Текст книги "Жребий праведных грешниц (сборник)"

– Надоел!

– Чего вылупился? С кем первым драться будешь?

– Предоставляем право выбора.

– Да пошли вы! – пытался хорохориться струсивший Прыщ.

– Нет, это ты сейчас пойдешь отсюда, – шагнул вперед Юра Озеров. – Покатишься колбаской по Малой Спасской. Брысь, зараза!

Под свист и улюлюканье Прыщ стал продираться через кусты, побоялся по дорожке мимо одноклассников пройти.

– Ребята! – обратился к ним Юра. – По-нормальному, по-пацански, это меня надо было побить. Но знаете что? Айда ко мне домой? Мы только вчера от бабушки из Астрахани приехали. И у нас есть! Внимание! Тазик черной паюсной икры! Ее как колбасу режут и на хлеб кладут – вкуснотища! Сестра в садике, родители на работе. Скинемся на хлеб?

– И на пиво?

– Девчонок берем?

– Так уж и быть, берем несчастных.

– Почем пиво, кто знает? Я могу домой сбегать, у меня в копилке рублей тридцать мелочью.

По дороге Юра рассказывал, что они недавно получили квартиру и переехали на Петроградскую сторону, что у них в квартире, по выражению его мамы, Мамай прошел, не удивляйтесь.

Когда его родители, забрав младшую дочь из садика, пришли вечером домой, они обнаружили не мамаево побоище, а полную квартиру нетрезвых детей. Особенно выделялись девочки – по случаю первого сентября в белых фартуках и белых бантиках на косичках и хвостиках.

– Мои новые одноклассники! – широким жестом познакомил их Юра и добавил с гордостью: – Мы почти всю икру съели!

– Удачно я друзей на выходные пригласил, – сказал Юрин папа.

– Дети! Что с вами теперь делать? – пробормотала мама.

– Постлоиться попално, – неожиданно подсказала, картавя, маленькая сестра.

– Это мысль! – совершенно серьезно похвалил ее папа и, как взрослой, наклонившись, пожал с благодарностью руку. – Мальчики провожают девочек. Построились попарно!

– Пару выбирает девочка! – скомандовала мама, когда завихрилась неразбериха.

Аннушка не присутствовала на этой «прописке» Юры Озерова, сразу после уроков убежала домой, но в мельчайших подробностях знала о мероприятии. Потому что много дней все это обсуждалось взахлеб. Как Петров сел на узел, а внутри был абажур, как Ригин долго заводил патефон и говорил: система не европейская, возможно, американская, – как танцевали, как пришла соседка и Вера Колодяжная, круглая отличница, зубрилка, сказала соседке, что здесь проходит комсомольское собрание и репетиция концерта к Седьмому ноября, как Орлов сорвал цепочку от бочка над унитазом и его заставили после каждого сходившего вносить стул, лезть наверх, нажимать на рычажок и смывать, как пришли Юрины родители, выстраивали их попарно, мальчишек было больше, самых нетрезвых вывели из строя и посадили на диван – отпаивать крепким чаем, как мама Юры стояла у выхода и давала каждому понюхать ватку с нашатырным спиртом.

Класс сдружился, превратился в веселый сплочённый коллектив, в школу мчались как на праздник. Базой стала квартира Озеровых. Юрины родители, инженеры с электротехнического завода (абсолютно мировые родители!), стоически переносили, что в их доме постоянно присутствуют подростки: то репетируют капустник, то делают стенгазету, то отмечают чей-то день рождения. Аннушка несколько раз там бывала, но в общем веселье не участвовала. Она не умела шутить, подавать остроумные реплики, отгадывать шарады и изображать «клен ты мой опавший» в игре «крокодил». Она была одушевленной мебелью на этих вечеринках.

Прыщ попался на какой-то краже, его отправили в колонию для несовершеннолетних, его исчезновения никто не заметил. К Аннушке не стали относиться лучше, теплее – по-особому, она не превратилась в оберегаемую священную корову. Во-первых, потому, что не просила о жалости и несчастной не выглядела. Нелюдимой, замкнутой, стеснительной – да, но не жалкой, а себе на уме. Во-вторых, она была напоминанием о не самом благородном периоде их жизни. Ее приглашали, но не настойчиво, от нее не прятались, но и не брали во внимание.

