, каков Мартин, раздразнил бы его, рассмеялся в циничную рожу. Зелёный витязь не выйдет из игры. Скорее всего, он возьмёт её в руки и поведёт за собой, обворожит собственными, только ему известными до конца правилами.