Текст книги "Жребий праведных грешниц (сборник)"

Когда девушки уехали, Иван обнаружил, что избавился от Кати. Раньше она знала, что Иван у нее на аркане, хоть и на подневольной, но привязи. А теперь вырвался, потому что смотрел насмешливо и свободно: хочешь – люби, броди за мной, хочешь не люби – мне равнобедренно. Катя могла сражаться с его нелюбовью, а против равнодушия была бессильна.

– Да пошел ты! – в сердцах послала Катя Ивана.

– Вот это правильно! – одобрил Иван. – Ты мне от ворот поворот дала. Потому что я… что?

– За юбками бегаешь!

– Точно! Особенно за мини-юбками, от этого бесстыдства у меня слюни до колен. Сдался я тебе, такой паскудник?

Репутация Кати не пострадала, считалось, что она бросила Майданцева, кысой увивавшегося за артистками с подушкой – все село видело.

Осенью Иван приехал в Ленинград. К Камышиным пришел, когда устроился учеником слесаря-сборщика на приборостроительный завод и поступил на подготовительные курсы в Технологический институт. Из деревенской деликатности постеснялся явиться, когда были проблемы. По деревенской недалекости не сообразил, что нужно было сначала позвонить, предупредить, спросить, когда удобно прийти.

На звонок дверь открыла высокая пожилая женщина. Иван сразу понял, что это и есть Бама.

– Ипполит? Из Норильска? – почему-то прошептала Бама.

– Иван Майданцев, – так же тихо ответил он. – Из Погорелова.

– Ах, голубчик! – в полный голос воскликнула Бама, обняла его. – Что ж ты налегке? Пошто чемодан на вокзале оставил? Проходи, касатик!

Месяц назад их посетила Алла из Сыктывкара – дочь Степана от третьего брака. Соня не испытывала недостатка в сестрах, но была не против еще одной, единокровной. Если бы Алла держалась скромнее и убрала с лица самодовольную мину. Не восьмиклассница приехала с классом на экскурсию в Ленинград, а принцесса заморская до них снизошла. Самая младшая за столом, а никому слова не дает вставить, моросит скучные глупости. Сонятаняманя легко бы Аллу осадили и выяснили: данное беспардонство есть смущение провинциалки, желающей показать, что в Тмутаракани жизнь бьет ключом, или дурное воспитание? Если бы не дедушка с бабушкой, которые выглядели так, словно они эту Аллу много лет назад бросили, в детдом подкинули. И теперь их совесть мучает перед лицом сиротки объявившейся. Сиротка могла бы поблагодарить за деньги, которые ей бабушка с дедушкой регулярно переводят, или поинтересоваться родным папой. Словом, визит внучки-сыктывкарки оставил неприятный осадок. А ведь был еще внук Ипполит в Норильске.

Соня и Маня Ивану обрадовались и с ходу сообщили, что Татьянки дома нет, она на дежурстве в больнице. Могут проводить, это не очень далеко. Им было понятно, что Иван явился не ради их прекрасных глаз, а Таниных. Бама, конечно, быстро не отпустила, накормила и расспросила про деревенских.

Дедушка Саша называл Таню, работавшую санитаркой в больнице, и Ивана, ученика слесаря, «наши пролетарии».

– Маня, там наши пролетарии небось целуются в парадном. Сходи разгони, – говорил он. – Поздно уже.

– Сходи, деточка, – подхватывала Бама. – Ивану-то пеши на Васильевский идти, мосты разведут. А может, уговоришь Ваню подняться, поужинать?

– Не уговорю, сама знаешь. Соня будет возвращаться, Таню прихватит.

– А кто Соню провожает?

– Используя терминологию дедушки, – бормотала Маня, не отрываясь от конспекта лекции, – белая кость. У Соньки в институте с парнями напряжёнка. Сонька шерстит моих однокурсников. Раскрепощает.

– В каком смысле? – настораживается дедушка.

– В духовном, не волнуйтесь. Ага! Поняла! – щелкнула по странице. – Вот в чем была моя ошибка.

– Соня дораскрепощат, – качала головой Бама. – Нарожает незнамо от кого, как ее батюшка. – И тут же, противореча себе, спрашивала Маню: – А что ж ты, касатонька, ни с кем не встречаешься?

