Текст книги "Портрет семьи (сборник)"

– Как не касается? – оскорбилась Тина. – Мне Оля ближе, чем родная сестра! Да я первой узнала о твоей измене и рассказала Оле. Моя знакомая работает в твоей компании…

Больше Самин ничего не слышал. У Самина случилось дикое. Пчелы в голове образовали рой и ринулись наружу. Мозг Самина утратил способность соображать, отбросил все культурные напластования, взорвался ненавистью. Самин видел перед собой врага, и этого врага следовало уничтожить. Самин не владел своими эмоциями и не контролировал действия…

Он схватил вазу с орехами и сухофруктами и шандарахнул Тину по голове…

На его счастье, ваза была не тяжелой, хрустальной, а тонкостенной, из стекла-паутинки. Иначе он Тину прибил бы до смерти…

А так – обошлось. Тина даже сотрясения мозга не получила. Сидела, перепуганная, обсыпанная стеклом, арахисом и черносливом. Таращила глаза и бормотала:

– С ума сошел?.. С ума сошел?..

Самин орал. Очень невоспитанно. Обзывал Тину последними словами, припомнил ее голос и челюсти – все в обрамлении эпитетов, каких Тина в жизни не слышала.

Это был дикий зверь, взбесившееся животное, первобытное существо в крайней степени ярости. Тина уже не думала о подруге, мечтала ноги унести поскорее. И Самин потребовал того же: велел проваливать, иначе он… Какой ужас! Поменяет ей местами гениталии и пасть!

А столько лет прикидывался воспитанным и галантным человеком!

Напоследок, когда Тина уже в дверях была, Самин посоветовал ей взять фамилию Болотная. Тина болотная – вот кто она есть на самом деле.

Оля отвезла сына к маме (которая на что-то радостно и туманно намекала) и вернулась домой. Самин заканчивал убирать мусор, прохаживался пылесосом по дивану и ковру.

– Осторожно, – предупредил он, – не наступай, здесь стекло.

Выключил пылесос и ответил на безмолвный вопрос Оли:

– Ваза разбилась… О голову твоей подруги Тины, не к ночи будет помянута.

– Что-о?!

– Давай хлопнем по рюмке коньяка? Мне требуется в лечебных целях.

Оля отказалась, а Самин налил себе, выпил, крякнул от удовольствия:

– Не спиться ли мне? Имею повод – жена не прощает. Оленька, ты меня станешь вырывать из лап зеленого змия?

– Перестать паясничать. Что здесь произошло?

– Рассказываю. Сначала пришли мама и теща, с идеей… Оля, ты беременна?

– Нет, – удивилась Оля.

– Ага. Но я заранее объявляю – на второго, третьего, четвертого ребенка согласен. Но пять – уже перебор, тебе не кажется?

Оля дернула досадливо головой.

– Продолжаю. Мамашки заподозрили меня в покушении на избавление от ребенка. Несуществующего в проекте! Мол, я подбиваю тебя на аборт.

– Что за бред!

– Я его стоически выдержал. Успокоил бабушек, чаем напоил, выслушал про варианты возможных имен для мальчика или девочки.

– При чем здесь Тина?

– Она следом явилась. Еще выпью. Не хочешь? Ну, за твое здоровье! Итак, явилась эта… как бы культурнее сказать… мымра болотная.

– Самин!

– Прости! Я знаю, что ты ее любишь. Но я-то не переношу! Голос, морда кроличья…

– Самин!

– Еще раз прости! Ничего не могу с собой поделать, отвращение биологическое, на клеточном уровне. Но я терпел! Долго, минут тридцать ее словесный понос терпел. А потом – бац! Взрыв в башке, ничего не помню. Гляжу – она вся в сухофруктах. Это я ее по голове вазой огрел.

– Самин, ты с ума сошел? – впервые за последнее время Оля проявляла какие-то эмоции.

– Не без того. Аффект. Смягчающее обстоятельство, суд должен учесть.

