Текст книги "Жребий праведных грешниц (сборник)"

– Тетя Марфа?

– Именно. Она ведь кремень! Железо! Я на нее надеялся. Потом, когда увидел… Было переформирование, нас в ближайший тыл направили. Рядом станция, прибыл поезд, как сказали – с блокадниками из Ленинграда. Вася! Погибать буду, а эта картина перед глазами. Зима, мороз градусов под двадцать. Им прямо за насыпью, в поле, крыши брезентовые натянули, котлы водогрейные поставили. Они раздевались, кто-то сам, кому-то помогали – под одним навесом, переводили под другой, где душевые рожки… Они стояли под струями теплой воды и не двигались… Дико, небывало счастливые лица. Это были не женщины – груди отсутствовали, или мужчины – между ног пусто. Это были скелеты, по пояс в засохшем говне. И детишки… как старички. В цирке лилипутов видел? Потешные. Вроде взрослые, а сами крохотные. А тут… не до смеха. Маленькие человечки с конечностями будто из корявых веток. Моих бойцов икота злостная проняла, и матерились они так, как в бою не случалось. Себя не помню. Один ужас: есть ли у меня ребенок? Жива ли Настя, мать, брат? Пункты по ремонту обуви и пошиву одежды? И с тех пор, Васятка, есть у меня только одна цель – дойти до Берлина и лично перегрызть шею Гитлеру. Живопись – это прекрасно, но это для себя, а за своих ленинградцев я обязан отомстить.

У Митяя по щекам катились слезы, и тремор усилился. Вася заграбастал его, согнул в спине, прижал к своей груди:

– Успокойся, братка! Все хорошо, все живы.

– Кроме отца, – пробубнил Митяй, – и Елены Григорьевны. Мне всегда хотелось нарисовать ее как птичку экзотическую, поющую в клетке. Ее лицо, Настя на мать похожа, а тело птичье, и клювик разверзнутый… поет, хотя никто не понимает ее трелей.

– Еще напишешь. Не раскисай! Обращаю внимание, что ты стал уж больно патетичен, прям как собирательный образ бравого воина из пропагандистских газетных статей.

– Как кто? – высвободился из объятий Митяй.

Васе хотелось и следовало бы, казалось, найти слова утешения брату. Но Вася был на фронте почти с начала войны и знал, что для солдата важнее не братский поцелуй, а ощутимый тычок в подреберье.

– Как дед Пихто, – ответил Вася, – или отрок, забывший, что верное целеполагание является залогом успешного исхода боя. Кто здесь артиллерист?

– Я. А про целеполагание некоторые связисты только слышали.

– Критика принимается. Если цель намечена, следует искать пути ее достижения. Твой контуженый мозг способен эти пути вычислить?

– Способен. Надо, чтобы твоя Галя выкрала мои документы.

– То есть?

– Если без документов удеру, меня СМЕРШ при первой же проверке в дезертиры определит. И надо в свою роту, ты понимаешь!

Василий прекрасно понимал: солдаты и офицеры, не долечившись, стремились попасть в свои части. Отчасти поэтому, а не только из-за самоотверженного труда медиков, процент раненых, вернувшихся в строй, был внушителен.

Война – это мужская работа. В слаженном коллективе, где тебя знают и ты знаешь цену каждому, работать легче. Но если в мирное время наградой за стахановские рекорды в родной бригаде будет денежная премия, то в военную годину – твоя жизнь.

– Хорошо, – легко согласился Василий, – я поговорю с Галей. Это же легче простого – подтолкнуть ее на должностное преступление. Всего лишь десять лет лагерей без права переписки. Не дергайся, я пошутил. Мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас, извини, Галя уже дважды заглядывала в наш ароматный будуар. Не пойти ли тебе ужинать? И мою порцайку схорони. А потом…

– Приду, – пообещал Митяй, выбираясь из-под лестницы. – Такие трепетные, без стражи не могут, хотя весь госпиталь знает…

Через два дня Митяй нетерпеливо спросил брата:

– Ты с Галей поговорил? Она согласна?

