Текст книги "Новая эра. Часть первая"

Наум, посылаю тебе текст своего сына, который он напечатал в газете «Алфавит», он там постоянный автор. Текст поначалу казался мне излишне категоричным и резким по отношению к автору книги, но Вася мальчонка с гонором, отца не слушает, и вообще к нашему поколению относится с уважением, подобающим антиквариату (исключение касается только Моти). Надеюсь, что тебя не очень огорчит этот текст.

Другие московские издания пока молчат. Раскачиваются, я полагаю

Сергей

…В первую очередь поражает параллельное существование героя в двух, по меньшей мере, мирах, израильском и московском. Нет ни болезненного раскола, ни трещины в сердце, герой везде адекватен, везде дома. Из закомплексованного еврейского мальчика, собственности тоталитарной державы, он сумел превратиться в воина, полноправного гражданина своей собственной страны. И, тем не менее, не проходит необъяснимая привязанность к Москве, московским друзьям, немотивированное внимание к мелким изменениям российской жизни. Такое ощущение, что герой никогда не уезжал отсюда, да и не мог уехать. Его московские друзья (Миша, Матвей), которые не стали «победителями», «хозяевами» собственной жизни, по-прежнему для него самые близкие люди. Непонятным образом он сохраняет духовное родство с погруженными в созерцание московскими «философами», живущими скудно и странно на окраинах безобразного мегаполиса.

Израиль кажется московскому сионисту недостаточно еврейским. Воплотив в себе все, что хотел, он по-прежнему мучительно ищет «еврейскую идею». Вкусив материального благополучия, новое поколение его сограждан не хочет жертвовать собой, подобно героям сороковых – худым, мешковатым юношам и девушкам с поблекших фотографий. Их не интересует ни Достоевский, ни Бен Гурион, они хотят мира, возможности спокойно зарабатывать. Ваймановский герой обнаруживает, что «русские», «американцы», «алжирцы» и «йемениты» съехались сюда не для воссоздания Храма, а с какими-то по определению неясными для индивида «родовыми» целями, что общееврейские, с его точки зрения, ценности присутствуют в этой жизни в лучшем случае как отработанная ступень ракетоносителя, которая уже сделала свое дело и отброшена прочь. Что еврейское культурное наследие и культура – это его сугубо личное дело.

Посему ваймановский герой жаждет очистительных бурь, призванных возродить уходящую героику. Его устроит лишь новый полномасштабный конфликт на Ближнем Востоке, война с арабами на всех фронтах. Только это спасет государство Израиль. Здесь возникают «розановские» мотивы, мстительное смакование картин последней войны: лето, жара, сад, разлагающиеся трупы арабов. На первый взгляд, романтика вполне баркашевская: жажда подвига, смакование трупного запаха, тоска по мировому пожару. Однако в ситуации ваймановского героя в принципе исключен соблазн превратить свой бред в социальную нишу, в бизнес, возглавить всех больных и куда-то повести. (Ср.: «Бьем жидов, нехристей, крутых.» – рекламный перечень услуг РНЕ.). Наоборот, здесь романтическая поза героя-одиночки. Узнаваем все тот же хрупкий еврейский мальчик из литературного класса, еще не принявший судьбоносного решения заняться боксом.

Беда лишь в том, что у читателя, незнакомого с психологией ваймановского поколения, возникают сомнения в том, что мы имеем дело с литературой, с преодоленным (хотя бы в пространстве текста) и отрефлектированным состоянием. Куда больше это похоже на компенсацию.

Василий Костырко

Дорогой Сережа!

Василий меня здорово порадовал тем, что можно «со стороны» (тем более со стороны «другого поколения») так вчувствоваться в этот текст. Это счастливо подтвердает мою веру в то, что духовная общность, сочувствие – не зависят от возраста, страны и эпохи, и любовь к «антиквариату» это не всегда трогательное коллекционирование отжившего, но горячая любовь к вечно живому. И если мой текст все эти «расстояния» преодолевает (хотя бы в одной душе!) – я свое дело сделал, и это высший комплимент.