– Какой суд? – взволновалась Оля. – Ты ее покалечил? «Скорая» увезла?

– На собственных ногах убралась, падла! Крови не было, думаю, шишкой отделалась.

– Налей.

– Что?

– Налей мне коньяк.

– Вот это правильно, это по-нашему. Закуску – лимон, конфетку – принести?

– Обойдусь.

Жена выпила, закашлялась, выступили слезы. Самин протянул носовой платок.

– Я все-таки не понимаю, – сказала Оля, отдышавшись. – За что ты побил Тину?

– Не побил, а проучил. Заслужила. Как хочешь относись, но я нисколько не жалею.

– У тебя как с головой?

– Плохо. Мне, Оленька, очень плохо из-за того, что ты меня не прощаешь. Это не жизнь! Это командировка в ад! Что мне сделать? Хочешь, кастрируюсь? Предварительно сдам стратегические запасы спермы на случай искусственного зачатия тобою моих детей и кастрируюсь.

– Ты пьян!

– Я трезв и очень несчастен.

Зазвонил телефон. Оля сняла трубку. Это была Тина.

– Оля! Ты знаешь, что случилось? – истерически восклицала подруга. – Он тебе сказал?

– Сказал.

Оля показала мужу на дверь: выйди, не хочу при тебе говорить. Самин подчинился.

– Он меня чуть не убил! – продолжала бушевать подруга. – Он больной! Психопат! Он опасен. Оля, разводись с ним немедленно!

– Это я сама решу.

– Ты его не видела! Мы его совершенно не знали! А как ругался! Ужас!

Самин подслушивал и подсматривал. Жена округлила глаза: Самин такое сказал? Что куда тебе засунуть? О боже! С чем тебя смешать? Кошмар! Он не мог подобное произнести! И еще это? И это? Как-как? Чудовищно!

Но Самин видел: жена сдерживает улыбку. Парадоксально! Думал, окончательно его запрезирает, выгонит, сама уйдет, подаст на развод, лишит сына. А Ольга потешается. Ледяной панцирь треснул, тает. Почти прежняя супруга.

Извиняется за него перед подругой, утешает, обещает, что Самин будет на коленях перед Тиной просить прощения. (Вот уж дудки!) Но когда Тина, очевидно, призывала немедленно выбросить Самина на помойку, Оля продемонстровала твердость: сами разберемся, наше дело, пожалуйста, не вмешивайся, спасибо за совет, но я поступлю как сочту нужным.

– Андрей хочет поговорить с Саминым? – спросила Оля.

Самин вышел из-за двери. Оля с явной неохотой, нахмурившись, протянула ему трубку.

– Ты охренел? – спросил пьяненький, но неагрессивный Андрей.

– Старик! Ты вправе вызвать меня на дуэль, набить морду – (Это еще кто кому!) – свернуть шею и поломать конечности. Бес попутал. Извини!

«В последнее время, – подумал Самин, – я прошу прощения каждые десять минут. Войдет в привычку, прослыву придурком».

– Так, ты типа раскаиваешься? – уточнил Андрей.

– Безмерно! Глубоко! Бесконечно!

«Готов оплатить твоей жене операцию на голосовых связках и исправление прикуса», – хотел добавить Самин, но, естественно, не добавил.

– Тина, он раскаивается, – сообщил Андрей жене, которая наверняка рядом ошивалась.

Самин услышал пронзительные и частые вибрации Тининого голоса. Она что-то требовала от мужа.

– А что ему скажу? – спросил Андрей, обращаясь явно не к Самину.

И тот услышал новые визгливые переливы.

– Андрюха! – позвал Самин. – Мы с тобой поняли друг друга?

– Вроде.

– Бывай здоров! – отключился Самин.

Вечером они легли в постель, как в последнее время водилось – каждый на своей стороне кровати. Метр нейтральной полосы. Выключили свет. Через несколько минут Самин спросил:

– Оля, не спишь? О чем ты думаешь?

