Текст книги "Жребий праведных грешниц (сборник)"

Студентка Пирогова-Сибирячка

Нюраня вышла замуж по расчету весной тридцать пятого года. Она долго ждала Максимку Майданцева: приедет за ней, увезет домой, или они останутся жить в Расее. Нюраня не задумывалась о том, каким образом Максимка может найти ее. Собственный путь в Курскую губернию врезался в память и казался единственным, точно русло реки. Максимку, как сказочного героя, должна была привести любовь. Их любви, необъятно громадной, нельзя поставить границы, сдержать ее, захомутать. Абсолютная вера в Максимку три года питала Нюраню, давала силы и надежды.

Где товарищ Проша высадил Нюраню, сибиряки не знали, а писем на родину она не писала. Ольга Ивановна говорила, что это опасно. А тут еще Нюраня насмотрелась горя: курские земли были объявлены зоной сплошной коллективизации, которая проводилась в рамках кампании широкого раскулачивания. В отличие от Сибири, должна была признать Нюраня, в Расее действительно были кулаки-мироеды, эксплуатировавшие бедняков, наживавшиеся и богатевшие на нищете, не дававшие односельчанам выбраться из нужды. Но это все-таки были сильные, крепкие хозяйства сметливых тружеников, и обдирать их до нитки, выгонять из домов с малыми детьми, расстреливать протестующих или отправлять в ссылку покорных было жестоко.

* * *

Однажды, вчитываясь в очередное распоряжение, доставленное из Курска, Ольга Ивановна пробормотала:

– Охматмлад – как вам нравится? Охрана материнства и младенчества! Хорошее начинание, разумные меры, но как назовут, так хоть стой, хоть падай. Это даже не эзопов язык, а выражения заик.

– Эзопов – как латынь? – спросила Нюраня.

Она преклонялась перед латынью – языком медицинской науки.

Выслушав про Эзопа, про иносказания, Нюраня задумала написать в Погорелово письмо, используя метод древнего баснописца. Несколько недель мысленно сочиняла. Адресовала Тусе – матери Прасковьи, себя назвала «той девкой, что вам шанежки от матери сперла, а потом вы свои принесли, мать ими давиться заставила». Писала, что состоит при «анбулатории по месту своего судьбы призвания», и слезно просила поведать о родных и близких, а также «про самого могутного, лучшего богатыря всех времен и народов». О Сталине уже говорили как о вожде всех времен и народов. Нюраня радовалась, найдя правильное эзоповское определение Максимки.

Получив письмо – событие нечастое, – прочитав и ничего не поняв, Туся перепугалась. Они привыкли бояться, отвыкли радоваться. Радость могла сглазить спокойствие и накликать новые беды.

Пришла с улицы дочь Катя, обнаружила мать, трясущуюся над листочком, забрала, прочитала, тоже ничего не поняла, ругнулась – теперь молодежь в словах была вольнее, чем прежде. После третьего или четвертого прочтения Катерина воскликнула:

– Дык это Нюраня! Я помню, как она шанежки нам принесла, а потом выяснилось, что ворованные. Ты у соседки муки заняла, напекла своих, пошла отдариваться. Анфиса Ивановна Турка в твои шанежки Нюраню носом тыкала и жрать заставляла. Нюраня голосила, давилась…

– Точно! Нюраня! Но чегой-то она пишет так, как будто ей дверью башку зашшимило?

– Тому, наверное, политические обстоятельства.

– Ага, – кивнула Туся.

И несколько часов, выполняя привычную домашнюю работу, думала, как правильнее будет поступить.

Отозвала вечером дочку в куть и зашептала:

– Возьмем грех на душу, Бог нас простит, не станем говорить Степану и Парасе про энто письмо.

– Почему же?

– Дык если бы Нюраня могла, разе она бы им лично прямо не написала? Сама говоришь – политически обстоятельства. Они заразны, хуже краснухи, всех свалят.

– Однак, ответить она-то просит!

– Ответим, також мудрено.

