Текст книги "Дорога цвета собаки"

Часть вторая
Зона Дракона

Глава первая

Кресло считалось шедевром старинного гарнитура. Мстительно забравшись в него с ногами, Дон Жуан апатично глядел в висящий напротив натюрморт.

Крикливая ваза на плоском квадрате с четырьмя ножками, медвежья шкура, бахрома на сползшем на пол покрывале соседнего кресла, и множество прочих мелочей, поделивших пространство комнаты, лезли, подобно тараканам, в его боковое зрение.

Донна Анна не показывалась. Чувство к ней убывало по мере того, как натюрморт на стене становился реалистичней. Значит, пришло время менять возлюбленную. Или… В который раз вставала перед Дон Жуаном мучительная дилемма: менять ли одну возлюбленную на другую или возвести прежнюю, ещё любимую, в степень обожаемой?

Для того же, чтобы возвести возлюбленную в степень обожаемой, надо поставить самих себя в условия смертельной опасности, когда борьба и сладостно-счастливое напряжение вдвоём, будоража кровь, связывает жизнь тончайшими глубокими узами. Только тогда и узнаёшь цену жизни, считал он, когда не ставишь её ни в грош.

Это был чудовищный план. Девять раз вёл он свою даму по самому острию над бездной. Две женщины оставили его в начале пути и вернулись в громоздкую виллу с натюрмортом. Четверо, сделав пару заходов, отказались от следующего. А три последние, войдя во вкус, обогнали и тоже оставили его, уйдя далеко вперёд. Веками поэты и читатели, симпатизируя ему, всё-таки осуждали – хоть частицей сердца – за ветреность и непостоянство. А ведь он умел быть верным до гроба. Просто возлюбленные оставляли его то по эту, то по другую сторону, так и не вкусив до конца нежности. А что касается ветра – в развороченной душе Дон Жуана ветра было достаточно.

Расставшись с креслом, Дон Жуан замедленно приоткрыл дверь в спальню. Донна Анна сидела на заправленной постели, завернувшись после душа в махровое полотенце. Она тревожно-вопросительно посмотрела в лицо мужа, надеясь поймать его блуждающий взгляд.

– Видишь ли, Анна, – сказал Дон Жуан торжественно и тихо, – я – альпинист. Ты знала это заранее. Я должен идти в горы.

– Так скоро… – протянула Анна упавшим голосом.

– Да. Но ты пойдёшь со мной.

Донна Анна продолжала скрупулёзно выуживать взгляд мужа, но к выражению её лица пристала неопределённая улыбка, которой она попыталась испытать Жуана на серьёзность.

– Но ведь я не скалолазка. А если я разобьюсь?

Вопрос заставил Дон Жуана съёжиться (внутренне, разумеется). Но он совладал с собой и заявил громче:

– Я буду страховать тебя. Ты же знаешь, что все мои восхождения завершались удачно.

– Так же, как и похождения?

– Анна, ты пойдёшь со мной в горы?

Донна Анна была достаточно умна для того, чтобы не тратить время на раздумья.

– Мы пойдём на трёхпиковую гору?

– Нет, я уже когда-то бывал там, а штурмовать одно и то же скучно. Думаю, двух часов на сборы нам хватит. Я почти приготовил всё необходимое.

– Как, так скоро?

– Да, моя дорогая.

Дон Жуан быстро вышел. Он боялся, что промедление поколеблет его решимость, и тогда придётся идти в кабак и, залив горечь потери, вновь бродить по свету в поисках новизны, способной утомить его всего за медовый месяц, равный свежести натюрморта.

Вскоре они стояли у подножия скалы, скорее широкой, чем высокой, похожей на одинокого сурового серого слона с единственным бивнем. Кончик бивня и был той вершиной, которую предполагалось одолеть.

Дон Жуан незаметно глянул искоса на любознательные чёрные глаза, резко выступающие на мраморно-белом лице, сохранившем следы затянувшегося отдыха. Он подумал, что мог бы некоторое время любить её здесь, внизу, не взваливая на её хрупкие плечи горного неба – капризного, своевольного.