Она приходила только с одной целью – смотреть на Юру. Она смотрела на него в школе: со своей последней парты первого ряда на него за второй партой в третьем ряду. Когда бы он ни оглядывался, обязательно наталкивался на ее взгляд. И на переменах, и на физкультуре, и на экскурсиях в музеи, и в походах. Она не пыталась с ним заигрывать, не старалась оказаться рядом, не приглашала на «белый танец» – она только смотрела. Ни для кого не было тайной, что означают эти взгляды: Медведева втюрилась в Озерова по самое не хочу. Однако над Аннушкой не смеялись, не подшучивали, они свое отшутили, деликатно делали вид, что не замечают ее влюбленности.

В середине третьей четверти Юра не выдержал. Сказал после последнего урока:

– Пошли за спортзал, поговорить надо.

Аннушка всегда знала, что у нее есть сердце, оно билось, иногда замирало от смущения, от страха доставить кому-то огорчение. Но Аннушка не ожидала, что взволнованное сердце способно разлететься на мелкие кусочки и пульсировать в каждой клетке, сделав тело невесомым. Юра сейчас что-то волшебное скажет – и она полетит…

– Ань, ты это… – мялся Юра. – Я все понимаю, и вообще. Ты очень симпатичная и все такое. Но, Ань! Ты длинная, а я короткий. Если я буду с тобой ходить, над нами будут смеяться.

«Ходить» обозначало «встречаться»: мальчик носит портфель девочки, провожая до дома, они вместе ходят в кино, на каток, в парк на аттракционы.

– Не знаю, – прошептала привычное Аннушка, чувствуя, что вместо того, чтобы оторваться и взлететь, она врастает ногами в землю.

– И ты… это… не смотри на меня так, ладно? – попросил Юра. – Все же видят, неловко.

– Хорошо.

Что значит так, Аннушка не поняла, но Юра ждал ее согласия.

– Тогда я пошел?

– Конечно.

– Пока?

– Пока!

Он ушел, а она еще долго не могла сдвинуться с места – оторвать от земли ноги, будто намагниченные.

Юра ни в чем не виноват, он хороший, больше чем хороший, он ее спаситель. Но что же она наделала, как так смотрела? Мелькнула ревнивая мысль: «Он с Катей Семеновой ходит, а она тоже выше его». Эта мысль была неправильной, постыдной, потому что Юру ни в чем, ни в чем упрекать нельзя. Аннушка откуда-то знала, что людей осуждать нельзя. Даже Прыща, который над ней издевался. А вдруг у Прыща мама болеет? Или его любимую собаку убили?

Она брела по улице на каменных ногах. Последние полгода у нее были очень счастливыми. Пустота стала заполняться: тонкие струйки разноцветного дыма – розового, голубого, бледно-зеленого – втекали в сосуд и смешно клубились. Теперь их надо извергнуть. Но дымок – это не дурная пища, вроде порченой рыбы, его не вытошнить. Он не хочет выходить, доставляя страдания, требуя осуществления несбыточных надежд.

Аннушка вошла за церковную ограду, потому что увидела скамейку. Нужно присесть, иначе упадет.

– Девонька, милая! – обратилась к Аннушке женщина. – Тебе плохо? Наблюдаю: давно сидишь, не застудилась бы.

– Я не знаю.

– В семье что или в школе?

– В школе.

– Сама крещеная?

– Да.

– Пойдем в храм, помолимся. Бог поможет. Нельзя девочке на холодном сидеть.

Первое посещение храма не произвело на Аннушку впечатления, никакой благости не влило ей в душу. Она словно оказалась действующим лицом в кино. Полумрак, свет только от тонких свечей, воткнутых в песок, насыпанный в большой плоский медный таз на ножке. Они с тетенькой стоят перед иконой, на которой не разглядеть изображения. Тетенька бормочет молитву, пахнет странно, шерстяная шапка, связанная из колючей шерсти, кусается. Хотела снять шапку, тетенька прервала молитву и велела покрыть голову.

Женщина закончила молитву и спросила Аннушку:

– Согрелась? Ну, иди с Богом, миленькая!