Мудреный ответ заставил их поругаться, помириться раз десять и растянулся на неделю. Туся, словоохотливая сказительница, и дочь ее, перенявшая от матери любовь к сказкам и былинам, устно могли бы про каждое действующее лицо, которое требовалось указать в письме, сочинить характеристику, но только доходило дело до писания, они терялись. Вольная речь – как полет птицы, письменная – как кузнечная ковка: неверно настучал молотком, не исправишь, застыло.

В итоге пришли к соглашению, что имен называть не будут и только изложат факты. На собраниях-диспутах в комсомольской организации секретарь, в которого Катя была тайно влюблена, призывал к порядку-регламенту ораторов: «Хватит горло драть! Излагайте факты!»

Особенно трудно далось начало письма, в котором по неписаным, но строгим законам следовало отдавать поклоны. Кому? Искрошились умами.

Коров доили, птицу загоняли, огород пололи, варили, пекли, дом или двор мели и все перекрикивались.

– Туркинская дочь? – предлагала Туся.

– Дык это сразу понятно! – фыркала Катя. – Анна, дочь Еремеева?

– Ышшо понятнее!

Перед их двором с повалившимся заплотом остановилась соседка:

– Про кого баете? Не про Нюраню Медведеву?

– Телочке имя подбираем, – быстро ответила Туся.

– Дык рано! До отелу-то еще полгода.

– Заранее теперь велено, – нашлась Катя. – Чтобы не было политически вредных имен.

– Осподь! – перекрестилась баба и потрусила прочь. – Храни нас Царица Небесная!

Стоило только упомянуть политику, у сельских баб отшибало способность мыслить трезво.

Имя телочке – это опять-таки воспоминание о Нюране-голубушке…

Отел и окот зимой – события долгожданные, волнительные, тревожные. Ночь-полночь хозяйка и домашние в хлев бегают смотреть, не началось ли. Теленочек, козочка или барашек новорожденные до ущемления сердца трогательные. Губошлепы, и все с лаской, с теплой лаской – лизать, сосать, чмокать… Имя телю или телочке придумывать детворе и молодежи очень нравилось.

В последний отел перед тем недобрым летом, которое подрубило Анфису Ивановну, Нюраня возьми да и скажи матери:

– Что у нас всё Зорьки да Пеструхи, Ночки да Маньки? Давайте дадим современное имя!

– Ну-тка? – ухмыльнулась Анфиса Ивановна.

– Коммунистка, например, или Большевичка.

– А давай! – неожиданно легко согласилась Анфиса Ивановна. – Когда эта Комуниска подрастет да норов показывать станет, я ее прутом-то постегаю! А бычка Партеец наречем, через год прирежем, на мясо пустим.

Туся с дочерью поняли, что не сдвинутся с места, если не найдут Нюране определения. Измучились и обратились к ней в первых строках: «Девушка с шанежками». Далее пулеметной очередью излагались факты, мол, мать ваша взошла на костер и погибла вместе с домом, доктора-приживальщика еще ранее из револьвера птичьего имени варнак пристрелил, отец ваш, как сказывают, на этапе замерз, а у старшего брата вашего родился мальчик, также у среднего прибавление в количестве одного мальчика, а могутный богатырь, вами интересуемый, на Троицу женился. В конце шли поклоны и пожелания доброго здравия.

Туся, когда письмо было закончено, вздохнула облегченно, листок аккуратно сложила и в конверт запихнула, смочив клейный уголок языком.

Катя рыдала. От невозможности передать Нюране, что Максимка, обнаружив увоз любушки, умом повредился и волком выл, не стесняясь. Потом ребят сорганизовал в банду, в тайгу ушли, вознамерились убивать красноармейцев, что раскулачивание творят. Хорошо, Степану Медведеву про них сообщили. Степан с мужиками коммунарскими эту банду, не успевшую большой крови пролить, отловил, парней за шкирку в Погорелово приволок, матерям раздал, напоследок ниже спины пинок выдав. Максимку с собой забрал, и жил он у него в семье как родственник, под неуглядным присмотром. Говорят (сплетникам-то языки не пришьешь), что Степан Максимку поначалу кулаком воспитывал, но потом все больше речами. Мол, если бы Нюраня была жива и здорова, то обязательно весточку прислала бы или как по-другому дала бы знать, где находится. Степан смирился со смертью родителей и сестру тоже считал погибшей на недобрых просторах Расеи. Жену Максимке Степан сам выбрал – Акулину. С тремя детьми и на пять лет старше Максимки. Муж Акулины на сплаве леса погиб, когда по Иртышу бревна гнали. Бабы коммунарские повыли-поплакали на похоронах, а меж собой шептались: избавление ему от такой шальной супруги. В связи с этим и мнение в Погорелове было: Степан Акулину за Максимку с глаз долой отдал, потому что Парасю при виде Акулины трясьмя трясло. Но и другое мнение имелось: майданцевские бабы без Максимки совсем вразнос пошли, бабка Аксинья не сдюжила, преставилась, в большом доме воцарилась «садомоганора».

