Текст книги "Отряд"

Шелли схватил глупую тварь за волосы – Кент был мертв, а мертвые существа лишаются имен – и поволок в прибой. Покойник почти ничего не весил. Соленая вода поддерживала его. Тридцать с лишним футов пятки мертвеца стучали по камням, а после он поплыл, будто кусок дерева.

Прилив жадно вцепился в тело. Шелли колебался, не желая отпускать свою добычу. Он был в ярости, его захлестывали волны смутного гнева.

Шелли ожидал гораздо большего. Какого-то откровения. Намека на шестеренки, которые крутятся за безмятежной тканью этого мира, проблеска их кипучего безумства. Но нет. В конце он увидел только издевательскую покорность, а после – блаженство.

Он продолжал тащить мертвеца по воде. И если бы присмотрелся повнимательнее – а обычно он так и поступал, ведь Шелли был необыкновенно внимательным парнем, хладнокровно наблюдавшим за всем вокруг, – то заметил бы, как скальп трупа отделился от черепа. Кожа превратилась в прозрачную, похожую на лохмотья субстанцию, которая слезала так же легко, как тонкая кора с березы…

Если бы Шелли не погрузился в свои мелкие мечты, то услышал бы звуки, с которыми скальп мертвеца оторвался от кости: влажный хлопок и взрывы пузырьков, под которые море хлынуло целовать обнаженный череп…

Если бы Шелли не ушел в себя, то наверняка заметил бы тысячи белых нитей, которые выбирались из головы мертвеца – из его черепа, из трещинок между костяными пластинами. Бесчисленные нити вырывались наружу снежными вихрями и расходились веером, окружая бедра Шелли, словно колышущийся нимб…

Лишь их прикосновения вырвали Шелли из задумчивости. А в тот миг, когда он заметил происходящее, все стало неважным.

– Ой! – Шелли подскочил в воде, глупо и по-девчачьи. – Рыбки! – добавил он, думая, что его бедро задела рыба-луна или угорь. Но затем опустил взгляд и увидел, как из черепной коробки Кента, извиваясь, выползают черви… И на его деревянном лице отразились незнакомые чувства – отвращение и страх.

Шелли зачарованно смотрел на нити в воде. Они были такими крохотными. Лунный свет играл на телах, почти просвечивая их насквозь. Они двигались гипнотическими, парализующими волю волнами. Шелли едва не рассмеялся – не потому, что вид у них был забавным, а потому, что им не место в его жизни. Они вызывали смех, потому что не были до конца реальными…

Игривыми узорами они дрейфовали вокруг. Их было очень много. Они прижимались друг к другу, заигрывая и флиртуя. Шелли чувствовал, как что-то резвилось на его коже, но это было смутное ощущение, которое легко забывалось. Укол в руку. Легкое жжение, как от укуса осы, только куда слабее. Затем еще один, и еще, и еще…

Тело сотряс внезапный прилив адреналина. Пальцы выпустили волосы Кента. Ладони принялись лихорадочно и неистово бить по воде. Нарастал голод.

Нити были повсюду, они как-то цеплялись к Шелли. А он пронзительно и гнусаво пищал от яростного отвращения:

– И-и-и! И-и-и-иИ-И-И-И!

Нити оживились. Они выплескивались из черепа мертвеца, оставляя на темной воде белесый след, и походили на бумажные ленты, развевающиеся вокруг какой-то жуткой платформы на праздновании Четвертого июля.

Нити скользили по брюкам Шелли, забирались внутрь и присасывались к его коже.

Он испуганно отгонял воду, пытаясь не подпускать их к себе. Такого страха Шелли никогда прежде не испытывал. Этот новый страх приводил в отчаяние. Вода разлеталась веером: каждая капля была живой, извивающейся и белой, они приземлялись ему на руки, шею и губы. Шелли втягивал носом соленую воду и отплевывался.

Он чувствовал нити в нижнем белье. Некоторые были настолько тонкими, что проходили прямо сквозь ткань и проникали в тело, найдя чувствительную кожу на головке пениса, маленькую дырочку, из которой вытекает моча.

Мимо волнореза проплыло тело Кента. Из него в воду продолжали сыпаться нити. Металлический отблеск звезд играл на волнах. Кент превратился в серебристую фигуру, одетую в сияние луны. Силуэты маленьких любопытных рыбок шныряли у его конечностей, суетились среди пальцев и волос.

ПОЗЖЕ ШЕЛЛИ дотащился до берега. Неуверенными шагами выбрался на пляж. Нижняя губа бессильно отвисла, на ней покачивался шарик слюны. Он растягивался, пока совсем не оборвался и не разбился о камни.

