Текст книги "Бегущие по мирам"

И латники ожили. Каждый чувствовал себя единственным избранником царевны. И какой царевны! Не какой-то там прихиппованной дурочки или поистершейся по игрищам корифейки, а настоящей, стопроцентной королевны из сказки. Потому что в нашем прозаическом мире такие не водятся. Такие горделивые без независимости, женственные без гламурного душка, неподдельно хрупкие и уязвимые. Рядом с ней последнему офисному рабу, подавшемуся на уик-энд в игрушечную самоволку, хотелось прорубаться сквозь вражеские полчища и оборонять крепостные стены под дождем стрел. Словом, хотелось подвига.

О штурме крепости вскоре и зашла речь под низкой и жалкой сенью так называемой палатки. Завтра воинам Ивана-героя предстояло защищать от некоего Калина, могущественного мага, крепость Китеж-град. Крепость почему-то называлась невидимой, хотя Кошка видела ее отлично и, честно говоря, невысоко оценивала шансы защитников. Негодящая была крепостца. Лачуга последнего нищего и та крепче. Правда, и оружие у горе-воителей было под стать – детские игрушки. Словом, балаган! «Завоевание двумирья», в которое мальчишки во дворах играют. А новой Кошке так хотелось, чтобы ее защищали…

Ночью Кошка выскользнула за полог палатки, где храпели ее наивные богатыри. Брезгливо рассмотрела возведенное на опушке «укрепление», живо представила бегущих, орущих и лезущих на стену «воинов» в лицедейских крашеных доспехах. Грустно! Она как-то иначе представляла себе штурм крепости. И саму крепость тоже. И до того точно представляла – словно собственными глазами видела. Забывшись, Кошка повела руками в воздухе, обрисовывая контуры воображаемой крепости. Нет, здесь башни не было, а вот здесь была. Двойная, с воротами…

Утро было в полном расцвете, когда вражеская армия наконец выбралась на искомую опушку. Остроносые сапоги скользили по траве, мелькали в прорезях доспехов вышитые рубахи, бряцал текстолит. Отставшие выдирались из кустов и присоединялись к товарищам, недоуменно пялившимся на пустую поляну. То есть не то чтобы совсем пустую. Трава, кусты, редкие деревья – все было на месте. Не было лишь крепости, которую дружно возводили еще на прошлой игрушке, а сейчас собирались штурмовать. Н-да…

Калин-царь стянул с головы рогатый шлем и обернулся к приятелю:

– Слушай, а мы на то место вышли?

– Вроде да… Сам посмотри!

Место действительно было то. Так думал не только воевода Калина. Поляну брали в кольцо разномастные отряды. Уже не таясь, бойцы выступали из зарослей на опушку. Унылые матюги повисли над опустелой поляной. Неизвестно, у кого первого сдали нервы, но только чья-то рука подобрала с земли камень и, вложив в бросок общую растерянность и досаду, запустила его в пустоту.

Бам! Не долетев до середины поляны, камень оборвал полет и рухнул вниз. Матюги оборвались тоже, только голос пискнул из толпы: «Мама!» Калин, как пристало командиру, отважно вышел вперед, тоже нашел себе камень и с силой метнул его в центр поляны. Чудо повторилось: стук и падение. Калин положил руку на широкое плечо испытанного в битвах воеводы:

– Здесь он, Китеж.

– А… как они это делают?

– Понятия не имею. Но штурм будет!

И обернулся к своим, заорав сотней глоток своих безымянных и, казалось, навеки канувших во тьму русских и татарских предков:

– Все на штурм!

– А-а-а!!! – подхватило войско.