Настроив незаметно фотоаппарат, он сделал неожиданный снимок. Хотел запечатлеть двойственный взгляд: любознательный снаружи, а внутри, под радужной оболочкой, такая укоризна и тревога, что Боже мой, как не умереть сейчас, не простив себе преступного счастья, за которым крадётся беда! Или же, как не посмеяться, рассматривая фото постфактум с любимой, в случае удачи, рассчитывать на которую было безумно?

Донна Анна была самой прекрасной женщиной из всех, кого он знал, а скала, на которую требовалось совершить восхождение, считалась одной из самых опасных в округе. Путь сулил немало неожиданностей.

Супруги обвязались верёвкой и пошли по пологому на первых порах склону.

Начало дня сложилось пасмурно. Но уже через час небо залила почти слитая с голубизной позолота невидимого прохладного солнца. Это приободрило женщину. Волнистые волосы стали похожи на поверхность моря с ярко-рыжим отливом. Оставляя изжелта-бурый цвет, нёсся минеральный родник. Донна Анна подставила под искрящуюся струю сложенные лодочкой ладони и стремительно поднесла к губам.

Дон Жуан сделал ещё один неожиданный снимок. Анна, заметив, повернулась к нему, потянулась всем телом, прощающе улыбаясь. Жуан щёлкнул ещё раз. Он почувствовал, что это очень удачный снимок, который будет долго вдохновлять их на вилле в случае удачи: так он продлевал жизнь внизу, чтобы не идти в горы сразу после спуска.

– Жуан, у меня кружится голова, внизу так мелко!

Анна жгла ему взглядом спину, а он, поминутно оглядываясь, импровизировал, поглаживая верёвку:

– Не надо смотреть вниз. Смотри на вершину. Мы связаны одной верёвкой: ты и я. Хочешь – пройди вперёд. Ты можешь взойти на вершину первой. Ты можешь пойти выше вершины – одна, по воздуху, бросив меня на высшей точке опоры. Я не очень обижусь. Не оглядываться назад – это главное. Когда-нибудь, возможно, ты будешь вести меня по склонам, а я найду долгожданное счастье в вечной погоне за тобой. Но теперь… Теперь ты должна следовать строго по моим следам.

Из-под ботинка Дон Жуана откололся плоский острый камешек. Скользнув по ноге Донны Анны, он причинил ей боль даже сквозь брезентовые брюки.

– Ах, Жуан, мне нужен лист подорожника!

Он улыбнулся этим забавным трогательным словам, и Анна, прочитав его мысли, рассмеялась.

Дон Жуан пришёл в восторг от того взаимопонимания, которое налаживалось между ними. Спустившись к жене, он нежно прильнул щекой к ноге в свободных брюках. Никогда не любил он горы и женщин так сильно.

Тропа, которую они прокладывали, неумолимо набирала крутизну, и скоро встала на одном участке стеной. Оставшуюся часть дня они молча отвоёвывали сантиметры у отвеса в тридцать метров. Но Дон Жуан хорошо знал, что усталость, капризы, слёзы – впереди. Ведь это первый день восхождения.

Багряные вершины соседних гор напомнили о закате.

– Не ты ли создал эти горы, извергая кровь из сердец своих возлюбленных? – ввернула между прочих шуток Донна Анна.

Они организовали ночлег на уступе, и лежали рядом, плечом к плечу, снова счастливые, притихшие…

– Горы не так уж насыщены красным, – сказал серьёзно Дон Жуан. – Посмотри, как порозовели склоны. Розовый цвет – цвет здоровой инфантильности. Им пропитаны и облака, параллельно которым слепо бежит наш слон. Не пройдёт и недели, как мы оседлаем его бивень.

Решимость их скрепил долгий поцелуй.

Плыли по небу в соитии, находя опору только друг в друге, забывшиеся надменные коршуны.

А потом между лежащими на уступе людьми встрял сон. Густой и въедливый, он распался на две неравные части и покрыл их, двуликий, каждого по-своему.

Дон Жуан шёл в самое небо по упругому воздуху и вёл за собой на верёвке Донну Анну. Он высматривал в вышине зоркие глаза Марии из Магдалы.