Уже дома, сделав уроки, поужинав, укладываясь спать, естественно, ни с кем не поделившись своими горестями, Аннушка вдруг вспомнила, как хоронили маму. У гроба, стоящего на лавке, женщины нараспев тянули непонятные песни. Они были как молитвы доброй женщины, что привела ее греться в церковь. Слова русские, но искаженные, строятся в предложения, смысл которых улавливаешь как мелодию в иностранной песне, жалобной и просительной.

Аннушке было пять лет, когда умерла мама. На кладбище люди снова говорили на непонятном родном языке. И тетя Марфа учила ее креститься:

– В горстку три первые пальчика, моя милая, а мизинчик и безымянный прижми. К лобику пальчики – для освящения ума, к чреву, к животику – для освящения чувств, теперь к правому плечику, затем к левому, чтобы освятить наши силы телесные. Мамин дух порадуется! Как хорошо Аннушка крестится!

Аннушка потом, прячась под столом, в любимом своем закутке, пробовала креститься и бормотала: «Прости, Господи!» Только все время путала, сначала к правому или к левому плечу…

Второй раз она пришла в церковь через неделю после объяснения с Юрой Озеровым, не потому, что испытывала какую-то внутреннюю тягу или праздный интерес. Аннушка никогда не могла ответить на этот вопрос, заданный самой себе, и сама себе мысленно говорила: «Ноги принесли. Бог позвал».

Марфа не могла нарадоваться, глядя на племянницу. Чаще стала глаза от земли поднимать, улыбаться, отвечать на вопросы, а не уклоняться от них – «не знаю».

– Уж не влюбилась ли ты, касаточка? – спрашивала Марфа.

Аннушка улыбалась и тихонько посмеивалась, как бы подтверждая.

– Из вашего класса мальчик?

– Это секрет.

– Дай Бог! Первая любовь – она либо счастье большое, либо мука на всю жизнь.

– У меня будет счастье.

– Дай Бог! Дай Бог! – повторила Марфа, не подозревая, как приятны Аннушке эти слова.

Тетя Марфа очень хорошая, добрая, она заменила Аннушке маму. Она вообще Мама с большой буквы – для всех, включая мужа. И как мать она твердо стоит на земле, заботясь о насущном, практическом, материальном. Тетя Марфа не заметила, когда у племянницы была земная любовь, раздавленная в зародыше, а когда Аннушка полюбила Бога, решила, что у племянницы появился мальчик.

Марфа была спокойна еще и потому, что в школе на родительских собраниях классная руководительница говорила, что у них очень дружный, сплоченный класс, отличная комсомольская организация.

– Анна Медведева участвует? – спрашивала Марфа после собрания.

– Конечно, – отвечала учительница. – Возможно, она не самая активная девочка, но это уже особенности характера.

Задерживается Аннушка после уроков, так это нормально: у школьников вечно то секции, то кружки, то сбор металлолома, то репетиции к праздничным концертам. Так было и у Митяя, и у Насти, и у Степки. Почему же не может быть у Аннушки, тем более что учительница подтверждает? Марфе в голову не могло прийти, что Аннушка не макулатуру собирает, не в волейбол играет, а в церковь ходит.

Приехала Клара, поселилась в одной комнате с Аннушкой. Однажды увидела, что Аннушка молится на бумажную иконку.

– Ты чего это? – вытаращила глаза Клара. – В Бога веришь?

– Верю.

– Его давно отменили.

– Бога нельзя отменить.

– Все-таки ты, Аннушка, сильно того, – покрутила пальцем у виска Клара. – Тете Марфе не скажу, если ты мне денег одолжишь. Сколько накопила?

– Сто рублей.

– Одолжи тридцать, нет, пятьдесят.

Клара деньги взяла, отдавать не спешила, а Марфе все-таки донесла.

Как должна была поступить Марфа, которая первой сложила девочке пальцы для крестного знамения, когда Парасю хоронили? Вера в Бога – это не позор. А лучше, как их соседка по даче, шалава Танька – ровесница Аннушки, а уже клейма ставить негде? Кроме того, Марфа считала, что в отношениях человека с Богом третий лишний: только ты и Бог. Он ведь не начальник, к которому ходят с коллективными жалобами. И влезать в отношения человека с Богом еще более недопустимо, неделикатно, невоспитанно и грубо, чем вмешиваться в отношения супругов.