И это было правильно. И когда на отряды, двинувшиеся с трех сторон к невидимой крепости, обрушился дождь самых настоящих стрел, это тоже было правильно. Штурм есть штурм! Атакующие ответили ликующим воем и залпом в сторону незримых стен. Они ощущались впереди, совсем уже близко, и никакого зрения не нужно было, чтобы подтвердить то, о чем орали какие-то другие, куда более тонкие органы чувств: там впереди, в нескольких скачках сердца, – враг. Уже был отчетливо слышен стук наконечников о стены. Вдруг сверху, словно из воздуха, а на деле из вражьей стены, ударила струя пламени и разом охватила едва ли не половину отряда Калина. Странное дело: паники не было, накативший восторг подстегнул Калина (именно что Калина, без всяких неуместных здесь Денисов), и он рванул, увлекая остальных. Справа пронеслись двое охваченных пламенем бойцов. Огня, что пожирал их, не причиняя ни малейшего вреда, они словно и не замечали, выпускали на бегу стрелы, будто заправские лучники, и стрелы горели, оставляя позади себя тонкий дымный след. Уже и город горел: метрах в пяти от земли прямо из воздуха выбивались языки пламени. А поблизости к стене уже приставили лестницу, и отважный боец карабкался наверх, зависнув над пустотой. Вот он перекинул ногу через верх лестницы, рубанул кого-то невидимого и сам исчез. За ним спешил следующий…

Из безопасной башни Кошка с удовлетворением обозревала поле битвы. Мужчины увлеченно сражались под стенами, на стенах и меж теремов. Мечи врубались в мечи – всерьез, с искрами и лязгом. Гудели колоколами железные шлемы на чугунных головах, будто поминальные звоны по павшим героям. Все как положено, не было только павших. Жестокие удары мечей и топоров, тяжелые наконечники стрел не причиняли воинам ни малейшего вреда. Кошка была довольна отвагой бойцов и горда собственным искусством. Роскошная иллюзия! Видел бы ее сейчас старый придира-маг, что преподавал у них это утонченное искусство и вечно пенял Кошке за нерадивость. Молодая Пятая слишком недавно окончила академию высшей магии, чтобы студенческие обиды успели выветриться из памяти.

Странные эти мысли на мгновение отвлекли ее от батальных сцен. Но тут защитники крепости бросили в бой резерв, и захватывающее зрелище совершенно вытеснило из Кошкиной головы всякие воспоминания о ее настоящей жизни.

Глава 19
Хаос и немного порядка

Один очень хорошо знал, что он должен сделать и зачем. Он вообще все знал очень хорошо. Лучше всех! И делал все лучше всех. Сомнений он не ведал, ошибок не совершал, думал не более одной мысли зараз, а о душевной раздвоенности вообще не подозревал. Один ворвался в чужой мир целеустремленно и решительно. Нагнать, подмять, обуздать. Призвать к порядку.

Но, оглядевшись в этом мире, осознал, что до сих пор понимал цель своего существования слишком узко. Он подозревал, что так было не всегда. Но до того засиделся на страже врага, до того сосредоточился на одной-единственной цели – не дать врагу вырваться из темницы, – что сам себя забыл. Теперь он чувствовал, что тоже провел вечность на положении заключенного, не лучше того, кто сидел в тюрьме. Ненависть к проклятому Всё захлестнула Одного целиком. И сразу стало ясно, как мало его, Одного, осталось. Как он сузился, скукожился, иссох от узости горизонтов и мелкости задач. Если бы Один в это мгновение полностью сконцентрировался на своей ненависти, то сразу нащупал бы растерянного (да и попросту бестолкового) Всё, который с перепугу напропалую проявлял себя во внешнем мире. Но с Одним случилось невероятное. Он отвлекся.

