Текст книги "Отряд"

Часть третья
Цепная реакция

* * *

ЖУРНАЛ ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ДЕЛО 518C

РАЗДЕЛ F-44 (личные вещи)

Эскиз рекламы для «Стомакса» (исключительно внутренний документ; никогда не публиковался)

Изъято на УЧАСТКЕ F (Онтарио, Торонто, Бэй-Стрит, 364, «Ариадна Адвестинг») офицером Стейси ЛаПьер, значок № 992.

* * *

34

– ГОРИТ КОСТЕР, горит костер, скорей к нему мы мчимся, и в сумерках, и в сумерках поем и весели-и-имся-я-я…

Шелли вернулся в хижину, где свернулся калачиком под разбитым каркасом кровати. Сложил промокшие матрасы в неаккуратный вигвам и, напевая, лежал в пропахшей плесенью темноте. Любой, кто оказался бы в пределах слышимости, отметил бы красоту его голоса. Шелли идеально попадал в каждую ноту:

– Кумбайя, Господь, кумбайя; кумбайя, Господь, кумбайя; кумбайя, Господь, кумбайя… Господь, кумбайя…

Голос постепенно затихал. Смолк. Тело напряглось. Шелли издал мучительный стон больного зверя. Поднес руки к лицу. Впился ногтями в складки кожи на лбу. Медленно потянул их вниз. Неровные ногти пробивали дыры в плоти. Кровь пусть и несильно, но сочилась из ран. Вялые струйки быстро останавливались, как будто кто-то перекрывал кран.

В наступившей тишине Шелли услышал это. Их.

Глухой, скользящий звук, словно покрытую вазелином веревку тянули сквозь сжатый кулак. И шел этот звук из него.

Для Шелли все обернулось очень плохо.

Он был бо́льшим реалистом, чем другие ребята. Понимал, как устроен мир – плохие вещи случаются с хорошими людьми, а плохие люди умирают счастливыми в собственных постелях. Такое происходит каждый день. Так зачем же стараться быть хорошим? Само слово было привязано к цепочке поступков, которые были, в лучшем случае, абстракцией.

Человек ничего не выигрывает оттого, что он хороший.

Шелли ничего не выбирал. Просто сколько себя помнил, он воспринимал мир именно так. Люди – это вещи, которыми нужно пользоваться, снимать шкуру, вскрывать, грубо препарировать и выбрасывать. Все существа на земле подвергались такому же холодному изучению.

Мальчик с Луны. Таким было прозвище Шелли – однажды он замешкался в учительской и подслушал разговор учителей. Хотя какое-то время его звали Щупалка.

Он заслужил это своим поведением на переменах, которые проводил, бродя по школьному двору. Наблюдая за играми девчонок, он иногда подкрадывался к какой-нибудь из них – его любимицей была Труди Деннисон, – протягивал руку и собирал ее длинные мягкие волосы, позволяя им струиться между пальцами.

Его это не возбуждало. Шелли редко что-то возбуждало. Девчонки не вызывали в нем волнения, как это случалось с большинством мальчишек его возраста. Но и парни Шелли не возбуждали. Во всяком случае, в обычном понимании.

Когда девочки чувствовали пальцы Шелли на своих волосах, в их глазах появлялось выражение полнейшего отвращения. Оно частенько перерастало в беспокойство, под которым ощущался едва сдерживаемый трепет страха. Словно девчонки думали, что мир стал бы лучше и безопаснее, если бы его частью не был он, Шелли Лонгпре.

Шелли осознавал их отвращение, но не беспокоился по этому поводу. На самом деле он наслаждался им, насколько вообще мог чем-нибудь наслаждаться. В прошлом году Труди Деннисон наябедничала. Пришлось встречаться с директором школы, мистером Левеском. Отец Шелли, продавец шин, тоже был там. И мать в струящемся шелковом платье.

Шелли строго предупредили, что трогать кого-либо без разрешения – плохо. Он кивнул и улыбнулся своей угрюмой, пустой улыбкой. А выходя из кабинета, услышал, как отец сказал директору: «Такого больше не повторится. Шелли просто… Он заторможенный».