– Почему ты ничего не делаешь?

– А что я должен делать? Объясни мне, наконец!

– Самин! У тебя точно проблемы с головой!

Переходный возраст

Назвать нашу семью неблагополучной ни у кого бы язык не повернулся. Пятнадцать лет женаты, не пьем, не гуляем, каждую копейку в дом несем. Саша мастером в гальваническом цехе работает, я – закройщицей на швейной фабрике. Пять дней трудимся от зари до зари, вечером поужинали, телевизор посмотрели и спать отправились. В выходные на даче, не разгибаясь, вкалываем. И сынок наш единственный, Ромка, никогда особых хлопот не доставлял. Говорят, в четырнадцать лет переходный возраст кончается, а у Ромки он и не начинался. Учится парнишка хорошо, с дурными компаниями не водится, не перечит старшим, попросишь в магазин за хлебом сбегать или ковер пропылесосить – случая не было, чтоб отказал.

Конечно, у нас с мужем ссоры случались – живые люди, не без этого. Но чтобы с рукоприкладством или за порог квартиры выплеснулось – никогда. Сколько вокруг и пьянчуг, и дебоширов, и детей при живых родителях брошенных. «Да мы ангелы по сравнению с другими», – так я думала. Оказывается, страшно ошибалась. Когда гром на ясном небе грянул, земля ровная под нами провалилась, тогда мы совершенно по-другому себя увидели. Точно зеркало нам вместо писаных красавцев показало уродцев.

Началось с того, что Ромка пропал. Десять вечера, на улице дождь со снегом, а сына дома нет, хотя еще два часа назад с тренировки должен был вернуться.

– С пацанами гуляет, – отмахнулся Саша от моих тревог.

Сериал досмотрели, полдвенадцатого, а сына нет. Я стала по телефону его друзьям звонить – мальчики уж спят, родители говорят, Рома не приходил сегодня. После полуночи Саша оделся и к спортшколе побежал. Там, конечно, закрыто, но охранник телефон тренера дал. Того разбудили – говорит, не было Ромы на тренировке. Я классному руководителю позвонила. Выяснилось, что и в школе Рома не появился, то есть пропал с самого утра.

Как мы следующую неделю прожили – врагу не пожелаешь. И милиция, и морги, и подвалы-чердаки прочесывали, и тупо сидели у телефона, и в рыданиях я заходилась, и Саше «скорую» вызывали – сердце прихватило. Но, задним числом вспоминая тот жуткий период, должна честно признаться – горе нас не сблизило. Я считала, что муж виноват – довел сына нравоучениями или сказал что обидное, а Ромочка с детства очень впечатлительный, как девочка. Саша втайне думал, что я жизнь сыну отравила. Нет-нет, да и срывались мы на обвинения: это из-за тебя, нет – из-за тебя. Тут бы поддерживать друг друга, а мы собачились.

В милицию, конечно, всех родственников и маломальских знакомых адреса сообщили. В том числе и бабушкин – Сашиной матери. Но сами же сразу предупредили – она в больнице, да и не очень мы в контакте. Я против свекрови ничего не имею, она не настырная, денег и участия не просит. Живет от нашего городка далеко – сутки на поезде. Рома видел ее два раза в жизни – когда ему два годика было и когда в первый класс шел. Словом, внук ее толком и не знает, потому что мы все отпуска на даче корячились, а бабушка только два раза и приезжала. В том, что Саша к матери не больно привязан, моей вины нет. На праздники и дни рождения мы поздравительными открытками обменивались, иногда перезванивались. За несколько дней до Роминого исчезновения бабушка Оля и позвонила:

– В больницу ложусь, вены на ноге оперировать. Но вы не тревожьтесь, ничего опасного.

Мы и не тревожились, а как Рома исчез, вовсе про нее забыли. А тут еще милиционерша из детского приемника нам внушила:

– В этом возрасте, как правило, подростки чудят из-за первой любви. Многие даже с собой кончают. Или убегают за романтикой, чтобы прославиться.