Василий точно не услышал вопросов:

– Я тут в школьной библиотеке отрыл книгу о Суворове и уже тебе его цитировал. Когда голова пухнет от физики, требуется переключение. Лучший отдых от интеллектуального труда в одной сфере – переключение на интеллектуальное развлечение в другой области. Суворов – это глыба, гений безо всяких оговорок. Хочешь, дам почитать?

Митяй замялся:

– Плывут у меня строчки перед глазами. Пока плывут! Что Галя?

– Восхитительна. Но вернемся к Суворову. Всем известно его «легко в учении… воевать не числом, а умением…» Но представь, задолго до Достоевского с его слезой ребенка, Суворов изрек: «Вся Земля не стоит даже одной капли бесполезно пролитой крови». Каково? И это вещает полководец!

– Я с творчеством Достоевского не знаком, а Суворова, конечно, уважаю, – сквозь зубы проговорил Митяй. – Завтра мои документы с подписями и печатями зашлют, и пиши пропало. Я тебя про Галю спрашиваю. Ты с ней говорил?

– Галя в данном контексте не алгоритм. По поводу тебя я разговаривал с невропатологом Яковом Моисеевичем. Отличный дядька. Митяй, ты знаешь, что в доме нашей бабки Анфисы, во времена их благоденствия, жил доктор Василий Кузьмич, фамилию не помню. Мне мама рассказывала. Она говорила «наш дохтор». Так вот этот дохтор совершенно верно утверждал, что человеческий мозг – главный управляющий наших сознания и тела. Движение кисти, полет художественной мысли, биение сердца и вдохновение, способность опорожнить кишечник и любить – все это мозг. Если бы меня чертовски не увлекала ядерная физика, я бы занялся физиологией человеческого мозга или даже мозга примитивных организмов, потому что на примере элементарного мы познаем сложное.

– Ты зачем меня в сторону уводишь? Скажи прямо! Ты как с Галей… ну, понимаешь, сошелся. Так изменился!

– Не отрицаю. Опять-таки реакции высшей нервной деятельности, высвобождение заглушек и ступоров, прочищение каналов. Но мы сейчас не обо мне говорим.

– И не о Достоевском и Суворове!

– О! Мне нравится твоя реакция. Думаю, Яков Моисеевич не до конца прав в своих пессимистических прогнозах.

– Он меня в полные придурки записал?

– Данный вопрос оставляю без ответа. Митяй! Брат мой! Представь, что сейчас с тобой говорит отец.

– Мой отец? – усмехнулся Митяй. – Гы-гы?

– Нет, – поморщился Вася, ошибившийся с примером, – отец в широком смысле. Даже больше чем отец – известный вождь народов, совершенно великий отец…

– Васятка, ближе к делу!

– Я хочу, чтобы ты мне поверил, – признался Василий, – но не могу придумать персонажа, которому ты бы доверял безоговорочно.

– Говори от себя.

– И ты мне поверишь?

– Я тебя послушаю.

Как уже бывало в минуты волнения, Василий забыл о своей инвалидности, встал, желая сделать несколько шагов. Митяй схватил его за халат и вернул на ящик:

– Куда, Полторы ноги в очках?

– Никак не могу привыкнуть. Она ведь живет, болит, я ее чувствую. Митя?

– Что?

– У тебя есть мозг.

– Надеюсь.

– Дурак! – вспылил Василий и изо всех сил ударил брату кулаком в лоб. Митяй завалился на бок. – Твой мозг трижды контужен! Ты плохо видишь, ни хрена не слышишь, у тебя вся сигнальная система в раздолбай, рефлексы в клочья! А он хочет на передовую! В свою батарею! Там давно новый командир! Припрешься! Герой! Ты будешь только мешать! Ты погибнешь в первом же бою! Твоя кровь уйдет в землю! По капле! А ты нарисуй, напиши этих блокадников под душем, на морозе! Гитлеру глотку перегрызть нас миллионы.

Митяй отбивался. Обычно он брал верх в потасовке, но тут Васятка, разозлившийся на свою неспособность убедить брата, явно побеждал.

Под лестницу заглянула санитарка и быстро скрылась. Через несколько минут прибежал дежурный врач хирург Иван Егорович.

