Текст книги "Жребий праведных грешниц (сборник)"

В средине августа он нашел Егорку.

С самого начала было ясно, что разыскать брата – задача архисложная, практически нерешаемая. В круговерти войны: отступлений, окружений, бегства, эвакуаций потерялись тысячи людей, и найти близких не могли даже те, чей уровень государственной значимости был несравним с Васиным. «Генералы не могут своих детей отыскать», – сказала ему девушка в приемной одной из инстанций. Но Вася, тогда еще на раздолбанных костылях, методично обошел все возможные учреждения, везде отсидел очереди и оставил заявления, которые, без сомнения, никто рассматривать не стал.

Хаос, как любое физическое явление, имеет свои законы. Теорию хаоса физикам еще только предстоит освоить, и это будет интереснейшее дело. Пока же он должен решить для себя, есть ли объект, способный передвигаться в хаосе по условно заданным траекториям. Есть. Корреспондент, который брал у них с Митяем интервью в госпитале, заставил фотографироваться с игрушечными автоматами. Как зовут корреспондента, Василий не помнил, да и журналист ему не понравился, фанфарон: «Вообще-то я писатель, у меня книжка о строителях Днепрогэса вышла. Не читали? Странно». Статья в «Красной звезде» была подписана «В. Колесов». Обращение «товарищ Колесов» заменяло имя и отчество.

С товарищем Колесовым Василий разговаривал в вестибюле редакции.

Журналист скривился:

– Это практически нереально. Мальчишка сбежавший, где-то в партизанах…

– Понимаю, что маловероятно. Но ты все-таки запомни – Егор Медведев, тринадцать лет, из Сибири.

– Запомню, – пообещал Колесов и тут же отвлекся, увидев входящих в дверь мужиков. – Ребята! Вернулись! С Северного флота!

Мгновенно забыл о Василии, даже не попрощался, бросился обниматься с товарищами.

Обращение к товарищу Колесову в ситуации хаоса было нисколько не надежнее, чем заявления в инстанции. Но именно оно сработало.

Василий пришел на смену, его встретила ЕЕ. Даже в летних нарядах она оставалась похожей на толстую птицу.

Глаза навыкате:

– Тебе звонили! Из «Красной звезды»! Вот номер, набирай, – сняла трубку телефонного аппарата и протянула Василию.

Он даже не сообразил, что это связано с Егором, со времени разговора с товарищем Колесовым прошло много месяцев.

– Алло! Алло! Говорите! – требовала телефонистка.

Василий продиктовал номер. Ответила женщина, по голосу немолодая и усталая.

– Моя фамилия Фролов.

– Дальше?

– Вероятно, со мной хотел связаться товарищ Колесов.

– Он погиб… Хотел на танковую битву под Курском, послали к брянским партизанам, там был большой рейд. Володя забияка, всегда лез в самое пекло… Как, говорите, ваша фамилия?

– Медведев.

– Да, я вам звонила. Вещи Володи привезли… в крови. Записная книжка, последние строчки, читаю: «Егор Медведев, возможно, тот самый брат. Отправлен санитарным рейсом в госпиталь в Москву. Передать Василию Медведеву, работает на заводе «Красный штамповщик». Это вы? Вам что-то это говорит? Что-то важное?

– Да, очень! Большое спасибо!

Василий стал объезжать госпитали и нашел Егорку в пятом по счету, в Сокольниках.

Худой длинный пацан, Василий его не узнал, Егорка не узнал Василия.

– Брат?

– Ты кто?

– Вася.

– Честно?

Подпрыгнул и бросился на шею, едва не свалил.

– Потише, видишь, я с тростью.

– Зачем тебе палка?

– Для форсу. Тебя выписывают, я уже обо всем в канцелярии госпиталя договорился, бумаги получил.

– Честно? Вот это марш, едрит твою! А то они хотели меня в детдом или к мамке в Сибирь. А мне надо обратно, в наш полк!

– Собирай вещи.