Вот тебе, для сравнения, заметка израильского писателя моего возраста (там о книге, как форме «кризиса средних лет»), небезызвестного Израиля Шамира.…

И еще, о том же, из письма Кононова «о поколениях»:…

Судя по уже накопившимся (хотя и немногочисленным) письменным и устным отзывам, книга либо кажется «скучной» (мол, дневник, пошел-сказал-выпил и т.д., по такому «принципу» и Розанов скучен), либо шокирует (оставляет в недоумении) даже опытный литературный вкус, так что такой человек, тем более если он критик, предпочтет отмолчаться (пока не сложится «мнение»), либо воспринимается напрямую, от сердца к сердцу. И тогда я «попадаю». Будем надеяться, что таких сердец будет много – не скрою, хочется и успеха, хотя и того, что произошло с книгой, мне достаточно.

Василию передай сердечный привет и благодарность за рецензию. Если ему захочется написать мне – обо всем, что угодно, – скажи, чтоб не стеснялся, я буду очень рад.

Всегда твой

Наум

Кошка в телевизоре замяукала, и Клепа залаяла, бросилась к экрану, а потом к окну. Вот она, сила искусства!

22.4. От Л:

в траве это замечательно, а ты уверен, что это была я?

абсолютно

и очень явственно…

По русскому ТВ выступают артисты, игравшие Ленина в разных фильмах и спектаклях (день рождения вождя!). Жена говорит: «Я помню, как в первом классе до слез спорила, что Ленин в туалет не ходил».

23.4.2000

Заехал к Гробманам. Ира процитировала, как пример ложных, если не лживых воспоминаний, статью какого-то художника (в «Новостях недели»), который написал, что Гробман советовал ему не ехать в Израиль.

– Я могу такое посоветовать? – недоумевал Гробман.

Утверждал, что наоборот, большинство, кто не поехал в Израиль, а двинулся, скажем, в Париж, в результате оказались в говне, то бишь проиграли.

– И вообще Париж уже тогда был художественной провинцией…

Стали вспоминать всяких художников, я напомнил о Панасенко, Ира сказала, что он банален.

– Но есть крик, – говорю.

– Банальный крик.

– Страшноватый… Я так и не купил у него картину…

Замечание было неосторожным. Гробман вцепился в меня: купи картину. Или хотя бы эстамп. Всего 200 долларов. Я брыкался. Но Гробман держал мертвой хваткой. Пока Ира раздраженно не бросила ему: «Отъебись!». Обсудили план вечера. Я предложил подать книги в форме диалога. Ира предложила мне Шауса в качестве оппонента. Шауса, говоришь? Ну черт с ним, давай Шауса. Обсуждали название вечера. Потом они заспешили, кто-то пригласил на международный фестиваль документального кино, на просмотр-презентацию.

– Хочешь с нами? – спросила Ира.

Что ж, поехали. Заодно похвастался новой машиной. По дороге спросил, как с изданием на иврите.

– Ну что, деньги получили, – сказала Ира. – Процесс пошел.

Я стал осторожно выспрашивать, кого включит – так хочется на иврите. О, как мне хочется смутить веселье этих израильтян! И бросить им в лицо железный стих… Но Ира отвечала уклончиво.

Публика в Синематеке собралась довольно светская. Гробманы меня представляли как знаменитого писателя. Познакомили с каким-то летчиком, он сказал, что только что прочитал «Москва-Петушки», и очень хочет еще чего-нибудь современного. «Будем ждать перевода вашей книги!» – сказал мне.

Фильм я уже видел по телеку в прошлом году на день Катастрофы, про двух карлиц, немку и еврейку, над которыми Менгеле издевался в Освенциме. Очень его интересовал тот медицинский факт, что в семье карлицы-еврейки часть детей были нормальными. Представили меня и продюссеру, Эдне Каварской, «бывшая любовница Кадишмана», – шепнула Ира, – правда хорошенькая?» Я охотно согласился. На обратном пути, когда свернул с Буграшев в переулок, дорогу перебежала девица в обтягивающих джинсах. У Гробмана подскочило настроение, и он запел: «Ах, какая жопка, ах, какая жопка!»

Неожиданно – письмо от Димы Кузьмина

Наум, гляньте на минирецензию по поводу «Ханаанских хроник». D.K.