В слюне извивались крошечные белые твари.

Шелли вернулся к костру и уставился на потухшие угли. Рация была на месте, но интерес к игре с Эфраимом ослаб.

Ее можно будет возобновить, когда Иф вернется… Если вернется.

Мысли Шелли окутал серый занавес, за которым что-то плясало и подпрыгивало.

Рука беспокойно поглаживала промежность. Удовольствие, которое он недавно испытывал, исчезло. Теперь там все зудело и жгло. «Наверное, дело в лобковых вшах», – подумал Шелли. Он однажды подслушал, как строитель, уныло почесывая пах, говорил о них своему приятелю. Но Шелли был почти уверен, что у него не вши – обжигающие, болезненные ощущения переместились внутрь. Они мчались по его пенису, точно горящий порох, – яркая и живая боль, которая переходила в странный гул под кожей. Что-то растекается в нем медленными звучными волнами.

Шелли прикусил губу. Он допустил ошибку. На сей раз большую. Увлекся игрой. Упустил из виду опасность.

«Но ведь только на секунду, – заскулил внутренний голос, – на один удар сердца».

Шелли сидел на земле, скрестив ноги. Жжение отступило. Прошло несколько мгновений, и ему полегчало. Успокаивающее онемение пробежало по конечностям, вены наполнил какой-то чудесный теплый нектар.

Но вот желудок. Он ворчал, набирая обороты. Ревел.

Руки Шелли сжались, раздавив комья грязи. Сам того не осознавая, он набил рот содержимым ладоней. Принялся методично пережевывать. Песок и осколки ракушек скрипели на зубах. Казалось, он ест пригоршню крошечных косточек.

– Фу, – сказал он, выплевывая наполовину пережеванное месиво. Его язык почернел. Шелли походил на упыря, проедавшего себе путь из гроба. – Ниииктооо меня не любит, никто не уважает, пойду я на болото, наемся червячков… Наемся червячков…

Мальчишка засмеялся. Высокий, пронзительный хохот напоминал крик чайки. Никем не услышанный, он несся над водой.

ШЕЛЛИ ПРОСИДЕЛ несколько часов. Не произнося ни слова. Не шевелясь – за исключением короткого момента, когда его неудержимо затрясло и он не смог контролировать свои конечности.

А когда небо приняло насыщенно-черный цвет, Шелли принялся за еду всерьез.

33

НЬЮТОН СЛОЖИЛ КОСТЕР из пла́вника, который собрал вместе с Максом. На то, чтобы зажечь огонь, ушло довольно много времени – сильно дрожали пальцы.

После истории с черепахой мальчишки скорчились на песке, слегка касаясь друг друга плечами. Оба разделись до трусов – полевой журнал Ньютона советовал не оставаться в мокрой одежде. Вода, высыхая на коже, оставляла белые следы соли. Температура тел медленно повышалась.

Прежде чем заняться костром, ребята похоронили черепаху. И с тех пор не разговаривали. Время от времени взгляды обоих задерживались на том месте пляжа, где песок был разглажен их трясущимися ладонями.

Ньютон посмотрел на Макса сквозь всполохи огня.

– Как думаешь, она попадет на небеса?

– Черепаха? – Плечи Макса едва заметно приподнялись. – Я правда не знаю. Может быть. Если рай существует, то должна. Я серьезно, ясно? Что такого могла бы натворить черепаха, чтобы не попасть на небеса?

Плечи Ньютона расслабились, затем снова напряглись, а на лице его появилась озабоченность.

– А что насчет скаутов?

Макс нахмурился:

– Почему ты у меня-то спрашиваешь?

– Твой отец – окружной коронер. Он работает со священниками, да? Вот я и подумал, что он знает.

При всем своем уме Ньютон мог быть невероятно тупоголовым.

– Я не знаю, Ньют. Ведь не я же принимаю такие решения, верно? Никто точно не знает. Ни мой отец, ни священники, ни кто-нибудь еще. Думаю, когда умрем, тогда и выясним, кто был прав.

– Но скаут-мастер Тим был хорошим человеком.

Макс сдул со лба прядь влажных волос:

– Конечно. Он был врачом. Помогал людям. Я думаю… Да, он попадет в рай.

– Как считаешь, он сейчас там? Смотрит на нас?

– Зависит от того, как долго туда добираться. Может, у него было несколько остановок. – Макс заметил ужас на лице Ньютона и добавил: – Он там, наверху. И счастлив.

– Я никогда раньше не видел мертвецов, Макс.

– Я таких мертвецов тоже никогда не видел.

– Тебе было страшно?

Макс кивнул.