– А ты знаешь, что меня медалью «За отвагу» наградили? – суетился Егорка.

– Прям семья орденоносцев. Хорошо, что ногу не оттяпали, был бы драматургический перебор.

Последняя фраза почему-то прозвучала в его голове с интонациями Марьяны.

По дороге домой они заглянули на Главпочтамт и отбили телеграмму в Погорелово:

«егора нашел жив здоров подробности письмом вася».

У Егора, как рассказали госпитальные врачи, были множественные осколочные ранения от взорвавшейся мины. Осколки исполосовали парнишку, он покрылся кровью, точно оросился дождем. Он и сейчас, как ветряночный, был утыкан заживающими ранками. Егорка, окровавленный ребенок, выглядел настолько жутко, что его забросили в самолет, приземлившийся на партизанском плацдарме в Брянских лесах. Плацдарм держали круговой обороной, люди гибли, давая возможность увезти в лес доставленный груз оружия, медикаментов. Самолет взлетел и ушел в сторону Москвы, что было чудом, большой удачей.

Ранения Егорки не были опасны для жизни, кости и артерии не задеты. Хирурги собрали в баночку и вручили Егорке пятьдесят два извлеченных из его тела осколка. На всю оставшуюся жизнь он останется рябым, хуже, чем после оспы. Зато живым.

Когда прошла эйфория от обретения младшего брата, Василий понял, что заимел не одну проблему, а ветвистую гроздь проблем. Егорку надо было кормить, одевать, стирать за ним, оформлять в школу, покупать ему школьные принадлежности, денег не хватало. Это – ладно! Если бы со стороны брата имелось какое-то понятие и помощь не из-под палки. Как же! Ведь это был партизан-герой. Он гонял по улицам и тряс перед местной шпаной своей банкой с осколками и медалью, он стал заводилой у мелких уголовников. Пошел в школу, на два класса ниже, чем по возрасту. Он называл одноклассников вшами, а учителей тыловыми крысами. Ругался матом и нахально курил на переменах между уроками. Он желал удрать на фронт, в тыл фашистам, и эти угрозы были весьма реальны.

Василия вызвал директор школы. До этого вызывала классная руководительница, но Василий не являлся, потому что не успевал. Ночами работал, днем, восстановившись в университете, сдавал экзамены. В записке директора говорилось, что вопрос стоит об уголовной ответственности. В этот день у него были два экзамена и зачет по трем курсовым, на которые не поехал. В этот день он получил письмо, в котором Митяй сообщал, что их мама умерла.

Он слушал директора с каменным лицом.

Егор в банде сопливых уголовников обчистил киоск. Милиция замела всех, кроме его брата, который ловко смылся, но арест Медведева только вопрос времени, и тут не помогут ни медаль, ни партизанское прошлое. Егор срывает уроки, он неуправляем, не участвует в общественной жизни и в пионерском движении. На педсовете уже стоял вопрос о направлении Егора Медведева в спецколонию. Не хватало только уголовного преступления и задержания милицией.

– Вы меня слышите? – спросил директор. – Вы меня услышали?

– Да. До свидания! – Василий вышел из кабинета.

Дома он выпорол Егора. Правильнее сказать – избил. Впервые, хотя давно подмывало.

Хлестал ремнем брата, не контролируя силу накачанных, благодаря костылям, рук. Бил, несмотря на раны мальчишки, некоторые из которых вскрылись и закровоточили. Бил и орал. Как никогда и никого не бил, как никогда ни на кого не орал.

– Мать умерла! Наша мама! А ты! Хренов герой! Медалька у него! Банка с железками! Мразь! Слюнтяй! Подонок уголовный!

Егорка закрывался руками, но не скулил и пощады не просил. Василий остановился, когда его рука не смогла двигаться. Со спины ее захватили в кольцо.

Марьяна.