Степан Медведев туда Максимку с новоиспеченной женой отправил. Акулина, по слухам беременная, по срокам – уже от Максимки, из его теток да сестер двоюродных колхоз организует. Имени Розы Люксендург (кто такая? Не иначе, жидовка), с правлением в доме Майданцевых, с правом вступления всех желающих, с председателем Максимкой. Очков не надо: Акулина втрескалась в Максимку до беспамятства, как собачонка на задних лапках перед ним кружит.

Получив ответное письмо, Нюраня слегла. В точности как Анфиса Ивановна в свое время. Но у Анфисы Ивановны жизнь на закат шла, а у Нюрани еще только на восходе светилась.

Ольга Ивановна по нескольку раз на день заглядывала к Нюране, говорила, что отчаиваться не надо, что женская судьба состоит из коротких мигов радости и долгих периодов оплакивания потерь.

– Анна Еремеевна, – спрашивала акушерка, – как вы себя чувствуете?

– Как морковка, – тихо отвечала Нюраня, – или брюква…

– У вас слегка повышена температура, и бредить вы не можете. Что за овощные фантазии?

– Морковку когда из земли тянут, она еще тонкими корешками держится, они рвутся – больно.

– Сравнение, пожалуй, уместное. Во-первых, плод созрел и ему пора на воздух. Во-вторых, эти корешки судьбоносной роли не играют, и обрыв их не может быть слишком болезненным. Вот если бы вы сравнили себя с березой, которую выдирают из земли, я бы задумалась над тем, чтобы прописать вам успокаивающие средства. Продолжим овощную тему. Будучи очень далека от сельского хозяйства, я долгое время не могла понять, откуда берутся семена моркови или той же брюквы. Корнеплод в земле, сверху зеленый кустик без соцветий и, стало быть, семян. Оказалось, что морковь на следующий год сажают в землю, она зацветает и дает семена. Все это, хотя и в переносном смысле, имеет к вам непосредственное отношение. Вам давно следовало проститься со старой жизнью, выбрать новую – погрузиться в почву, зацвести и дать семена. Задача ваша заключается в том, чтобы не быть схрумканной между первым и вторым циклом.

Ольга Ивановна позволила Нюране два дня предаваться горю в постели. На третий пришла и сдернула одеяло:

– Вставайте! Привезли роженицу с кровотечением. Надо постараться спасти женщину, у нее трое детей и муж – инвалид безногий. Если баба помрет, вслед за ней погибнет все семейство. Марш руки мыть!

* * *

Нюраня переменилась, повзрослела. Раньше она летала по больничке, по двору, а теперь быстро ходила. Прежде устраивала разносы нерадивой Дусе с доброй насмешкой, а теперь злилась нешуточно и позволяла себе непечатные выражения. Бившая фонтаном энергия не покинула Нюраню, но ушла вглубь и поменяла направление. По наблюдениям Ольги Ивановны, у Анны Еремеевны обострилась и упрочилась лекарская интуиция. Неграмотная девушка практически безошибочно могла предсказать исход болезни того или иного пациента. Подобным качеством обладал муж Ольги Ивановны. Очевидно, интуиция – неотъемлемая часть лекарского таланта. Это не означало, что Анна Еремеевна не совершала ошибок. Ее знания были скудны, а больных слишком много.

Прошли времена, когда Нюраня, не знавшая курского говора, терялась и краснела.