Вот мы и искали «первую любовь», всех девочек допрашивали. Только никого не нашли. И милиционерша была в корне не права. Хотя, когда мы к ней снова пришли, о своих безрезультатных поисках доложили, она с умным видом заявила:

– Объект их воздыханий не обязательно за соседней партой сидит. Это может быть, например, какая-нибудь смазливая актриса или певица. Ваш сын музыку любит? Плакаты на стенки клеит?

У Ромы на стенке висела только одна фотография старого седого мужика, который нахально высунул язык. Отец Ромку как-то спросил:

– Что за придурок?

– Это – не придурок, – ответил сын. – Это – Эйнштейн.

Но не в Эйнштейна же Ромка влюбился?

И все-таки та милиционерша подвела нас к разгадке. Потому что Саша после разговора с ней стал комнату сына обследовать и нашел записку на магнитофоне. А я вот не заметила. Всю неделю сидела в комнате сына, тихо стонала, из стороны в сторону раскачивалась, а бумажку, к магнитофону приклеенную, не увидела.

«Мама и папа! Включите и послушайте!» – вот что было там написано.

Саша нажал кнопку, и что-то зашуршало, завозилось, послышался звук телевизора, потом мой голос:

– Ты идешь ужинать? Я двадцать раз буду подогревать?

– Подожди. Сейчас тайм кончится. – (Саша.)

– Некогда мне ждать, у меня еще белье замочено. Ты спать скоро завалишься, а мне стирать! – (Я.)

– Мазила! – (Саша орет.) – Надо было на левый край подавать!

– Чтоб он провалился, твой футбол! – (Я, и тоже на повышенных.) – Два часа у плиты стояла, а ты на диване валялся, хоть бы утюг починил! Не допросишься!

– Отстань! – (Саша.)

– Не ссорьтесь! – (Рома.) – Мама, хочешь, я помогу тебе белье постирать?

– Ты настираешь! – (Я, мерзким базарным тоном.) – Весь в своего батюшку! Или вы идете есть, или ужин полетит в мусорное ведро!

Пауза, снова шум, но уже другой. Звон посуды, очевидно, за ужином.

– Мама, котлеты очень вкусные. – (Рома.)

– Чесноку напихала. – (Саша.) – Мясо, наверное, паршивое. Все экономишь.

– А ты на дорогую вырезку заработал? – (Я.)

– Тебе сколько ни дай, все в кубышку складываешь. – (Саша.)

– Где ты ее видел, мою кубышку? Другая бы давно на моем месте и пальто зимнее новое справила, и десять лет в одних сапогах не ходила. – (Я.)

– Завела пластинку. – (Саша.) – Сахар передай. Опять песок? Сколько раз говорил: я кусковой люблю!

– Сам за кусковым и гоняйся по магазинам! – (Я.)

– Не ругайтесь, пожалуйста! – (Рома.) – Папа, как у тебя прошел день?

– Штатно. Главный технолог в цех заявился. Зеленый стручок, вчера институт окончил, а туда же – учить нас… – (Саша.)

– У тебя все идиоты! – (Я перебиваю.) – Один ты умный. А на умных ездят и премии лишают.

– Когда, интересно, меня премии лишали? – (Саша обиженным голосом.) – Не знаешь, так и молчи!

– Не ссорьтесь! – (Рома.)

– Никто не ссорится, – (Я.) – Просто твоему отцу не хочется правде в глаза смотреть. Он восемьдесят процентов премии получает и рад. Молчит в тряпочку. А другие…

– Чего другие? Какие другие? – (Саша.) – Чья б корова мычала! Сама три копейки зарабатывает, а туда же…

– Ну, пожалуйста! – (Рома.) – Хватит ругаться!

– Кто ругается? – (Я, удивленно.) – Мы просто разговариваем.

