Текст книги "Жребий праведных грешниц (сборник)"

Марфа работала уборщицей, мыла лестницы и коридоры в заводоуправлении. Привычная к честному труду, она держала вверенное помещение в чистоте. То есть драила ступеньки по нескольку раз в день. Поэтому нажила себе врага – Мотрю, уборщицу, которая прежде отвечала за этот участок, а потом повышение получила – убирать в кабинетах. Мотря поначалу посмеивалась над Марфиным усердием, обзывала деревней и говорила, что надо один раз в день мыть, всю грязь не вынесешь, вон сколько ее в распутицу. Но Марфа знай себе мыла и мыла. Летом и зимой проще было, а весной и осенью с тряпкой и ведром не расставалась. Ей платят за то, чтобы было чисто, значит, чисто должно быть всегда.

На подоконниках лестничных площадок Марфа горшочки с зеленью поставила, маленький палисадник у входа цветами засадила. Мотря возненавидела Марфу лютой ненавистью. Для ненависти преступления необязательны, добрые дела тоже подходят. Чего только Мотря каждому встречному про Марфу не говорила: и что она задницей крутит, ступеньки намывая, чтобы перед мужиками повихляться, у самой-то муж недоумок, и что она дура дурой, деревенщина, а хитра как лиса, выслуживается – после собраний залу моет забесплатно, а все потому, что на ее, Мотрино, место метит в кабинеты, поближе к начальству.

Однажды Мотря нарвалась на Степана и не сообразила, кому ябедничает. Степан уже был сыт по горло разбирательством со своими коммунарками. Строго-настрого было постановлено: на базар излишки не возить, чтобы в спекулянты не записали! Бабы слово «спекулянт» переделали в «пискулянт» и тайком «пискулянили». На базаре больше прибыли получишь, чем в рабочей заготконторе. Час назад Степан своих пискулянток на рынке отловил и погнал прочь. В том, что бабы убрались, а не спрятались за забором и после его ухода снова за прилавки станут, у Степана уверенности не было. Поэтому он злился, а тут еще какая-то халда про Марфу гадости изрыгает.

Степан схватил Мотрю за плечи, оторвал ее от земли, потряс гневно в воздухе, оглянулся по сторонам, понес к кирпичной стенке здания и припечатал так, что ноги Мотри на полметра от земли болтались.

Марфа все это видела. Захлопнув рот ладошкой и вытаращив глаза, наблюдала. Слов, которые Степан Мотре в лицо кричал, не слышала. И не досмотрела представление, убежала в свою коморку. Тело скрутило так, что пришлось со стоном на корточки сесть, уткнув голову в коленки, обхватив ноги руками. Желание Степана – красивого, давно любимого, защитника наилучшего, отца для ее ребенка наипрекрасного – было нестерпимым, до судорог, тошноты и умопомрачения.

Тогда-то, кое-как оправившись, и приняла Марфа окончательное решение – в коммуну они не поедут.

Науки Степана Мотре хватило почти на месяц, потом она снова пошла языком чесать. Но люди по делам, а не по сплетням составляли мнения. Поэтому от Мотриного злословия Марфе и вреда не было, и хоть какое-то развлечение души имелось. Это как в долгом монотонном труде вдруг появляется раздражитель – например, зудящий прыщ на ноге, и ты отвлекаешься ногу почесать.

Однако именно благодаря Мотре жизнь Марфы, вместе с ней Петра и Митяя, судьбоносно переменилась.

Несколько омских предприятий были объединены в трест сельскохозяйственного машиностроения. Ведущим специалистом прислали из Питера Александра Павловича Камышина, инженера с Путиловского завода. Он прибыл в Омск с женой и дочкой, определился на жительство в один из немногих двухэтажных домов, имевших электрическое освещение, водопровод и канализацию. Александр Павлович искал домработницу и обратился за протекцией к Мотре, мывшей полы в его кабинете. Мотря рекомендовала Марфу. Хотела ей свинью подсунуть – эта деревенщина в глаза не видела городских квартир, оскандалится и будет с позором выгнана.

Вышло в точности наоборот. Марфа у Камышиных прижилась, а Мотре при очередном пересмотре норм труда добавили за ту же зарплату Марфин участок – лестницы и коридоры, еще и попеняли, что зелень в горшках на подоконниках и цветы в палисаднике чахнут.