– Ой, ниможиць, кутник лезя, – держалась за щеку баба. С равным успехом она на китайском языке могла бы сообщить, что растущий зуб мудрости доставляет страдания.

– Абризал кружовник, – протягивал мужик палец, замотанный тряпкой, – колок упился, теперя нрываить.

О крыжовнике Нюраня слыхом не слыхивала, но уже знала, что «колком» называют бодливую корову или козу. Надо постараться, чтобы напавшее на тебя животное поранило только палец. Оказывается, «колок» – это еще и колючка.

«Кутырка» – нога («Дохтор, нимаху на кутырку стать!»). «Ямки» – ухват, «вожба» – оглобля, «клёпки» – ресницы, «захолод» – студень, и так далее. У них сарафан почему-то называется «шубки», женский полушубок – «кубанка», а «кубатка» – хлеб, испеченный в домашней печи.

Невольно вспоминался Василий Кузьмич, нередко попадавший впросак из-за незнания сибирского говора. Нюране свой говор казался правильным, а речь курян – дремучей.

– Дикие люди, – возмущалась она, – анбар называют инбаром!

– Строго говоря, – улыбалась Ольга Ивановна, – правильное произношение – «амбар».

Анна Еремеевна в хорошем настроении насмешничала над кундюбой (нерадивой, медлительной) Евдокией, передразнивая курский говор: «Дуськя! Бяри вядро, няси у клеть. Твой Колькя чайкю ящё не апился?»

Нюраня постоянно вспоминала Сибирь как край всеобщего благоденствия и порядка: «Да у нас в Сибири такого отродясь… В Сибири вас бы на смех подняли… В Сибири соломой и скотное жилье не кроют, а вы тут хаты…» – и получила прозвище Сибирячка. Ей не очень верили, когда она расписывала сытое сибирское житье, – в представлении курян то были края суровые, каторжные.

Однажды Анна Еремеевна прибежала к Ольге Ивановне со слезами:

– Они меня называют «во́рог Сибирячка»!

– «Во́рог», – улыбнулась акушерка, – означает не только «враг», но и «лекарь, знахарь». Меня в свое время тоже шокировало, когда приходили с заявлениями: «Был на селе во́рог, травми личиль, малитви. Преставлсь». Можете гордиться своим званием.

Экстерном сдать экзамены на медсестру в Курском медицинском техникуме Нюраня не решилась. Зачеты требовалось получить по тридцати предметам: от латинского языка до венерических заболеваний. Некоторые названия ей вообще ничего не говорили. «Десмургия и механургия» – что оно такое? Оказалось, правила лечения ран, наложения повязок и вправления вывихов. Как раз то, что она умела делать лучше всего – руками; объяснить и описать свои действия правильными терминами не могла. Названия вроде «патологическая анатомия», «эпидемиология» или «бактериология» ставили ее в тупик. Заниматься с Ольгой Ивановной не получилось, при огромном потоке больных просто не оставалось сил и времени. Но самое главное – у Нюрани не было паспорта или какого-то другого удостоверения личности.

Доктора в их больничку так и не прислали. Нехватка врачей в области была отчаянной. Поэтому в тридцать пятом году было решено открыть в Курске мединститут. Ударными темпами достраивали и перестраивали ту самую тюрьму, которая напугала Нюраню в первый день прибытия. По районам агитировали фельдшеров и акушерок поступать в институт. Нюраня не могла претендовать из-за отсутствия документов, хотя учиться желала страстно.

Весной к ним по жалобе явился сотрудник НКВД. Ольга Ивановна из прошлой жизни вынесла необоримый страх перед представителями власти с наганами. Нюраня не боялась никого и ничего. Да и кляузу накатал один из Нюраниных пациентов.

Она уже не называла всех подряд больных «миленькими» и «голубчиками», не уговаривала, точно дитяток, потерпеть. Лекарский инстинкт, чуткое восприятие посторонней боли научили с каждым разговаривать по-разному.

Тот мужик стонал безостановочно от раны на бедре. Заехали ему косой, но не глубоко, зашивать не потребовалось. Нюраня царапину обрабатывала, дядька от каждого прикосновения верещал как поросенок.