– Времени нет. Пока. Но я обязательно, как только, так сразу, не переживайте.

По воскресеньям Иван у них обедал. Он пытался отказываться. Это были семейные обеды, а Иван здесь в каком статусе? Бама сказала: «Ты уж меня не обижай!» Она считала, что Иван на столовской еде голодает.

Меньше десяти человек за стол не садилось, бывало и до двадцати, когда с приезжими. Тепло, дружественно, весело и очень вкусно. Дом, семья, старики, средний возраст, студенты, школьники, карапузы.

Бама жила от воскресенья до воскресенья, то есть планировала, закупала продукты, готовила. Она бы без работы, хлопот, без сознания нужности родным зачахла.

Вознаграждение дед Максим получил через год – двенадцать тысяч рублей. Предварительно с Марфой по телефону обсудил: деньги он переведет Нюране как самой прямой наследнице. Нюране следовало позвонить или написать. Измучился: писать или звонить? Он так и не простил себе, что сорок с лишним лет назад не бросился в Расею искать любимую. Даже не попытался. Теперь прощения просить глупо. Или следует? На бумаге легче повиниться. Пробовал – не выходит. Слова сухие, казенные, не мастер он письма писать. Значит, по телефону. Заказать разговор в почтовом отделении, приготовить речь.

Когда телефонистка протянула ему трубку: «Курск на проводе», – вылетели все заготовленные слова. Он слушал, как Нюраня повторяет: «Алло! Алло! Не слышно! Омская область? Кто звонит?» Слушал и тихо, онемевши, умирал. Не от страха и робости, а от счастья слышать ее голос, совсем не изменившийся.

– Это Максимка, – наконец выдавил.

– Ты-ы-ы…

И тоже замолчала.

У него три минуты были оплачены. Три минуты молчания, только дыхание друг друга слышали. Потом их разъединили. Домой шел пьяный, без вина хмельной.

Через день принесли телеграмму: Курск вызывает Максима Майданцева на телефонный разговор.

Нюраня, умница, точно и не было его предательства, точно не таила зла и обиды, взяла инициативу:

– Я так была рада тебя услышать! Растерялась совершенно. Ты из-за клада звонил, наверное? Марфа меня предупреждала. Татьянка говорит, что в ящике было три пуда чистого золота.

– Чуток поменьше. Хорошая у тебя внучка. Очень.

– Ты знаешь, что у нее с твоим внуком роман?

– Догадывался.

– Он как? Надежный парень?

– Полностью. Снайпер.

– В каком смысле?

– По армейской специальности и жизненной позиции. Я за Ваню отвечаю, сам воспитывал.

– А я Татьянку только наездами, в письмах, по телефону…

Время разговора закончилось, а Максим так и не сказал самого главного, что деньги перечисляет. Пришлось заказывать новый разговор. Связь с Курском могли дать только через три дня.

Это длилось больше года. Он ходил в отделение связи и разговаривал с Курском. Каждую неделю. Запретил Нюране его вызывать, только сам. Ты же разоришься! Не обеднею! Хотя пришлось продать ружье и винтовку – самое ценное и дорогое. За спиной шептались: дед Максим рехнулся на старости лет. Ему было плевать. Сын Сергей, угрюмый молчун, не выдержал: может, хватит людей потешать? Хватит, да не отпустит. Где дуракам веселье, там ему начхать. Акулина, жена, от ярости даже болеть стала меньше. Теперь ее стенания, упреки и проклятия сыпались на голову мужа-«изменшшика». Акулина в общем-то право имела, и если бы тихо горевала, Максим бы, возможно, и ласковее стал с супругой. Но когда Акулины грязные проклятия обрушились на «курскую лахудру, змею подколодную, разлучницу», пригрозил:

– Еще слово худое про нее скажешь – уеду!

– Куды, пень деревенский?

– Туды, к ней.

– Очень ты нужон! Конюх! Ей-то, докторше заглавной!

– Пусть и не нужон. На пороге лягу и до скончания лежать буду. Хоть так, да рядом с ней. Не с тобой! Всё поняла?

Поняла и заткнулась. Присмирела.