Но он не был виноват! Кто бы не отвлекся на столь вопиющее проявление непорядка? Растрепанные, забывшие всякий стыд дети носились по пятачку меж высоченных каменных коробок и орали так, что уши закладывало. Среди них были и девочки – впрочем, некоторые пытались выдать себя за мальчиков с помощью штанов и отрезанных кос. Разве такое поведение пристало отрокам и отроковицам, вознегодовал Один, следя за особенно шумной ватагой, по-видимому ссорящейся из-за большого, порядком потертого мяча. Чадо превыше всего должно блюсти покой старших и собственную благопристойность – это он знал точно. Он вообще абсолютно все знал совершенно точно. А эти еще и за мяч боролись как-то чудно, только ногами. Какой-то запрет? Странные обычаи, с неодобрением подумал Один. Он вообще не одобрял ничего странного. И нисколько не удивился, что мяч, которым невоспитанные дети пытались завладеть таким неудобным способом, ускользнул от них и подкатился прямо к нему. Один внимательно рассмотрел мяч. Он не пытался быть объективным, в этом не было нужды. Он всегда был в высшей степени объективен. На его объективный взгляд, в мяче не было ровном счетом ничего, чтобы оправдать такие страсти. Обычный старый мяч. Круглый. Форма, впрочем, грешила несовершенством, вмятины заметно нарушали шарообразность. Никчемный мяч, чепуха какая-то.

– Эй, подкинь мячик!

Один даже вздрогнул – так резануло его слух это неприемлемое обращение. Строго, с безоговорочным осуждением он посмотрел на крикунов. Те, сбившись в кучку, – недавняя ссора мгновенно была забыта – так же откровенно его разглядывали. На их мокрых измазанных лицах не читалось и тени раскаяния, наоборот, зрело недоумение и открытый вызов.

– Ты чего, бросай!

Один не шевельнулся, когда крикун отделился от стайки, подбежал вплотную и подобрал мяч едва ли не из-под его ног. Разгибаясь, наглый мальчишка бросил на него недоуменный взгляд. Один ответил ему взглядом, в котором не было никакого выражения, лишь неподвижная тяжесть. В следующий миг он подумал о своей миссии, развернулся и решительно зашагал прочь, ни разу не оглянувшись на мальчишку, который неуверенно брел к друзьям, словно забыв, куда и зачем направляется, с ненужным уже мячом в руках.

Ванька был счастлив уже сколько-то там дней. Он не считал. Зачем, какая разница! Опыт приучил его не думать о времени, не строить планов, вообще не заглядывать вдаль. Планы зависели от неуправляемых сил, вроде дождя или града: от настроения матери, самочувствия отца, еще каких-то людей. А люди – самое ненадежное, что есть на свете, это он давно понял. Был, правда, Костик, были еще друзья. Но и они ничего не решали сами, мотались туда-сюда, вверх-вниз по произволу неуправляемых сил. Вот Ванька и не задумывался ни о чем таком. Просто радовался и нарадоваться не мог на свое счастье.

Не подвело ведь дерево! Второй раз уже не подвело. Вместо орущей Светки был теперь у Ваньки брат, и не какая-то там никчемная заготовка, а нормальный брат, одного с Ванькой возраста, роста и состояния души. Брат, правда, ужас сколько всего не знал – причем самых обычных вещей, – но научался всему прямо с лету. Ванька всерьез думал, что брат у него «Вун Деркин» (это такое слово китайское, означает особенного ребенка, очень талантливого и умного, вроде супермена), и ужасно этим гордился. Нисколечко не завидовал. Не всем ведь быть умными и талантливыми. Вот он, Ванька, балбес и бездарь, зато какой везучий.

Учил брата все больше сам. Мать с отцом, как все произошло, вовсе бесполезными стали, ни на что не годились. Даже имя ребенку нормальное дать не смогли, все лепетали: «Светик, Светик». Слушать противно. Сыну, может, обидно, какой он им «Светик». Назвал, по-людски, Серым – Сережей, значит. Накормил по-человечески, шоколадными батончиками, колой и чипсами, с Костиком, с другими познакомил. Оглянуться не успел, а Серый уже вел мяч к воротам не хуже всякого!

Сейчас, наверное, дома уже. Ванька из ларька во двор забежал, где они в футбол играли. На поле никого. Значит, разошлись, дома брат Серый. Вот и расчудесно. Пожрем, как люди, телик посмотрим. Беспомощность родителей внушала братьям беспокойство, но и пользы от нее было немало: деньги на жрачку давали, не пикнув, от телевизора не гнали, не воспитывали. А главное, не орали ни на них, ни друг на друга – совсем. Красота!