Никто не придавал этим прикосновениям большого значения. Они были фишкой Шелли, как поедание козявок было фишкой Нила Карузо, курение за школьной пристройкой – фишкой Эфраима, игра в «карманный бильярд» под батутом – фишкой Бенджамина Риммера. У каждого мальчика имелась своя фишка, и среди такого широкого диапазона его была не так уж плоха. Она, возможно, намекала на его будущую извращенность – явный симптом, как сказал бы этот шарлатан, доктор Харли, – но пока оставалась безвредной, хоть и слегка тревожной. Приятели-скауты не цеплялись к Шелли по этому поводу. Во-первых, многим из них, наверное, тоже хотелось прикоснуться к струящимся и пахнущим медом волосам Труди Деннисон – они просто не делали следующий логичный шаг. А во-вторых, ребята избегали приставать к Шелли из-за невыразимого, но осязаемого предчувствия, что тот в отместку может сделать что-нибудь очень злое. Худшее, что они когда-либо говорили Шелли, – тупой. Настоящий тупой кролик, как сказал бы Иф… Ну, во всяком случае, раньше так говорили.

Шелли был доволен, насколько это вообще возможно для такого, как он. Пусть все думают, что он тупой. Пусть глядят на его длинное, как бобовый стебель, тело и вялые конечности, не испытывая ничего, кроме смутного отвращения, которое не в силах объяснить. Отвращения, смешанного со странной тревогой.

– Чей-то смех, Господь, кумбайя; чей-то смех, Господь, кумбайя; чей-то смех, Господь, кумбайя; Господь, кумбайя…

Сам того не сознавая, Шелли прижался ртом к шершавому сосновому полу. Начал вгрызаться в него. Дерево скрипело на зубах. Щепки вонзались глубоко в десны. Текла кровь.

Шелли привык быть Щупалкой. А теперь его самого ощупывали изнутри извивающиеся создания.

– Услышь мой смех и плач, Господь, кумбайя, – пропел Шелли. – Услышь мой плач, Господь, кумбайя; услышь мой плач, Господь, кумбайя… Господь, кумбайя…

И он заплакал. Но потекшие из уголков глаз слезы скоро прекратились. Его тело было обезвожено. Иссохло, точно банановые чипсы. Вчера он попытался помочиться на стену хижины. Вышла лишь тонкая струйка, прозрачная, как родниковая вода. Ни малейшей желтизны – желтый цвет давал излишек витаминов и минералов, который обычно выводился. Но сейчас Шелли понимал, что твари внутри него забирали себе все эти излишки – и даже больше.

Слабый свет луны пробивался сквозь разбитую крышу и промокшие матрасы в жуткую нору Шелли, падал на его тело. Брюки сползли, на дюйм оголив щель между ягодицами. Рубашка задралась. Стали видны бугорки позвоночника.

Если бы кто-нибудь наблюдал за Шелли, то заметил бы, как начала вздыматься плоть вокруг позвоночника. Что-то прокладывало себе путь – кругом и вверх. Карабкалось по позвоночному столбу, забираясь все выше и выше.

Прозвучало несколько глухих хлопков, похожих на тихие взрывы петард, – это лопались пузырьки сжатого воздуха между позвонками. Копошившаяся тварь обвивалась вокруг позвоночника, сжималась, зарывалась в сплетения тканей и мышц и повторяла все заново, круг за кругом, снова и снова.

Шелли не кричал. Не шевелился. В какой-то момент он все-таки протянул руку и почесал спину, как будто его укусил комар.

– Ух, – произнес он тоном неандертальца. – Ух… ух-ух.

Трубка стянула позвоночник между острыми крыльями лопаток. Достигнув шеи, она истончилась, словно борясь с сопротивлением, а затем судорожно изогнулась, превратившись в набухший на затылке шнур. Головка ленточного червя вгрызалась в линию волос.

– Ух, – выдохнул Шелли. Его рот раскрылся. Струйка густой крови появилась между зубами.

Тварь забралась в череп. Шелли сразу же наполнило успокаивающее тепло. Он вздохнул, еще глубже погружаясь в себя. И закрыл глаза.

ПОЗЖЕ НОЧЬЮ Шелли пробудился от привычного сновидения – у них у всех была одна и та же палитра: мелькали коричневые, черные и оливково-зеленые пятна, сливались друг с другом неясные фигуры. Он проснулся дрожащий и возбужденный, с твердой, как молот, эрекцией в шортах. Его преследовал гулкий голос из сна:

«Рок-н-ролл, Шелли, чува-а-ак. – ВОТ как они едят.