Жизнь Максима не то чтобы приобрела смысл, планы, мечты, а наполнилась волнением, трепетом, ожиданием. Любовь вернулась, да никогда и не умирала. Но теперь она была другой, небесной, не как в молодости, без лютой жажды обладания. Какое уж тут обладание. Права Акулина: где Нюраня и где он. Может, Нюраня из милости с ним общается. Ему без гордости. Он бы на паперти поселился в ожидании ласкового слова любимой, протягивал бы к ней руку и молил. Был готов на любые унижения, а их не потребовалось. От него требовалось только платить – по тридцать копеек за минуту, рубль пятьдесят в неделю, больше позволить себе не мог. Пять минут – это мгновение. Но ведь есть еще предвкушение, дорога на почту, ожидание вызова, плакат на стене «Храните деньги в сберегательной кассе». Круглощекая женщина на плакате стала почти родной. Она слушала разговоры Максима, протягивала сберкнижку и бодро улыбалась. В отличие от живой телефонистки, которая смотрела на Максима с бабьей жалостью. Его глупо было жалеть, ему следовало завидовать. Возвращался домой, переваривал услышанное, знал, что через неделю снова услышит Нюраню. Было так хорошо, что даже курить не хотелось.

Говорила в основном Нюраня. Он вставлял комментарии и задавал уточняющие вопросы. Она часто смеялась, она всегда была смешливой. «Максим, я тараторка, да? Вот и нет! Если кому-нибудь из моих коллег или сослуживцев сказать, какие я трели выдаю, не поверят. Я очень строгая! Я за каждую небрежность или ошибку стружку снимаю. У меня подчиненные как буратины выструганы. Веришь?» – «Конечно, верю. А меня-то в селе в старые придурки записали. Не понимаешь? По телефону редко кто звонит, по крайней надобности, а я каждую неделю Курск вызываю. Да не волнуйся! Тебе есть дело до тех, кто чмутит?» – «Сплетничает, я совсем забыла это слово. Я так много забыла!» – «Зато ты другое выучила. Рассказывай дальше».

Нюраня рассказывала про бурление и суматоху, письменно-телефонную, которую наделал Анфисин клад, то есть его остатки, государством выделенные.

Двенадцать тысяч – деньги, конечно, немалые, можно купить два автомобиля «Жигули», если бы те продавались свободно, а не в десятилетней очереди. Но если сумму поделить на всех потомков Анфисы Ивановны, включая «алиментных» детей Степана и близнецов, которыми беременна жена Кости, на холодильник каждому не хватит. А тут еще Марфа учудила: заявила, что ее сыновья Митяй и Степан, а также их дети и внуки наследства принять не имеют права. Потому, видите ли, что «Анфиса Ивановна Митяя отбрасывала». Степан возмущается: «Меня-то она даже не видела! Может, полюбила бы, привязалась и сделала главным наследником. Дело не в деньгах, а в принципе!» Узнав, что двоюродные братья вычеркнуты из списка, Василий написал, что и он ни копейки не возьмет – поди не бедный, без пяти минут академик. Егор предложил отдать деньги плохо финансируемой биологической станции, которая занята спасением черноморских дельфинов. Анфисы Ивановны старания – на дельфинов?! Марфа едва не заработала инфаркт. Уж лучше Аннушке, то есть монахине Елене, на церковь. Вспыхнул эпистолярный бунт, подкрепленный телефонными переговорами. Оплачивать религию – мракобесие и отсталость. Никогда! Илюша выдвинул идею «отгрохать» в Погорелове памятник прабабке, благо имелся ее портрет, а фигуру можно скопировать с Тани. Но представить, что Анфиса Ивановна будет каменным изваянием маячить посреди села? Она ж не Ленин, монументы которого имеются во всех городах, а бюсты – на железнодорожных станциях. Главное, были бы наследники людьми богатыми, не нуждающимися! Но ведь все жили от стипендии до стипендии, от зарплаты до зарплаты, от пенсии до пенсии. Портрет мамы висит в квартире Камышиных. Нюраня этот портрет хорошо помнит, старый, еще до реставрации Митяем. Молодежь говорит: девушка в наряде как из ансамбля народной песни. Взгляд надменный, даже презрительный, губы в чуть заметной усмешке. Подпись на обороте «Царь-девица 1888 г. Сибирь». Как заметил Александр Павлович, жизнь монарших особ нередко заканчивается на эшафоте.