– Ты не выглядел испуганным.

– Но был.

Ночная тишь разливалась над необъятным океаном – безмолвным простором, который пробудил страх в сердце Макса. Будет ли смерть такой же – бесконечной прозрачной тишиной?

Ньютон выхватил из огня головешку и рассматривал ее при свете костра. По коряге метался черный паук. Ньютон позволил ему переползти на свои пальцы.

– Осторожно, – предупредил Макс, – вдруг ядовитый.

– У ядовитых на брюхе красные отметины. А этот – полностью черный.

Паук соскочил с пальца. Ньютон с мечтательным видом смотрел вслед насекомому.

– В маминой машине жил паук. Она парковала машину на подъездной дорожке под дубом. И каждый раз, когда брала ее, видела между боковым зеркалом и ветровым стеклом паутину. Смахивала ее. А к следующему разу та опять появлялась. В конце концов мама наклонила боковое зеркало, насколько это было возможно, и заглянула в отсек позади него. Там жил маленький белый паучок. Каждую ночь он выбирался и сплетал паутину. Потом приходила мама и рвала ее. И паучок просто начинал все заново.

– Она его убила? – спросил Макс.

– Конечно нет! – яростно возразил Ньютон. – Кому он вредил? С тех пор она даже не трогала паутину. Но однажды мы ехали, и я заметил паука на ветровом стекле. Мы ехали на скорости около восьмидесяти миль в час в сторону Шарлоттауна. Паучок пытался сплести еще одну паутину – на лобовом стекле, – пока машина мчалась по шоссе. Я думал, что его унесет ветром. И видел, как солнечный свет блестел на паутине, которую он успел выпустить. Безумие, да? Мама остановилась. Мы взяли паучка и пересадили на яблоню у дороги. Такой вот новый дом.

Ньютон улыбнулся. Макс подумал, что тот заново переживает воспоминание: сырым весенним днем на обочине дороги под стрекот сверчков в высокой траве его мать позволяет маленькому паучку соскользнуть с ее пальца на усыпанную розовыми цветами ветку яблони. Славная картина.

– Когда мы снова поехали, мама сказала: «Насекомые могут построить дом где угодно. О тараканах говорят: если когда-нибудь случится Армагеддон, только они и останутся. По приспособляемости жуков не превзойти». Думаю, люди могут быть такими же. Как считаешь, Макс? Если нам действительно нужно, то мы сможем выжить практически везде.

В огне трещали сучки. Уши Макса уловили другой звук – лихорадочный хруст, доносившийся из темноты. Оттуда, где скалы встречались с пляжем, рядом с тем местом, где они похоронили черепаху.

– Ты это слышал, Макс?

– Что слышал?

Ньютон встал и начал красться на шум. Перед его мысленным взором возникла абсурдная, но тем не менее пугающая сцена: ожившая черепаха, щелкая пастью, выбирается из песчаной могилы, кровь капает из пробитых ран.

На камнях блуждали отсветы костра. Хруст становился все громче. К нему присоединилось хлопанье крыльев.

– Ох, боже мой!

На пляже была закопана кладка бледно-зеленых – цвета морской патины – яиц. Маленьких, размером с половину куриного. Укрытых тонким слоем песка. Мальчики совсем их не заметили.

В каждом яйце барахталась крошечная беспокойная жизнь. Отлетали осколки скорлупы. Маленькие конечности неизвестных существ высовывались наружу.

– Что это? – выдохнул Макс.

Ответа долго ждать не пришлось. Когда появился первый плавник, Ньютон прошептал:

– Черепахи.

В голове Макса разыгрался сценарий: мама-черепаха приплывает с приливом, чтобы отложить яйца. И застревает в заводи. Затем пара ужасных двуногих тварей вваливается туда, швыряет ее на песок и…

Детеныши даже не были похожи на черепах, как те птенцы бакланов на кухонном столе не походили на взрослых птиц. У черепашек не было настоящего панциря, лишь полупрозрачная оболочка, укрывавшая их тела-виноградинки. Сквозь кожу, будто сквозь промасленный пакет с фастфудом, виднелись булавочные косточки темных позвонков, странные движения органов. Несмотря на всю свежесть новорожденных, черепашки выглядели невероятно старыми. Макс потянулся, чтобы коснуться одной из них. Ньютон перехватил его запястье.

– Нельзя. Если от нее будет пахнуть человеком, мама ее не примет.

Понадобилось время, чтобы осознать сказанное.

– Давай просто опустим их в воду, – тихо произнес Макс.

Ньютон кивнул:

– Думаю, тогда не страшно, если мы к ним прикоснемся.