ТОЛЬКО так они едят».

35

МАКС И НЬЮТОН поднялись вместе с дремотными предрассветными сумерками. Солнце разогревалось над морем, теплой оранжевой волной разливаясь по разбухшей тьме.

Макс спал плохо. Ему мерещилось, что за светом костра мелькали странные, смутные и опасные фигуры. Кожа на его талии, которая несколько уменьшилась за последние дни, была натерта до крови. Макс сделал большой глоток из фляжки и сморщился от несвежего, напоминавшего железо вкуса воды. Он ощупал одежду, которую развесил прошлой ночью. Достаточно сухая.

Вскоре встал и Ньютон. Ребята молча натянули штаны, носки и ботинки. Прищурившись, посмотрели на утреннее солнце, которое поднималось над морем. Темные корпуса странных кораблей заполонили воды со стороны Норд-Пойнта.

– Мы должны найти Ифа, – сказал Макс.

– Он мог вернуться в лагерь, – предположил Ньют, – как считаешь?

– Лучше проверить.

На обратном пути они прошли через опушку, где сквозь кроны деревьев блестящими сосульками пробивались лучи солнца, а с ветвей свисали тысячи зеленых шелкопрядов.

– Так вот из чего делаются шелковые рубашки, – произнес Ньют. – Как они вообще не разваливаются? Это же все равно что пытаться шить из паутины.

День был ясный и теплый, ослепительный свет пронзал воздух. Глубоко засевший страх оседал на краю сознания. Мальчишки были все еще напуганы, но это чувство уже стало слегка привычным.

Они нашли в траве свои вчерашние следы, дошли по ним к ельнику и обнаружили Эфраима на земле в окружении брызг крови.

– Иф, что… – начал Макс, не понимая, что же он видит.

Когда в прошлом году в Шарлоттаун приехала ярмарка, на нее отправились и Макс с Эфраимом. Отец Макса довез их и купил по связке билетиков – любезность, которую мать Эфраима приняла со стоической благодарностью. Мальчишки прокатились на «Зиппере», их позвонки восхитительно пересчитало на «Комете», древних деревянных горках, которыми управлял оператор с вытатуированной на лбу паутиной – крошечный черный паук спускался к кончику носа по бледно-голубоватой нити, которую можно было принять за вену. Объевшись вафельными рожками и пирожными «муравейник», ребята наткнулись на шоу уродов, проходившее на задах ярмарки, в маленькой палатке в бело-голубую полоску. За три билетика с каждого они вошли в тесное темное помещение, пропахшее конским навозом и еще каким-то, не поддающимся описанию запахом. Уроды вышли на сцену под немногие благоговейные, а в основном брезгливые охи провинциальной толпы.

Максу вспомнилось, как он подумал тогда: «Уроды? Почему они позволили так себя называть?» Эти люди вовсе не выглядели уродливыми. У них, конечно, были татуировки и пирсинг, но ничего такого, что при встрече на улице заставило бы вас удивиться. А вот то, что трюкачи проделывали со своими телами, было действительно чудаковато. Один парень так глубоко вставлял в ноздрю шестидюймовую насадку электродрели, что острие, наверное, щекотало ему мозги, а затем засунул туда же металлический крюк – на таких в витрине мясной лавки висят ощипанные куры – и вытащил его через рот. Другой парень жевал лампочки и втыкал в руки длинные стальные иглы, насаживая себя точно жука на булавку.

Макс пришел в ужас – чего, как он предполагал, и добивались этим шоу. А вот Эфраима заворожило. Раньше Макс уже видел у него похожий взгляд. В конце концов, Эфраим был дьяволом бешеным. Парнем, который спрыгнул на велосипеде с волнолома и, не рассчитав, сломал ногу. Макс потом сидел с ним в реанимации. Нога свисала под безумным углом и смотреть на нее было больно. Однако сам Эфраим был в восторге. «Зацени, Макс, зацени… У-у-ух», – повторял он со странной улыбкой. И едва сняли гипс, вернулся на волнолом ради новой попытки. У его мамы, наверное, постоянно случались приступы истерики, но Иф всегда был таким.