Телефонный роман шестидесятидвухлетней Нюрани и семидесятилетнего Максимки мог бы остаться забавным пенсионерским казусом, если бы не наслоился другой роман – их внуков.

Таня работала санитаркой сутки через двое. Первый свободный день отсыпалась, вечером бежала на свидание к Ивану. Второй день следовало посвятить подготовке к экзаменам. Посвятить не получалось, потому что дрыхла до полудня, какие-то домашние дела, и вот уже и время мчаться к Ивану. Она бы не поступила в Ленинградский мединститут, потому что знаний для экзаменов не накопила, школьные сохранила едва. Работать еще год санитаркой, поступать как стажнице или ехать к бабушке в Курск? Бабушка Нюраня уговорила: не теряй время. Логично, тем более что Ивану тоже поступать. Он решил на вечернее отделение, без отрыва от производства. Потому что не намерен жить на нищую стипендию, считать копейки, чтобы сводить любимую девушку в кафе или в театр. Ленинградские театры, особенно Ленком и БДТ, Иван обожал. За билеты переплачивал спекулянтам бешеные деньги – по пять рублей сверху.

Таня поступила в Курске, не без поддержки бабушки. Ивана легко приняли на вечернее отделение «техноложки» – Технологического института. На некоторые пробелы в знаниях экзаменаторы закрыли глаза. Отслуживший армию десантник-снайпер, кандидат в партию, характеристики комсомольская и с места работы – отличные. Самое поразительное – написал вступительное сочинение без единой ошибки.

У Ивана был отпуск, две недели. Таня приехала из Курска до начала занятий, до сентября – полтора месяца. Бама и Александр Павлович съехали на дачу. Маня и Соня в стройотрядах. Квартира в полном распоряжении.

Сломали Танин диванчик. Сестры вернулись в середине августа, Таня с Иваном перебрались в святая святых – в кабинет дедушки Саши. Громадная дубовая кровать Камышиных расшаталась. Наивная Бама осенью удивлялась: «Шой-то за порча на нашу мебель напала?» Ей в голову не могло прийти, что ущерб имуществу нанесло безумство первой близости любимой внучки и обожаемого Ивана Майданцева.

Таня уехала в Курск к первому сентября, Иван остался в Ленинграде. Это было непереносимо. Разлука с любимым. Разлука с любимой. Как медленное умирание без кислорода. Вдохнуть чуть кислорода – это написать письмо, получить письмо, позвонить по межгороду.

Хотя, казалось, им некогда было предаваться меланхолии. Иван три раза в неделю вечерами ездил в институт, занятия оканчивались в одиннадцатом часу. До общежития добрался за полночь. В свободные от института вечера подрядился на халтуры. Про театры забыто, все деньги уходят на телефонные разговоры.

Он не подозревал, что дома, в Погорелове, дед Максим продал ружье и винтовку, тоже перешел на режим жесткой экономии и тоже по причине дороговизны межгорода. В отличие от деда Иван сидел в кабинке, пялился не на плакат «Храните деньги в сберегательной кассе», а в деревянную стенку, в которой знал каждый сучок. Телефонистки смотрели на него с завистью: какая любовь! Подсчитывали, сколько он потратил, словно деньгами можно измерять тоску по любимой.

Курский мединститут был одним из лучших. Что предполагало первокурсникам сразу показать: работа врача – это не мед. Также не мед этой профессии научиться. Кто не сдюжил, тот отсеялся. Претенденты имеются. Условно зачисленные абитуриенты. Ты вылетишь – скатертью дорога! На твое место еще трое подметки рвут.