– Что ты, дядя, блажишь, дергаешься от ерундовой боли? Заставь тебя рожать, перенести муки, которые твоя жена сдюжила, – наверное, отгрыз бы свой уд, сжевал да проглотил. Ерой колфозного труда! – обругала его Нюраня.

Они, куряне, всеобщей коллективизации новые труженики, так говорили: вместо «колхоз» – «колфоз». И дядя был «колфозным» бригадиром, мелким начальником. Мелкие всегда самые гадостные. Кляузу накатал, хотя к Нюране регулярно на перевязки являлся, но она его в конец очереди ставила.

– Есть мнение, – говорил проверяющий, – что вы оказываете помощь, вам по рангу не положенную. – Он заглянул в блокнот, картинно распахнутый на столе, и прочитал: – Врачебную. А по-вашему медицинскому статусу обязаны только доврачебную!

– Вы совершенно правы, – бледные губы Ольги Ивановны задрожали. Под столом она теребила носовой платочек. – Но если мы не можем отказать… конечно, если не можем…

Нюраню батистовый платочек Ольги Ивановны, утирочка носовая, которой она дорожила, потому что там инициалы погибшего мужа были вышиты, а теперь на нитки рвала, взбесил.

– Ах, тудыть-растудыть! – вскочила Нюраня. – Как вас?

– Емельян Афанасьевич Пирогов. Я уже представлялся.

– Пошли! Представлялся он!

Нюраня схватила его за плечо, оторвала от стула, поволокла к выходу из комнаты. Емельян Афанасьевич был крепким мужиком, но и Нюраня не из слабых. Китель его вздернулся, и воротник наполз на лицо.

У двери Емельян Афанасьевич все-таки вырвался, одернул китель и рявкнул:

– Что вы себе позволяете?!

– Дык иди! Скажи им! В колидоре человек десять да на улице тридцать! Скажи им, что тут по штату только акушерка! Спроси, кто рожат! Остальных в Курск за врачебной помощью отправь. Как они свои дела домашние да колхозные бросят? На чем поедут? Может, на твоей лошади, что сейчас нашего Орлика бесценного овсом объедает, а дядя Коля слезы льет?

– Попрошу… попрошу ваши документы! – выпалил Емельян Афанасьевич.

– Документы ему! – еще пуще зашлась Нюраня. – Али я не видела, на какие ты документы, – она захватила свои груди ладонями снизу и потрясла, – пялисся! Так и пялится, Ольга Ивановна, так и пялится!

Емельян Афанасьевич, пригвожденный неопровержимым фактом, застыл с открытым ртом. Нюраня продолжала кричать, что у них крайняя недостача медикаментов, ваты, бинтов – самого элементарного и необходимого. Что многие инструменты ржавые, а иголки для инъекций тупые («Тебя бы, проверяльщик, ими поколоть!»), что операций сложных они не делают, а каждого пациента в журнал записывают («Возьми-ка почитай! По сорок человек в день обращаются!»), что вправить вывих или зафиксировать перелом костей без смещения, рану обработать и зашить любая медсестра может и обязана…

Нюране нечего было терять – родители погибли, любимый женился на другой, учиться на врача мечтать не приходится.

Ольга Ивановна, наблюдавшая схватку, вначале испуганная до обморока, вдруг подумала, что они, Анна Еремеевна и Емельян Афанасьевич, в сущности, еще молодые люди, задиристые и горячие, она же, как взрослая женщина, должна остановить это глупое противоборство.

– Емельян Афанасьевич! – подошла к ним Ольга Ивановна. – Позвольте пригласить вас разделить с нами трапезу, то бишь отобедать.

Нюраня фыркнула и получила быстрый грозный взгляд начальницы.

– Вначале, если не возражаете, я покажу вам наши владения. Анна Еремеевна тем временем сообщит пациентам, что сегодня приема не будет, а затем поможет Евдокии накрыть на стол.

Нюраня издала протестующий хрюкающий звук. Минуту назад яростная, всклоченная, под взглядом начальницы присмирела, покорно кивнула, даже как будто ростом ниже стала.

Эта смена состояний Нюрани настолько поразила Емельяна, что всю последующую жизнь он безуспешно надеялся увидеть повторение.