Наум Вайман. ХАНААНСКИЕ ХРОНИКИ

Жаль, если эта книга действительно была воспринята так, как об этом «говорят» – то есть прежде всего как модное оскорбление текстом множества ближних и дальних знакомых автора. Правда, и меня поначалу приводили в недоумение скучновато-умные рассуждения о подвижниках и обывателях… Будни люмпен-богемы, московской ли, репатриантской ли, тоже особо не вдохновляли, не говоря уж о бесконечных (увы, поколенческих) «кто-с-кем-и-сколько-раз», с сопутствующей тоской по отношению к интимной стороне жизни как к заслуженному отдыху. Но вторая половина книги сполна вознаграждает за прочтение первой, и не потому, что она чем-то «лучше». Все дело в том, что дневники, хроники и романы в письмах сильны не фабулой и интригой, а только устойчивым эффектом совместного роста-развития текста и автора: либо это есть, либо нет.

Есть. Примерно к середине книги (для кого-то, возможно, раньше или позже, не суть) выговаривающееся первое лицо кругами, похожими на траекторию пролетания тихого ангела, осваивает пространство около той точки, где религиозное и рациональное сознание менее всего склонны расходиться…

Дорогой Дима!

Вы меня ужасно обрадовали своим письмом, я уж, признаться, решил, что Ваше молчание объясняется какими-то «неувязками». Ну, и заметка меня, конечно, порадовала.

Рад, что о книге «говорят». А то, что она есть «модное оскорбление текстом множества ближних и дальних знакомых автора»… Согласен, о многих сказано едко. Оскорбительно? Это не входило в намерение. Задеть, «пригласить на лестницу» разобраться, а если еще точнее – растормошить, растолкать – согласен. Но не оскорбить. И с радостью докладываю, что почти никто из задетых, по крайней мере в «нашей стороне», не оскорблен, отношений со мной не рвал, даже наоборот.

Еще раз спасибо, что указали на заметку. И прошу не забывать, что живет в таком-то городе… такой вот «кусачий» автор, который относится к Вам с глубокой симпатией, рад получать Ваши письма, и, естественно, ему ужасно интересно, что же там такое о нем говорят в дальних странах.

Всегда ваш

Наум

Уже когда отправил, подумал: а, может, это он и написал заметку, потому и перекинул, а я и не поблагодарил? Вот дубина…

Дорогой Матвей!

Прочитал твою статью о Бахтине, поздравляю! Наконец «Рампа» удостоилась своего псалмопевца. Все очень просто и убедительно. Надеюсь, тебе действительно удалось найти для «эстетических феноменов» «золотой ключик», которым открываются теперь все потаенные двери, даже нарисованные на куске старого холста… Мне было особенно приятно читать, так как впервые (не зря потрачены тома переписки из двух углов!) я не «засыпал» на извилистых тропах вымученной бахтинской терминологии – меня вел из этого мрака свет Рампы!

Интересно, как на эти твои рассуждения и концепты среагирует достопочтимая «профессиональная» публика?

Бахтина ты, конечно, разделал знатно. Особенно его теорию «завершения». Да и «карнавалу» досталось.

Но меня все это подвинуло на некую «критику» твоей философии искусства, в продолжение тезисов о ритуале. Согласно твоей схеме, искусство вышло из Ритуала, а «сцена» – из ритуального круга, наследника сакрального жертвенника. Ритуал спасения жреческого типа – ритуал жертвоприношения. Жертва приносится во имя всеобщего благоденствия. В трагедии герой-жертва умирает, а зритель испытывает катарсис, в твоей интерпретации – проходит переплавку смертью, в результате рождается новая, преображенная (спасенная) личность с восстановленным ощущением благостного единства с родом и миром.