Тане не продохнуть. Глаза, натруженные чтением, вечно красные, мозг отказывается вмещать знания. Но при этом сердце ноет, хлюпает и куксится. Где мой Иван? Почему его нет рядом? Что он сейчас делает? Почему не обнимает меня? Почему не ласкает? А вдруг разлюбил? Уже три дня не звонил, а письмо вчерашнее было написано неделю назад. Катастрофа! Всё пропало, жизнь загублена, хоть в петлю! Как ты, бабушка, этого не понимаешь? Что значит успокоиться? Чего-кого жаление? Твоя мама, которая с портрета, так говорила? Себяжаление? Вы отсталые люди! Вы ничего не понимаете! Я просто сейчас умру. Звонок! Твоя связь? С Погорелово, с дедом Максимом? Да, помню я, помню, что никому рассказывать не следует! Всего пять минут. Ухожу на кухню. А если сейчас Иван позвонит? Он подождет. Конечно. Вы целый век ждали, бедненькие. Старые и бедненькие. Вы ничего в любви не понимаете! Ухожу, ухожу, не яростись!

Таня сорвалась бы из Курска, бросила институт, уехала в Ленинград. К Ивану. Если бы не бабушка Нюраня, которая говорила, что дальше в учебе будет не легче, но выносливее – мышцы нарастут, и уже нагрузки станут даже в удовольствие, как у спортсменов. Ты себя, внученька, почувствуй, силы свои. Есть силы – держись. Нет сил – сбегай. Как к дезертирам относятся, сама знаешь. Кроме того, ты обязательно на Ивана взвалишь ответственность за свой поступок. И когда-нибудь, пусть очень не скоро, под горячую руку, упрекнешь его.

На зимние студенческие каникулы Иван взял отпуск за свой счет и примчался в Курск. Нюраня заблаговременно, в оплачиваемый отпуск, уехала в дом отдыха.

Дети сломали кушетку, на которой спала внучка. Изголовье и изножье кушетки рухнули, откинувшись на пол, как конечности лошади, не выдержавшей нагрузки.

– Мы не виноваты, что мебель делают для малорослых! – оправдывалась Таня.

– Я починю, – говорил Иван. – Только надо клей столярный и посадить на шипы, а не на болты. Хорошо бы шипы твердой древесины, вроде дуба.

На Ивана Нюране было больно смотреть. Больно, потому что не оторваться. Неудобно, неприлично, стыдно. Точно молодой Максимка. Но ведь и по телефону она разговаривала не с деревенским стариком, а со своим юным любимым. Которому сто лет в обед.

– Почини, коль вызвался.

Нюраня села в кресло перед телевизором, сложила руки на груди. Затылком безошибочно уловила разговор детей.

«Тебе же на вокзал! У тебя билет!» – «Где тут у вас магазины строительные? И лесобаза?»

Иван кушетку восстановил. На поезд опоздал. Успеет ли добраться на перекладных до Ленинграда? Опоздает на работу, и денег, судя по тому, как отводил глаза, у него не густо.

– Бабушка Нюраня! Я тебя жутко люблю, почти как Баму! Объясни мне! Зачем ты вынудила Ивана ремонтировать чертову кушетку? Ты меня слышишь? Я к тебе обращаюсь!

– Затем, что настоящий мужик должен отвечать за все! За все! – повторила громче. – За сломанную кушетку и мир во всем мире. Так мама учила.

– Опять Анфиса с портрета? Как его раскопали и повесили, в семье начался сибирский террор. Что по телеку показывают? «Следствие ведут ЗнаТоКи»? Обожаю этот телефильм, – шмыгнула носом Таня.

Она быстро теряла энергию бунта против бабушки, сдавалась на милость и лебезила, как бы в шутку падала на колени и складывала молитвенно руки. Приемчики из арсенала Сони. Таня не испытывала страха или робости перед бабушкой. Просто бабушка была натурой столь мощной, что когда злилась и молчала, казалось, что в доме темнеет и все живое: Таня и цветы в горшках – вянут. Когда бабушка была в добром настроении, зелень на подоконниках цвела и благоухала, а Таня от души могла ныть и стенать, как ей плохо без Ивана.

По закону, Таня могла перевестись в ленинградский медвуз только после третьего курса. Но в законе была лазейка: по семейным обстоятельствам срок перевода мог быть сокращен. «Семейные обстоятельства» – это выйти замуж и воссоединиться с мужем. Свадьба Тани и Ивана? Конечно и незамедлительно! Эти два в общем-то разумных человека совсем ополоумели. Таня хочет бросить институт, вернуться в Ленинград, снова пойти санитаркой в больницу, поступать заново через год. Лишь бы находиться рядом с Иваном. Он, в свою очередь, ее жертв не приемлет. Это он всё бросает – работу, институт – и едет в Курск. Что, он там не устроится на какое-нибудь предприятие, не поступит в технический вуз? А то, что он за два года добился высшего разряда, что на него молятся кандидаты и доктора наук их научно-производственного, жутко секретного предприятия, можно закрыть глаза.