Марфа ничего не сказала племяннице и потом долго себя за это корила. Возможно, тогда, за полгода до окончания Аннушкой школы, можно было еще что-то сделать. Но тут аккурат Клара оставила трехмесячную дочь и укатила к мужу. Львиная доля Марфиного внимания и заботы приходилась на младенца Татьянку.

Аннушка пришла после выпускного бала утром, они завтракали на кухне.

– Куда ты все-таки поступаешь, Аннушка? – спросил Александр Павлович. – Решила? Пора документы в вуз подавать.

– Я не буду поступать в институт, – тихо ответила Аннушка. – Я хочу уйти в монастырь.

Если бы в руках у Марфы была посуда, кастрюля с горячим супом, она бы выронила и не заметила. Но на руках у нее был младенец, и Марфа его удержала в последнюю минуту, а потом ребенка забрал Камышин.

Марфе казалось, что она завыла в полный голос, но на самом деле только горестно стонала. Именно в этот момент ей показалось, что нежно любимые Степан и Парася с того света, с облаков шлют на нее проклятия: «Не уберегла нашу донечку!»

– Аннушка, – нервно тряс ребенка Камышин, хотя Татьянка спала и укачивать ее было не нужно, – ты веришь в Бога?

– Да.

– И ходишь в церковь?

– Да.

– Давно?

– Три года.

Аннушка отвечала, потупив взгляд.

– Почему же ты нам ничего не сказала?

– Не знаю.

Она им не сказала, потому что они всполошились бы, возможно, запретили бы посещать храм, установили опеку. Не сказала, потому что простыми словами не описать ту великую благость, которая поселилась в ее душе, тот мир сострадания, любви и веры, который ей открылся, те минуты вдохновения и эйфории, которые часто переживала. Как бы она сказала? Вера дает мне эйфорию? Звучит как похвальба пьяницы.

– Марфа, перестань скулить! – велел Камышин. – Возьми ребенка! – Ему не сиделось на месте, он стал ходить от окна к двери, пять шагов туда, пять шагов обратно. – Совершенно очевидно, что проводить сейчас с тобой атеистические беседы нелепо. Но ты пойми! Твое решение уйти в… я даже выговорить не могу! Все равно как бы ты сказала: завтра выкопают яму, меня туда положат и засыплют. Как, скажи на милость, мы должны реагировать на подобное заявление?

– Это не так, – подняла глаза и помотала головой Аннушка, – это не яма, это наоборот.

– Хорошо! – остановился Александр Павлович напротив девушки. – В любой ситуации… почти в любой можно найти компромиссное решение. Тебе никто не будет запрещать верить в Бога, ходить в церковь. Хочешь иконы повесить – пожалуйста! Но откажись от идеи с монастырем!

Аннушка идти на компромисс не хотела. Марфа позвонила в Москву. Братья Аннушки, Василий и Егор, бросили все дела и помчались в Ленинград – как на пожар.

Их семья, как и подавляющее большинство семей в СССР, была атеистической. Религия – опиум для невежественного народа, в церковь ходят дремучие старухи и примкнувшие к ним полоумные, необразованные личности. Верить в Бога стыдно и позорно, потому что науке совершенно точно известно, что Бога нет. Попы и прочие церковники – кровопийцы, паразитирующие на мракобесии отсталых представителей общества. Подростки, которые улюлюкают и освистывают Крестный ход на Пасху, – безобидные шалуны.

Настя и Митяй встречали москвичей на вокзале и привезли к Камышиным. Степка не пошел на занятия в институт, Александр Павлович – на работу.

Они расселись в гостиной, Аннушка примостилась в углу дивана. На нее обрушился многоголосый поток увещеваний, противорелигиозной агитации и пропаганды и даже подозрений в душевной болезни. Митяй сказал, что Аннушку давно надо было показать психиатру и что они найдут хорошего специалиста. Женщины говорили о счастье материнства, святее которого нет, и Аннушка не знает, чего хочет лишить себя. Егор считал, что сестре надо поехать летом на Черное море. Там мировые ребята спасают черноморских дельфинов. Степка говорил, что на попа, который задурил голову Аннушке, надо написать заявление в прокуратуру.