Марфа не умела любить мужчин. Был, конечно, Степан. Но он как бог, абсолютный и недоступный. В детстве богомольная мать не пускала ее играть на улице, и с мальчишками девочка не зналась. После смерти матери вредная тетка не разрешала Марфе водить хороводы летом, участвовать в зимних забавах, ходить на супрядки, и внимания парней Марфа никогда не удостаивалась. Вышла замуж за Петра – в нем мужицкой силы не больше, чем в развратном подростке. Было несколько соитий со свекром, спасшим ее от самоубийства. Завершились они рождением Митяя. Вот и весь список. Природа, наделив Марфу физической силой и выносливостью, заложила в нее громадный запас любви, которую требовалось расходовать, и Митяй, единственный ненаглядный ребенок, не исчерпывал этот запас.

Настоящую любовь, душевную привязанность, неописуемое удовольствие ответного чувства Марфа пережила с Парасей. Тогда, в беременность и во времена кормления младенцев, две молодые матери всегда были вместе, их сплетение чувств умножало счастье материнства.

Марфа влюбилась в Елену Григорьевну Камышину с первого взгляда. Она ей показалась ожившей «статуткой», так Марфа про себя называла бережно хранимый подарок Степана – фарфоровую статуэтку балерины. Елена Григорьевна была миниатюрна и хрупка, кукольна, игрушечна. На мысль о кукле наводила и ее прическа – одуванчик взбитых, завитых в пружинки, рыжевато-золотистых волос.

Александр Павлович представил Марфу жене и дочери – семилетней Насте, уменьшенной копии матери. Марфа уставилась на руки девочки – у Митяя такие крохотные пальчики были только при рождении.

– Марфа, спасите меня! – пропела Елена Григорьевна. Голос у нее был тонкий, высокий, почти детский. И говорила она с придыханием, подхватывая в середине слова воздух. – Я совершенно беспомощна, домашнее хозяйство для меня непостижимая премудрость.

– Однова за раз не управлюсь, – сказала Марфа.

Камышин ее уже провел по квартире, показал: тут у нас спальня, здесь детская, кухня, ванная и клозет… Везде была грязь, паутина, беспорядок, запущение.

– Простите? – выдохнула дым Елена Григорьевна. Она курила папиросу, вставленную в длинный янтарный мундштук. Сидела в кресле, нога на ногу, откинувшись на спинку, локоть руки с мундштуком стоял на подлокотнике.

– За один раз не отмыть все, – пояснила Марфа.

– Вас никто не торопит, – подал голос Александр Павлович. – Елена, ты не могла бы показать Марфе, где у нас ведра, тряпки?

– Не могла бы, – опять затянулась и выпустила дым Елена Григорьевна. – Увы, понятия не имею. А кухарку ты нанял, Алекс?

Муж ей не ответил, обратился к Марфе:

– Разберитесь здесь сами. Если в чулане не найдете орудий труда, возьмите деньги у Елены Григорьевны и купите все необходимое. Мне на завод пора, – попрощался он.

Александр Павлович по фигуре был полной противоположностью жене. Кряжистый, широкоплечий, тулово – коробка, ноги короткие, но сильные, руки точно клещи, лицо грубой лепки. Он походил на купца или ямщика, никак не на столичного инженера.

Елена Григорьевна очаровала Марфу, да и многих очаровывала, это было ее главным занятием. И только муж относился к ней с плохо скрываемым раздражением – наверное, период очарования остался в прошлом.

Через неделю Марфа отмыла квартиру, через две недели стала готовить Камышиным еду, потому что найти кухарку так и не удалось. Через месяц Камышины уже не могли себе представить жизни без Марфы.

Летом ей не составляло труда мотаться от заводоуправления до дома инженера. Митя был в деревне, Петр обитал в шалаше при огороде. Отказавшись от вступления в коммуну, Марфа попросила Степана оформить им участок под огород. Созревший урожай приходилось охранять, чем Петр и занимался. Он увлекся огородничеством и на следующий год, как только кочегарка закрылась, переселился в шалаш. Недалеко от их участка протекала речка Омь, и Петр мог предаваться любимому делу – рыбалке.

Осенью, когда зарядили дожди, работы в заводоуправлении прибавилось, вернулся из деревни сын, Марфе стало трудно бегать туда-сюда. Деревянные тротуары во многих местах прогнили, она однажды поскользнулась и вывихнула ногу, два месяца хромала. Александр Павлович предложил ей уволиться с завода, повысил зарплату прислуги-кухарки и выхлопотал Медведевым квартирку в подвале его же дома. Формально жилье получил Петр. Два помещения – кухня и комната, узкие окна опять-таки под потолком, солнца никогда не бывает, видно только ноги прохожих. Но все-таки это было значительное улучшение жилищных условий, и на новом месте отсутствовала досаждавшая жирная угольная пыль.