А Анне снилась вилла. Широкая двуспальная кровать с верблюжьим одеялом и подушкой из лебяжьего пуха. В подушке утопал большой чёрный камень с розоватым отливом. «Откуда здесь камень? – подумала она. Его нужно столкнуть с кровати».

Анна налегла на него, но не смогла сдвинуть с места.

Тогда она перевалилась через камень и слетела, как пёрышко, на пол, который был наяву бездной…

Анна не вскрикнула, будто нарочно, чтобы не прервать последнего восхождения мужа, который не почувствовал перекатившегося через него тела.

Верёвка, которой они были связаны днём, подпирала, свернувшись змеёй, его невероятно тяжёлую голову.

Дон Жуан шёл.

Донна Анна летела…

…Огненные стены мчались вверх. Горящие балки неслись, оставляя за собой клубы дыма, в метре над его телом. Он падал спиной – непоправимо, насовсем. «– Нет! Нет! Нет!» – заколотил он криком в стены. Вспыхнуло перед лицом дикое сумасшедшее солнце. Он упал на него грудью – упал вдруг ввысь, перевернулся на спину, рванулся и… открыл глаза.

Он лежал под открытым небом, на плаще. Колосья пшеницы обступали его, как истуканы, за упавшими стояками палатки-тента, с которых была сдёрнута ткань, и столб неусыпного солнца стоял на макушке. Всё в природе из-за отсутствия ветра было обездвижено. Стрёкот кузнечиков делал воздух кричащим, воспалённым. Рука нашарила шляпу и накрыла ею голову машинально.

Сердце тоже успокоилось само собой. В последнюю очередь стройность приобрели мысли. Годар осознал, что сидит, широко раскинув ноги, среди пшеничного поля, и пробует отдышаться.

Навязчивый сон этот приходил к нему нечасто, но Годар стыдился его. Он не любил своего маленького Дон Жуана, который с завидным постоянством плёл ему в уши одну и ту же историю, не опуская удручающих подробностей и мужественно отклоняя попытки сновидца затушевать истинные мотивы поступков. Дон Жуан прямодушно сообщал, предлагая с хитроумной усмешкой запротоколировать его слова и возбудить уголовное дело, что в горы он шёл не ради гор и даже не ради женщин. Что вершины манили его не вершинами. Что он хотел всего лишь забыться красивым сном. Можно увидеть яркую жизнь на дне рюмки, а можно – в глазах любимой, когда ведёшь её по краю пропасти. В конце концов, насильно он никого в горы не тащил. Что поделаешь, если только там мы – люди… «– Люди?! – ужасался Годар. Да ты же там преступник!»… «– Зато романтичный, – ухмылялся Дон Жуан. – Разве плохо, что коршуны спариваются в воздухе? Ты только представь: опора лишь друг в друге».

Иногда Годар задумывался, и сон благополучно завершался сценой супружеского счастья коршунов.

Но чаще Донна Анна погибала.

История восхождения Дон Жуана и Донны Анны имела два варианта концовки. Второй – злополучный – вызывал у него, однако, несмотря на неприязнь к личности скалолаза, чувство протеста. «– Сам-то ты!..» – бросил однажды Дон Жуан, отвечая на чересчур назойливые упрёки.

Да. Сам-то Годар не знал, куда поведёт принцессу Адриану, стань он принцем.

Разве что – туда же.

Суэнское королевство, стань он его правителем, вывернется, изловчится – на то оно и государство, чего не скажешь о бесхитростной принцессе.

Годар желал отказаться от руки принцессы даже сильнее, чем от короны.

Вдруг и то, и другое в самом деле выпадет ему, не имеющему никакой цели?

Все цели его жизни были попутными, без залётов в перспективу.

Лицо Донны Анны, к примеру, было всегда одним и тем же: неблизким, ничьим. Годар никогда не видел и не стремился увидеть его наяву: как-никак, это была не его Прекрасная Дама. Но в облике литературной героини смутно чувствовался образ другой женщины, одной из покинутых им. А ещё в чертах Донны Анны виделся образ его нового увлечения, и это отравляло надежду заранее. А снился сей сон Годару как раз в разгар очередной влюблённости. Или накануне. Как сейчас.