– Хватит! Вася, прекрати! Успокойся! Не качайся, мы сейчас свалимся, у нас на двоих три с половиной ноги. Сейчас я отпущу руки, ты будешь стоять ровно, мы выйдем из комнаты под молчаливый восторг зрительного зала, соседки аплодировать, надеюсь, не станут. Егор! Раны зализать или помазать зеленкой! Из помещения ни ногой! Ты понял? Только попробуй удрать! Бабы будут стоять на карауле с приказом тебя не выпускать. А если какая-нибудь попробует пожалеть тебя, сюсюкать, я ее детям в четверти нарисую громадные двойки. Все понял? Молодец, кивнул.

Василий впервые оказался в комнате Марьяны. Обстановки не рассмотрел, ему было не до интерьера. Сваленный в глубокое кресло, он наблюдал за суетой Марьяны. Несколько минут назад это была железная женщина, а теперь бестолковая хлопотунья, обыскивающая шкафы и комоды.

– У меня был кагор. Или портвейн? Бутылка темно-зеленая, внутри темно-красное. Спиртное от времени только улучшается, как учит великая французская литература. Нашла! Вот! Начатое, но пробка крепко сидит. Ведь не отравимся? Сейчас поставлю фужеры. Мы с тобой выпиваем при каждой встрече, опасная закономерность.

– Марьяна, что у тебя с головой?

Прежде у нее были прилизанные волосы на прямой пробор и узел на затылке. Теперь – короткий ежик. Она загорела, помолодела, просто девчонка.

– В голове или на голове?

– На.

– Вши. В лагере завелись вши. Мальчикам-то привычно «под ноль» стричься, а девочки очень переживали. Пришлось показать им пример.

Марьяна разлила вино. Василий выпил залпом сладкую патоку, Марьяна лишь пригубила. Взмахнула ладонями, точно нагоняя на него воздух. И Василий легко прочитал ее жест: молчи, молчи, заговоришь, когда захочешь.

Он молчал или очень долго, или вовсе не молчал.

– Мама умерла… А этот… брат… только его мне не хватало. Говори! Ведь тебе есть что мне сказать.

– Если готов слушать.

– Готов.

– Мама умерла. Счастливы те, у кого была мама! Тебе фантастически повезло. Но везение не может длиться вечно. Егорка. Не сто́ит объяснять, как сложно этому мальчику, какая сумасшедшая судьба ему выпала? Сто́ит! Егорка, безусловно, хулиган, оторва, разгильдяй и полностью асоциальная личность. Вася! Этот мальчик один на миллион, я тебе как педагог говорю. Он пережил то, что не каждому взрослому под силу, видел то, что не каждому мужику довелось. Теперь его посадили в класс с малявками, а он не помнит даже то, что у них от зубов отскакивает. Таблицу умножения и падежные склонения. Два года в нечеловеческих условиях у ребенка были умножения не математические и склонения не лингвистические. Не перебивай! Не говори мне, что он должен взять волю в кулак. Или что он сибиряк. Это раса особая? Больно гордые нашлись.

– У тебя есть план? Предложение?

– Есть! Ты можешь пропустить свои мозги через мясорубку и за полгода сдать учебный план трех курсов физфака университета. Почему твой брат не может то же самое?

– Чего-чего? Университета?

– Школы, конечно. Чего ты усмехаешься? Не строй из себя обреченного страдальца! То есть, наоборот, строй, хоть прикидывайся, но покажи брату, что ты его любишь, что веришь в него. Ты как на него смотришь?

– Как?

– У тебя на физиономии написано: «Свалился на мою голову!»

– Так и есть.

– Вася! Это замечательно, что ты целеустремленный человек. Но все-таки человек, а не танк. Нельзя на всё, препятствующее цели: брата, инвалидность, работу ради денег – смотреть волком. Ты для кого свою страшную бомбу хочешь построить? Для Родины? Она не абстрактна! Это я, наши соседки, твой брат… Егору не нужно ходить в школу! Ему вредно ходить в школу! Пока. Если ты можешь экстерном… может, у вашей семьи экстерн – родовая метка. Вася! Давай я буду заниматься с Егором индивидуально? Давай я подтяну его, после Нового года уже станет ясно…

– Давай ты выйдешь за меня замуж?