Александр Павлович с утра до вечера находился на заводе. Но в тот день, когда Митя познакомился с Настей, был выходной. Марфа заранее спросила разрешения привести сына – у них в подвале мышей и крыс травят, а на улицу она пока отпускать ребенка побаивается, только отошел от увечий.

Настя Камышина на улицу никогда не ходила, с местной ребятней не водилась.

Эта сцена надолго врезалась в их память. У детей все было как у взрослых, только парень и девушка, мужчина и женщина маскируют свои чувства, а дети представили их в оголенном виде.

Митяй увидел Настеньку и застыл. Рот чуть приоткрыт, глаза навыкате. Моргнет, точно хочет видение чу́дное убрать, и снова таращится. Настенька, во всем подражавшая маме, вдруг шею вытянула, головой из стороны в сторону поводила, глаза закатила, как бы в презрении, и спросила капризно:

– Он немой?

– Нет-ка, говорливый, – прихлопнула рот ладошкой Марфа, смеясь.

Елена Григорьевна подавилась дымом и закашлялась. Александр Павлович беззвучно трясся. Взрослые пытались не расхохотаться в голос.

Митяй был трогательно беспомощен перед открывшейся ему красотой, а Настенька, превратившись в кокетливую барышню, которой досаждают кавалеры, вертела носом, защипнула пальчиками край платьица, показала свою ножку в миниатюрной туфельке, покрутила ею, как бы скучая, в воздухе.

– Можно потрогать? – протянул Митя руку к девочке.

Она издала насмешливый звук:

– Пф-ф!

– Сынок, да ты что? – покачала головой Марфа.

– Трогай, трогай! – позволил Александр Павлович.

Митяй приблизился к Насте, ладошкой коснулся ее волос – таких же пышных, мелким бесом пружинчатых, как у матери. Но Елена Григорьевна свои подкрашивала отваром луковой шелухи, и они были рыжеватыми, а кудряшки Насти цветом напоминали отбеленный лен.

– Мягонькие, – с затаенным восторгом проговорил мальчонка.

Настя снова пфыкнула и ударила его по руке – не трогай.

– Как это мило и трогательно, – выпустила струю дыма Елена Григорьевна. – Пережить бурю страстей в семь лет. Или первую бурю, за которой последуют…

– Елена! – перебил жену и скривился Александр Павлович. – Не надо этого пошлого декадентского пафоса! Дети – это только дети. Митяй, Настена, марш в детскую!

– Митяю пять исполнилось, – почему-то сочла необходимым уточнить Марфа.

– Как скажешь, дорогой, – закатила глаза Елена Григорьевна, и стали понятны ужимки Насти, карикатурные по сравнению с материнскими.

Александр Павлович, когда дочь проходила мимо него, захватил ее легонько за ушко, склонился и проговорил тихо, но всем слышно:

– Больше естественности! Жеманство и кривляние быстро наскучивают. – К Митяю он обратился во весь голос: – Мужик! Не теряй головы, потом долго отыскивать придется. Когда найдешь и на место башку установишь, совсем другая картина мира откроется.

– Алекс, я тебя прошу! – процедила без придыханий Елена Григорьевна.

– Дядя, я сам знаю! – высвободил захваченное плечо Митяй.

– Вот видишь! – другим тоном, снова воркуя, произнесла Елена Григорьевна. – Он сам знает. Ах, какие они милые! Оба блондины кудрявые, и глаза… ты обратил внимание, дорогой, что они голубоглазы? Но у Насти цвет нежного летнего утреннего неба, как у меня, а у Митяя – глубокий, в синеву, оттенок неба зимнего…

– Я обратил внимание на то, что ты стала прикладываться к бутылке еще до завтрака!

Камышины часто ссорились. Правильнее сказать, они постоянно ссорились. Марфа поначалу этого не понимала. Для нее ссора – это крики, ругань, битье посуды. Камышины в голос не орали друг на друга и тарелок на пол не бросали. Они разговаривали странно: в каждой фразе, в построении предложения (значения многих слов Марфа не знала), в интонациях было что-то ненормальное. Марфа определила через некоторое время – замаскированные упреки. Обращаясь друг к другу по мелким бытовым поводам – привезти купленную мебель, забрать билеты в театр, отправиться на торжественное заседание по случаю годовщины Революции, найти учительницу музыки для дочери, – Камышины умудрялись в каждую фразу вложить упрек. Елена Григорьевна упрекала с миной оскорбленного достоинства и с интонациями обиженной девочки. Александр Павлович – с усталым обреченным раздражением.