Их женитьба – это еще и разрешение проблемы с «кладовыми» деньгами. Таня – прямая наследница Анфисы, прямее не придумаешь. Иван имел законное право на вознаграждение как внук Максима, без которого этот клад пролежал бы в земле еще незнамо сколько лет и неизвестно, был бы когда-нибудь обнаружен, хуже того – отрыт совершенно посторонними людьми.

Двенадцать тысяч рублей – это взнос на кооперативную квартиру. Подарок небес. То есть надменной бабки Анфисы с портрета. Без этого подарка молодым пришлось бы ждать собственной квартиры лет пятнадцать.

Максим приехал в Ленинград загодя, раньше сына и снохи – родителей Ивана. Жена Акулина не могла отправиться в далекую поездку по причине плохого здоровья и ко всеобщему облегчению. Максим с Нюраней договорились встретиться загодя, за несколько дней до свадьбы, но Максим от «загодя» загодя приехал. Внука Ивана попросил, распорядился: приодень меня.

Костюм, выбранный в Гостином Дворе Иваном, две рубашки, майки, ботинки Максим покупал на свои – остатки «оружейных» денег. Внук, охламон, скалясь, сказал, что надо бы и бельишко обновить, не ровен час, а ты в замызганном. Следовало ему в лоб двинуть, но сдержался, измученный примерками. Бери мне трусы, Иван, раз пошла такая пьянка. Мои сбережения кончились, потраться, унучек, на дедово исподнее.

Таня отвела деда Максима в парикмахерскую, где ему шевелюру подровняли, а от кудлатой бороды почти ничего не оставили – так, лицо прикрыть. Сидел простынкой завернутый, а мастер ножницами вокруг него щелкал и приговаривал: ах, какой волос, ах, какой волной, ах цвет перец с солью. Вышел сам не свой, да еще в ботинках – разнашивал. Он всю жизнь в сапогах проходил. Теперь ступал с опаской, выходило – чинно, как купец.

В то же самое время Нюраня пыталась сделать себя краше. Покупала платья, блузки, юбки – судорожно у спекулянтов хватала. Приходила домой, надевала, крутилась перед зеркалом. Тихий ужас. Как жаль, что нет внучки Татьянки, уехала в Питер к свадьбе готовиться. Как хорошо, что нет Татьянки, внучкам вредно видеть сумасшествие бабушек. Волнение дошло до того, что впервые в жизни решила отрезать волосы и закудрявить химическую завивку. Так ходят все современные женщины, а она вечно с косой, уложенной кренделем на затылке. Как старорежимная гимназическая мымра! Опомнилась на пороге парикмахерской. Свадьба пройдет, а про меня станут думать, что я, Анна Еремеевна Пирогова, на старости лет впала в климактерическую истерию. И это будет правдой. Не дождетесь!