Макс считал, что эти безумные трюки, должно быть, прогоняли гнев друга – теория вытеснения, которую демонстрировали им на уроке естествознания. Но проблема в том, что Бог дает тебе только одно тело. Что ты с ним творишь – твое дело, но истина, как ее понимал Макс, заключалась в следующем: ты кидаешься на мир – мир дает сдачи. И побеждает. Поэтому стоит хорошенько позаботиться о том, что дал тебе Бог. До Ифа эта идея никогда не доходила.

Когда ребята вышли на залитую солнцем поляну, Макс сначала решил, что Эфраима убили.

Кто-то или что-то застало его здесь и набросилось. Но потом Макс увидел раны – не колотые, а вырезанные и проверченные – и швейцарский нож, зажатый в ладони Эфраима. «Как можно так поступать с самим собой?» – подумал Макс. Но он хорошо знал своего друга. Возможно, даже лучше, чем кто-либо на земле. Так что он понимал, как.

Мальчики нависли над своим товарищем по отряду. Ньютон коснулся груди Эфраима, которая слабо поднималась и опускалась. На руке и ноге виднелись большие грубые и глубокие раны. Кровь свернулась в пятидюймовом полумесяце, вырезанном на боку. Разрез был неровным, но постепенно углублялся, как будто тот, кто его нанес, стал смелее, едва потекла кровь. Самой жуткой была длинная извилистая ссадина на лице: она начиналась в небольшой впадине на виске, шла вниз вокруг глазницы, рассекала кожу на щеке – так глубоко, что острие ножа, наверное, проткнуло ее насквозь, – затем снова выходила и очерчивала челюсть, прежде чем исчезнуть в середине подбородка. Метка безумия. Смотреть на нее было жутко.

Ньютон задышал тяжело и часто:

– Кто это сделал?

– Он сам, – ответил Макс, почти затаив дыхание. – Это сделал Иф. Сам.

– …Зачем?

Веки Эфраима затрепетали. Он слабо кашлянул и произнес:

– Они внутри меня. Или… Может быть, только один из них. Но он там. Га-а-а-адина…

Макс беспомощно посмотрел на Ньютона.

– Внутри тебя ничего нет, Иф.

– Ошибаешься. – Дыхание Ифа воняло, как стухшая на солнце печень. – Я его видел. – Он облизнул губы, и, к своему ужасу, Макс заметил сквозь дыру в щеке, как шевельнулся корень языка. – Он очень умен. Не дает себя хотя бы рассмотреть или прикоснуться, сразу ускользает. Но знаешь, что будет, если я наделаю достаточно дырок? Ему станет негде прятаться.

От сумасшедшей уверенности в голосе друга на спине Макса выступил ледяной пот. Его взгляд упал на рацию – пластиковый корпус был заляпан кровью. Макс вновь посмотрел на Эфраима, который проследил за направлением его взгляда, а теперь отвернулся, отказываясь встречаться глазами. Но эмоции, наполнявшие их, Макс интуитивно распознал – смесь печали, стыда и чего-то еще, чего-то гораздо более мрачного.

– С кем это ты разговаривал? – спросил Макс, а когда Эфраим не ответил, добавил: – Ты не похудел. Ты выглядишь как раньше, Иф.

«Почти», – подумал он с тошнотой.

Дело в том, что Эфраим мало изменился с тех пор, как они прибыли на остров. Потерял несколько фунтов, но с остальными было то же самое.

– Он внутри меня, – сказал Эфраим.

– Откуда тебе знать? – спросил Ньют.

– Маленькая птичка напела, ясно? – Эфраим сплюнул красным. – Так что я знаю.

В его голосе звучала пятая стадия принятия неизбежного – таким он мог бы рассказать, что у него неоперабельный рак мозга. Макс решил, что сопротивляться не стоит. Как говорил его отец, невозможно спорить с тем, кто уже принял решение. Они с Ньютоном обменялись понимающими взглядами, и молчаливый договор был заключен. Если Иф верит в то, что у него внутри червь, ладно, они с этим пока согласятся. Все, что угодно, лишь бы он не резал себя.

Ньютон достал из рюкзака аптечку первой помощи. Салфетки, пропитанные перекисью и йодом – размером не больше тех, которыми протирают руки после жирной пищи, – пластыри, рулон марли толщиной не больше стопки четвертаков. Ничтожно мало на самом деле, когда сталкиваешься с подобным телесным опустошением.