– Что-о-о? – поперхнулась Марьяна.

– Знаю, что перед предложением руки и сердца надо говорить про любовь. Я не умею говорить про то, чего не понимаю, а про любовь я не понимаю. Это стихи, читал, какие-то дико… даже не восторженные, а расплывающиеся сознанием, самоуничижительные. Пушкин или Шекспир – нормальные мужики вроде, а стрекотали…

– Вася, ты пьян?

– Нисколько. От твоего кагора тире портвейна и младенец не захмелеет. Я человек материалистической науки и мыслю конкретно. Есть вопрос, ответ есть или пока нет. Вопрос: люблю ли я тебя? Не знаю! Мне хочется быть с тобой, мне рядом с тобой хорошо и покойно. Когда у меня от усталости небо в монетку, хочется, чтобы ты была рядом. Просто была, молчала. Ты потрясающе умеешь молчать. Говоришь, конечно, тоже неплохо. Отдаю ли себе отчет, что ты никогда не сможешь меня любить, как Игоря? На сто процентов! Это было бы, наверное, даже предательством его памяти. Марьяна! Сколько прекрасных ребят погибли и погибают! Далее следующий вопрос: влечет ли меня к тебе? Безумно! Я все-таки не сержант из пятого «Б».

– Кто-о-о?

– Пропусти! Бедолаге отрезало, – Василий потыкал в промежность. – Полностью. Но у него уже были дети. Марьяна, не превращай мое объяснение в эстрадный номер!

– Я превращаю? Продолжай!

– На чем я остановился?

– На сержанте… из пятого «Б»… Василий, ты точно не пьян?

– Как стеклышко! Дурацкий разговор, извини! – Он встал, подхватил трость, привычно поймал равновесие, двинулся к выходу из комнаты, тихо бормоча по-стариковски. – Тебя, конечно, не привлекает, не может привлечь… Что я? Смешно… Если бы не излупил брата, не сказал бы… про любовь… бред…

– Привлекает.

– Что? – застыл у двери Василий.

– Ты меня очень привлекаешь.

Он развернулся слишком резко, и не на здоровой ноге, а на протезе, взмахнул в воздухе тростью, кулем свалился у двери.

Марьяна подошла и присела на корточки:

– Расскажешь про пятый «Б»? Это военная тайна? Шифр? Место, где мужчин, – повторила его жест, потыкав в промежность, – лишают, холостят, как лошадей? Я никому не скажу! Только Татьяне Андреевне, она классный руководитель в пятом «Б». Жуткий класс!

Марьяна шутила, он не сразу понял. Веселилась. Серая мышь, железная дама, не склонная к сантиментам, ни словом, ни междометием, ни взглядом не выказывающая жалости и сочувствия. Она ли? Шаловница.

Соседки были довольны: срослось у них наконец. Утром Васька от Марьянки выходил. За братом Васьки тоже следили. Егорка хоть и герой, а мальчишка кислотный. Марьяна не просила его стеречь, но все же слышали: как сначала Васька орал, потом Марьяна пужала. Караулить у Васиной комнаты ни у кого возможности не было – на первую смену к семи утра надо. Завалили дверь корытами и тазами. Станет Егорка на волю рваться – услышат. Не рвался пацан. Василий разгребал баррикаду, чертыхался: «Какой идиот здесь свалку устроил?» Прям сразу идиот! Лучше бы спасибо сказал.

Это было так хорошо и прекрасно, что не могло быть вечно. Не существует вечного счастья, права Марьяна.

Московская осень – золотая, багряная, с ковром шуршащих под ногами кленовых листьев, каждый из которых произведение искусства. В Сибири кленов нет.

Экзамены и зачеты Василия, контрольные и курсовые шли точно по графику, который он составил. Декан факультета, замдекана, руководитель кафедры его отмечали. Наверное, способствовали, делали скидку, закрывали глаза на его ошибки и точечные провалы, но виду не подавали – уникальный студент, вундеркинд, инвалид, орденоносец, экстерном сдающий учебные курсы, на которых многие рядовые студенты обрастают хвостами несданных экзаменов и зачетов.