Елена Григорьевна была переменчива, как весенний ветерок. Могла полдня заниматься с Настей музыкой или обучать ее хорошим манерам, а потом две недели гнать от себя дочь:

– Оставь меня! Не досаждай!

Настенька ее боготворила и была как цветочек, который то раскрывается при материнском внимании, то никнет, когда мама не в настроении.

Елена Григорьевна загорелась обустроить квартиру, носилась за старинной мебелью и люстрами. Остыла, и буфеты, шкафы, ящики с люстрами долго загромождали коридор. Вдруг принималась учить Марфу накрывать на стол, подавать блюда, рассказывала, что в институте дворянском их не столько знакомили с достижениями мировой культуры, сколько муштровали по этикету. Могла прийти на кухню и вместе с Марфой готовить необычное блюдо. Елена Григорьевна читала по книге, Марфа исполняла, обе хохотали, когда не получалось. А потом, когда Марфа по науке институтской стол накрывала, Елена Григорьевна шипела свистяще:

– Прекратите! Что за пародия! Несите, как обычно.

Она могла быть милой, нежной, дурашливой и через минуту – раздраженной, ядовитой, несправедливой. Могла три часа просидеть с модисткой, болтая про моды, а в это время из забившегося толчка в клозете ползла зловонная жижа, и по запаху это было понятно, и слесарь уже трижды в дверь звонил. Но клозет – епархия Марфы, которая ушла на рынок за продуктами. Придет – разберется, вычистит. А спустя месяц могла трубочисту замызганному, который пришел перед зимой дымоходы от сажи освобождать, пересказывать сказки Гофмана. Сидеть в углу кухни, ножкой качать и соловушкой заливаться. Новая пластинка для патефона могла подвигнуть Елену Григорьевну на домашний маскарад: нарядить Митяя, Настю, Марфу, самой разукраситься – и плясать, прыгая по комнате. На следующей неделе она запрещала любые громкие звуки, шипела на Марфу за звяканье посудой в кухне, отгоняла дочку от пианино.

Единственным исключением были «вечера» Елены Григорьевны. «Вечера» проходили по средам, Марфа их про себя называла «вечёрки». Каким бы ни было с утра настроение Елены Григорьевны, как бы она ни хандрила днем, к вечеру в среду непременно наряжалась и принимала облик загадочной Елены Прекрасной. Так они ее называли – омские и заезжие художники, поэты, режиссеры, писатели, прочий народ, имевший отношение к культуре. Марфа открывала дверь на звонок, принимала верхнюю одежду. Особо примечала тех гостей, что в калошах: снимут – не наследят. Со временем и потому что писатели-поэты были одеты как попало, осмелилась – просила их обувь о тряпку тщательно вытирать.

Грязные полы были проклятием Марфы, что в заводоуправлении, что у Камышиных. У нее в голове не укладывалось, как люди могут жить в помещении, где по полу вихляются серые разводы в комочках уличной грязи. В доме Анфисы Ивановны полы скреблись ножами и полировались дресвой – прокаленным песком. Потом застилались сшитым в единое полотнище холстом, который по краям прибивался маленькими гвоздиками. Сверху раскладывали домотканые половики, в горнице – настоящий «персяцкий» ковер. Если бы человек вздумал войти в избу в грязных сапожищах, его бы приняли за тронувшегося умом. Такого позора не могло случиться даже с вусмерть пьяным мужиком.

В гостиной Камышиных все курили – дым стоял коромыслом. И говорили, говорили, спорили, доказывали, читали стихи и прозу. Женщин было мало, мужики то и дело воспевали Елену Прекрасную. Марфа метала на стол «легкие закуски». Так их Елена Григорьевна называла, на самом деле – пироги. Печь пироги с разной начинкой Марфа была мастерица, и ни разу не случилось, чтобы голодная культурная братия оставила хоть краюшку.

Александр Павлович иногда присоединялся к компании в гостиной. Но чаще, вернувшись с работы усталым, спрашивал Марфу:

– Салон Анны Павловны Шерер бурлит?

– Вечёрка, как водится. – Она брала у хозяина пальто, на вешалку не цепляла, чтобы какой-нибудь писатель, уходя, не накинул на свои босяцкие плечи.