Она впервые подняла голову и тихо сказала:

– Отец Федор отговаривает… как и вы.

Ее слова вызвали замешательство, поскольку в них не было логики: священник не затягивал веревку на шее девушки, а уговаривал снять удавку. И удивительной, непривычной была твердость Аннушки – прежде всегда покорной, ласковой, ранимой, уступчивой. Марфа сидела с лицом преступницы, чье преступление заключалось в том, что проморгала, как дом ограбили. И в этом как раз была логика.

Василию вдруг показалось, что все это напоминает заседание партбюро, на котором его песочили за аморалку. Только там были чужие люди, которые не имели права ковыряться в его личной жизни, а он имел стопроцентное основание послать их подальше.

Он встал, попросил Марьяну, которая сидела рядом с Аннушкой, уступить место. Опустился на диван, обнял сестру, пристроил ее голову на своей груди.

Поцеловал в макушку:

– Ты понимаешь, что мы все тебя любим и переживаем за тебя?

– Да.

– Есть такой анекдот, – подал голос Степка. – Приходит мужик к попу: «Батюшка, начался пост. С женщиной сейчас можно?» – «Можно, если не жирная», – отвечает поп.

Никто не рассмеялся.

Василий тоже на партбюро рассказал анекдот, и ему казалось, что тогда это было уместно, вызывающе, смело.

Теперь же он, почувствовав, как болезненно напряглась Аннушка, скривился:

– Степка! Ты осёл!

Егор встал, подошел к Василию и Аннушке, присел перед ними:

– Сестренка, братка прав! Мы тебя очень любим, и поэтому у нас есть право остановить тебя, когда ты по ошибке хочешь исковеркать свою судьбу.

– Вы не понимаете меня, – прошептала Аннушка.

– Так объясни нам! – попросил Егор.

– Это очень сложно… нельзя… словами. Я стала не пустая… не одинокая. Нет, вы не подумайте, я не была одинокая… в простом, человеческом смысле. Я вас тоже очень всех люблю! Я буду за вас молиться! Если вы меня любите, то поверьте мне, пожалуйста!

Они видели, как непросто далась заплакавшей Аннушке эта речь. И дальше наседать на девушку было бы жестоко.

– Хватит на сегодня, – поднялся Камышин. – Давайте обедать.

Вечером гуляли по Ленинграду. В белые ночи он всегда бывал прекрасен, а теперь зол, хмур и тревожен. Ветер носил по небу темные облака, взбухшие от непролитого дождя. Состояние атмосферы один в один повторяло их настроение.

На следующий день Василий и Егор вышли к завтраку понурыми. Марьяна занималась маленькой Татьянкой, чтобы дать возможность Марфе приготовить завтрак и всех накормить. Москвичи уезжали дневным поездом. Они ничего не добились, приезд был напрасным, их сестра намерена сгубить себя, а они выказывают полнейшую беспомощность. Возможно, следовало действовать жёстче: забрать ее, насильно увезти – в Москву, на биологическую станцию у Черного моря, к черту лысому. Черта, как и Бога, не существует, но фигурально: разудалый лысый черт все-таки привлекательней постного боженьки.

– Где Аннушка? – спросил Егор.

Они приготовились услышать какую-нибудь гадость. Вроде: «Пошла к заутрене».

– Спит, – ответила Марфа. – Всю ночь проплакала. Ей ведь проще в петлю, чем вас огорчить.

Марфа не стала добавлять, что сама долго просидела с Аннушкой, что они задушевно поговорили и какая-то надежда забрезжила.

Про эту надежду Марфа и рассказала.

В монастырь не уходят навечно: ворота захлопнулись и прощай. Сначала девушка будет трудницей, станет работать, осматриваться, поймет, правильный ли путь выбрала, она в любой момент может уйти. Следующий этап – послушница, у нее по-прежнему остается мирское имя и право покинуть обитель. Затем иночество и уж потом постриг.