В нынешнем сне Дон Жуан прильнул щекой к ноге мужественной Донны Анны, а Годар увидел на мгновенье Лану и, одновременно, со спины, Адриану – девочку из белого дыма, бредущую стороной в своё привычное далеко.

Порой он, додумывая сон, представлял Дон Жуана в затерянной в горах общине монахов-отшельников. Сидя плечом к плечу со своими созерцательными товарищами вокруг мистического костра, Дон Жуан наслаждался процессом вызревания мудрости. Отблески скупого пламени освещали родные лица, тепло равномерно циркулировало от плеча к плечу… И вдруг мистический костёр тух, задутый нежданным ветром. Ну, кто там пошёл за спичками, ведь только теперь и стало по-настоящему светло?!

Неуёмный скалолаз представал в новой роли настолько прозаично-неприглядным, что Годар начинал злиться на себя за то, что совсем уж опустил своего героя. Конечно же, найдись на белом свете хоть одна мало-мальски достойная конечная цель, тот бы полез её ради на какую угодно вершину – со всей страстностью азартной натуры, ещё не познавшей собственной глубины. Но как найти своё поприще, если нет-нет, да и всплывёт заковыристый вопрос: «Люди собираются для того, чтобы дело делать, или делают дело для того, чтобы собираться?»

Вернулся Мартин с полными флягами – выбритый, застёгнутый на все пуговицы, при сабле. Косой росчерк шёлковой ленты на кителе навеял воспоминание о слепых летних дождях, после которых каждая травинка делается сочной, пахнет, как в детстве, и думать обо всех хочется только по-доброму.

Годару представилось, что он больше не ругает незадачливого Дон Жуана и даже прикрывает его спиной от осуждающих взглядов посторонних…

Мартин привнёс воспоминания об отчем доме и защитил тем самым Суэнское солнце от упрёков непривычного иностранца.

– С добрым утром!.. Что-то мне не спалось на свежем воздухе. От нечего делать приготовил завтрак и набрёл на озерцо, всего в двухстах метрах отсюда. Представляешь, а мы его и не заметили. Наверное, вчера уснули на конях, надо было устроить ночлег пораньше. И знаешь, вода в озерце – как родниковая. Я искупался. А фляги наполнил из ручья поодаль. Я, наверное, тебя разбудил? Прислони флягу к какому-нибудь обнажённому месту – станет прохладней. Только не ко лбу – застудишь голову.

– Я лучше искупаюсь.

– Ага. Озеро возле коней – я привязал их на берегу. Они обязаны уменьшить его, как минимум, вдвое.

– А палатку ты снял, чтобы мне стало теплее?

– Ну, что ты, я стараюсь ничем не обеспокоить своего спутника. Мне показалось, что ты даже с боку на бок не перевернулся, когда я предусматривал твоё пробуждение.

Второй день пути начинался, как и первый, с распределения сил, когда Мартин, взвалив на своего коня мешок с общим провиантом и упакованную двухместную палатку, дал тем самым понять, что возьмёт на себя, как человек, приспособленный к пеклу, большую часть нагрузки.

Годар задумал, что опротестует это решение чуть позже, когда докажет, что и он – человек бывалый. Пока же он довольствовался тем, что выдерживает скорость передвижения, которую тот задал.

Вопреки закону, они покинули Скир хоть и ближе к утру, но в ночь, то есть тогда, когда ставни любопытных обывателей были плотно сомкнуты, и сделали за весь день только два коротких привала, чтобы напиться и пожевать сухофруктов. Серые кони – степняки, выведенные специально для верховой езды по Стране Полуденного Солнца, стоически переносили и медленный шаг, и отчаянный галоп. Поить их следовало нечасто и необильно, для чего вполне хватало привального времени у придорожных водоёмов.