– Подай-ка мне в кухне, – просил Александр Павлович. – Не все пироги поэты с режиссерами умяли? Дык мне-то приберегла?

– Дык, конечно, ваши любимые, с картохой и грибами.

Марфу поражало, что Александр Павлович, относившийся к жене как к повешенным на тело веригам, никогда не отказывает Елене Григорьевне в ее безумных тратах. Камышин зарабатывал немало, его жена цену деньгам не знала и знать не хотела. Часто случалось, что в конце месяца денег не было даже на дрова.

– Опять гениальные поэты и артисты нас обескровили, – усмехался Александр Павлович. – Марфа, одолжите?

У нее всегда было отложено – свекровь приучила. Анфиса Ивановна говорила, что хозяйка без припаса как корова без вымени. В городе главным припасом были деньги. Марфа вела строжайший учет выданных хозяйских денег. Отчасти стремясь быть похожей на Анфису Ивановну, завела толстую тетрадь, в которую Петр под диктовку жены вписывал ежедневные траты и подводил итог. Если не сходилось, хоть на две копейки, Марфа нервничала. Да и Петру, который любил арифметические подсчеты, было завлекательно выяснить, где ошибка, по три или три пятнадцать за фунт говядину Марфа покупала. Она подсовывала тетрадку Александру Павловичу – проверьте расход. Инженер поражался точности подсчетов:

– Марфа, у вашего мужа математический талант!

– Хоть какой-то…

Марфино обожание Елены Григорьевны и Настеньки было не явным, хотя и ни для кого не тайным. Оно, неожиданно для самих Камышиных, сцементировало их семью, распад которой казался неизбежным. Марфа взвалила на себя хозяйство Камышиных, не ведая того, что убрала из их отношений бесконечный раздражитель – бытовые проблемы. Каждое утро у Александра Павловича были вычищенный костюм, свежая рубашка, надраенные ботинки. На спинке кресла в гостиной висело с вечера заказанное отглаженное платье Елены Григорьевны и рядом на стульчике – наряд Настеньки. Их ждал горячий завтрак, с кухни тянуло готовящимися к обеду щами, пряным духом теста для вечерних пирогов. На мебели ни пылинки, на полу ни соринки. Кот сидит на спинке дивана и умывается.

Елена Григорьевна подобрала на улице котеночка, принесла в дом, умилялась, три дня кормила из блюдечка молоком, назвала Мартой. Через неделю Марта, скачущая по портьерам, дерущая когтями обивку мебели, наскучила Елене Григорьевне, а Настенька к котенку трепетно привязалась, и выкинуть его на улицу у родителей не поднималась рука. Марфа первым делом объявила, что оно не Марта, а Март, то есть кот, и чтоб оно дома питалось, да еще и гадило – это ересь. Кыса должна мышей ловить и тем кормиться, а нужду справлять на улице. Камышины поразились чудесам дрессировки: Март разжирел на отхожем промысле, в доме не гадил, чисто вылизывался после охоты, и за это получал от Марфы селедочный хвост. Единственное, от чего не удалось отвадить Марта, так это от приношения трофеев в постель Елены Григорьевны или Насти.

Александр Павлович завтракал рано утром, первым. Раздавался истошный визг жены или дочери.

– Март опять ей на подушку мыша приволок? – поднимал бровь Александр Павлович.

– Пусть поголосит, – спокойно отвечала Марфа. – Еще чаю? Когда поверещит с утра, днем бодрее потом бывает.

– Елена Григорьевна?

– Она. После мыша, что Март ей подсунул, редко мигренью страдает.

– Но это, кажется, Настенька заходится.

– Тоже полезно. Вскакивает как на пружинках, а то бывает до полудня как тряпичная кукла, не растормошишь.

«Марфа! Марфа! Скорее!» – неслась по квартире женская истерика.

– Иду уж, иду! Сейчас заберу мыша. Делов-то! За хвост его взяла бы и отбросила на пол. Такие нежные!

Елена Григорьевна и Настенька прикоснуться к мышонку боялись. А хитрый Март убегал в гостиную. Он отстоял свои права: на личном прокорме пребываю, в доме не гажу и умываюсь на спинке дивана в гостиной!

Камышины, прекрасно понимая, сколь велико участие Марфы в их семейных делах, тешили себя надеждой, что этой деревенской женщине, избавленной от крестьянского труда, работается в их квартире относительно легко. На самом деле для Марфы было много легче на деревенском приволье – на севе, сенокосе, уборке урожая. Упадешь на траву в обеденный перерыв, тело гудит, кости дрожат… Чуть еды перехватила, минутку соснула – и опять как новенькая, сильная. Небо над тобой, простор вокруг, воздух чистый – работаешь и радуешься. Силе своей радуешься.