Ванька вихрем взлетел по лестнице к родной двери и изо всех сил прижал кнопку звонка. Через хлипкую преграду было слышно, как ликующие трели разливаются по квартире, разносятся среди кособокой мебели и всяческого барахла.

– Хватит трезвонить!

– Чего такое, спит, что ли, кто?

– Во-первых, здравствуй, – отчеканил брат ненастоящим голосом.

– Серый, ты чего?

– Во-вторых, ноги надо вытирать. И дверью не хлопай.

Ванька повлекся за ним по коридору, нарочно размахивая сумкой с чипсами и шоколадом, чтобы задевать вышагивающего впереди Серого. Брат выдумал какую-то новую шутку? Ну и пусть, что не смешную. Вот поедим сейчас, вникнем и посмеемся вместе.

– Что за дрянь ты купил?

– Не любишь с ветчиной, да? С сыром надо было? – вскинулся Ванька. – Давай я еще раз сгоняю!

– С какой ветчиной! Сгоняет он… Холестерин, красители, ароматизаторы. Соли одной сколько! Тут сбоку все написано. Ты что же, состав не читал?

Серый ткнул Ваньке в лицо яркую, радостную упаковку с такими желанными чипсами, местами уделанную, будто отпечатками мушиных лапок, крохотными буковками. Ванька состроил виноватого и замотал головой, каждую секунду готовый расхохотаться. Но Серый все тянул, не подавал знака. Он отлично играл. На Ванькин взгляд, даже слишком хорошо: и поза, и лицо, и глаза – все было по-настоящему.

– Ну ты чего, а? – не выдержал Ванька, рискуя испортить игру. – Кончай, есть же хочется!

– Это есть нельзя, – отрезал брат.

Стремительно нагнулся к мусорному ведру и распрямился, но уже без пакета в руках.

– Серый, ты чего, Серый?

– Мое имя Сергей. Попрошу запомнить и впредь не употреблять идиотских кличек.

И вышел из кухни. Ванька долго стоял, не зная, что делать. То ли вытаскивать еду из-под крышки мусорки – она ведь в пакете, в упаковке, ничего с ней не случилось. То ли бежать за братом. А может, «скорую» вызывать? Заболел ведь Серый, точно заболел.

Ага, «скорую»… И что он врачихе скажет? Откуда брат-то взялся – как объяснить? А вдруг отнимут Серого, увезут куда-нибудь, будут иголками колоть, изучать! А что, и запросто: Ванька о таком много фильмов видел.

Семейные узы пересилили. Наплевав на голодную резь в животе, Ванька скользнул коридором к их с братом комнате, толкнул дверь.

– Я, кажется, просил не хлопать, – обронил брат, не поднимая головы.

Он сидел за столом, где с окончания учебного года успел нарасти слой лунной пыли. Взгляд был прикован к раскрытой книге, в которой Ванька с ужасом опознал не детектив и не приключения, а учебник математики за следующий класс. Остальные учебники ровной башней устрашающе высились точно посередине стола.

– Ты чего делаешь? – зачем-то спросил Ванька не своим голосом.

– Не видишь, овладеваю знаниями, – ответил, тоже не своим голосом, то ли брат, то ли вовсе посторонний мальчик.

Ванька медленно-медленно прикрыл дверь. В темном коридоре он почему-то чувствовал себя спокойнее.

День кошмаров только начинался.

Проходя по улицам, где шумели, толкались, неслись куда-то пестрые люди и машины, Один размышлял, что даже этот убогий мир вовсе не безнадежен. Конечно, порядка в нем нет совершенно. Но это и к лучшему. Делать свое всегда лучше, чем исправлять чужие ошибки, а в том, что навести порядок может только он, Один ни на миг не сомневался. Он вообще никогда не сомневался. Главное, в этом мире не было той отвратительной неугомонной, бессмысленной силы, от которой все расползалось, менялось, перерождалось – словом, портилось. Здешние люди и вещи, хоть и были всего лишь заготовками настоящих людей и вещей, но заготовками качественными, чистыми, не испорченными примесью подлинного Хаоса. Так, неорганизованность, не более!