Сменив кивера на широкополые форменные шляпы и надев плащ-накидки, пристегнув к сёдлам щит, меч и копьё, витязи королевского войска были полностью экипированы для действий в полевых условиях. Верховный Главнокомандующий уполномочил офицеров через советника по военным вопросам «быть в форме» до последнего вздоха врага. В форме – как в фигуральном, так и в буквальном смысле. И витязи, следуя негласному приказу, дивили работающих в поле крестьян, а также горожан в каретах, что изредка встречались на просёлочной дороге. Дабы обмундирование отвечало стилизации под старинные образцы, вместо практичных плащ-палаток в амуницию вошла… двухместная тентообразная палатка. Синие же – под мундир – плащи, старший и младший советники по военному делу рекомендовали использовать исключительно в качестве накидок.

К полудню они отклонились от следов колёс. Мартин вычислил по карте, что по бездорожью путь короче. Кроме того, на безлюдье их некому будет принимать за ряженых. Аризонский выразил надежду, что волки-одиночки, рыскающие вдали от населённых пунктов, сохранят почтительное расстояние от ратников королевского войска.

Если первую ночь они провели в деревне, то нынешний ночлег организовали прямо в степи, раскинув палатку посреди пшеничного поля, расположенного в окрестностях одного из поместий. Волки не решались заходить в посевы, где вечно были живы запахи псов, охранявших днём покой работников.

Перед тем, как уснуть, витязи прослушали часть радионовостей из Скира: приняли к сведению информацию о том, что не далее как сегодня королевские ратники расселись по коням и приступят со дня на день к охране объектов, и – выключили транзистор.

Миниатюрный вентилятор на солнечных батарейках добросовестно производительно гонял воздух в палатке и Годар уснул без задних ног.

Прилегающие к Зоне Дракона восточные степи славились худосочием и в целом более других напоминали европейские. Здесь не было лесонасаждений и садоводческих хозяйств. Растительность была неброской, хотя солнце на всём протяжении края оставалось одинаково въедливым. Надо было привыкнуть к тому, что Край Вечного Полдня одновременно степной и озёрный. Огибая холм по запёкшейся коркой земле, в трещинах которой могли уцелеть лишь скирские муравьи-мутанты, рассеянный путник неожиданно оказывался по пояс в воде.

Ручьи, речушки, мелкие озерца спасали край от вырождения в пустыню. Этому активно способствовали системы орошения. Под всеми угодьями имелись целые царства подземных коммуникаций. Мелиорация в Суэнии почиталась на уровне высокого искусства. Мартин, будучи инженером-мелиоратором, указывал чуть ли не по наитию, как казалось очарованному Годару, места, откуда можно извлечь воду даже в самых засушливых уголках восточной степи.

Университет Скира имел только два факультета: медицинский и инженерный. Всем остальным дисциплинам учили там же, в микродозах. На сегодняшний день общее высшее образование в Суэнии представляло собой хаос вытяжек из мировой науки и культуры. Зато природа, если пообвыкнуть, была наглядной гармонией. На её лоне сбывались, удесятерялись радости и усиливались печали. Тайное здесь становилось явным.

Скир показался отсюда Годару песчаным городом. Сам же себе Белый витязь представился самонадеянным безответственным подростком. Но не опечалился, ибо почти постоянно пребывал в эйфории.

«Ещё ничего не началось…» – это ощущение неотступно преследовало его с ранней юности; однажды он возвёл гнетущее ожидание жизни в принцип – и эмоция сменилась на противоположную: хорошо, что ещё ничего не началось.

Значит, он сумел устраниться от суетной гонки за наживой и не напакостил миру.

Это давало ощущение чистой совести и постоянную тоску по делу, к которому можно приложить своеобразные мысли и сильные чувства: последние истощались, распространяясь в пустой свободе лабиринта. Силы томили, жгли его изнутри, изливаясь в противоречивые сны. Короткие поверхностные амурные приключения приносили вместо радости удовлетворение от того, что путь к цели, которой нет, несколько продлился.

Пшеничное поле в стороне, куда указал Мартин, плавно перешло в низину, замкнутую далёким холмистым кряжем. Почти утонувшие в бурьяне кони, казалось, тянули за собой в упряжке аккуратное круглое озерцо. Посреди озерца лежал песчаный остров диаметром десять в метром. Миниатюрный розоватый утёс, похожий на бивень слона, казалось, силился вырасти на глазах Годара.

– Мартин! – крикнул Годар в страхе. Он узнал в утёсе вершину из вчерашнего сна.