Соответственно искусство – игровая (иллюзорная, как ты говоришь) форма жертвоприношения, как бы понарошку, но чувство у зрителя возникают вполне живые. Это так называемое катарсическое искусство (оно же классическое, эпос, трагедия и т.д.). И признаком его является Рампа, отделяющая профанное от сакрального, зрителя от разыгрываемого действа. Нарушения этой схемы в сторону «разгула индивидуализма» и разрушения Рампы ты рассматриваешь в рамках циклических колебаний жанров от эпоса к лирике и обратно. Мне кажется, что это неверная схема, и она противоречит постоянному нарастанию индивидуации. Твое искусство, суть которого в восстановлении единства с родом (и миром) с помощью иллюзии жертвоприношения, похоже на психотерапию, и как религия, так и этот тип искусства перестает лечить, поскольку зритель больше «не верит» представлению, оно уже не вызывает в нем «спасительных» чувств, его претензии на вечность остаются неудовлетворенными. Ты, конечно, можешь обзывать такого индивида «взбесившимся», идущим наперекор природному Замыслу, но он от этого трезвее и уравновешеннее не станет. Я помню толстовские рассуждения о человеке, как части мира (вся восточная философия на этом стоит, капля в океане и т.д.), но они не слишком утешают. Человеку как бы говорят: ты букашка, родился, полетал и снова землю удобрил. Может, какую-то букашку это и утешает (но таковая, сдается мне, и не нуждается в утешении, не тянет на «сотериологического субъекта»), меня же, взбесившегося, не утешает. Более того, я люблю свое бешенство. Ты как бы говоришь: жажда чуда толкает человека к Магу, по сути – шарлатану, предлагающему, допустим, веру в загробное воздаяние. Но магизм – не только вера в потустороннее, магизм – исток науки, жажда разгадать тайны жизни и бытия. Кстати, именно наука ближе всех подвела нас если не к бессмертию, то к долгожительству. Но суть чуда, как и магизма не в этом, а в том, что тот воображаемый, ныне не существующий, тоже иллюзорный мир обречен на осуществление, и именно в это человек и верит. Магическая религия и есть эта вера в осуществление иллюзий. А кто сказал, что это осуществление невозможно? Жизнь сегодня уже потеряла свою родовую завязку. И возвращение в родовое единство невозможно, потому что непонятно где твой род. Сегодняшний человек – существо без роду без племени. Жреческий путь «восстановления единства» – паллиатив, мертвому припарка. Отделившись, человек начал искать новые горизонты, и идея Бога не «магия», а идея некой силы, или смысла, или цели, которая вне мира. С развитием культуры она менялась, менялись представления о Боге, но идея осталась. И это не бегство от мира, а поиск нового мира, нового Дома. Поэтому современное искусство все более разрушительно по отношению к Рампе – всякие перфомансы, массовые действия, даже политические акции, похожие на театральные представления. В самом деле, разве в реальном мире, не за сакральным кругом, не бывает примеров героического самопожертвования индивида, ради города, народа, другого человека? Разве живая жертва вдохновляет нас меньше, чем театральная? И Христос в этом смысле пионер перфоманса, да, он Маг в том смысле, что призывает к прямому действию во имя возможного, или невозможного, будущего. В твоем искусстве начисто отсутствует чудо, это действительно механизм.

Хотя мне понравилась твоя мысль о «глубинной преступности всякой утверждающейся индивидуальности»…

Всегда твой

Наум

24.4.2000. Встречались с Р.

… – А я в лужице лежу! Ой, сколько из нас натекло! … А я все время смеюсь, как вспомню… в последний раз было очень смешно, ха-ха-ха! А ты что, не помнишь? Как ты из машины вылез и со спущенными штанами пошел за салфетками, ха-ха-ха! Как маленький мальчишка, который с горшка встал, ха-ха-ха!

Перед уходом вдруг загрустила.

– Ты чего?

– Тяжело расставаться…

В «деревне», когда пересаживались на своих лошадей, передал ей листочки с «откликами» (в гостинице читать не хотела: «Я потом почитаю, ладно? Не хочу от тебя отрываться»). Взяла листочки и сразу наткнулась на статью Шамира.

– Кризис среднего возраста! Ха-ха-ха! Вот это замечательно!

Хохотала от души, жалко Изя не слышал.

25.4.2000. От Л: спасибо за записки. Голова кругом от отзывов. Особенно порадовал Костырко младший. А я бы Шамиру написала обязательно, хотя… не в коня корм. Так Ира Гробман будет издавать на иврите и деньги получила? Поздравляю! Ура! Давай подробности!

Целую тебя в наше все

поздравлять еще рано

Завтра иду делать интервью с Гольдштейном

Вечером приехал Ронен Сонис. Книгу переводить отказался. Попили чай

Жена:

– Он очень странный.

– Да, такой легкий даун. Но очень способный.