– Аннушка пообещала мне, что не будет торопиться с иночеством и постригом, хотя бы три года, и обязательно будет регулярно писать нам письма, – подытожила Марфа.

Василий, Егор и Марьяна заметно воспряли духом, повеселели.

– Ой, я проспала! – На пороге кухни стояла Аннушка.

Юная, красивая, лохматая, худенькая, зажавшая в кулачки на груди полы халатика. Какая из нее монашка? Постриг, келья, монастырь – бред! Сбежит оттуда через полгода самое большее.

– Братики, можно я вас провожу на вокзал?

– Конечно! – ответил Вася. – Если пораньше выйдем, успеем заглянуть в кафе «Север» на Невском. Я обожаю их заварные пирожные.

– А я буше, – улыбнулась Аннушка. – Лучше буше могут быть только буше.

И поскакала в ванную. Это монашка? Это глупая наивная девчонка! Они поступили правильно, не применив силу. У Аннушки остался бы комплекс сломанной судьбы, обиды на родных. А так она своим умом и опытом дойдет до абсурдности необдуманного решения. Аннушка скоро вернется.

Аннушка не вернулась. Судя по часто меняющимся адресам, переезжала с места на место. Из писем, наполненных уверениями, что ей живется очень хорошо и благостно, нельзя было понять, что заставляет ее мотаться по стране от Псковской области, Челябинской, Киевской до Молдавии. На конкретные вопросы братьев Аннушка расплывчато писала о каких-то гонениях, они же посланные испытания, и выводила красивым каллиграфическим почерком нелепости про Бога, который будет их хранить ее молитвами. А потом пришло письмо из Каларашского района Кишиневской области, опять-таки про Бога, который чего-то там не должен допустить и кого-там покарать. Марфа подняла тревогу: если Аннушка желает кого-то покарать, пусть и с Божьей помощью, то дело очень плохо. Егор и Василий рванули в Молдавию.

Они пережили потрясение. Оказывается, через пятнадцать лет после Победы в стране шла народная война, о которой в газетах не писали.

Во время Великой Отечественной войны было открыто много храмов, в том числе на оккупированных территориях, то есть под немцами. Фашистам церковь не мешала, а вновь заработавшие храмы могли примирить местных жителей с оккупацией, отвадить от партизан. И после Победы, в последующее мирное десятилетие, церкви открывались по всей стране. Во-первых, нельзя было проиграть фашистам, открывшим храмы, в которые валил народ, а советская власть вдруг возьми да и закрой их. Во-вторых, священники на захваченных территориях не призывали покориться врагу, а молились вместе с прихожанами за избавление родной земли от страшной напасти, за воющих, за погибших, за силу духа в страшных испытаниях. В-третьих, Русская православная церковь пожертвовала во время Войны на вооружение огромные средства. В-четвертых, каждый пастырь жил едино с народом. Рабочие и служащие в тылу, потерявшие накопления, обложенные налогами, отчисляли в пользу фронта с каждой зарплаты. Приходские священники зарплаты получать перестали – служили за прокорм, за милостыню прихожан.

А потом политика изменилась, церкви и особенно монастыри «сокращались». Это было не так оголтело и свирепо, как в двадцатых годах, но тоже очень болезненно. Конечно, СССР – «страна полной и окончательной победы социализма», через двадцать лет, как утверждает Хрущев, мы построим материально-техническую базу коммунизма, и религиозное мракобесие – родимое пятно на нашем обществе. Но зачем же бульдозерами и динамитом?

Речульский монастырь, в котором Аннушка была послушницей, братья обнаружили в осаде. Местные крестьяне, вооруженные вилами, палками и камнями, больше недели несли круглосуточное дежурство. Потому что прошел слух, будто монастырь закрывают (уже несколько, в других районах, закрыли), а сестер сошлют на Север. На каждую попытку милиции навести порядок защитники реагировали колокольным звоном, и тогда с полей прибегало еще больше народу. Василий и Егор поразились тому, что монастырь отстаивают не дряхлые старушки с крестами и иконами, а мужики, женщины среднего возраста, подростки и даже приехавшие из Кишинева студенты. Идеологически Василий и Егор были на стороне осаждающих – представителей власти и милиции, но в душе не могли не восхититься мужеству людей, защищающих свою веру. Кончилось все плохо: во время очередного штурма, почему-то называвшегося «попыткой установить контакт», в милицию полетели камни и палки, вой стоял страшный, лейтенанту милиции досталось по голове, он выхватил пистолет и открыл огонь на поражение, одного мужика ранил, второго убил. Толпу разогнали, с десяток человек арестовали, закинули в машину и увезли.