– Прекратить! – закричал он. – Мало нам десятого «А» с ночными оргиями, так они под лестницей дерутся! Кто здесь? Фролов? А еще Герой Советского Союза! Медведев? Сибиряк? Немедленно встать и поднять своего брата. Повторяю: Медведев поднимает Полторы ноги в очках… простите. И немедленно ко мне в кабинет завуча!

Это точь-в-точь походило на выволочку, которую завуч устраивает нашкодившим хулиганам. Иван Егорович сидел за столом, Фролов и Медведев застыли по стойке «смирно». У братьев даже промелькнула, из школьного детства вынырнула общая мысль: «Только бы родителей в школу не вызвал!»

– Рассказывайте! – потребовал Иван Егорович, обладавший солидным басом. – Кто первым начал и из-за чего драка?

Братья насупленно молчали. Медведев мыском тапка ковырял пол, а Фролов закатил глаза в потолок. Казалось, поднажми еще на мальчишек, и они примутся сваливать друг на друга: это он первым начал, нет, он…

Почти так и случилось после грозного оклика: «Я жду!» – Фролов ткнул локтем Медведева в бок:

– Пусть он говорит.

– Лейтенант Медведев!

– Мне нужно на фронт! – выпалил Митяй. – Консилиум ваш неправильно постановил!

– Дальше, – призвал Иван Егорович замолчавшего Митяя.

– Дальше меня брат отговаривал.

– К любопытным аргументам прибегнул, – усмехнулся доктор. – Можете сесть.

Он заговорил о том, что Митяй уже слышал от брата. На фронт из госпиталя отправляют даже толком недолеченных, о полной реабилитации мечтать не приходится. И если уж консилиум выносит решение о комиссовании, то дело серьезное. Еще одна контузия, а у артиллеристов они нередки, даже легкая контузия или сотрясение мозга, и Медведев превратится в глубокого инвалида – припадочного, которому место только в специнтернате для умственно ущербных.

– Вам ясна перспектива? – спросил доктор.

– Ясна, – ответил Митяй, расслышавший каждое слово, потому что доктор говорил громко и четко. Но упрямого выражения лица не сменил. – Я не согласен! Вы дайте мне документы по-хорошему!

– Тьфу ты! – не сдержал досаду Василий.

– А что будет по-плохому?! – гаркнул Иван Егорович. – Я вам скажу, сопляки! Я вас под трибунал за драку! А, Медведев? И не видать твоему брату звезды Героя! А тебя в штрафбат легко запишут, и жить тебе останется до первого боя. Вот такая альтернатива.

– Альтернатива – это необходимость выбора одной из двух и более взаимоисключающих возможностей, – подал голос Василий.

– Есть вторая, – согласился Иван Егорович, – и уж точно взаимоисключающая. С Фроловым все ясно. А Медведева не комиссуем, направляем в санаторий. Подчеркиваю: не комиссуем, оставляем на усмотрение санаторских врачей. Вдруг они чудо сотворят с твоими ушибленными мозгами.

Митяй растерялся:

– Разве сейчас, когда война, есть санатории?

– Представь себе, есть. Всё! Встать, кругом и марш на выход! А то двойки в четверти за поведение получите.

На доктора, оказывается, тоже действовали школьные декорации.

– Если бы я те-бе, – в такт перестуку костылей, когда они шли по коридору, говорил Василий, – не на-бил мор-ду, то ты бы хрен в санаторий попал.

– Он набил! – огрызнулся Митяй, все еще переваривающий неожиданное изменение планов. – Я калеке поддался.

Омская область. Село Погорелово

К лету 1942 года ленинградцы выправились, откормились. Марфа впряглась в домашнюю и колхозную работу, Настя научилась готовить в русской печи, доить корову и почти не боялась петухов, гусей и коз. Марфа и тетя Парася посмеивались над ее городской неуклюжестью и часто вспоминали свою свекровь Анфису Ивановну.

В представлении Насти это была оголтелая салтычиха и невыносимая тиранка. Оставалось непонятным, почему в рассказах невесток о ней слышалось любовное почтение. Сами Марфа и тетя Парася были душевны и ласковы с Настей, никак не воплощая науку Анфисы Ивановны, перед памятью которой преклонялись.

Степка сдружился с сельскими пацанами, атаманил, хотя обидное прозвище Доходяга приклеилось к нему навечно.