– Заткнись, когда взрослые говорят! – (Саша, зло.)

Потом на пленке была тишина, и снова зашуршало. Теперь другие звуки, и опять наша «теплая» беседа. Собираемся на дачу, Саша не хочет тащить на горбу мои пустые банки для консервирования, потому что ими уже весь чердак забит, а я проклинаю его инструменты – ржавую рухлядь, которой место на помойке. Ромочка, знай, твердит: «Не ссорьтесь! Не ругайтесь!»

Дослушали до паузы, мне воздуху не хватило, за горло схватилась, руками мужу показываю – останови! Саша на кнопку нажал.

Это в кино, когда тайно записанную пленку слушают, увлекательно получается, нервы щекочет, а в жизни… Ничего более отвратительного и мерзкого я никогда не переживала. Так гадко, будто теплое вонючее масло ложку за ложкой хлебаешь. Еще секунда – и стошнит.

– Когда это было? – тихо спросил Саша и кивнул на магнитофон.

Я плечами пожала – тоже не помню. Хоть убей, ни футбола, ни котлет с чесноком, ни банок с инструментами – ничего в памяти не застряло. Ромочка часто говорил: «Не ссорьтесь!» Но разве то ссоры настоящие были? Ребенок и не видел, как взаправду скандалят.

– Дослушать надо. – Саша нажал на кнопку.

Более никаких тайных записей, только Ромин голос. Заметно, что волнуется, с остановками говорит:

– Мама и папа! Я вас очень люблю. Вы тоже, наверное, друг друга… во всяком случае, когда-то раньше или сейчас… по-своему любите. Но вы живете!.. Вы же нормально не разговариваете! Только упреками! Только упреками обмениваетесь! Постоянно, по любому поводу! Я так не могу, я задыхаюсь с вами… Мама! Ты никогда папу не похвалишь. Что бы он ни сделал… веранду красивую построил или кафель в ванной положил… а у тебя такое выражение лица… будто вот наконец-то добились от него… и доброго слова он не заслуживает. А ты, папа? Кроме восьмого марта и дня рождения никогда маме цветка не подарил. Из автобуса выходишь, спиной к маме поворачиваешься, руки не подашь. Так разве любят?.. Не то я говорю, я не об этом хотел… Я не могу с вами. Вы все время ссоритесь, зудите друг на друга, упрекаете… Вы по-другому не можете, тошно с вами… Я к бабушке уезжаю… Я всегда хотел с ней жить, с детства… Сколько себя помню, мечтаю к ней уехать… от вас… А сейчас решился, наконец. Вы обо мне не беспокойтесь… (Длинная пауза)… До свидания, мама и папа! Ваш сын Роман.

Первыми нашими чувствами были радость и облегчение. Жив сынок! Он у бабушки! Мы с Сашей в один голос даже простонали от счастья.

А все услышанное уже потом переваривали, в поезде. Молча переваривали. Пленка эта в мозгу отпечаталась, как на камне вырезали. Сутки ехали, и каждый о своем думал, в смысле – об одном и том же. Молчали и думали. Попутчики нас даже спросили: «Вы не на похороны едете?» Типун им на язык!

От вокзала долго добирались, городок разросся, Саша путался в новых улицах, да и старые призабыл. Звоним в квартиру бабушки Оли – никого, закрыто. К соседке позвонили. Открыла старушка симпатичная, мы представились, она тут же закудахтала:

– Ромочкины родители? Ах, какой мальчик! Золото! За бабушкой в больнице ходит и мне молочка, хлебушка в магазине купит. Мы с Ольгой – обе колченогие, полдня до булочной ползем. А Ромочка! То есть и вы, должное отдать, прислали его на помощь. Ольга-то после операции только на костылях полгода будет передвигаться. А как на них по гололеду? Собес не каждую неделю приходит. Ключ от ее квартиры у меня, сейчас принесу. Я, грешница, раньше вас злым словом поминала – бросили мать, носу не кажут. А она оправдывала. Правильно! Такого внука вырастили – загляденье. И вежливый, и участливый, и, прямо сказать, не современный, не то что шпана наша лысая. Я-то его не признала сразу. Так ведь никогда и не видела! Утром звонит в дверь, я, говорит, Рома – бабушки Оли внук. Ну, думаю, наводчики-воры, пронюхали, что человек в больнице. Милицией пригрозила и поганой метлой. А он: можно рюкзачок у вас оставить, и скажите, как больницу найти. Вечером записку от Оли принес. Уж она, сердешная, наверное, рада была! И вас благодарила!

Соседка говорила и говорила, замок открывала, на все лады нахваливала нашего сына, а мы лица прятали. Стыдно!

Потом она ушла, и остались мы одни в убогой квартирке. Мебель старенькая, салфетками кружевными нищета прикрыта. Саша на стул сел и руками за голову схватился. Страдает мужик – больно смотреть. Мне и самой лихо, кошки уж не по сердцу скребут, а по тому, что от сердца осталось. Я подошла к мужу, голову его к себе прижала. Он меня руками обхватил крепко, прямо воет:

– Что же я за сволочь! Мать! Сын! На что жизнь тратил? Ты тоже… меня прости!

– Не убивайся! – плакать не плачу, а слезы ручьями бегут. – Ты ни в чем не виноват. Работал, жилы тянул, а я… От начала до конца во всем виновата. Хотела, чтоб лучше было, а теперь посмотреть – и мать, и жена, и невестка я никчемная…

Рыдали мы на пару, обнявшись, так по покойнику не плачут, а мы по себе – по здоровым и сильным.

Потом как бы и стыдно немножко было, но легче на душе стало – точно. Я Саше предложила порядок и чистоту в доме навести. Бабушке Оле сил хватало только в центре прибрать, до углов да окон руки не доходили. В больницу нам почему-то боязно идти было. Сходили в магазин, купили продуктов и моющих средств. Шесть часов квартиру драили. Саша прежде за тряпку никогда не брался, а тут добросовестно трудился, по моей подсказке, конечно. Во дворе веревки натянули, чтобы постиранные шторы, покрывала да бельишко высушить. Наверное, со всех окон народ смотрел, когда Саша с тазиками бегал и прищепками белье закреплял.

Рома пришел вечером. Таким он мне взрослым и красивым показался! Сердце, до чернослива сморщенное, оживать и силой наполняться стало. И еще законной гордостью!

Ужин у меня был готов, а также бульон куриный, паровые котлеты – бабушке завтра в больницу. Сын увидел нас – обрадовался, расцеловал. Он-то думал, мы сразу его запись обнаружим, не догадывался, что мы неделю на том свете прожили. Мы не объясняли. Ужинаем, Ромка про город, про бабушку рассказывает. А я возьми и спроси:

– Где твоя куртка кожаная? И джинсы фирменные, свитер голубой? А часы? Потерял?

Я весь дом перевернула. Сын в какие-то лохмотья одет, а эти вещи – ценные, на дни рождения даренные.

Ромка вилку отложил, тарелку рассматривает, потом глаза поднимает и говорит:

– Продал. На толкучке. Потому что не было денег. А бабушке нужны фрукты. Я денег у вас не брал. Добирался сюда на электричках, двое суток.

И тут вдруг Саша по столу кулаком как треснет! Тарелки подпрыгнули, стаканы упали, мы с Ромкой даже пригнулись от страха.

– Так! – заревел муж не своим голосом. – Хватит!

Мы думаем, что он дальше что-то важное скажет, но Саша, похоже, сам растерялся и молчит с выпученными глазами. Я не выдержала и выступила:

– Сынок! Мы многое передумали. Мы теперь будем жить совсем по-другому.