Емельян к ним зачастил. Приезжал с гостинцами. По наущениям Нюрани (вместе с ней) ездил по селам и наганом тыкал в харю мужикам, которые жен истязали, а бабам, которые плохо за ребятишками смотрели, обещал тюремное содержание.

Хорошее было время: начало лета, степь зеленела и цвела. Что твое море райское. Нюраня, привыкшая к окружению лесов, побаивалась просторов, и Емельян, обнимая Сибирячку за мускулистую талию, погоняя лошадь, кричал во весь голос: «Про-рвё-мси!»

Емельян был прост, незамысловат, не очень умен, скорее сметлив на бабий манер. Ведь женщине редко даются премудрости математики, зато она держит в голове сотни мелких хозяйственных забот, помноженных на календарные уроки и климатические зависимости. Внешностью Емельян обладал тоже невыдающейся – среднего роста, жидковолос, белобрыс, с ранними залысинами. Он был незапоминающимся мужчиной и обратил свою незаметность во благо – в НКВД пребывал на мелкой должности, вроде порученца, находился в тени, бури, сотрясавшие властные органы, проносились над его головой.

Предложение руки и сердца Емельян сделал уже в третий свой приезд. Нюраня в ответ только фыркнула.

– А если тебя, девицу сомнительного происхождения и прошлой жизни, не имеющую документов, к ногтю прижать?

Нюраня не испугалась угрозы, только презрительно удивилась:

– Неужели ты на это способен?

– Ради любви и чувств люди на многое способны.

– Что ты знаешь о любви? – горько вздохнула Нюраня, вспомнив Максимку, чьи прикосновения заставляли ее трепетать каждой жилочкой. От редких, по ее противлению, объятий и поцелуев Емельяна ничего не трепетало.

– Больше, чем хотел бы, знаю, – ответил Емельян. – Иссушила ты меня, Сибирячка. Выходи за меня! Под мою защиту. Волосу с твоей головы не дам упасть и по гроб жизни стану беречь тебя.

Нюраня неожиданно задумалась. Сорвала полевой цветок и принялась медленно отрывать от него листочки, потом лепестки.

– Через неделю приезжай, – наконец заговорила Нюраня. – Ответ дам. Хотя постой! Наперед скажу. Хороший ты человек, Емеля, не семи пядей, но добрый, не могутный, да и не подлый. Только нет у меня к тебе сердечной тяги.

– Стерпится, слюбится.

– Разве что. – Нюраня встала с завалинки, на которой они сидели, отряхнула юбку и повторила: – Через неделю.

Ольга Ивановна, которой она призналась, что Емеля сделал предложение, спросила:

– Вы его любите?

– Ничуточки.

– Тогда зачем? Хотя в нынешних обстоятельствах… бывают… случаются… крепкие браки по расчету.

– Точно! – воскликнула Нюраня и стукнула себя по лбу. – По расчету! Я все слово это вспомнить не могла, в голове «баш на баш» вертелось.

Она и Емельяну, когда тот явился взволнованный, в новой форме, в сапогах, подстриженный и чисто выбритый, заявила:

– Выйду за тебя по честному расчету. Коли выйду, то верна буду. Могилами родителей поклянусь. Те могилки мне вдесятеро святы, потому что не довелось пролить на них дочериных слез. От тебя же попрошу содействия в исполнении моей самой крепкой мечты. Я доктором хочу стать, в Курске институт открывают, помоги поступить.

– Про-рвё-мси! – завопил Емельян, облапил Нюраню, оторвал от земли и закружил.

Его радость была бурной, откровенной, честной и чистой, но Нюраню не растрогала. Она «баш на баш» отдавала свою женскую судьбу за мечту.

– Ну, хоть скольки-то, – допытывался Емельян, – я тебе глянусь?

– Фамилия мне твоя очень нравится. Ее носил знаменитый хирург Пирогов. Василий Кузьмич, это наш сельский доктор, мой первый учитель, рассказывал, что Пирогов клал стопку бумаги, взмахивал скальпелем и точнехонько только первый лист пополам располосовывал.