Макс попытался перевязать рану на щеке Эфраима. Тот закричал – потрясенно заблеял – так громко, что Макс отдернул руки.

– Чего ты хочешь, Иф?

Эфраим посмотрел на него умоляющим взглядом:

– Вытащите его из меня.

– Как?

– Ньют, у тебя нож лучше моего. Эта штука глубоко зарылась. Потребуется лезвие подлиннее.

Ньютон прикрыл рот ладонью. Он не мог даже представить, как копается в Эфраиме, отыскивая то, чего, как он понимал, никогда не найдет. Во всяком случае, не после истории с черепахой. И вообще никогда.

– Я не могу этого сделать, Иф.

– Мямля. – Эфраим выплюнул это слово, точно яд. – Макс, твой отец режет людей, верно? И ты помогал скаут-мастеру. Ты сможешь это сделать.

Макс решил, что лучшая тактика – не дать Эфраиму причинить себе еще больший вред. И говорить ему все, что он захочет услышать.

– Смогу, Иф. Но только не здесь. Нам нужно место почище. Ты можешь заразиться.

– Я уже заразился.

– Ага, но, если я сделаю действительно глубокий разрез и достану эту штуку, нам все равно придется тебя латать. Там, в лагере, есть аптечка.

– И я нашел кое-какие грибы, – сказал Ньют. – От них тебя должно стошнить, а еще ты… наложишь в штаны. Может быть, так сумеем вытащить его из тебя.

Эфраим прикрыл один глаз, как будто заглядывая в телескоп:

– Думаешь?

Макс сунул его швейцарский нож в карман:

– Мы вернем тебя в лагерь и попробуем задумку с грибами. Если не сработает, я воспользуюсь ножом. Договорились?

Эфраим крепко зажмурился. На висках у него пульсировали длинные толстые вены. «Боже мой, – подумал Макс, – они в самом деле похожи на червей».

36

ПО ВОЗВРАЩЕНИИ В ЛАГЕРЬ выяснилось, что Кент исчез.

Почти три часа ушло на то, чтобы наполовину донести, наполовину дотащить Эфраима до хижины. Раны продолжали расходиться и кровоточить. Ржавый запах крови льнул к их одежде – может, Иф именно так и заразился? Если, конечно, он вообще заразился, во что ни Макс, ни Ньютон до конца не верили.

К тому времени как они добрались, сероватый дневной свет уже уходил за деревья. Ребята положили Эфраима на стол для пикника. Ньютон пошел проверить Кента. Двери подвала были распахнуты настежь.

– Кент? – крикнул Ньютон. – Кент!

Он внимательно осмотрел створки. Не похоже, что их взломали. Может быть, палка, которую Эфраим вставил между ручками, сломалась или вылетела из-за ветра? А значит, Кент сбежал. И бродит где-то там, в лесу.

Шелли тоже пропал без следа – факт, который не особенно заботил, поскольку отсутствие Шелли приносило облегчение, но в глубине души все же тревожил, потому что и думать не хотелось, что он способен натворить, пока его никто не видит.

– Шел не попадался? – спросил Ньютон у Макса, вернувшись к столу для пикника.

Тот покачал головой:

– Думаешь, что-то случилось?

– Что-то должно было случиться, верно?

К счастью, Эфраим отключился. Потеря крови, шок. Ребята ненадолго оставили его и скованные тревогой – они шли, чуть сутулясь, сгорбив плечи из-за призрачного ветра, – направились к пляжу.

– А что, если Кент ушел? – тихо произнес Ньютон.

– Куда ушел, Ньют? О чем ты?

По правде говоря, Ньютон и сам не знал. Догадка засела в глубине сознания – не догадка даже, а всего лишь идея. Ее очертания были туманны, но суть он мог различить: темный и зловещий силуэт среди бескрайней черноты мерцал, извивался и хотел поиграть.

– А ты не думаешь, что он мог попробовать вернуться вплавь?

Макс пнул камешек:

– Он не сумасшедший, чтобы такое пробовать… Но вполне могу представить, как он это делает.

– Как думаешь, справится?