Зелёный витязь подбежал с флягами, позабыв выпустить их впопыхах из рук.

Когда Годар скупо пояснил, что видел во сне точно такую же вершину, Аризонский нашёл разумное объяснение:

– Вечером мы, выбирая место для ночлега, проезжали эту местность. Ты был рассеян из-за усталости и многого не заметил. Но зрительная память механически фиксирует всё, вот тебе и приснились кое-какие детали.

– Но я видел этот сон много раз. Видел ещё до приезда в Суэнию.

– Раньше ты видел немного другое, а теперь невольно отождествил прежние сновидения с нынешним. Зря я снял палатку. Хотел сделать твоё пробуждение радостным, а сделал кошмарным. Надо нам не расставаться с головными уборами. Когда искупаешься – позавтракаем. Я открою консервы.

– Не хочется мне лезть в это озеро.

– Тогда – двинемся, а завтрак организуем чуть позже. Всадникам привычней отдыхать на конях.

Слова Мартина, его ненавязчивая заботливость вернули Годару душевное равновесие. Но теперь он, не теряя воодушевлённого спокойствия, буднично констатировал про себя, что ослепительный сон про суэнского дракона и рыцаря Годара, отправившегося на битву с чудовищем, оказался былью, – такой же осязаемой, как пик вершины из его снов, что материализовался отныне в суэнской степи.

Снарядив коней и закрепив шляпы при помощи завязок, они прошли верхом полукилометровую каменистую возвышенность, вышли на равнину и пустились вскачь. Вообще-то это было лишним: пускать без надобности в галоп лошадей с поклажей, даже если это кони-степняки. Но можно же иногда устроить себе ветер, когда его так не хватает. Хотя, по большому счёту, дело вовсе не в погоде. Просто чуткий степняк Мартина сам настроился на ритм сердца хозяина, ритм, который тот сдерживал из необходимости сохранить себя «в форме» до исполнения задания. И Мартин понял и послушался коня.

С гиком кинулся следом Годар, нагнав его. Годар и на коне старался держаться рядом с Мартином. В незнакомых необозримых просторах, залитых важным напыщенным светом, друг как бы отбрасывал прозрачную прохладную тень. При лучистой этой тени Годар чувствовал себя, как дома. Не тьмы страшился он, и не света. В сущности, свет в суэнской степи был только рядом с Мартином – всё остальное обнимал зной.

Далёкий кряж из тёмно-лиловых холмов длился бесконечной параллельной линией.

Растревоженный встречный воздух сбил шляпу Зелёного витязя за голову; синий плащ взвился. На тёмно-лиловом фоне кряжа светлые его волосы казались неутомимыми, равномерно колышущимися лучами солнца. Отрезки, из которых складывалось это могучее колыхание, казалось, имели конец, но не знали начала и, возобновляясь вновь и вновь, давали забвение конца.

Отстав на два метра, Годар частично выпал из необходимого ему излучения. Он слышал чёткий полнозвучный топот впереди, внутри которого рос, подобно грозовой туче, другой ритм: не столь ясный, но такой же проникновенный, трепетно-тревожный; тут же назревала следующая звуковая волна – в ней проглядывались капли обжигающей росы… Чуя всем сердцем нераскрытые эти волны и пропуская их сквозь себя, Годар невольно посылал импульсы собственному коню, а тот принимался импровизировать на тему, заданную степняком Мартина.

Одиночные цельные аккорды темы, из которых слагалось полнозвучие, оставляющее в воздухе след свежести, распадались в импровизации на множество звуков-тонов, полутонов. Каждый аккорд, живущий до того внутренним светом, раскрывался и начинал светить наружу, во все концы – свечением то пульсирующим, то ровным, но неизменно благородным, проникновенным. Правда, теперь звуки располагались нестройно. Будучи сами по себе сгустками энергии, они не выстраивали солнечного луча… Многие, теряясь, погибали. Зато звуки меняли направление: могли плыть, опускаясь и поднимаясь по воздуху туда, куда нельзя было попасть прямым лучом. Чем-то это напоминало полёт парашютов одуванчиков. Ими, как звёздами, было усеяно всё небо. И почему-то становилось тревожно.