Марьяна с Егоркой легко решали все бытовые проблемы, высвободив Василию кучу времени. Марьяна с Егоркой спелись – не разлей вода, Василий даже ревновал, потому что у них появились свои словечки, шутки, перемигивания, да и в целом возник некий союз против него, бирюка. Егорка учился дома и, по словам Марьяны, делал замечательные успехи.

– Скажи брату, что ты его уважаешь, – тормошила она ночью засыпающего Василия, – что рад за него! Похвали его, в конце концов!

– За что? Вот, прогнала мне сон! Не заняться ли нам еще разочек нашим делом?

– Нет, неуемный!

– Тогда на рассвете. Ты мне очень нравишься на рассвете, как будто я беру сонную лисичку.

Утром они приходили в комнату Василия, завтракали. Он напрочь забывал о просьбе Марьяны похвалить брата. Она пинала его под столом.

– Ты чего колотишь по протезу? А! Егорка, как успехи в учебе?

– Нормально.

– Это правильно.

Вот и все поощрение. Марьяна раздувала ноздри и бросала на Василия гневные взгляды. Он пожимал плечами: хорошо учиться – это нормально и правильно, никакого героизма. Марьяна злилась.

– Братка!

– Что? – спросил Егорка.

– У меня к тебе просьба.

– Ну?

– Загну! Марьяна не хочет со мной расписываться, – полусерьезно пожаловался Василий.

– Я не не хочу! – возмутилась Марьяна. – Я считаю, что торопиться не следует.

– Все! – поднялся Василий. – Мне надо поработать, выметайтесь! Егорка, тебе Марьяна объяснит про квадратные корни и сложноподчиненные предложения, а ты ей втолкуй, что, сожительствуя со мной, официально не выходя за меня замуж, она ведет себя как аморальная женщина.

– Как… – поперхнулся Егорка.

– Я тебе матюкнусь! Помнишь уговор? Одно бранное слово – месяц без кино. Но, по сути, приблизительно верно.

– Совершенно неверно! – Марьяна собирала посуду. – Это у вас в Сибири какие-то дикие нравы.

– Правильные у нас нравы. Егорка, скажи!

– В Сибири замечательно!

Они подали заявление в ЗАГС. Егорка оповестил соседок, те стали копить продукты на свадьбу. Но свадьба не состоялась.

Василия вызвали в деканат – на его имя пришло письмо. Обратный адрес – Казахстан, от Фроловых. Писала Ирина Владимировна. Почти каждое предложение с новой строчки, тем самым будто подчеркивалась важность послания.

«Здравствуй, Василий!

Причина твоего молчания нам непонятна, но я уверена, что ты жив. Если жив, продолжаешь учебу.

Тебя не могли снова забрать на фронт после ампутации, о которой нам известно от Галины Ковалевой, с которой у тебя были отношения в госпитале.

В мае Галина Ковалева приехала к нам, поскольку в госпитальных документах был указан наш адрес. В июле Галина родила двух мальчиков, близнецов. Назвали Константином и Владимиром.

Андрей Константинович болен. Мой долг за ним ухаживать. Физической и материальной возможности воспитывать твоих сыновей я не имею.

Телеграфируй получение письма, что будет подтверждением твоего намерения взять на себя заботу о Галине и младенцах. Для выезда в Москву им следует прислать вызов.

В случае твоего молчания в течение месяца со дня отправки этого письма мать и дети перейдут на попечение государства.

Ирина Владимировна».