То есть пока не испорченными. Мерзкий Всё, гадящий повсюду, где прошел, уже находился здесь, в этом нетронутом мире. Он шлялся здесь, потому что исхитрился сбежать из-под надзора Одного. Но вины Одного в этом не было! Кто бы на его месте не отвлекся? Тот человечишко со своей игрой… Куда все-таки девался шарик? Почему всякий раз оказывался не там, где ему положено было находиться? Необъяснимо, невозможно, неправильно! Словом, Один знал, что не виноват. Он вообще всегда все знал.

Он пружинисто шагал по улицам, подпорченным разгильдяйством здешних дикарей, и высматривал, выцеливал следы порчи совсем другого масштаба – не случайной, а злонамеренной, глубокой, поражающей самую суть вещей. Он проходил парк насквозь, оставляя за собой аллею обмерших, неподвижных даже на ветру деревьев с симметричными ветвями и листьями один к одному, восхитительного серо-стального цвета. Листья стояли не шевелясь, словно кристаллы выросли на ветках, обмакнутых в мертвую воду. И таджикский дворник в костюме киношного аксакала – черном халате до пят, с пыльной позолотой, с лицом, правда, не таджикским, а впрочем, кто их, черных, разберет – потерянно застывал с граблями в неловких руках, глядя сквозь пустой уже коридор вслед чему-то, некогда очень важному для кого-то, кем он когда-то был.

Спасаясь от телефонного звонка, Тиралд зарылся в подушку. Трель ввинтилась в другое, беззащитное ухо. Натянутое на голову одеяло приглушило звук, но в бок ему ткнул острый локоть жены.

– Ответь. И пошли подальше, – не открывая глаз, приказала жена.

Тиралд покорно сполз с кровати. Телефон разрывался. И он разрывался тоже: трубку следовало снять поскорее, чтобы не разозлить принцессу, но впопыхах он рисковал споткнуться о хлам на полу и свернуть себе шею.

– Алло?

Интонация у Тиралда была просительная, будто не звонившему, а ему самому что-то было нужно от этого несвоевременного телефонного звонка.

– Здравствуй, Сережа. Снежану можно? – ударил в ухо бодрый женский голос.

– Не знаю… – растерялся Тиралд.

Он без конца терялся, когда дело касалось принцессы. Плотно закрыв ладонью микрофон трубки, Тиралд просунул голову в дверь спальни и пропел:

– Принцессочка, тебя!

– Кого там разбирает? – донеслось из-под одеяла.

– Анна Викторовна.

– Сучка старая.

– Снежечка, мы ей денег должны!

Тиралд в ужасе покосился на трубку, стиснутую в руке.

– Скажи старухе, что я… – Скрип кровати заглушил остальное.

– Она вам позже перезвонит!

Тиралд поспешно нажал отбой. Огляделся, куда бы присесть, но некуда было. Даже на табуретке высилось сложное сооружение из детских вещичек, фломастеров и журналов, увенчанное закопченной кастрюлькой. Мелькнула было мысль прокрасться обратно в супружескую постель, но Тиралд мысль отогнал как бесперспективную. Супруга, конечно, уже освоила всю немаленькую кровать, очень у нее это ловко выходило. Вытянется по диагонали, руки-ноги раскидает, и все, даже с краешку не притулишься. Чем сдвинуть, легче навозную кучу перекидать – вони столько же, зато без последствий. Принцесса у него была мастер демонстрировать причинно-следственные связи, без последствий не обходилось ни одно действие, чем-то ей неугодное. Принцесса сук.