Бабушка Туся тихо умерла, когда шла посевная. В поле выходили от мала до велика: старики, что еще двигались, и детишки, только научившиеся ходить. Мужиков призвали на войну, бабы надрывались: сибирское лето коротко и воздает только тем, кто трудится истово. А им приходилось трудиться не только для собственного прокорма, но и для фронта, для Победы.

Почтальон Верка стала заметной фигурой в селе, ее ждали – завернет ли она к твоему дому – с надеждой и страхом, письмо или похоронку доставит. Почтальонше было за пятьдесят, но все равно звалась непочтительно – Верка. Лишь за то, что не унаследовала талантов своей матери, когда-то славившейся портняжным мастерством и носившей почетное прозвище Модистка. У коренных сибиряков, к удивлению Насти, существовал суровый геральдический надзор, словно у столбовых дворян. Они знали, кто из какого рода, и достоинства предков, почему-либо не унаследованные потомками, служили основанием для пренебрежения. Настиному мужу и сыну в этом смысле повезло – они восходили к Туркам, первым, в прошлом веке, еще до отмены крепостного права, переселенцам на берег Иртыша из Тамбовской губернии. Турки славились домовитостью, честно нажитым богатством, «достоинством поведения», и никто из них не посрамился, не был уличен в неблаговидном поступке. Особенную память хранили о дяде Степане – муже тети Параси.

Почтальон Верка не обходила их дом: приходили, в конвертах, письма от отца Насти, фронтовые треугольники от Митяя. Конвертов боялись, потому что в них доставлялись похоронки. И только Настин папа, очевидно имея запас конвертов, вкладывал в них свои редкие натужно-оптимистические письма.

В мае случилось радостное: нашелся Егорка. Из его короткого сумбурного, без знаков препинания и с ошибками письма ничего не поняли: «Мама не боись за миня. Миня ранило лехко в партезанах где я сын полка. Привет всем! Ваш сын Егор Медведев».

Письмо перечитали десятки раз, и главным было, конечно, что мальчишка жив, но обратный адрес отсутствовал. Настя упорно строчила запросы в столичные инстанции – от Приемной Калинина, Государственного Комитета Обороны, до выдуманных ею – в Штаб партизанской борьбы, в Комитет по сынам полков, в Бюро по поиску беспризорников и прочие инстанции, которых не существовало в природе. Но тетя Парася, очень слабая здоровьем, казалось, жила только надеждой отыскать сына. И каждое послание «на деревню дедушке» слегка подпитывало ее силы.

Веркины повадки знало все село. Свернет к дому, слезет с велосипеда… Если двигается медленно, копается в большой черной сумке, привязанной к багажнику, значит, беда – похоронка. Если с велосипеда резво соскочит, матюгнется на собак, поднявших лай, то хорошее письмо.

– Парася! – завопила Верка, еще не перестав крутить педали. – Парася, тебе письмо! В конверте, но не скорбное! Из самой Москвы!

Было раннее утро, отзавтракав, собирались в поле все, кроме Параси, которая оставалась дома, смотрела за младенцем Илюшей, готовила еду.

Парася, с вытянутыми руками, точно слепая, пошла к калитке, взяла конверт и все продолжала смотреть на Верку, будто та знала содержание послания.

– Палец в уголок просунь, поддень и вскрывай, – командовала Верка, которой самой не терпелось узнать, что в письме. – Да не большим тыркай, а указательным! Осторожно, не порви!

Подошли Марфа с внуком на руках, Степка и Настя – все настороженные и хмурые. Парасю очень любили, она была как свет, пусть слабый: солнечный, эклектический, от керосиновой лампы или от лучины, свет – это всегда благость, тепло, растворение темных страхов и грустных мыслей. Марфа передала ребенка Насте и стала за спиной у Параси.

Конверт, наконец, поддался, Парася вытащила из него листок, прочитала первую строчку и вдруг заголосила пронзительно и тонко:

– А-а-а! Сынка!

Она повалилась навзничь, и не стой за ней Марфа, грохнулась бы на землю.