Интервью делали у Гольдштейнов на крыше. Я взял с собой бутылку шотландского вистки, чуток выпили. Вид на пустырь, лошади пасутся.

Гольдштейн поведал, что арабчата тут на конях выезжают по вечерам, гарцуют под окнами, «марин» кличут, все русские девушки у них почему-то «марины».

От Л: Пришли «Фонтанку» Саши Веселова и интервью

Интервью еще надо распечатать. Есть надежда, что будет уже в пятницу. Он спросил, как ведут себя со мной люди, зная, что «попадут в историю»? Я говорю: «Как киноактеры, привыкают к камере». «Фонтанку» посылаю.

26.4. От Л:

огромное спасибо за Фонтанку. Когда смотрела, как будто плыла по ней: вся картинка не поместилась, так я ее двигала стрелочкой, так даже мне больше понравилось. Ты интервью отстукаешь и перекинь мне пожалуйста, т.к. «Окна» к нам приходят с задержкой в неделю. Мне кажется это Мойка, а не Фонтанка, хотя… уже плохо помню, но все равно ужасно приятно, спасибо

27.4.2000. От Л:

Снилось, будто я выхожу на крыльцо, а там щенок рыженький лежит. Я к нему наклоняюсь, а он весь дрожит, и я его глажу, ласкаю, целую, потом, когда он уже меня лизнул, слышу твой голос за спиной: нравится?

Позвонил Марку Шохаму. Мол, мечтаю книгу ему передать. За это он полчаса читал мне по телефону свои «шутки». Тоже хочет собрать и издать.

«Работа не жид, в Израиль не убежит»

«Пизда-распашонка»

«Целка довоенной закалки»

«Жизнь прожита сря»

Послезавтра поеду к нему. Может на радио что устроит.

28.4. От Л: не поверишь, но опять ты мне снился. Стоим мы с тобой у парапета, того самого, из картинки Веселова, близко прижавшись стоим. А я и говорю: поцелуй меня. Мне больно. А на другой стороне народный артист на трубе играет… а ты смотришь на меня и плачешь… а я думаю – во сне – если мне больно, а он плачет, значит любит и начинаю смеяться, потом мы уже стоим рядом с трубачем, а ты напротив на гитаре играешь… это под утро было

А где интервью?

Визит на РЭКу3232
  израильское радио для репатриантов


[Закрыть]. Раздавал книжки и телефоны, знакомился. Лиора Ган проявила интерес. Вертела книгу в руках.

– Вы полистайте, – говорю, – если понравится…

– Понравится. А Вы боксер?

– Иногда…

Потом кернули (я принес бутылку «Финляндии»). Между тем работа кипит: утверждается план передач, вбегают и выбегают люди, телефоны трещат. Марк, загоревший до черноты, рыгает остротами («Коммунизм – это молодость мимо! Ха-ха!»), зовет Мишу Гильбоа «ваше гильбожество», с ударением на первое «о», а Гильбоа его поправляет: «Ваше гильбожество!» Заскочил Шаус. Он уже читал рецензию Топорова в «Смене».

– Уделал он тебя, уделал! «Вайман пишет лучше Наймана, правда хуже Наймана не пишет никто», хи-хи!

С Марком Котлярским вернулись в Холон, зашли ко мне, я ему еще книжек дал, раздать – кому не досталось.

Наум, привет!

Очень тронут твоей реакцией на статью – не тем, что «хвалишь», а пониманием, которое особенно сказалось в «развитии идей».

Остаюсь всегда твой

Матвей

Николай, привет!

Какие новости? Вы, говорят, Гертруду Стайн издали? Уже заказал в Москве. А как наше «изделие» продается? Еще не дерутся у прилавков? Тут возникла надежда издать на иврите. Боюсь сглазить. И еще я дал интервью Гольдштейну для «Вестей», через неделю появится. На радио тоже всякая болтовня намечается. 28 мая будет вечер авторов «Зеркала», у которых вышли книги. «Хроники», естественно, в центре. Вот, так что «работаем», делаем, как говорится, «промоушен». Хотя все это, конечно, чушь, если не будет серьезной реакции в российской прессе…

Привет Марианне и Александру. Всегда ваш

Наум

30.4. Закончил раньше и позвонил Р: «Встретимся?» – «А ты хочешь?»