В тревоге Годар огрел плетью коня, чтобы поравняться с Мартином, но просчитался и вырвался вперёд. Оглянувшись, он добродушно улыбнулся и увидел ответную доверчивую улыбку. Некоторое время он мчался впереди, лбом на кряж, который, заворачивая дугой, образовывал ещё одну тёмно-лиловую линию, несущуюся навстречу, в глаза. Хоть бы один солнечный блик сделал её прерывистой! Здесь, впереди, было тоскливо одному. Годару подумалось, что и Мартину, должно быть, нелегко одному. Ему захотелось, чтобы тот нагнал его. Можно было притормозить самому, но Годар, ещё раз оглянувшись, пригласил Зелёного витязя к состязанию – указал на бугор в пятистах метрах. Аризонский кивнул в знак согласия.

Тёмно-лиловая цепь холмов стала чертой, к которой нёсся Годар, позабыв про бугор. На мгновение ему пригрезилось, что он – Мартин… В руке словно материализовалась рукоять меча. Он разрубит цепь, а солнечный ураган, движимый силой безукоризненно-точной мысли, разметёт остатки. Тело живого врага, застывшего на берегу Безымянного озера, станет единственной подлинной преградой, дающей отраду бойцу…

Мгновение сменилось. Конь Мартина шёл вместе с его конём бок о бок. Годар понемногу учился постигать меру точности. То пришпоривая коня, то, как ему казалось, незаметно притормаживая, он вырывался вперёд, а потом вдруг оказывался позади, предоставив Мартину черёд для реванша. И вдруг заметил, что тот поступает с ним так же… К финишному бугру они, подзадоривая и подтягивая друг друга, прибыли вровень.

За завтраком Мартин, расстегнув ворот кителя, чего раньше с ним никогда не случалось, сокрушённо обронил:

– Ох, Годар, не знаю, достоин ли я драться за жизнь Адрианы.

Оба были оживлены и растроганы великодушием, которое так красиво раскрыли друг в друге.

Годару страстно захотелось сказать, что он с радостью уступает такому золотому товарищу руку принцессы, что идёт на битву с драконом просто так, за компанию; захотелось рассказать о своих слабостях, поведать сон про недостойного Дон Жуана. Однако он вовремя спохватился. Дать понять витязю, что ему уступают руку принцессы, обещанную в награду за воинскую доблесть – значит, косвенно усомниться в его доблести. Да и поймёт ли Зелёный витязь это бесцельное «просто так», не отвернётся ли от него?

Вспомнилось, как просил их о победе король, какие надежды возлагал на заезжего витязя… Нет, он объяснится с Мартином потом, когда докажет доблесть и бескорыстие на деле.

– А какие у нас шансы? – спросил он сдержанно. – Интересно, какими были наши предшественники – витязи, что пробирались к Безымянному озеру до нас?

– Никто не знает, сколько их было. Многие уходят, никого не поставив в известность. Те же, кого благословляет король, тоже становятся безымянными: не вернувшиеся недостойны памяти. Но список имён есть: тайный список в материалах Секретного военного архива. Данные погибших воинов изучает спецкомиссия. Это ничего не даёт. Но при дворе поговаривают, будто подмечена одна закономерность: каждый очередной витязь, прошедший регистрацию, в чём-то слабее предыдущего. Думаю, это верный вывод. Когда королевство хиреет, мы слабеем вместе с ним. Так что могу тебя обрадовать: шансов у нас с тобой меньше, чем у остальных. Ответственность же больше, чем на всех предшественниках, взятых вместе. Если мы не сразим дракона, он уничтожит принцессу. Может, такая ответственность к лучшему. А ещё меня обнадёживает, что ты, Годар, хороший товарищ и очень независим…

– Да что ты!..

– Да-да, ты очень отстранён от оценки окружающими своих поступков и можешь подготавливать их без оглядки, здраво и рассудительно. Я хотел бы быть похожим на тебя. – Лента Зелёного витязя, выбившись из-под повреждённого погона, сползла с плеча, но он не торопился заняться починкой мундира: сидел, откинувшись на утонувшие по локоть в бурьяне руки и смотрел во все глаза на привставшего Годара. – Это то, что я хотел сказать тебе сегодня.