Лицо у Параси, обмякшей на руках Марфы, было, однако, не испуганным, а бездумно счастливым, хоть и перекореженным страданием. У Параси случались невыносимые боли за грудиной – сердечная жаба квакала. Парася обмякала, валилась, где стояла, сквозь зубы несся свист подавленного стона, а в глазах плескалась просьба простить ее за доставленное беспокойство.

И теперь она, прижав к груди письмо, мелко дышала, усмиряя боль, глядя в небо – чистое, голубое, с барашками игривых облаков, с алым отсветом восходящего солнца на горизонте.

Сметливый Степка бросился в дом – за бутылочкой с настоем, изготовленным бабкой Агафьей, еще живой сестрой умершей бабы Туси и крестной тети Параси. Баба Агафья слыла травницей, но была сильно чокнутой, называла всех именами давно сгинувших людей. Хотя ее настои вызывали сильный понос, за ними все равно приходили – врачей не имелось. Степка как-то с пацанами на спор хлебнул настоя для тети Параси. Дрянь страшная! Выплюнул, сделал вид, что блюет неудержимо, а потом притворился, будто стал медведем, и пошел на ребят, растопырив руки, разведя пальцы: «Заломаю!» Едва окрепнув, Степка превратился в главного режиссера проказ сельской ребятни.

Когда тете Парасе становилось плохо, они были готовы на любые действия, любой настой ей в рот влить, только бы не наблюдать безвольно, как мучается прекрасный человек. Против всякой логики, в силу настоя, наваренного умалишенной бабкой Агафьей, верили даже Настя и мать.

– Прими, милая, прими! – приставляла бутылочку к ее губам Марфа. – Не глотай, под язык, а потом выплюни.

Наблюдая общение Марфы и тети Параси, Настя остро им завидовала и сокрушалась – у нее никогда не было сестры. И еще она твердо решила, что у Илюши обязательно должна быть сестра или брат. Она писала об этом Митяю: «Ты обязан выжить! В отсутствии брата или сестры наш сын вырастет избалованным эгоистом, таким как я». Получалось, что они, в Сибири, живут сыто-вольготно, имеют возможность баловать детей, а вовсе не вкалывают от рассвета до заката. Митяй, в свою очередь, описывал фронтовые будни приключениями в духе Фенимора Купера.

– Уйду с этой работы! Нет моей мочи, нервы – в огрызки! – блажила почтальон Верка. – На лесосплав устроюсь!

– Вера Афанасьевна, успокойтесь! – говорила Настя. – Ваша роль в буднях Погорелова наиглавнейшая. Ее замена повлечет у обитателей ситуативный конфуз.

Верка ничего не поняла, но громко икнула от удовольствия – ленинградская барышня помнила, как ее по отчеству. Не зря про Настю бабы судачили: цыплячьего тела, а норова крепкого, говорит смешно, однако ж с достоинством.

Боль загрудинная отпустила, и Парася, еще задыхаясь, плача и радуясь, зашептала:

– Марфинька, сестричка! Васятка мой нашелся!

Каждый день письмо читали и перечитывали, снова и снова, будто на тетрадном листке в клеточку могли появиться новые слова, будто не знали текст наизусть.

Марфа и тетя Парася сидели, положив, как ученицы, локти на стол. Напротив, под окном в закатных сибирских зорях, повернув листок к стеклу, притулилась читающая Настя. На пятом или десятом прочтении осмелели – стали вставлять комментарии.

– «Здравствуйте, мама», – читала Настя.

– На «вы» обращается, – говорила Марфа. – Настоящий, воспитанный сибиряк.

– Дык и потом почтительно, – подхватывала польщенная тетя Парася. – Настя, как там следует?

– «Пишет Вам сын Василий».

– Кровиночка! – всхлипывала тетя Парася.

– Вот он от роду, ты тут, Парася, не спорь, – хлопала по столу ладонью Марфа, – уступчивый и глазом сочувствующий, в деда Еремея Николаевича.

– Дык я разе спорю? – дергала плечами тетя Парася. – Но уж не только в одного деда.

Настя поднимала глаза: споры между Марфой и тетей Парасей носили забавный характер борьбы хорошего с лучшим.

– У меня тоже батюшка был, – поджимала губы тетя Парася. – Порфирий Евграфович! Первый ударник на кулачных боях. У него зубов не было! Выбили!