Если Кент действительно рискнул, то был уже мертв, – в этом Макс не сомневался. Вода ледяная, а подводное течение смертельно опасно. К тому же Макс сильно подозревал, что, даже если Кенту удастся добраться до берега, вряд ли его встретят с распростертыми объятиями.

Он на время выбросил Кента из головы. Его мыслями овладела беспощадная рациональность. Эфраим был здесь и нуждался в помощи. А Кент исчез, значит, немедленная помощь ему уже не нужна.

Макс поразился тому, как все эти дни им с Ньютоном удавалось оставаться в здравом уме. Эта мысль прилетела стрелой из ясной синевы. После всего увиденного они по-прежнему в порядке, тогда как Эфраим, Кент, скаут-мастер Тим, а возможно, и Шелли сломались. Макс не мог точно сказать, почему так произошло… Но точно не потому, что он испугался. Человеческие существа не способны функционировать, пребывая в полнейшем и постоянном ужасе, верно? Их тела заедали бы, как автомобиль с сахаром в бензобаке, а сознание спеклось бы, стоило только оцепенению проникнуть в кости. Непрерывный и нескончаемый ужас калечил мозги, они истончались и становились хрупкими, а потом лопались – именно так Макс себе это и представлял: звенящий «щелк!», будто посреди зимы с карниза сорвалась сосулька. С любым может случиться. Ведь случилось же с Ифом, да? Но у каждого свой предел прочности, и какой у тебя, не узнаешь, пока его не достигнешь.

Как Максу удалось сдержать этот сокрушительный страх? На самом деле он не знал – может, в том и был весь фокус? А может, все потому, что он нашел способ в минуты затишья избавляться от этого чувства. Глубоко дышал, чувствуя, как оно почти незаметно ускользает.

Возможно, и у Ньютона была своя стратегия, а может, такое вообще не поддается просчету. Все сводится к гибкости человеческого разума. К способности выдерживать давление ужаса и восстанавливаться, точно резиновая лента. А твердый как скала разум разбивается вдребезги. В этом смысле Максу нравилось не быть взрослым. Разум взрослого – даже такого сносного, как скаут-мастер Тим, – не обладает нужной гибкостью. Когда мир лишается всех своих тайн, вместе с ними уходит и ужас. Взрослые не верят в бабушкины сказки. Не встретишь взрослого, который перешагивает через трещины на тротуаре из страха, что иначе он сломает спину своей матери. Взрослые не загадывают желаний на падающую звезду – во всяком случае, с детской одержимостью. Не найдешь взрослого, который верит в то, что достаточно три раза произнести перед зеркалом «Кровавая Мэри», и в комнате появится мрачное, жаждущее крови существо.

Взрослых пугают разные вещи: работа, ипотека, тусуются ли они с «нужными людьми», умрут ли они нелюбимыми. Все это бледнеет рядом со страхами ребенка – злобными клоунами под кроватью, скользкими монстрами, скачущими в темноте подвала, и безликими высасывающими кошмарами с далеких звезд. Нет ни психологических программ, ни групп поддержки, никаких иных способов побороть такие страхи.

А может, и есть – нужно просто повзрослеть.

И когда это происходит, ты лишаешься той гибкости ума, которая необходима не только для веры в подобные вещи, но и для того, чтобы справляться с ними. Поэтому-то в ситуациях, когда эта гибкость нужна… Взрослым не удается ее призвать. Оттого они и разваливаются на части: сходят с ума, паникуют, получают сердечные приступы и аневризмы, вызванные страхом. Почему? Просто не могут поверить в происходящее.

Вот чем отличаются дети – они верят в то, что случиться может все, что угодно, и ожидают этого.

Макс знал, что он в том возрасте, когда начинает проявляться недоверие. Эрозия не прекращалась – сначала исчез Санта-Клаус, а потом монстр из шкафа. Скоро вера его станет такой же, как у родителей. Рациональной.

Но пока ему хватало доверчивости, и это, возможно, помогло ему сохранить рассудок.

Макс рассеянно перебирал все это в голове, когда раздались крики.

* * *

Из показаний, данных под присягой Натаном Эриксоном Федеральному Следственному комитету в связи с событиями, произошедшими на острове Фальстаф, Остров Принца Эдуарда:

В.: Пожалуйста, разъясните кое-что суду, доктор Эриксон. Вы считали, что работаете с доктором Эджертоном над средством для похудения, так?