Поехали в Яффо. Еще не жарко.

– А я твои бусы одела, заметил? Они мне так нравятся!

Погуляли, потом в «башню» поднялись перекусить. Внизу море искрится. Изредко в этом слепящем блеске проходят рыбачие лодки.

– Посмотри отсюда! Море с небом сливается!

Ее нога между моих, рука все время залезает мне под рукав.

… – она была меня старше, ей уж за тридцать было, такая некрасивая, кожа очень плохая, неказистая, и какая-то угасшая, и вот однажды ей дали путевку в санаторий, и она приехала такая сияющая, даже почти красивая, даже кожа стала как-то лучше, в общем, познакомилась там с одним мужиком, и рассказывает мне, как они подружились, как обнимались-целовались, но, говорит, ничего у нас не было, так что, когда расставались, «могли прямо смотреть друг другу в глаза», и она расхохоталась. … она мне говорит: хочу мужа психологу показать, совсем стал вялый, может таблетки какие, или порнофильмы ему показывать? Уже два года такой, тронешь его, прям взрагивает в испуге. А я и ляпни: может у него два года любовница? Да ты что! – говорит, он и в молодости богатырем не был! Ну а через пару недель он от нее сбежал, к любовнице, с которой уже два года…

Когда встретились:

– Ну, здравствуй, лысый здоровичок средних лет, ха-ха-ха! А ты чувствуешь, какой он гадкий, вот это – «здоровичок», теперь ты понимаешь, почему я ненавиджу эти суффиксы, чик да чок? Нет, он негодяй, негодяй, и то что про жену, мол, хорошая жена и дети, при чем это тут? Ты ему при случае дай по яйцам. Я всегда, когда хотела отомстить мужику, так вроде нечаянно, ему по яйцам коленкой, ха-ха-ха! Или если вдоль обрыва с ним пойдешь, так легонько его плечом толкони…

– Ну, уж вдоль обрыва с Изей лучше не гулять.

От Ф:

Мне очень жаль, что я не только не сумела завоевать твою любовь, но даже сохранить дружбу.

Матвей – Науму

Наум, привет!

Ты пишешь о Розанове так, будто это человек. Для меня это удивительно: чего-то я тут недопонимаю. Ну ладно русские, но еврею-то почему надо быть первым учеником в этой школе бесчестия?

Короче, Розанов – это мразь. Можно добавлять к этому существительному (характеризующему сущность) какие угодно определения, например, талантливая мразь, любопытная мразь, если хочешь, гениальная мразь (хотя это большое преувеличение – не в смысле мрази, конечно) и т. д. и т. п., но без слова мразь эти определения вовсе лишаются смысла.

Розанов был неудачником. Жалким и злобным учителишкой, «Передоновым»: вспомни хотя бы случай с Пришвиным, которого он ни за что выгнал из гимназии и чуть не поломал человеку судьбу. Цитирую из дневника Пришвина: «из четвертого класса меня исключил за пустяковину. Нанес он мне этим исключением рану такую, что носил я ее незажитой и не зашитой до тех пор, пока В.В., прочитав мою одну книгу, признал во мне талант и при многих свидетелях каялся и просил у меня прощения („Впрочем, – сказал, – это Вам, голубчик Пришвин, на пользу пошло“). <…> Вас. Роз. ухитрился выгнать меня с волчьим билетом, так что кончать уже пришлось в Сибири в Тюмени». (Мальчик Пришвин просто назвал его дураком).