– Сама видела? – допытывалась Марфа.

– Мама рассказывала, – признавалась тетя Парася. – Дык что мы про давнее? Настенька, как там дальше?

– «Я безумно виноват перед Вами, потому что не давал о себе знать все эти годы…»

– «Безумно» меня тревожит, – сокрушалась тетя Парася.

– В данном контексте, – поясняла Настя, – «безумно» означает «очень сильно». Очень сильно виноват.

– А про контекст ты раньше не читала, – насторожилась Марфа.

– Ой! – прихлопнула рот ладошкой тетя Парася.

– Вот письмо, – положила листок на стол Настя, – сами читайте. Грамотные. А я пойду свинье дам.

– Степка даст, – жестом вернула ее на место Марфа. – Ему велено. А забудет – шкуру спущу, здесь не Ленинград город, не Крестовский остров. Как там после «все эти годы»?

– С новой строчки: «Я был уверен, что Вас нет в живых…»

Тетя Парася перекрестилась. На памяти Насти, Марфа, знавшая прорву религиозных текстов, никогда не осеняла себя крестным знамением.

– Отточие.

– Переполнение чувств, – кивнула Марфа, вспомнив объяснение Насти, что многоточие ставят, не находя слов от волнения.

– «Но тем радостнее мне было узнать от Митяя, с которым встретился в тыловом госпитале, – продолжала Настя, – что Вы живы и здоровы. О нашем здоровье не беспокойтесь – у меня небольшое ранение, а у Митяя легкая контузия, его отправляют в санаторий на долечивание». Меня терзают сомнения, – опустила листок Настя. – Разве с легкими ранениями лежат в тыловых госпиталях? Направляют в санаторий? От Мити уже три недели нет писем.

– Не забивай голову тревогами! – решительно сказала ей и Марфе, которая сцепила пальцы так, что побелели, Парася. – Митяй Васятке донес правду ситуации? Донес! Значит, в сознании и разговаривающий. Парням, может, еще отпуск дадут.

– Это было бы фантастически великолепно, – размечталась Настя.

– На каждое хотенье имей терпенье. Читай, Настенька, дальше, – попросила тетя Парася.

– «Вероятно, Вам будет интересно узнать, как складывалась моя жизнь все эти годы разлуки».

– Очень интересно! – подтвердила тетя Парася. Она разговаривала с письмом, словно с присутствующим сыном.

– Знамо, – кивнула Марфа.

– «Вместе с Фроловыми я находился в Казахстане. Много учился, занимался со ссыльными преподавателями. В пятнадцать лет окончил школу экстерном…»

– Скоропостижно, – прокомментировала Марфа.

– Досрочно, – поправила Настя, – «…и поступил на физический факультет МГУ».

При первом прочтении аббревиатура МГУ вызвала у тети Параси и Марфы недоумение: кака-така мгу? Теперь же они не отказывали себе в удовольствии гордо уточнить:

– Наиглавнейше лучший расейский университет. Настя, скажи!

– Самый престижный вуз, – подтверждала Настя. – Василий безусловно очень способный и талантливый человек. Но, тетя Парася, как вы могли отдать Фроловым сына?

Для Насти добровольное расставание с Илюшей было немыслимо. Она бы голову, сердце, душу дьяволу продала, но не отпустила от себя сына.

– Не отдавала я! Увозом скрали! Ирина Владимировна и Андрей Константинович бездетные, из себя такие благородные и образованные. К Васятке прикипели, все учили его, занимались с ним. А тут мужа Степана арестовали, у меня маленькая Аннушка на руках. Марфа, ты помнишь, я тогда в Омск рванула правду искать?

– Помню. Грудница у тебя случилась страшная, в больницу забрали и всю грудь исполосовали.

– Как вышла из больницы, в коммуну вернулась, она тогда уже колхоз была, но по старой памяти коммуной звали. Фроловых и след простыл, а с ними и моего Васятки. Мужа убили, большака умыкнули – хоть в петлю, да ведь на руках двое деток. И наказ мужнин: дать детям образование. Вот и рассудить: остался бы Васятка в Погорелове, какое МГУ? А Фроловы его в люди вывели. Не знаю я, свечки ли ставить за этих людей, проклинать ли их. Многоточие. Читай, Настенька, дальше.