Годар с трудом перевёл дыхание.

– Знаешь, – сказал он дрогнувшим голосом, – я тебя не подведу.

– Знаю. Подай, пожалуйста, мешок с продуктами.

– Ну уж нет. Моя очередь тащить поклажу. В конце концов, не я везу, а конь.

На следующий день Мартин, хмурясь от неловкости, спросил у него, что тот думает об убеждении короля в том, будто беды Суэнии начались с той неопределённой поры, когда человек перестал довольствоваться природными инстинктами.

– Мне кажется, король имел в виду пагубное влияние цивилизации. В Европе это уже проходили, – ответил Годар снисходительно. Я истолковал его слова так. Не знаю, правильно ли, – добавил он, спохватившись.

Мартин, подумав, неуверенно сказал:

– А я думаю, что человек давно перестал быть животным, и судить о нём по прошедшему этапу эволюции – неправомерно, – чувствовалось, что не уверен он был не в правильности своих умозаключений или необходимости искренности, а в возможности собеседника понять. – Мало того: обычный человек, обыватель – это тоже прошлое. Человек должен стать Человеком с большой буквы. Условие, необходимое для этого – чистая совесть.

Старо, как мир. Годар, пришедший из Европы конца ХХ века, был знаком из истории с попытками человека стать Богочеловеком, Сверхчеловеком, Человеком, Ничем (или Всем), растворившись в природе, нирване, пьяном угаре, ницшеанстве, коммунизме, странничестве… В Суэнии, которая догоняла их прошлое, появление доморощенного мыслителя в духе Канта, Ницше и М. Горького вполне укладывалось в мировую тенденцию. Мартиново «Человек – это звучит гордо» старо, как мир. Афоризм-сентенция. Душа Мартина глубже его отвлечённой мысли.

И вдруг эта душа бесстрашно, беззащитно распахнувшись, вложила ему ту же самую мысль прямо в сердце:

– Я не смогу жить с нечистой совестью. Ты знаешь, даже если я уничтожу врага, который хотел растерзать меня или моих близких, – я не смогу после этого жить, не смогу простить себе убийства. Даже если это будет дракон.

Мартин был бледен и напряжённо ждал его реакции.

– Не беда. Я убью его вместо тебя, – попробовал пошутить Годар.

Лучше бы он этого не говорил! Лицо Мартина стало почти одного цвета с его лентой.

Годар никогда не видел друга в таком гневе.

– Ты всё неправильно понял! Ты утрируешь мои мысли!

– Я просто шучу. Будучи порядочным господином, ты не можешь с чистой совестью убить человека – так ведь? Но ведь дракон – не человек.

– Не уговаривай меня, как ребёнка! Разумеется, я убью его, если смогу. Слово «дракон» я употребил фигурально.

– Вот не хотел тебя обидеть, Мартин…

– Ладно. Извини. Я погорячился, – отрывисто заключил Аризонский.

Трудно представить, как не хотел в ту минуту Годар обидеть Зелёного витязя! Он видел перед собой другого Мартина: не того, что мог невольно сбить с толку ветром взыскательной мысли. Этот другой Мартин выложил ему на ладонь такое неприкрытое сердце, что захотелось немедленно, сию же секунду, подуть на него, чтобы спасти от горячки полуденной степи, а оно чуть не покрылось от его порыва ледком и не умерло.

Бережно затаив дыхание, Годар целый день неловко шутил на разные невинные темы, показывая всем видом, что умеет балагурить невпопад, а сам незаметно следил за выражением лица друга, взвешивал каждую его реплику. Не замкнулся ли Мартин, лишив его благодати искренности?..

Но Мартин не только не замкнулся: он делился с Годаром каждым движением души. Благодарно, растроганно разглядывая движения крыльев этой удивительной птицы – души Зелёного витязя – Годар и сам не заметил, как поместил её в свою грудь, и теперь чутко и блаженно прислушивался к порывам собственного сердца, как будущая мать прислушивается к шевелению плода.