Чтобы окончательно проснуться, Тиралд побрел в ванную, попутно нажав ногой кнопку стоявшего на полу чайника. Плеснул в чашку свежей, вчерашней, заварки, долил кипятком, но сделать успел лишь пару глотков. Из спальни в гостиную выполз малыш, повертел головой и уверенно направился к родителю, прокладывая себе путь среди разбросанных всюду игрушек и кроссовок, белья и обломков мебели, составленных на пол тарелок, вылизанных дочиста еще третьего дня.

– Пуська, проснулся… Ну иди сюда.

Тиралд с покорной улыбкой наклонился к ребенку. Сдвинув в угол дивана кучу хлама, завалился в другой угол, пристроил сына под бок и прикрыл глаза, мечтая доспать.

Целых две минуты Пуська честно пытался себя развлекать. Потеребил покрывало, полазал туда-сюда через отцовское туловище, посопел, погрыз что-то найденное тут же. Потом раздался тяжелый звук удара, и Тиралд в ужасе подскочил. Пуська уже был внизу, падение не испортило его настроения и не заставило переменить планы. Упорно, как маленький розовый танк, он двигался в сторону кухни.

– Мама! – требовательно раздалось от двери.

– Я не мама, я папа, – поднимаясь, вздохнул Тиралд, в свидетельстве о рождении сына заявленный как Сергей Георгиевич Соболев.

Впрочем, Сергеем Георгиевичем ему за тридцать два прожитых года побыть почти и не довелось. Всю сознательную жизнь проходил в Тиралдах. Так звала его и жена, когда-то тоже состоявшая в историко-ролевом клубе. С тех пор она успела переменить мнение о прекрасных одухотворенных юношах в плащах, прониклась презрением к собственному эльфийскому прошлому, кстати, и мясом обросла, но спутника жизни упорно продолжала кликать по-старому. В ее устах гордое имя почему-то звучало собачьей кличкой. Себя она, тоже по старой памяти, позволяла звать принцессой, это почему-то не оскорбляло ее новой феминистической природы, от Тиралда же требовала собачьей преданности, услужливости и незлобивости. И как это его угораздило? Мало, что ли, девчонок было в клубе?

– Пуська, не тащи каку в рот!

Тиралд кинулся в кухню оттаскивать отпрыска от мусорного ведра. Предстояло еще изыскать какое-то пропитание, хотя бы ребенку, да так, чтобы не объесть принцессу.

Несколькими часами позже Снежана в прескверном настроении вылезла из машины у «Макдоналдса». Она только что посетила семинар для деловых мужчин и выродков, пока еще не ставших деловыми мужчинами, но желающих стать. На семинар пускали и женщин – непонятно почему. То ли разрядить обстановку в толпе конкурентных самцов, то ли в порядке женского ликбеза, чтобы умели бабы-дуры выбрать породистого мужчину и правильно за ним ухаживали. А может, руководителю семинара они, бабы-дуры, просто нравились – ну чисто визуально. После таких мероприятий у Снежаны всегда портилось настроение. Разнежившись в атмосфере конкурентной самцовости, она выходила к своей дряхлой «копейке», а в голове еще крутились цифры месячного дохода чужих правильных мужиков. Вот бы ей такого мужика! Уж она бы нашла применение его талантам, уж он бы у нее – ух, по струнке бы ходил! А ее, красавицу Снежану, возвышенное, тонко организованное существо, носил бы на крепких мужских руках. Квартиру бы купил большую. Домработницу нанял. Ну не выносит она всего этого – швабры, тазы, поварешки! И никаких младенцев, ползающих по грязному полу. Она яростно хлопнула дверцей, заперла на ключ, как последняя нищенка. Когда же сыщутся деньги на центральный замок? Тоже мне муж, на такую малость заработать не может.

Правильный дядька этот лектор. Снежана тоже считала, что женщина должна сидеть дома, а не вскакивать ни свет ни заря, чтобы торчать целый день на работе. Выдумали тоже на работе сидеть! Женщина должна вносить в жизнь мужчины красоту и это… создавать – ну этот, как его, уют. Вот. Задолбало все! Снежана помчалась к забегаловке, на ходу вынимая запищавший мобильник.