– «Теперь в моих планах продолжить образование и как можно скорее завершить его…»

– Опять досрочно-скоропостижно, все торопится, – сказала Марфа, – все спешит. А куды?

– Васятке лучше знать, – слегка обиделась тетя Парася.

Настя ее поддержала:

– Тем более, что на его решения мы повлиять не в силах. Читаю дальше: «Хотел бы переслать Вам свой лейтенантский аттестат, но тут возникают проблемы, так как я, признаться, ношу фамилию Фролов».

– Не надо денег, сынок! – замахала руками тетя Парася. – Тебе самому пригодятся! А фамилия? Что анкету портить, коли замарали невинно твоего родного отца.

– «Я хотел бы, – добралась Настя до строчек, которые всегда вызывали у тети Параси слезы, – выразить свою любовь и радость, которые пережил, когда узнал, что Вы живы, и сейчас испытываю. Но, к сожалению, не нахожу слов…»

– Не говори, сыночек, я без слов понимаю, – плакала тетя Парася. – Сохрани тебя Господь! Миленький мой! Кровиночка!

– «Передайте, пожалуйста, мои искренние приветы родным и близким!»

– Передала, – заверила тетя Парася, потрясая ладошкой в воздухе. – Всем передала, порадовались люди добрые моему счастию негаданному и тебе поклоны шлют. «Крепко обнимаю и целую Вас, мама!» – проговорила тетя Парася последние строчки. – И я тебя, сокол мой ненаглядный, к груди своей многострадальной прижимаю, сердцем своим израненным благословляю…

– Парася! – осадила ее Марфа. – Опять расчувствуешься до припадка!

– Грех, – согласилась тетя Парася, – себяжаление да потешание.

Она взяла протянутое Настей письмо, аккуратно сложила и отнесла за икону, где хранились ее сокровища: из тюрьмы прощальное письмо мужа (на груди в мешочке носила, да истлелось от пота), Егорки-беглеца сумбурное послание и вот теперь письмо Васятки.

Ответ сыну Парася постановила сама писать, хотя Настя предлагала под диктовку. Быстро не ответила – работы было столько, что вечерами падали замертво, только и успевали вырвать минутку снова Васяткино письмо перечитать. А тут дожди зарядили. Ко времени – уже отсеялись колхозники, а для зерна, опущенного в землю, и для трав нарождающихся влага в большую пользу.

Настя, для которой прежде смена времен года означала только смену гардероба, поражалась тому, насколько крестьяне, их труд, зависят от капризов природы. Если собрать воедино чаяния, надежды и молитвы крестьян, то это были бы еженедельные прошения в небесную канцелярию: пошлите вёдро (сухую погоду), не нашлите заморозков – мы уже огородину (овощи) высадили, подбавьте влаги, и тепла, тепла, солнышка! Когда Настя, свято верившая в силу науки, заговорила о том, что когда-нибудь люди научатся управлять климатом, на нее посмотрели как на умалишенную. Они верили, что поп с кадилом выйдет в поле и намолит правильную погоду, а в науку не верили!

– Такие люди, как талантливейший Василий, покорят природу! – исчерпав аргументы, воскликнула Настя.

И тут на лицах Марфы и тети Параси появилась некое подобие надежды на несбыточное.

Лил дождь – славный. Небо не облажное, не опустилось на землю грязно-серым, приплюснутым снизу дымом, облачка плывут, нет-нет солнышко проглянет. Настроение было хорошим – сидели по домам, не отдыхали – спешно выполняли накопившуюся по хозяйству работу.

Чтобы тетя Парася написала письмо, у колхозного бухгалтера одолжились очками.

Она сидела за столом перед листом бумаги из тетрадки в полосочку – большая ценность, подаренная учительницей. Чернильница-непроливайка, ручка с пером, которое тетя Парася долго и придирчиво рассматривала на свет – не прицепились ли волосики.

– Да ты уж, Парася, – не выдержала Марфа, – истомила нас всех! Пусть уж лучше Настя химическим карандашом настрочит.

– Нет, сама! Ну, с Божьей помощью.

Окунула перо в чернильницу, странной гримасой исказила лицо – чтобы дужку очков на носу удерживать. И начала выводить слова.