В квартире городской все по-другому: мельтешение, закупоренность, духота, необходимость помнить о десятке мелочей, топтание на ограниченной площади – это выматывало сильнее, чем метанье зарода.

По средам, после «вечерок Анны Павловны Шерер», сбегав в подвал, накормив сына и мужа, вернувшись и отмыв первичную грязь в коридоре и в гостиной, приготовив щепу для самовара и залив кипятком крупу (Александр Павлович любил на завтрак кашу), Марфа иногда оставалась до рассвета. Потому что Елена Григорьевна, напившись дрянного вина, падала на кровать в одежде, принималась блевать и могла захлебнуться. Марфа подставляла ей ведро, давала воды, которая через минуту фонтаном вырывалась изо рта обессиленной Елены Григорьевны. Потом, чтобы «статуточка» остаток ночи проспала чисто и спокойно, Марфа несла ее в ванную, обмывала и переодевала.

– Ее всегда и все баловали, – говорил Александр Павлович, поднявшийся на шум. – Завидная участь. Но так, как вы, Марфа, пожалуй, никто не старался. Ради чего?

– Шли бы вы почивать, барин!

Когда Марфа уставала отчаянно, она их называла «барин» и «барыня», Настеньку расшкодившуюся – «барышня».

Александру Павловичу было невдомек, что Марфа видела в Елене Григорьевне страдалицу. От чего барыня страдала, Марфа объяснить не смогла бы. Но так ли уж важно знать причину терзаний, если ты заведомо не в состоянии убрать ее? Зато способна скрасить жизнь обожаемому человеку.

Хотя в начале своей работы у Камышиных Марфа испытала потрясение, которое едва не свергло Елену Григорьевну с пьедестала. Потрясение было связано с женскими панталонами.

Сибирские крестьянки никогда не носили нижнего белья. В холод надевали дополнительные юбки, одна поверх другой, хоть три, хоть десять в мороз. По их представлениям, панталоны были частью наряда продажной женщины.

За свою жизнь Марфа перестирала горы мужского исподнего, но никогда в глаза не видела дамских трусов. А тут в ворохе грязного белья – они, батистовые, с кружевами… Первой мыслью было: «Подкинули! Какая-то шлюха подбросила!»

Марфа двумя пальцами захватила панталоны, на вытянутой руке понесла хозяйке:

– Глядите!

Елена Григорьевна, лежа на диване, читала книгу.

– Что вы мне хотите сказать?

– Дык вот же! – потрясла Марфа панталонами в воздухе.

– Вижу. Мое белье.

– Ваше?!

– Не французский шелк, конечно, но вполне достойное. Что вас удивляет? – И не дожидаясь ответа, Елена Григорьевна выпроводила Марфу: – Не досаждайте мне глупостями!

Марфа потом у Мотри поинтересовалась, неужели все городские женщины носят исподнее. Мотря в очередной раз обозвала ее деревенщиной, задрала юбку и показала свои панталоны. Сама-то она, давно уехав из деревни, на панталоны решилась полгода назад.

– Не французский шелк, конечно, – пробормотала Марфа, разглядывая перешитое из грубой солдатской бязи бесстыдство.

Как Парася в коммуне, так Марфа в городе – обе, выскользнув из-под руководства и покровительства старших женщин (матери, тетки, свекрови), вынуждены были приспосабливаться к новым условиям. Раньше им не позволялось «брать волю», а теперь без личной воли, без того, чтобы сломать характер, избавиться от забитости, было не прожить. Прежде их обижала свекровь Анфиса Ивановна, но и она же другим их в обиду не давала. Теперь приходилось самим обороняться и нападать, защищая свою семью и довески к ней: у Параси – коммуна, у Марфы – Камышины.

Марфа и Парася редко переписывались, на бумаге им было не излить тоску друг по другу. Передавали весточки, слали с оказией подарки: Марфа – городские вещи, Парася – деревенские гостинцы. Пережив шок с дамскими панталонами, Марфа хотела даже купить их и смеха ради отправить сестричке. Но вовремя одумалась – за такие шутки можно было на всю жизнь рассориться.

Они все больше отдалялись друг от друга, потому что в приобретаемых знании и опыте, в окружающих их реалиях было мало общего. Две «сестрички», разделенные несколькими десятками верст, существовали как будто на разных планетах.