У Ивана голова шла кругом. Что там кругом! Олимпийскими кольцами, наслаивающимися друг на друга. Он договорился с комендантшей общежития, тем еще цербером, вдруг оказавшейся мировой теткой. Родня жениха не может жить на территории невесты – мама, его тихая скромная мама, стояла намертво. В гостиницы не попасть, да родители в гостинице совсем бы стушевались. У дяди Мити и Насти в квартире отчаянное перенаселение москвичами. Есть еще вариант остановиться у друзей Камышиных, но он не лучше гостиницы. У чужих-то людей! Комендантша выделила комнату – для его деда, отца и матери. Родителям тоже требовалось «приодеться». У нас, Ванечка, чуть накоплено, но, не обессудь, на подарки венчальные не хватит. Ему не нужно родительских денег! Он сам зарабатывает! На свадьбе, по списку, будут только свои. «Ванечка, только кто по роду наши», – говорила Бама. Плюс друзья Тани и его собственные. «Своих» и друзей набралось девяносто семь человек. Найти ресторан, утвердить меню и музыкальное сопровождение. Ресторан для Бамы – большое унижение. Ванечка, не принять людей на своей территории! Но ни квартира на Петроградской, ни дача сотню человек не вместят. Наконец Бама выбрала ресторан на Большом проспекте Петроградской стороны. Потому что соседка, авторитетная женщина, сказала, что там повар как из бывших. Если ему котлеты не понравились, может весь противень в помои выбросить. Баму и Александра Павловича надо в ресторан сводить и познакомить с поваром. Чтобы Бама лично убедилась, а повар уяснил, что Камышин не последний человек в Питере, заслуженный пенсионер, пишущий мемуары, как маршал Жуков. Надо купить спиртное и фруктовые напитки, спасибо директору ресторана, пошел на сделку: нашего спиртного (с громадной наценкой!) двадцать процентов, остальное везите в ящиках к заднему входу. Заказать автобусы, чтобы гости присутствовали на регистрации во Дворце бракосочетания на набережной Красного флота! Все? Это безумие! Это будет второй штурм Зимнего дворца, который по набережной в пятистах метрах. Знакомство с прибывшими из Германии будущими тестем и тещей. Виталий Алексеевич очень приятный человек. Но Танина родная мама! Она точно ее родная мама? Клара Емельянова привезла пять батонов финского сервелата для свадебного стола, как бы их в ресторане не украли. Только угомонили Баму, которая хотела «моей капустки квашеной, грибочков, наливочек…» притащить в ресторан. Гости голодные, что ли? Объедаться придут? Они придут засвидетельствовать факт того, что Иван и Таня могут теперь законно кровати ломать. Не скажи, Ванечка, нервничает Бама, свадьба – это самый лучший пир. А пир – это когда больше, чем можно съесть.

Либо мир сошел с ума, либо у Ивана плохо с головой. Таня – в общей компании с миром. У Тани истерика. Мама привезла ужасное платье! Какое-то гипюровое мещанство! А фата? Эти пошлые немецкие цветочки! Все отвратительно, я буду на собственной свадьбе выглядеть как засидевшаяся в девках бюргерша! Соня, Маня, на помощь! Они тут как тут, без Таниных сестер он бы стух еще неделю назад. У Сони есть идея, как платье там подрезать, тут надставить, подчеркнуть талию атласной лентой. Фата как символ невинности тебе, Танька, вообще не положена. Ладно, молчим. Пойдем наряд переделывать. Таня хочет не простое обручальное кольцо, а с алмазной гранью. То есть? Иван, спокойно! Мы с тобой! Едем по ювелирным! Нашли кольцо, какое Таня хотела. Ивану купили самое простое и самое тонкое, он вообще не из тех мужиков, что перстни носят. Девочки, надо обмыть покупку! Ему хотелось выпить и расслабиться.

В баре гостиницы «Советская» они успели выпить по пятьдесят граммов коньяка, к пирожным и кофе еще не притрагивались. Иван вдруг стал рассказывать, как во время Войны майор Александр Кузьмич Попов, тогда мальчишка шестнадцатилетний, сражался в составе взвода снайперов-гастролеров. Они приезжали на передовую перед наступлением, осматривались. Выбирали высокую точку – горушку, сопку. С нее солдаты запускали бочку, начиненную камнями и мелкими железками. Бочка звенела и тарахтела отчаянно. Фашисты невольно поднимали головы, высовывались из окопов. Тут их снайперы и подсекали. Иван хотел подвести к тому, что снайперы работают не только в одиночку, но и парами, и командами. Он, Иван, не задумываясь, пошел бы на передовую с Маней и Соней, которые лихо умеют «запускать бочку». Иван не успел договорить. В бар нагрянула милиция – облава, ловят фарцовщиков. Иван вспыхивает: они не фарца, и он через пять дней женится! Ивану обещают пятнадцать суток свадебного пира в камере. Маня выходит вперед, таращит глаза и заламывает руки. Товарищи милиционеры! Всё честно! Соня лезет Ивану в карман и вытаскивает доказательства. Вот кольца, вот талоны на покупку дефицитных продуктов и вещей в Салоне для новобрачных, вот приглашение на регистрацию. Вы же сами, наверное, нервничали в преддверии столь важного события. Женихи, сами знаете, – крутят Соня и Маня пальчиками у виска. Их отпускают.