О.: Что вы имеете в виду?

В.: Конкретно я спрашиваю о гранте, который получил доктор Эджертон.

О.: От фармацевтического концерна, да.

В.: И это был единственный источник финансирования лаборатории Эджертона?

О.: Да.

В.: Нет.

О.: Прошу прощения?

В.: Нет, это не единственный источник финансирования лаборатории, доктор Эриксон.

О.: Простите, что?..

В.: Доктор Эриксон, для человека, который утверждал, что его IQ выше, чем у большинства присутствующих на сегодняшнем слушании, возможно ли не знать о конечной цели тех самых экспериментов, которые вы проводили?

О.: Разумеется, я знал. Я говорил вам. Средство для похудения.

В.: Доктор Эриксон, я хотел бы кое-что вам показать.

[Доктору Эриксону вручают листок бумаги.]

В.: Вы можете мне сказать, что это такое.

О.: Это банковская выписка.

В.: Это банковская выписка доктора Эджертона. Со счета, с которого производилась оплата производственных расходов его лаборатории.

О.: Да, все верно.

В.: Теперь, если вы посмотрите внизу, то увидите вклады, сделанные фармацевтической компанией.

О.: Да, они здесь.

В.: А вы видите другой вклад, единственный, тот, что был сделан второго января?

О.: Да.

В.: Можете ли вы назвать сумму?

О.: Три миллиона долларов.

В.: Точнее.

О.: Три миллиона пятьдесят тысяч пятьсот долларов. И еще сорок два цента.

В.: Можете ли вы назвать мне того, кто перевел эти деньги?

О.: Это сейчас тест по орфографии? «ПНИ[18]18
  Прикладные научные исследования.


[Закрыть] Принц Мауриц».

В.: Вы знаете, чем занимается эта компания, доктор Эриксон?

О.: Понятия не имею.

В.: Это военная исследовательская фирма.

О.: Понятно.

В.: Три года назад она подверглась расследованию с привлечением Большого жюри. Компанию обвинили в промышленном шпионаже и продаже товаров иностранным тиранам для укрепления их марионеточных режимов.

О.: Я вообще за всем этим не слежу.

В.: У этой компании не самая незапятнанная репутация.

О.: Если вы так говорите.

В.: Доктор Эриксон, я хочу спросить вас вот о чем: если доктор Эджертон действительно такой гений, как вы утверждаете, то почему он не мог держать червей там, где им и положено быть, – в кишечнике подопытного?

О.: Как я уже говорил, даже черви – сложные организмы. Ужасно сложные.

В.: Но – и прошу простить мое невежество – разве кишечник – не естественная среда большинства ленточных червей?

О.: В общем, да.

В.: Доктор Эриксон, я сразу перейду к делу: знали ли вы, что доктор Эджертон фактически получил конкурирующие гранты? Один от биофармацевтической компании, а другой – от военной исследовательской фирмы. Один спонсор ждал появления средства для похудения. А другой предвкушал создание биологического оружия, доктор Эриксон.

О.: Не знал.

В.: Для вас не станет потрясением, если я скажу, что у меня имеется переписка между доктором Эджертоном и генеральным директором компании «ПНИ Принц Мауриц», в которой обсуждается именно этот вопрос?

О.: Я был бы весьма потрясен, сэр.

В.: Понимаете ли вы, что при определенных обстоятельствах подобное существо могло бы стать идеальным средством ведения войны? Конечно, если отбросить в сторону этику и гуманность?

О.: Я… Полагаю, что понимаю.

В.: Оно не оставляет следов. Быстро распространяется. Достаточно капнуть из пипетки в водохранилище, да?

О.: О господи. О боже мой.

В.: Это существо может в короткие сроки разорвать страну на части, да? Вызывать массовую истерию, дестабилизацию, разгул инфекции, бунты, страх, ярость, повторное кровопролитие в любом порядке. Все это противоречит букве и духу Женевской конвенции – но ведь речь идет всего лишь о сверхопасном черве, да? Никто не узнает, как он появился. Мать-природа снова творит свои многочисленные странные чудеса, да?

О.: Я и понятия не имел. Вы должны мне поверить.

В.: Доктор Эриксон, я не обязан делать ничего подобного. Верить вам или нет, решит суд.

* * *