Первой мыслью было уничтожить письмо. Могло же оно не дойти, затеряться? Легко! На кой черт ему сдались дети? Егорки мало? Какие еще дети? Сразу два. Сына. У Митьки сын, а у него – здрасьте! – два. Утрись, братка! Митяй любит жену, хотя, судя по письму, в котором она спрашивала, есть ли у брата руки, с головой у Насти не все в порядке. А у Марьяны – отлично! С головой, с телом, с характером – она идеал. Кто-то из поэтов сказал про милый идеал. При чем тут «милый»? «Милый» – это салонный, как собачка болонка. Марьяна – его личный и абсолютный идеал. Ничего ей не говорить. Или сказать потом, когда распишутся. Она не простит. Идеал не живет с предателями. Как будто предателю легко, как будто он спал и видел завести детей от случайной связи. Да и его ли это дети? Галя могла… Фу, совсем гадость! Не могла, конечно. Его близнецы. Мама говорила, что у Турок в роду всегда были двойни. И сам он, кстати, из близнецов, брат Иван умер младенцем. Чего бы и этим, Константину и Владимиру, не преставиться… Опять гадость! Удивительно, сколько мерзости всплывает из глубины души, когда твое семя дает всходы.

Он ехал в трамвае домой, лихорадочно думал, но так ничего и не решил. Ему не пришлось решать, таиться, врать. Марьяна по его лицу поняла: что-то случилось – говори! Она его чувствовала, как… как Гаврила Гаврилович протезы.

Василий протянул письмо. Марьяна читала долго, снова и снова.

– Марьяночка! – не выдержал Василий.

– Видишь, как славно, – подняла Марьяна лицо, враз посеревшее. – У тебя два сына. Поздравляю!

– Не нужны они мне! Что б они сдохли вместе со своей матерью!

– Не смей так говорить! – повысила голос Марьяна. – Следи хотя бы за своей речью, если не умеешь следить за мыслями.

У нее часто прорывались учительские интонации. Она умела держать в кулаке отчаянных лоботрясов. И в то же время была нежной и ранимой женщиной.

– Не прав, извини! – повинился Василий. – Но…

– Но, – перебила Марьяна, – в жизни бывают непреодолимые обстоятельства. Смерть – это непреодолимое тяжелое обстоятельство, а рождение детей – радостное. Ты вызовешь в Москву Галю Ковалеву, женишься на ней, будешь воспитывать детей. Ты наверняка подумал с гордостью: у Мити один сын, а у тебя сразу два. Я тебя знаю. Тут нечего обсуждать, Вася!

– Есть что обсуждать! И ты меня знаешь – правда, ты меня чувствуешь, как… неважно, про протезы не будем. Ты моя единственная жена, сейчас и навсегда, другой мне не надо и не будет! Если ты сейчас скажешь, что бросишь меня, я порву письмо, и гори все синим пламенем! О Гале и этих… детях государство как-то позаботится, оно у нас большое и доброе. Мы с Егоркой тоже как-то перебьемся. И ты как-то. И всем будет плохо! Очень плохо и очень долго! Второй вариант. Ты не бросишь меня. Я распишусь с Галей. Я их пристрою, я уже знаю куда.

– Василий, это невозможно!

– Все для меня возможно, если ты меня не бросишь.

– Какой-то нелепый разговор.

– Нелепый? Смотри! – Василий разорвал письмо, сложил половинки, чтобы рвать дальше.

Он прекрасно знал адрес Фроловых в Казахстане, но Марьяну его действия привели в смятение:

– Немедленно остановись!

– Ты не бросишь меня, нас с Егоркой?

– Я не могу!

Василий порвал письмо на четыре части, потом на восемь…

– Хорошо! – сдалась Марьяна.

– Что «хорошо»?

– Не знаю! Прекрати уничтожать письмо!

– Повторяй за мной. Василий, я тебя не брошу. Я буду верной женой, пусть не расписанной, не венчанной, даже пусть не верной… Что-то я запутался. Желательно все-таки верной. Марьяночка?

– Буду.

– Скажи: даю слово, клянусь!

– Даю слово.