* * *

Максим думал: «Она увидит меня и скривится. Она запомнила меня молодым парнем. А сейчас я старый деревенский пентюх. Я ей скажу, мол, годы не пощадили».

Нюраня настраивала себя: «Я готова! Совершенно готова к его реакции! Уезжала из Сибири задорной восемнадцатилетней девушкой, а сейчас я престарелая мымра. Он, конечно, постарается не показать виду, как шокирован. Надо будет сказать что-нибудь смешное. Сколько лет, сколько зим. Очень смешно!»

Он ничего не сказал, и она ничего не сказала. Стояли в гостиной у Марфы и смотрели друг на друга. Окружение: предметы, люди – куда-то пропали, и звук исчез.

Максим был очень красив. Не юношески смазлив, а хорош той благородной, матерой и одновременно выдержанно-спокойной красотой, что достается редким мужчинам в старости. Он не был похож на крестьянина, он выглядел как профессор, ведущий инженер – словом, человек, добившийся больших успехов в трудах интеллигентных, но не чуравшийся физической работы в удовольствие – руки, кисти натруженные. «Ему на шею, наверное, вешаются девицы – ровесницы внука», – ревниво подумала Нюраня. Женщины четко улавливают таких мужчин – надежных и благородных.

Нюраня не изменилась. То есть изменилась, конечно. Стала еще красивее. Как прежде высокая, не ссутулившаяся, стройная, поправилась совсем немного, налилась. Королева, которая сняла царские одежды и переоделась в домашнее.

– Что застыли, онемели? – спрашивала Марфа. – Поздоровайтесь что ли, обнимитесь.

Подчиняясь ее команде, Максим и Нюраня приблизились, обнялись.

Это было как вернуться домой, в теплое гнездо – единственное на земле, принявшее тебя, согревшее, и выбираться из него не хочется за все сокровища мира.

– Святые угодники! – волновалась Марфа. – Опять закаменели. Увидит кто, неправильно подумают. Отлипните друг от дружки, горемычные!

– Мы пойдем на улицу, – сказала Нюраня, – погуляем.

– Идите, идите, – напутствовала Марфа, – охолоните.

До свадьбы оставалось три дня. Они гуляли. Максим приезжал утром, забирал Нюраню, вечером возвращал, отправлялся с внуком в общежитие. Летний Ленинград был очень красив. И словно не сам по себе, а для них персонально. Реки, мосты, дворцы, улицы, переулки, парки и скверы – для их встречи были выстроены специальные декорации, огромный город. Они шли куда глаза глядят, не знали, где находятся, только к вечеру спрашивали у прохожих, как добраться на Петроградку. Избегали людных мест, проголодавшись, в кафе не заходили, покупали в магазине молоко, ацидофилин, хлеб, сыр и колбасу. «Вам нарезать или кусочком?» – спрашивали продавцы. Нарезать. Находили лавочку, стелили газету, отламывая куски хлеба, клали на них кружочки колбасы и пластинки сыра. Про молоко в картонных пирамидках Максим сказал, что это и не молоко вовсе. Но ему понравился ацидофилин – в бутылках с крышками из плотной фольги. «Ацидофилин» похоже на «пенициллин». Лекарство, что ли, Нюраня? Сеченов считал некоторые кисломолочные продукты лучшим лекарством. «Ты Сеченова знала?» – «Не довелось, он умер до революции». Она подшучивала над его «необразованностью». Он посмеивался, что забыла сибирские названия. Губник – это пирог с грибами, а на березе – чага! Обедать в сквере на лавочке было очень вкусно. Было приятно молчать и говорить. Всё время было приятно. Идти под руку. Останавливаться, показывать пальцем на дом, под крышей которого затейливая лепнина. Зачем? Кто увидит? Разве только такие, как они, праздно гуляющие? У кого есть время голову задирать? Но ведь они увидели, значит, не напрасно архитектор мудрил. «Как небо над Аустерлицем». – «Где-где?» – «Толстого надо читать!»