Он был неудачником с женщинами: унаследовал из тщеславия от Достоевского потасканную тетку, сделав престарелую любовницу мэтра своей женой, а потом разыгрывая – на публику – семейное счастье с другой женщиной, парализованной и темной бабой. Сюсюкает в своих «Коробах» над дочерью, а она кончает самоубийством. Построил образцовую семью, нечего сказать. Конечно, грех глумиться над несчастьем, но кто его просил выставлять свою семейную жизнь напоказ в качестве образца? Филологом-классиком (его основная специальность) он был никаким. Попробовал стать философом и написал скучную, тупую и смехотворно-кустарную книгу «О понимании». Он написал кучу якобы литературоведческих работ (типа «Легенды о великом инквизиторе»), но в истории русской литературы нет такого литературоведа – Розанова. Он пишет о литературе так, будто это сфера живых людей, с которыми он беспорядочно «дискутирует», и идей, которые он, слабо понимая и постоянно перевирая, неудачно пытается оспорить. Это типичная «нулевая степень письма». Его кумиры и сподвижники – бездарные юродивые, зоологические ксенофобы типа Говорухи-Отрока, Рцы, Меньшикова и иже с ними. Его любимая литература – Нат Пинкертон и Шерлок Холмс. Он не в состоянии «держать мысль»: бьюсь об заклад, что ты не передашь «своими словами» смысла той же «Легенды о великом инквизиторе», сколько бы ее ни перечитывал. Единственная отчетливая мысль этой книги состоит в том, что Гоголь выдумал мертвых душ, оболгав Россию, и от этого Россия переполнилась мертвыми душами. («Ну, а если „выключить Гоголя“ – Лермонтов бы его выключил – вся история России совершилась бы иначе, конституция бы удалась, на Герцена бы никто не обратил внимания, Катков был бы не нужен. И в пророческом сне я скажу, что мы потеряли „спасение России“. Потеряли»). Тупость его суждений о литературе поразительна: кто «ругает Россию», тот плохой, кто «хвалит» – хороший. Литература, в его представлении, магически «отражает наперед»: как «отразит», так все в жизни и будет. Представления неандертальца. Интересная (и, по-видимому, совершенно уникальная) особенность писаний Розанова состоит в том, что он сам не верит ни одному своему слову. Вл. Соловьев (между прочим, единомышленник по общему направлению) печатно назвал его Иудушкой, человеком без чести и без совести. Розанов, как известно, печатал одновременно под разными псевдонимами в газетах разного направления статьи прямо противоположного содержания. Будучи разоблаченным, он просто утирался, получая плевки: плюнь в глаза – все божья роса! Вот что он сам пишет по этому поводу: «…всеобщие обвинения во лжи. Вдумываюсь. Я совершенно (ни разу) не лгал, не только пером, но и устною речью, против того момента (выделено Розановым), когда говорил (писал). Я был бессилен написать неправду (нужно придумывать, лень)». Интересное представление о честности: с поправкой на «тот момент»; в следующий момент я, как псих со справкой, за себя не отвечаю. Отсюда эта навязчивая фиксация «моментов»: еду на извозчике, перебираю монеты… в крайнем случае крайним будет извозчик. При этом то, что он печатал под своим именем, «эволюционировало» в соответствии как раз с «моментом» – с тем, чья партия была в силе. Когда казалось, что верх берет «прогрессистская» партия (незадолго до и после революции 1905 года), он писал шибко революционные статьи (из которых составилась, например, сугубо прогрессистская книга «Когда начальство ушло»). Вот как он оценивал ее впоследствии: «В сущности все мое революционерство в литературе было пустомельством. Я и тогда революции (1905—6 гг.) не совсем сочувствовал; неопытность, зрелище кой-чего красивого (Элла и Шарлотта) и „айда с гимназистами“. Что делать, молодежь люблю, со стариками противно… В „Новом времени“ я ни для кого не притворялся, в „Русском слове“ иногда притворялся, – и именно тогда распускал свой противный либерализм. Черт бы его драл». Ты скажешь: признается же человек в ошибках, даже трогательно. Это так, если не знать (а тогда он еще этого не знал), что к власти придут большевики, и опять придется на старости лет приспосабливаться к «моменту»: «айда с гимназистами». Он тут же стал прославлять большевиков и извиняться перед жидами (см. «Апокалипсис нашего времени»). Трусливая мразь. Вот что записано в дневнике Пришвина: «У Гершензона. Он рассказывал, что Розанов незадолго до смерти сказал ему: „С великим обманщиком (Христом) я теперь совершенно покончил“. Еще говорил Гершензон, что основное в натуре Розанова было – трусость и что понимать его слова про обманщика нужно так: „Покончил, а может быть, и все неправда“». Розанова принято считать гением, чуть ли не пророком, но он стопроцентно садился в калошу во всех своих предсказаниях. Перечитай для смеху статью «Революционная Обломовка» (написана летом 1917 года): в ней доказывается, что особенность русской революции по сравнению с европейскими состоит в ее «мирном характере» и бескровности.