– Да!

– Принцесса, ты где?

– В центре, с Людкой встречаюсь. Чего тебе?

– Да ничего. – Рохля-муж в трубке вздохнул. – Тебя вот ждем.

– Подождете! – рявкнула Снежана и нажала отбой.

Ничего, подождут. Дома все равно жрать нечего, так что ж, голодной сидеть? По пути с умного семинара она очень удачно подбомбила и считала себя в полном праве проесть в одиночку заработанное тяжким трудом. Да, бензин заливался на деньги мужа, ну и что? Да и деньги это разве? Смех один! Муж, покорный, незлобивый и хозяйственный, раздражал Снежану безмерно. Он ничем не был похож на настоящего мужчину, о котором рассказывали на тренингах и писали в рассылках. Вообще, Снежана чувствовала в себе большой феминистский потенциал. Мужчины совершенно испаскудились! Одни стелются половыми тряпками и мало зарабатывают, другие командуют и больно дерутся. Был у Снежаны до замужества один такой… Экстерьер что надо, и бабки, и все при нем, но, приходя домой с работы, завел моду требовать от Снежаны горячей еды. Дальше больше: почему пол грязный, почему рубашки не глажены, почему башку редко моешь, людям стыдно показать. А у Снежаны, может, депрессия разыгралась от грубости окружающей действительности. В общем, ушла она от него. То есть как бы он ее прогнал, но фактически она бы и сама ушла, просто не успела. Нынешний муж ничего не требовал и тем более не дрался, но это было как раз хуже всего. Такой, как он, заслуживал одного лишь презрения, а как ей, женщине, любить мужчину, которого она презирает?

В общем, подождут.

В дверях Снежана завязла в группке детей лет десяти. Спешили, гаденыши, нажравшись. Она прорвалась в зал, едва удержавшись от желания надавать пинков, и кинулась к кассе. Как раз успела проскочить вперед зазевавшейся парочки. Диктуя заказ, почувствовала, что кто-то буравит ее взглядом. Кому это вздумалось на нее пялиться? Она оглядела весь зал, но ни заинтересованных мужчин, ни недовольных невесть чем теток, с которыми можно было бы поскандалить, не обнаружила. Все прочие категории населения Снежану не занимали, прочих она в упор не замечала. Прежде чем вернуться к заказу, она коротко отлаяла парочку, недовольную задержкой, и нарочито медленно рассчиталась. Ей срочно требовалась разрядка. Взгляд был уж больно неприятный. Тяжелый такой, давящий. Непонятный взгляд.

Над полусъеденным бургером Снежану заморозила неожиданная мысль. Совершенно чужая и лишняя, она взялась непонятно откуда, просто-напросто заползла ей в голову, как какой-то паразит: «А что там семья ест?» Снежана даже жевать перестала, уставившись на кусок огурца, что торчал меж двух котлетин, будто высунутый язык. Покончив кое-как с булкой, она принялась было распаковывать пирожок. Горячий, сладкий. Надкусываешь хрустящую корочку, ловишь языком капельку густого вишневого сиропа… Сережка обожает сладкие пирожки. А Снежана даже банальный блин испечь не умеет, приходится мужу батончиками из ларьков пробавляться. А у нее тут еще и коктейль клубничный… Пуська, конечно, маловат еще для макдоналдсовых сластей, но изредка ведь можно, ребенок не аллергичный, здоровенький, классный такой ребеночек… Ему бы понравилось.

«Стоп! – оборвала она себя. – Что это со мной? Всю семью по ресторанам кормить? Еще чего не хватало! Пусть Тиралд с ребенком дома сидит. В конце концов, это его ребенок. Я тут ношусь, зарабатываю… Не может денег в дом принести – пусть делает, что говорят! Хотя отец-то он и в самом деле неплохой. Пуська его обожает, и он Пуську…» Удовольствие от обеда стремительно шло на убыль. Кинув в сумку нетронутый пирожок, Снежана выхватила кошелек, пересчитала бумажки и монетки и побежала в хвост очереди к кассе.