Очень осторожно ребята поднимали маленьких черепашек и переносили их через полосу песка. Аккуратно снимали с тел остатки скорлупы. Опускались на колени у кромки воды и отпускали малышей. Зашлепав ластами, те отправлялись прямиком в открытое море.

Воздух над головой наполнился резкими хлопками крыльев и яростными криками – летучим мышам и чайкам помешали охотиться на легкую добычу.

Ребята позаботились о том, чтобы каждая черепашка благополучно попала в воду. Птицы остервенело пикировали, били крыльями и отчаянно пытались поймать детенышей, прежде чем те погрузятся в волны.

– Не смейте, ублюдки!

Макс, размахивая руками, бросился в воду. Он прикрывал черепашек собой, а когда они начинали скользить в толще моря, легонько направлял их ладонями.

– Ну, давайте. Уплывайте, уплывайте. Так быстро, как сможете.

Вода поднялась до самого пояса. Течение начало засасывать ноги. Лишь тогда он, мокрый и дрожащий, неохотно вернулся на берег.

Ребята возвратились к костру. Ньютон слабо улыбнулся и начертил в ночном воздухе галочку.

– Наше сегодняшнее доброе дело.

* * *

От отряда 52:

Наследие модифицированного эхинококка

(ПО ВЕРСИИ ЖУРНАЛА «GQ») АВТОР КРИС ПАКЕР

Как и Том Пэджетт, Клайв Эджертон заслужил немало прозвищ.

Доктор Менгеле 2.0.

Доктор Смерть.

Кроме того, существуют различного рода нарицательные имена, которые общество в целом склонно применять к подобным людям.

Мегаломан.

Сумасшедший ученый.

Психопат.

Кроме того, есть прозвище, на котором настаивает сам Эджертон – это было фактически одним из условий нашего с ним интервью, – звание, которое он заслужил по праву, с отличием окончив лучший на Восточном побережье медицинский институт.

Доктор.

– Доктор Эджертон, скорее всего, патологически безумен, – говорит его лечащий врач доктор Лоретта Хьюз. – Стоит взглянуть на содеянное им – в сочетании с почти полным отсутствием раскаяния по этому поводу, – и уже невозможно к иному выводу.

Она ведет меня по аскетичному коридору Кингстонской тюрьмы, туфли на креповой подошве шуршат по зеленому кафелю. С момента ареста Эджертон помещен в местное психиатрическое отделение. Последовавший затем судебный процесс стал сенсацией. Эджертон вызывающе восседал в сердце медиабури. Его обритая голова и возмутительные выходки в зале суда – напыщенные, громогласные – придавали ему вид проповедника-ревивалиста. Многие месяцы журналисты и ученые мужи ежедневно клевали кроваво-красное мясо Эджертона.

– Но, возможно, он и не безумен, – говорит мне Хьюз. – Возможно, дело в том, что его мозг просто непостижим. Эджертон невероятно умен. Я ненавижу использовать штампы вроде «вне конкуренции», но… Дело в том, что у современной науки нет реальных механизмов оценки подобного интеллекта. То же было бы и с Леонардо да Винчи. Грань между гениальностью и безумием очень тонка – вот почему так много гениев впадает в безумие.

Когда я замечаю, что гений Эджертона был неимоверно деструктивным, Хьюз деловито произносит:

– Да Винчи создал чертеж первой мины. Его руки тоже запачканы кровью.

Камера Эджертона – 18 на 18, из серого кирпича, с единственной койкой и комодом из нержавеющей стали. Как своего рода знаменитость, он ни с кем не делит свою камеру. Стены увешаны схемами, формулами и огромным плакатом с изображением Витрувианского человека.

– Да Винчи придумал идею сухопутной мины, – произношу я в качестве вступления. – Вы знали об этом?

– Разумеется, – отвечает он в той жесткой манере, которая знакома любому следившему за ходом процесса по телевизору.

Вблизи неакадемический облик Эджертона просто ошарашивает. Он крупный мужчина. Высокий. Мускулистый. С широкими плечами и узкой талией. Дважды во время нашего интервью Эджертон без предупреждения падает на пол и отжимается ровно пятьдесят раз, прежде чем вернуться к разговору. Есть в нем что-то от Джо Нэймета[17]17
  Джозеф Уильям Нэймет (родился 31 мая 1943 г.) по прозвищу Бродвейский Джо – бывший профессиональный игрок в американский футбол, который успешно использовал свою известность на поприще владельца ночного клуба, ведущего ток-шоу, актер театра, кино и телевидения, а также спортивного комментатора.


[Закрыть] – Бродвейского Джо – на закате спортивной карьеры. Немного растерянного, но все еще обладающего прежней грацией и скоростью.