Провожали Нюраню со слезами. Ольга Ивановна плакала беззвучно, расставаясь с девушкой, которая заменила ей дочь, мужа – всех самых близких и давно погибших, которая заставила встрепенуться заскорузлое от горя сердце, наполнила его новой кровью. Дуся, как подозревала Нюраня, рыдала не без облегчения: огородные работы в самом разгаре, а надзирать за ними будет некому.

– Ты мне! – погрозила Нюраня, сама слезами захлебывающаяся. – Дядя Николай, вы тут строжьте ее, а то другорядь станет на ходу засыпать.

– Обеспечу, – пообещал конюх и вытер морщинистые щеки пальцами, напоминавшими корни.

Подтянулись окрестные бабы, прослышавшие, что Сибирячка замуж в Курск отбывает. Кланялись, желали счастливой семейной жизни.

Нюраня тихо попросила Емельяна раздать им мелкие деньги. Прижимистому Емельяну подобные траты показались излишними, но спорить не стал – одарил присутствующих.

Емельяну хотелось скорее закончить тягостное прощание, усадить Нюраню в тарантайку, помчать в город, ввести в их новый дом – крепкую чистую хату с небольшим подворьем, со старым садом. Емельян договорился с хозяйкой снятой хаты, что та за небольшую плату будет убирать, готовить еду, а Нюраня заживет барыней.

Она не хотела устраивать свадебного гулянья, но Емеля сказал, что перед товарищами будет неудобно. Сам продукты и вино купил, стряпуха нанятая и хозяйка хаты наготовили угощений.

Товарищи, познакомившись с новоиспеченной супругой Пирогова, не могли скрыть своего удивления: экую паву отхватил! И чем больше пили, тем их удивление становилось откровеннее и циничнее, все больше унижало Нюраню, которая сидела изваянием, как и положено новобрачной, и ее мужа, который чином был всех ниже.

Правильно мама говорила:

– Пьяный мужик, будь он хоть генерал, хоть ямщик – один идиот!

Нюраня ее как-то спросила:

– А царь?

У Анфисы Ивановны на непотребные вопросы был один ответ – затрещина. Сейчас Нюраня тысячу затрещин стерпела бы, окажись с ней мама, отец, работники дядя Аким и Федот, братья Степан и Петр с женами, крестная и крестный, двоюродные сестры, подружки – всех не перечислить.

И Максимка! Пусть бы, злодей, в глаза ей глядя, в порошок зубы перемолол – за трусость свою, за надругательство над их любовью.

У большинства товарищей были жены, тут же присутствовавшие, но это не мешало произносимым здравицам и тостам становиться все двусмысленнее и наглее.

Нюраня скосила глаза на мужа: пьянехонек, издевок не улавливает. Счастлив до отупения. Однако нет в нем чванства, будто Нюраня – племенная кобыла, которую за бесценок отхватил. Он ею не хвастается. То есть хвастается, но как бы призывая товарищей разделить его счастье. А товарищи – смесь генерала с ямщиком – пьяные рыла.

Нюраня раскаменела, повела плечами, слегка вскинула плавно руки, повернулась к Емеле, обхватила его за шею, положила ему голову на плечо и победно на всех посмотрела.

Последовало секундное молчание – все оторопели от этого проявления нежности красавицей Сибирячкой, до этого сидевшей каменной статуей.

Нюраня в сельском театре мастерски изображала жену кулака, с Максимкой она выделывала фортели – притвориться ей труда не составило. Но она перестаралась: главному начальнику, чина да имени которого не запомнила, только невзлюбила за особо колкие речи, – показала язык.

Как девчонка глупая глазами стрельнула на главного плохого дядечку, губки приоткрыла, зубки белые раздвинула и на секунду показала острый розовый язычок. Почти никто не заметил, или все сделали вид, что не заметили.

Емельян пребывал в блаженстве, начальник поднялся, тяжело дыша:

– Товарищи! Мы забыли выпить за родителей новобрачной. Кто были ваши родители?

Нюраня уткнулась носом в шею мужа.

Надо отдать должное Емельяну. Иногда верные слова спасают жизнь, а неверные отправляют на смерть. От пьяного счастливого мужика нельзя ждать спонтанного судьбоносного красноречия. Но любящий мужчина заранее продумает, как охранить свою избранницу.