Через полчаса Настя подошла к тете Парасе, заглянула через плечо, прочитала.

«Здраствуй нинаглядный мой сыночек Васенька! В первых строках шлет тебе привет твоя двоюродная бабка Агафья атакже йё вунуки…»

Далее, почти до конца страницы, шло перечисление родственников и свойственников, соседей и односельчан.

– Тетя Парася! – возмутилась Настя. – Вы всю деревню хотите упомянуть? Ведь всего один лист!

– Так положено, девонька, – Парася устало опустила руки. – Марфа, иди посмотри, не забыла ли я кого, не обидела?

Марфа с деловым видом взяла очки, но они ей только мешали, зрение у нее было отличным. Сняла очки, перечитала, подсказала несколько персонажей, которые тетя Парася с удовольствием через запятую внесла в список приветствующих.

– Я не знаю! – мотала головой Настя. – Осталось упомянуть только скотника Юрку. Занятный дядька, юморист. Он нам тоже какая-нибудь родня или свойство?

– Нет, – серьезно, не уловив издевки, ответила Марфа, – Юрка из переселенцев.

Непривычное и напряженное занятие утомило Парасю. Она отложила письмо, дописала его на следующий день. Как могла выразила свою радость и слезно попросила Васеньку разыскать Егорку, скопировав единственную весточку от сбежавшего сына.

Через пять дней пришло письмо от Митяя из санатория – короткое и написанное чужой рукой.

«Здравствуйте, мои дорогие мама, Настенька, Степка и тетя Парася, Аннушка и Илюшенька! За меня вам пишет медсестра, так как в результате контузии пальцы мои пока еще дрожат и выводят неразборчивые каракули. В целом у меня все отлично – живу, оздоравливаюсь на курорте. Думаю, вам Васятка уже написал, как мы встретились в госпитале. Он пока передвигается на костылях, но ему обещали сделать протез ноги. Целую вас крепко, мои родные! Сыночка, персонально, в носик! Ваш Дмитрий Медведев».

Настя в письмах мужу не рассказывала правды. О блокадном голоде написала: «Мы разучились привередничать в еде». Смешно описывала, как привыкает к сельскому быту и как Илюшенька с каждым днем становится крепче, умнее и восхитительнее. Ей казалось естественным не расстраивать воюющего мужа, но почему-то она не допускала, что фронтовики точно так же будут лукавить. И когда ей открылась эта простая истина, накатил ужас.

Всегда подбадривающая других, находившая забавное и смешное в обыденном монотонном тяжелом труде, в поступках и повадках людей, отличавшаяся самоиронией, Настя вдруг проговорила заторможенно:

– У Василия нет ноги. А у Мити… у него оторвало руки.

И завыла, и лихорадочно бросилась собираться в дорогу. Сообразила, что уехать из сибирского села в прифронтовые области нереально. Упала на лавку и разрыдалась в голос.

Словно сделанное открытие пробило заглушку, и хлынули накопленные страдания, подавляемые страхи – ужас блокады, терзания голода, смерть мамы и убийство Петра, отупляющая бесконечная сельская работа и непривычная материнская, не оставлявшие ни минуты для чтения или раздумий, превратившие ее существование в прозябание человекоподобного механизма. То, что свалилось на нее за последние годы, слишком отличалось от беззаботного детства и юности. А теперь еще Митя лишился рук!

Она напугала Илюшу, которого Марфе пришлось взять на руки и мелко трясти, успокаивая, и Аннушку, которая, скуля, залезла под стол, закрыла уши руками. Она очень любила Настю. Парася пыталась утихомирить Настю.

Степка носился по горнице и призывал к действиям:

– Отливать надо! Где ведра? Или из миски? Тетка Катя похоронку получила, отливали!

– Цыть ты! – прикрикнула на него мать. – Настенька, да что ж это с тобой? Да усмирись ты, несчастная.

В дом вошла бабка Агафья. Сняла верхний плат, уселась на табуретку. Как ни в чем не бывало. Будто вся эта кутерьма – обычное дело. Хотя Марфа и Настя не были замечены в любви к истерикам, плакала изредка только Парася, да и то схоронившись.