Есть лишь два совпадения со стереотипом ученого. Первая – голова Эджертона, которую он предпочитает брить: выпуклая, пронизанная венами, яйцевидная и чуть инопланетная. Вторая – черные квадратные очки с толстыми линзами. Стекла покрыты налетом пыли и глазных выделений, как будто Эджертон даже не утруждается их протирать. Кажется, будто его холодные зеленые глаза глядят на меня через заляпанное жиром окно.

Эти глаза. Эти ненормальные глаза. Они смотрят словно сквозь меня, как будто я сделан из стекла, и фокусируются на унылых кирпичах позади.

– Вы что-нибудь знаете об азиатских шершнях-убийцах? – внезапно спрашивает Эджертон. – Азиатский шершень-убийца – единственное насекомое на Земле, которое убивает ради забавы. Просто гигантский. Полных два дюйма в длину. И обожает убивать пчел. Уничтожает целыми колониями. Всего за несколько минут. Хватает пчелу и своими гигантскими жвалами отрывает ей голову, словно одуванчику. Как будто по детской бегает огромный мутант и насмерть топчет младенцев. Без причин. Просто потому, что нравится.

Я спрашиваю, увлекают ли его шершни столь же сильно, как черви.

– О нет, – отвечает он, – черви гораздо интереснее. Видите ли, черви неразборчивы в средствах. Способны питаться чем угодно, от гиппопотама до тли. Самые настоящие захребетники: впустите одного, и он останется навсегда. Кошмарные гости, от которых не избавиться. Один из древнейших видов. Когда остыла земная кора, в первичном бульоне уже плавали черви. У первого же существа, которое выползло на сушу, были глисты, я вам гарантирую.

Он рассеянно улыбается:

– Говорят, после ядерной катастрофы последними на Земле останутся тараканы. Не верьте. Последними останутся черви в брюхе этих тараканов, высасывающие их досуха.

Он делает паузу, словно собираясь с мыслями. Именно таково течение нашей беседы – закольцованное, реверсивное, тупиковое.

– Говорят, дельфины и свиньи – единственные животные, которые трахаются ради удовольствия, – говорит он мне. – Кроме нас, разумеется. Черви трахают сами себя. Они откладывают яйца в собственную кожу. Как только червь достигает нужной длины, от него отделяется сегмент, который становится новым червем. Они действительно ублюдки, простите за каламбур. Для них в сексе нет никакой радости. Никакого удовлетворения от созидания, только бесконечное самовоспроизведение.

Как сказала Хьюз, Эджертон, похоже, не испытывает ни малейших угрызений совести по поводу событий, произошедших на острове Фальстаф. Во всяком случае, его отвлеченные разглагольствования о судьбе мальчиков из отряда 52 весьма пугающие.

– Как бы я предпочел умереть, – спрашивает он сам себя, – от топора или от крошечного лезвия? Лезвия, которое наносит тончайший порез. Такой, что выступает всего одна капля крови. Но лезвие это все режет, режет, режет и режет. Беспрестанно. Днями и ночами. Оно неумолимо. Неважно, насколько ты велик, силен или находчив, рано или поздно это крошечное лезвие пробьет тебя насквозь. И внутри тебя не одно, а миллион таких лезвий, прорезающих себе путь наружу, самокопирующихся, шинкующих, рассекающих и размельчающих тебя… Или медленно обстругивающих, будто скальпель, который снимает тонкие завитки с гигантского красного дерева. Ты видишь, как меняешься. Такая неторопливая регрессия. Видишь, как истощаются твои силы, как тело приобретает новые ужасающие очертания. Твой разум, вероятно, сломается задолго до того, как сдастся тело. Лично я выбрал бы топор.

В конечном счете вопрос о том, является Эджертон сумасшедшим или нет, становится спорным. Ведь он социопат. Чтобы понять это, не нужно иметь ученую степень. Он так же безжалостен и безрассуден, как и его любимые черви.

– Хотите узнать самый лучший, самый эффективный переносчик заразы, известный человеку?

Эджертон задает мне вопрос, а в глазах пляшут искры безумия.

– Это любовь. Любовь – совершенный убийца. Забота. Млечный сок человеческой доброты. Люди так стараются спасти тех, кого любят, что в конце концов сами заражаются. Они утешают, помогают и при этом подхватывают болезнь. Затем за этими людьми ухаживают другие и они тоже заражаются. И так далее, и так далее. – Он пожимает плечами. – Но это же люди. Они слишком заботливы. Они любят, чего бы это ни стоило. А поэтому и платят самую высокую цену.