Конечно, ты скажешь, что я «перехожу на личности», какое, мол, нам дело, что это был за человек, этак и Гете «критиковали» за филистертво; опять же, антисемитами были и Шекспир, и Вольтер, и Гегель, и Лосев и, например, даже такие евреи, как Вейнингер и Пастернак, так что приходится различать между человеком и его делом. Всё так, но в том-то и дело, что к «случаю Розанова» это не относится. Ко всем остальным относится, а к нему нет. Ибо он сделал из своей душевной мерзости товар и выгодно его продал – в виде сырья, без переработки. Со смаком отдавался течению и созерцанию своих низменных душевных движений и побуждений и протоколировал их – для денег и «для известности». Ничего другого в Розанове нет: он не написал ни «Венецианского купца», ни «Феноменологии духа», не объективировал своего нутра, а подал его в непереваренном виде. Поэтому и приходится судить о его «нутре»: больше не о чем, больше там ничего нет. Сам напросился. Прислушайся к хлестаковской («легкость в мыслях необыкновенная») интонации: «мысли мои непрерывно текли, совершенно непрерывно, не останавливаясь даже на мгновение, и я никогда их не останавливал и никогда ими не управлял… „Хорошо или дурно поступал“ – я не знаю, п. ч. „хорошо или дурно“ просто отсутствуют из моего сознания, я не „при них родился“».

Конечно, если бы этим Розанов исчерпывался, мы бы о нем не говорили; чувствуется, что даже если все это правда, то не вся правда, самое главное от таких «морализаторских» оценок ускользает. Розанов, действительно, в каком-то смысле гений, а именно: в том смысле, что был плоть от плоти своего народа, русских – и выбалтывал за них, на уровне чревовещательства «от нутра», а не дискурса (в этом его отличие от бездарных Меньшиковых, Рцы и т.п.), то, что у трезвого на уме. Мерзость Розанова по-своему величественна, потому что, несмотря на запредельную «обнаженность», он никакого своеобразия-то как раз и не проявил: он просто адекватно выражал дух нации. Я не хочу сказать, что весь дух, но очень существенную и едва ли не главную его сторону. Если бы Розанов был «сам по себе», никто бы о нем и не вспомнил. Розанов – это тот писатель, какого заслужила нация (русская), потому что ни Герцена, ни Толстого она не заслужила, приходилось «напрягаться», «тянуться» за ними, а тут – давай себе волю в гнусностях и будешь всегда прав. Розанов выразил дух нации в «момент» ее беспрецедентного падения, но оказалось, что этого-то и не хватало; оказалось, что в падении-то самый и смак, и это были еще цветочки. Розанов любил царя и квартального и натравливал на жидков, но и ему не снились такие монументальные вариации на собственную розановскую тему, как Сталин и Гитлер. Между тем, грубо говоря, Сталин и Гитлер возможны только после Розанова. Дело не в личностях; дело в том, что если верхний, наделенный ответственностью слой (интеллигенция) дает себе поблажку иметь в своих рядах Розанова, то вскоре ничего, кроме Розанова, она иметь не будет. Будет фашистское искусство и «стиль Сталин», и Хрустальная ночь, и борьба с космополитизмом. Розанов наглядно демонстрирует, насколько небезобидны упражнения в стилистической вседозволенности. Потому что все происходит именно в таком порядке: сперва «все дозволено», а потом – ничего не дозволено: все шагают в ногу и борются с общим врагом-инородцем. Сперва высший слой сдает позиции и погружается в амальгаму «свободы от всего», затем оказывается, что он впадает в рабскую зависимость от толпы, обузданной по его же предписаниям, доведенным до логического предела. Словом, Розанов был одним из наиболее зловредных разрушителей Рампы. При этом Розанов остается, пожалуй, единственным из этой когорты (Серебряный век и проч.), кто представляет реальную опасность и сегодня. Потому что Розенберга или Геббельса можно опровергнуть, а Розанов копошится в таком слое неотрефлексированных импульсов, который может послужить либо «сырьем» для переработки в членораздельную структуру, будь то художественная либо мыслительная форма, либо прямым руководством к действию. Действие же такими субчиками предполагается одно – погром.