Монастырские сестры прятались по окрестным селам. Аннушка очень обрадовалась братьям. Им казалось: монашка – это закутанная в черное хмурая фанатичка. Но Аннушка была весела и улыбчива, смотрела в глаза и часто радостно смеялась: братики мои приехали! Одетая в черные платье и косынку, с натруженными мозолистыми руками, она порхала и производила впечатление солнечного счастливого человека. Она была в десять раз вольнее и счастливее той девочки, подростка, которую они помнили по своим приездам в Ленинград. Увезти ее насильно, как планировали? Куда? Туда, где она снова опустит голову и будет передвигаться бочком? Хотя, конечно, попытались уговорить. Рассмеялась, замахала руками, точно они, глупые, предложили ей вернуться из рая в мирскую суету. Так, наверное, и было.

Василий и Егор помогли местным крестьянам перевезти сестер в другой монастырь. Переселенок было пять десятков, кто из них в каком «звании» (инокиня, послушница, трудница), не усвоили. Две трети – немощные больные старухи, несколько женщин среднего возраста, а из молодежи – Аннушка и еще две девушки. Василий и Егор правили лошадьми, их сестра носилась из конца в конец «кортежа» – вереницы телег, на которых сидели, точно нахохлившиеся черные галки, монашки. Аннушка кому-то давала воды, кого-то устраивала поудобнее, с кем-то шепталась. И все время смотрела на них: радостно, счастливо и даже, пожалуй, по-матерински. Василий был старше Аннушки на тринадцать лет, а Егор на восемь.

Тетя Марфа твердила им перед отъездом по телефону как заклятье:

– Только пусть постриг не принимает! Только не в инокини!

Когда прощались, Вася сказал сестре:

– Поступай как хочешь. И знай, что мы любому черту за тебя рога обломаем.

– Как Бог рассудит, – повторил Егор фразу, которую последние двое суток слышал множество раз. – Вот интересно! Как становится ясно постановление Бога? Оно же не приходит в письменном виде?

Аннушка рассмеялась, поцеловала их и перекрестила:

– Вы верите в Бога, просто сами еще этого не знаете. Вы такие хорошие, что обязательно в вас вера есть.

Они возвращались очень усталые, но с шиком – в двухместном купе, билетов в другие вагоны не было. Пили молдавский коньяк, закусывали мясистыми сочными персиками и абрикосами – каждая долька размером с ладошку ребенка.

– Мой не друг-приятель, даже не коллега, – говорил захмелевший Василий, – но отличный ученый, доктор физических наук, карьера, квартира, машина и прочее. Все бросил, ушел в монахи. Что характерно! Уже нахлобучив на башку, – постучал по голове Василий, – как его?.. клобук?.. написал отличную работу по квантовой теории. Меня заинтересовало. И что я выяснил?

– Что ты выяснил?

– Между нами! – приложил указательный палец к губам Вася. – Секретная информация, враг не дремлет. В недрах нашей церкви пребывала и пребывает в настоящее время чертова прорва, пардон, очень много, дьявольски, опять пардон, много людей прекрасно образованных, имеющих научные степени. Это тебе не тетя Дуся с базара! Потому что тетя Дуся не способна написать такие научные труды. Я тебе скажу больше, но поклянись, что дальше не пойдет!

– Клянусь.

– Некоторые ученые, – зашептал Василий, – в ходе своих исследований натыкаются на явления, которые нельзя описать… Ёшкин кот! Никак нельзя описать, кроме как действием высшей силы!

– Не будем показывать на этих ученых пальцами, на них плохо действует молдавский коньяк?

– В точку!