За ужином Егорка видел смурые лица брата и Марьяны, но был настолько переполнен впечатлениями от фильма «Партизаны в степях Украины», что говорил без умолку. Хотя киношные партизаны не походили на настоящих, а фашисты на фашистов, и хрупкие актрисы, как пушинку, держали автомат у плеча и легко, не качаясь, поливали из стороны в сторону, Егорка был в восторге от фильма. Без его трескотни за столом царила бы гнетущая тишина: Василий и Марьяна по складу характера относились к тем людям, что переживают молча.

Она попыталась остановить его ежевечерний уход в ее комнату:

– Вася, переночуй у себя, пожалуйста!

– Нет! Ты дала слово!

Они называли свою близость «наше дело». В ту ночь «дело» было по-особенному нежным, и страстно-надрывным, и паническим, и восхитительным. Василий уснул и не слышал, как Марьяна плакала.

Галю с детьми он встречал в конце ноября, когда Москву засыпало снегом. На вокзал взял с собой Егорку – тащить поклажу, сам-то на протезе по тропинкам в сугробах передвигался неуверенно.

Она вышла на перрон. Шинель без петлиц, голова повязана клетчатым платком. Не узнал бы, если б не носик – поросячий пятачок. В руках два кулька из ватных одеял, перевязанных веревкой.

– Васенька! Здравствуй!

– Привет! Еще багаж есть? Это мой брат Егор, он возьмет.

– Чемодан и узел.

– Дотащишь? – повернулся к брату Василий. – Или мне узел за спину?

– Дотащу. Здасьте! А там, в одеялах, дети? Во примочка! Они мои племянники? Они меня дядей звать будут? Умереть и не встать – дядя Егор!

– Хватит болтать, – скомандовал Василий, – пошли!

К трамвайной остановке он шагал первым, за ним Галя с детьми и Егор с чемоданом и узлом. Чтобы как-то скрасить неловкость вызывающе грубого молчания брата, пока ехали в трамвае, Егорка расспрашивал Галю. Почему дети молчат, они не померли? Покушали и спят? А чего покушали? В каком смысле грудью питаются? А, понял!

Василий смотрел в окно, Галя, полуобморочная от волнения, кое-как поддерживала беседу с Егоркой. Беседе внимал весь вагон.

Василий привез Галю с детьми к Пелагее Ивановне. Егорка уже здесь бывал. Впервые увиденная настоящая отдельная московская квартира с люстрой под потолком, с бархатными шторами в проемах дверей, с буфетами-трельяжами и стульями с гнутыми спинками произвела на него впечатление царского замка.

– Вот и мы, – сказал Василий Пелагее Ивановне. – Вы хотели меня с семьей? Извините, получите!

– С утра жду, проходите! Веничком снег с обуви струсите!

У них получилось говорить в рифму. Только стихов сейчас не хватало.

Пелагея Ивановна суетилась, провожая Галю с детьми в спальню. Василий сел на диван в гостиной – сколько прекрасных часов он провел здесь, слушая Гаврилу Гавриловича. Хотелось вернуться в прошлое и одновременно – уйти, сбежать, удрать – к Марьяне. Она сейчас в школе. Из-за Егорки, с которым занимается до обеда, работает только во вторую смену. Ей пришлось потерять в зарплате и выдержать бой с директором, вплоть до увольнения в середине учебного года. Марьяна директора победила. Она умница, она справится.

– Вася! Вася! – звала Пелагея Ивановна. – Иди ж посмотри на сынов! Ах, славные! Как же их различить-то?

– У Константина глазки круглее и ближе к носику, – отвечала Галя, – у Владимира глазки подальше и губки выпуклее.

Он смотрел на сыновей: два членистоногих с непропорционально по отношению к масштабу тела большими головами, покрытыми темным пушком. Руки и ноги – как живые веточки, в промежности – явное свидетельство половой принадлежности. Не маленькое свидетельство, опять-таки, если брать, например, размер ладони.

Смотрел и ничего не чувствовал, никакого родительского зова. Пелагея Ивановна рассказывала, что Гаврила Гаврилович умирал от счастья над народившимися сыновьями. Наверное, мужчине, у которого есть дело жизни, цель, мастерство и умение, следует заводить потомство в преклонном возрасте. Галя стояла навытяжку, будто сдавала молчаливому судье заданный урок.