Примчавшись домой – у старенькой машинки будто крылья выросли, – Снежана прямо с порога кинулась греть в микроволновке кульки и сервировать стол фарфоровыми тарелками из маминого сервиза, скучающими в горке в ожидании Нового года. Усадив ошарашенное семейство пировать, она так же молча, сосредоточенно ринулась в комнату. Муж и сын вздрогнули и переглянулись, прислушиваясь к грохоту уборки. Пуська скоро увлекся жареной картошкой и сладким напитком, зачавкал и захрюкал, как счастливый поросенок. А Тиралду кусок в горло не лез. Во-первых, не мог он сибаритствовать, пока принцессочка там одна убивается. Во-вторых, творилось нечто непостижимое, и черт еще знает, чем это все обернется. Запихнув за щеку остатки бутерброда, он выскользнул из-за стола.

– Шнежечка, хошешь, помогу?

Снежана с пугающей ловкостью сортировала белье. За то недолгое время, что супруг предавался радостям пищеварения, она успела чудовищно много. Уже обнажились, будто воды реликтовых озер из-под вечного льда, полированные поверхности столов и тумбочек, уже площадь чистого пола увеличилась вдвое, и посреди комнаты возникла огромная коробка – временное вместилище для хлама на выброс. Сворачивая Пуськины маечки в одинаковые гладкие прямоугольники, Снежана повернула к мужу отрешенное и неподвижное лицо.

– Нет, я справлюсь, – ровно проговорила она. – Отдыхай. Приятного аппетита.

– Снежа, ты чего? – С перепугу Сережа едва не поперхнулся последним куском булки. – Что-то случилось? Как ты себя чувствуешь?

Беспрерывное мелькание Снежаниных рук замедлилось. Она привстала над кучей белья, сосредоточенно свела брови.

– Со мной все хорошо.

Но Сергей все не отрывал от нее потрясенного взгляда. Лицо Снежаны выразило нечеловеческое усилие – казалось, еще миг, и мыслительное напряжение разрешится открытием главной тайны мироздания. И ее действительно озарило:

– Спасибо, дорогой.

Лицо разгладилось, приобрело прежнее отстраненное выражение, и руки вновь задвигались с механической четкостью.

А в то же самое время прямо за стенкой, в соседней квартире, непонятый гений дизайна Виталик методично и невозмутимо уничтожал свои эскизы и проекты. Подвижная физиономия Виталика, привыкшая выражать гордость, заносчивость, зависть и тысячу других эмоций и чувств – все, что угодно, кроме невозмутимости, – застыла в маску человекоподобного робота. Разрезав последний лист на четыре одинаковые части, он выложил их поверх стопки таких же обрезков, тщательно выровнял и, отступив на полшага, с удовлетворением оглядел бумажную башню. Маска согрелась толикой самодовольства. Если бы Всё увидел в этот момент Виталика, он бы узнал это выражение – и бежал без оглядки. Но Всё не было рядом, он спал на теплом от пыльных досок и голубиного дыхания чердаке за маленьким круглым оконцем, и сны его были причудливы и тревожны. Поэтому ничто не мешало Виталику все глубже постигать кристально ясную истину: все, чем он до сих пор занимался и чем продолжают заниматься прочие дураки, – никакое не искусство, а просто мусор. Он принес из кухни мусорное ведро, аккуратно переселил башню со стола в его зловонные недра и закрыл крышкой.

Покончив с прошлым, Виталик отодвинул всю мебель от длинной стены, вооружился линейкой и карандашом и приступил к делу. Сначала он время от времени отходил полюбоваться на результат своих усилий, но постепенно творчество поглотило его с головой, и он перестал тратить время на ерунду. Виталик и так знал, что создает шедевр. Ничто не могло сравниться художественным совершенством с гладкой, чистой пустой поверхностью, безукоризненно разлинованной по линейке сеткой с шагом в один миллиметр!