– Вася, ты обратил внимание на слова, которые Аннушка часто повторяла – когда ее хвалили или когда кто-то рядом плевался; тьфу-тьфу, чтоб не сглазить? Сестра крестилась: «Во славу Божью и чтобы враг не попрал!» Я только сейчас сообразил, что под «врагом» подразумевается черт или дьявол.

– До тебя вообще не скоро доходит. Как до жирафа. Чего б тебе не изучать африканских животных? Там тепло, глядишь, и разморозился бы.

– Ты единственный человек, которому я позволяю разговаривать со мной подобным тоном.

– Конечно! – живо откликнулся Василий. – Я большак! Отца-то давно не стало.

– Многих не стало. Братка, как думаешь, у каждой религии свой рай?

– Не понял сути вопроса.

– Вот когда я умру, я попаду в тот же рай или пусть в ад, что и Дарагуль?

Василий нахмурился, внимательно посмотрел на брата и слегка протрезвел.

– Закажем еще бутылочку этой амброзии, – ответил Вася, – и легко нарисуем карту загробного мира, обозначив пути между поселениями разных религий. Не забыть, что у какой-то есть чистилище, кажется, у католиков. Егор! Дарагуль умерла!

– Я знаю.

– Надо это принять!

– Я знаю.

– Тогда почему сидишь?

– А что я должен делать?

– Идти в ресторан за коньяком.

– У нас два семьдесят, – вытряс Егор мелочь из карманов и купюры из бумажников. – Если оставить два пятака на метро. Коньяк стоит три пятнадцать.

– Примени свое обаяние полярника, расскажи про белых медведей, пингвинов и прочий зоопланктон.

– Белые медведи за Северным полярным кругом, пингвины – за Южным. Зоопланктон не выживает дальше определенной широты. А ты не умеешь пить! В отличие от меня.

– Ты сначала коньяк добудь, зоотехник, а потом посмотрим, кто не умеет пить!

Егор вышел из купе, задвинул дверь. Стоял у окна в коридоре, смотрел в темноту, пока не услышал храп брата.

Постриг с именем Елена Аннушка приняла в Мукачевском Свято-Николаевском монастыре.

Камышин, видя, как Марфа тоскует и тревожится о племяннице, летом 1965 года постановил: едем в Закарпатье. Внучек оставили на Настю и Марьяну, которые «пасли» на даче в общей сложности семерых «своих» детей – это не считая окрестных, которые сбегались на их участок.

Камышины думали, что попадут в обстановку хмурой монастырской строгости, напоминающую тюремную, а оказались в земном раю. Монастырь располагался на поросшем вековыми дубами склоне реки. Место было необыкновенно красивым, и дышалось там по-особому легко, свободно и чисто. То, что Аннушка, то есть Елена, не томится в катакомбах, не спрятана за высокими каменными стенами, а находится в живописном месте, на просторе, в окружении великолепной девственной природы, рукотворные вкрапления в которую, вроде сада, огорода и цветников, органически вписываются в пейзаж, – стало первым радостным впечатлением Камышиных. Горестных за все их пребывание в Мукачевском монастыре не случилось.

Племянницу с первого взгляда они не узнали. Уезжала из Ленинграда стеснительная девушка Аннушка, а в обители их встретила сестра Елена – зрелая женщина, с натруженными руками, с обветренным загорелым лицом в обрамлении апостольника, поверх которого камилавка. Елена все повторяла, что Господь уготовил ей праздник – свидеться с тетей и Александром Павловичем, праздник такой же радостный, как приезд братьев пять лет назад. Она радовалась искренне – до слез. Но все-таки почему-то казалось, что, если бы «Господь уготавливал» ей слишком частые визиты родных, это было бы неуместно.

Камышины поселились в крохотной монастырской гостинице, прожили там несколько дней. Марфа работала на кухне и в огороде, Александр Павлович много гулял и несколько раз беседовал с архимандритом Василием, духовником Мукачевской обители. Этот высокообразованный человек владел четырнадцатью языками. Кандидат богословия, он писал не только религиозные труды, но и по истории, археологии, гравитации, лингвистике Закарпатья, состоял в переписке со многими светскими учеными. Он называл эти места Карпатская Русь, рассказывал, что когда приехал сюда после Войны, то будто оказался в допетровской, допушкинской Руси.