– Сирота моя супруга, – погладил Нюраню по трясущимся от рыданий плечам Емельян. – Родители померли, когда ей и семи не исполнилось. Воспитывалась за казенный счет.

– Где-е?! – с дальнего конца стола раздался пьяный молодецкий вой. – Где эта богадельня?! В Сибири? Еду! Дайте отпуск! Если там такие девки…

Общий смех разрядил ситуацию, снял напряжение. Начальник предложил выпить за светлую память почивших родителей столь прекрасной новобрачной и затем скомандовал гостям: «На выход!»

И еще мама говорила Нюране:

– Не кусай того, от кого оторвать не сможешь! Не бей того, кому от твоих кулаков-царапок только чешется. Комара бьют хлестко, до смерти насекомой. Приглядись, присмотрись, и пока не нашла, где бьется жила кровеносная, где у него слабое место…

Многое, оказывается, мама ей говорила. А ведь Нюраня думала, что мама ее не жалует, только на Степушку не надышится…

Как же дальше про врагов могутных?

Отойди в сторону. С правильным видом отойди, как бы тебе недосуг, как бы ты при важных занятиях…

Нюраня в последующем избегала общения с коллегами мужа. И дело поворачивалось таким образом, что уличить Нюраню в нарочитом пренебрежении было нельзя, всегда имелись серьезные основания ее отсутствия на общих застольях и на пролетарских праздниках.

Она вспоминала родителей. Не часто и будто картинками. Маму – со словами, забытыми наставлениями. Папу – общим посылом веры в красоту и гармонию мира.

Емельяна Пирогова, благодаря женитьбе вдруг приподнявшегося, решили двинуть по служебной лестнице. Хитрован, он стукнул себя кулаками в грудь и потребовал назначить его на «самый слабый участок», то бишь на хозяйство, которое в их учреждении ведется из рук вон плохо, прямо-таки вредительски.

Так он стал почти главным над снабжением канцелярскими товарами, служебной формой, тряпками и швабрами. Не самым главным – над ним был начальник, ответственный за оружие, к которому Емельян не имел никакого отношения. Его дело – уборщицами, дворниками, возчиками и прочим обслуживающим контингентом руководить. Начальник свои шахер-махеры учинял, Емеля в личную пользу отщипывал крохи. Он был прирожденным завхозом, у которого вверенное учреждение ни в чем нужды не имеет, полотеры по струнке ходят и одновременно к бухгалтерии-отчетности не придерешься, но чудесным образом в личной квартире завхоза полное процветание казенных вещей наблюдается.

Придерживаясь легенды, в анкете, в заявлении и в автобиографии Нюрани при поступлении в Курский медицинский институт написали, что она, сирота с детства, воспитывалась в сибирских богоугодных заведениях, прошла ускоренные курсы медсестер. Удостоверяющие справки получить не удалось по причине расформирования указанных учреждений. Справки, удостоверяющие расформирование учреждений, не предоставляются по причине отсутствия наличия восприимствующих учреждений.

Словом, очередная бюрократическая чушь. Но теперь, в связи с замужеством, статус Нюрани изменился и прошлое ее под лупой не рассматривалось. Ей не пришлось, как другим абитуриентам, писать, сколько у родителей имелось наемных работников, а также коров и лошадей.

Кроме того, у нее была протекция в лице старшего врача городской больницы, которого Нюраня в свое время напугала своими рыданиями. Перед старшим врачом, членом приемной комиссии института, за Нюраню хлопотали его верная медсестра Мария Егоровна и акушерка Ольга Ивановна. Ради своей хранительницы Марии Егоровны старший врач зачислил бы в студенты и обезьяну. Ольгу Ивановну он уважал. Других чувств эта дама, чернослив на ножках, вызывать не могла. Чернослив имел самый низкий процент смертности рожениц в Курской области.

Когда при зачислении личное дело Пироговой Анны Еремеевны легло на стол и члены приемной комиссии заинтересовались ее необычным сибирским происхождением, старший врач накрыл бумаги своей пятерней, хрупкой и одновременно сильной кистью хирурга:

– Тут мое поручительство!