– От бабушки не уеду! – решительно заявляет Ромка. – Я уже в здешней школе был, меня примут. Только нужные документы вышлите. И еще… еще денег… но, если не дадите, я вечером устроюсь работать. Потому что бабушкиной пенсии нам не хватит. Ей сейчас нужны лекарства…

– Заткнись! – Саша пришел в себя. Рявкнул, а потом сбавил пыл и заговорил почти ласково: – Сынок, ты из меня придурка не делай. Мы с матерью пережили и передумали, не сомневайся. Ты во многом был прав. Но не прав!

Тут я сильно занервничала, потому что Саша по природе не краснобай и речей длинных не любитель. Напортит, не донесет до сына, что мы перечувствовали. Но Саша хорошо, главное, твердо сказал:

– Ты, Ромка, в силу возраста, многое не понимаешь. Я свою жену, твою маму, это… люблю как… как надо. Жизнь отдам в целом и по частям. Она тоже… надеюсь, то есть уверен… Дальше. Забираем бабушку к нам, все едем домой и… И живем, как люди. Ясно?

Ромка кивнул, схватился за вилку и стал быстро есть. Оголодал мой сыночек! Он в тот вечер сметал все с тарелок, как из тюрьмы вернувшийся.

Сказать, что дальше наша жизнь покатилась радостно и безоблачно, было бы неправдой. Бабушка Оля, которую мы привезли к себе, – не такая уж ласковая и безропотная старушка. Она двадцать лет прожила одна, и заморочки имеет, прости господи! Больше всех Ромке достается, ведь он с ней в одной комнате живет. Да что жаловаться, неизвестно, какими сами будем перед концом.

На нас с Сашей, конечно, Ромин побег и та пленка влияние большое оказали. Сначала даже разговаривать толком друг с другом не могли. Хотя ночью, по семейно-любовному все здорово улучшилось. На каждом слове заикаемся, каждое предложение на свет рассматриваем – а не упрекаю ли я своего дорогого, не сволочусь ли? И ведь трудно поначалу было! Всю жизнь по-простому говорили, как воду лили, а тут требовалось культурно объясняться, непривычные слова употреблять. Но когда привыкли, самим понравилось. И зауважали мы друг друга. Казалось бы – столько лет вместе, какие могут быть открытия? Да вот и есть!

Подарки стали дарить. Вручали, обязательно, чтобы Рома видел. Саша, конечно, всякую чепуху покупал – то брошь аляповатую с камнями бутылочного стекла, то кофту на три размера меньше моего. Деньги на ветер, но все равно приятно. Я мужу полезные вещи дарила – станок для бритья импортный, шарф исландской шерсти.

И постепенно втянулись мы в новую жизнь. Реже стали за закрытыми дверями, подальше от сына, злым шепотом отношения выяснять. Поняли, что бесполезное это дело – претензиями обмениваться. Убедить не убедишь, только обиду вызовешь. Лучше спокойно объясниться, на рожон не лезть и даже соломки постелить. Например, начать мужу промывку мозгов со слов: «Может, я не права, ты мне объясни, но…»

Когда мы с Сашей «перестроились», то стали замечать то, чего раньше не видели. Большинство близких людей (муж – жена, родители – дети) общаются между собой как враждующие стороны, хотя ведь на самом деле любят друг друга. Когда Саша первый раз меня прилюдно «дорогой» назвал, друзья чуть со стульев не попадали. Подруги допытывались: что такое ты с мужем умудрила? А он чем прославился, если ты, как молоденькая, воркуешь и подарки ему ищешь? Я отшучиваюсь. Ведь не скажешь, что не муж, а сын на путь праведный наставил.

Надолго ли нас хватит? Не случится ничего из ряда вон выходящего, так на всю оставшуюся жизнь, надеюсь. Мы же не врем, очки не втираем, а естественно себя ведем. Вот и Рома говорит:

– Раньше у вас отсутствовала культура межличностного общения, а теперь вы ее приобрели.

Саша смеется: сынок рассуждает – чисто Эйнштейн.