Девочка из крохотного смоленского городка, райцентра, практически села. Она умудрилась семь классов окончить и курсы санитарок. Призвали на войну, за мастерство, ловкость рук в госпитале повысили до медсестер. У нее кавалеров было! Только отмахивайся. Запала на этого – почти Героя Советского Союза, выдержанного, строгого, хоть и безногого инвалида. Отдала ему свою девичью честь. Сколько раз спрашивала? Сотню раз спрашивала: «Ты любишь меня?» Отвечал положительно. Выписался, адреса не оставил, обещал писать, но не писал. Беременность обнаружилась. Это ведь надо было пережить: стыд, страх, демобилизацию и долгий путь в Казахстан – по адресу в истории болезни Васи. Приехала к Фроловым, живот авиационной бомбой вперед торчит. А куда ей ехать? Ее родина под немцами. А на родине кто? Мать больная, жива ли, две сестры и брат. Фроловы не выгнали, за то спасибо. Но все время на дистанции: сами кушают – две тарелки, ножи-вилки по сторонам, она, Галя, отдельно питается. Не по-человечески, оскорбительно. Хотя, конечно, тысячу спасибо им! Помогли детское приданое собрать: распашонки-пеленки, одеяльца. Из роддома привезли, кормили, себе отказывали, с продуктами было плохо.

Она мечтала, что, сойдясь с Васей, все ему расскажет, выплачется, он ее приголубит, похвалит за мужество. Вот он, Вася, смотрит на сыновей как на червяков.

– Васе-е-енька! – протянула, как позвала на помощь. – Ненаглядный мой!

Повернулся к ней, перестал на детей таращиться:

– Галина, нам нужно поговорить!

Ее никто не звал полным именем. Галка, Галчонок, Галинка… Только не официальное – Галина!

– Сегодня понедельник, – чеканил Василий, – в среду я приеду, мы отправимся в ЗАГС, оформим наш брак и зарегистрируем детей. Ты будешь жить здесь, Пелагея Ивановна оформит нашу прописку, свою комнату мне придется сдать. Далее. Пелагея Ивановна – подарок небес. Если ты вздумаешь устраивать бабские склоки, обижать эту женщину, то вылетишь отсюда на попечение и милость государства. Я буду помогать материально… насколько смогу.

Галя чутко уловила его эмоциональное заикание и встряла с вопросом, самым главным:

– Вася! Ты любишь меня?

– Нет! – ответил он быстро и честно. – Когда мы с тобой… прошло меньше… полтора года?.. как будто столетия. Есть женщина, на которой я мечтал жениться, теперь не могу. Эта женщина мой идеал.

– А я не идеал? – икала, сдерживая слезы Галя.

– Нет! Ты мать моих сыновей.

– Если бы ты знал, что мне пришлось…

– Всем пришлось, каждому свое! – отрезал Василий. – Война, играть в поддавки не получится. Пелагея Ивановна стол накрывает, я не останусь, Егорка сам доберется, он по Москве шныряет точно крыса с подпаленным хвостом. Запомнила? Приду в среду.

– Васенька…

– До свидания!

Развернулся и ушел, хромая.

Заведующая ЗАГСом, очень похожая на ЕЕ, когда они пришли регистрировать брак, поковырялась в бумажках и возмущенно сдернула очки:

– Молодой человек! Вы подавали заявление с другой девушкой!

– С другой, – согласился Василий, – но обстоятельства, непреодолимые. Распишите меня, пожалуйста, с Галиной… как тебя по отчеству?

– Ивановна.

– С Галиной Ивановной Ковалевой. И если можно, не затягивая, впишите в документы наших сыновей Константина Васильевича Фролова и Владимира Васильевича.

– Как такое возможно? – свела брови заведующая ЗАГСом.

– Это война, – ответил Вася.

– Война, – эхом отозвалась заведующая. – Давайте свои паспорта.